IV. В самые трудные моменты жизни
1 апреля 2020 г. в 10:00
Новость о гибели матери Мэдоки застала Мирио врасплох – Тогата-старший, за несколько лет прямого и косвенного общения с семьей Куроками, держал с ними контакт – и поначалу он даже не знал, что делать и как реагировать. Мирио уставился на встревоженного и глубоко опечаленного отца в панике, потому что все мысли из головы в спешке вылетели, оставив после себя одну гнетущую, тягостную пустоту.
– Это… как?.. Я… я… Мэдока, и он… как?.. – невнятно забормотал Мирио, уронив тяжелый школьный рюкзак себе под ноги и прислонившись плечом к стене. – Что?.. Ох, я…
– Соберись, Мирио, – хрипло произнес Тогата-старший. – Сейчас ты должен быть для него героем, а не растерянным восьмилеткой, неспособным совладать с собственными эмоциями. Ты ему нужен. Иди.
И Мирио не пошел, а побежал туда, где его помощь и поддержка требовались больше всего.
– О, Мирио, – привычно поприветствовал его Мэдока, когда он, взмыленный и встрепанный, добежал до их привычного места встречи. – Давно не виделись. Соскучился по мне?
– Мэдока, я… мне так жаль, черт, мне… – заговорил было Мирио, но тут же был перебит:
– Ты пришел очень вовремя, я как раз ждал твоего прибытия. Смотри, что я тут нынче придумал, – деловито произнес Мэдока, сразу соскальзывая со скамейки вниз и присаживаясь на корточки, а после взял в руки тонкую веточку и принялся что-то чертить на песке. – По моей задумке, нам надо будет воспользоваться твоей причудой и…
Мирио не слушал его. У него в ушах пульсировала кровь, а пальцы дрожали мелко и судорожно. Мэдока вел себя так, словно ничего не случилось: с энтузиазмом рассказывал про очередной свой эксперимент, рисовал какие-то схемы, жестикулировал и играл голосом, как будто бы то ужасное событие, про которое Мирио рассказал отец, было жестокой шуткой, полнейшей неправдой. Он готов был поверить в то, что у его лучшего друга все было прекрасно, что у него не было никаких проблем, если бы не одно огромное «но».
В обычное время Мэдока всегда старался держать зрительный контакт со своим собеседником, за что часто огребал – не привыкшие к такому поведению японцы не любили, когда их рассматривали так пристально и так отчаянно искали встречи с ними глазами, а Мэдока находил это крайне важным для развития наблюдательности, что вкупе с его поганым характером делали из него бомбу не самого замедленного действия.
Сейчас же за все время своего монолога Мэдока ни разу не посмотрел Мирио в глаза, хотя первым делом всегда глядел на него и щурился так, что в уголках его глаз собирались насмешливые лучинки.
– Мэдока, – шепнул Мирио, но тот проигнорировал его, продолжая рассуждать о каком-то очередном своем дурацком эксперименте, и тогда он позвал его громче: – Мэдока.
– Не перебивай меня, – небрежно отмахнулся от него друг, по-прежнему не поднимая взгляд, и продолжил вещать о своих важных планах и дальнейшем раскладе.
– Посмотри на меня, – добавил стальных ноток в свой голос Мирио, приказывая собеседнику, чего не делал никогда в общении со злопамятным и мстительным Мэдокой, а когда тонкие пальцы, дрогнув, замерли над песком, смягчил тон, уже произнося просительно: – Посмотри на меня, Мэдока. Подними голову. Пожалуйста.
Друг замолчал, и линия его плеч напряглась, а веточка в руках, хрустнув, выпала из ослабевшей руки. Повисла тишина – густая, вязкая, давящая на уши, – и Мэдока вдруг визуально сдулся, словно из него вынули какой-то внутренний стержень, поддерживающий его в более-менее уравновешенном, стабильном состоянии.
Мирио сократил дистанцию между ними и неспешно, осторожно опустился на колени перед Мэдокой, словно он был диким зверенышем, которого могло спугнуть любое неаккуратное действие, – на самом деле его друг таковым и являлся. Немножко диковатым, странным, может быть, грубым и непонятным, но – самым лучшим, единственным таким на всем белом свете, и видеть, как сильный, независимый Мэдока старается вести себя, как ни в чем не бывало, было выше сил Мирио.
Мэдока склонился чуть ниже, стараясь укрыться от понимающего, ласкового, поддерживающего взгляда Мирио, а после медленно поднял голову и – впервые за эту встречу! – посмотрел на него.
У друга кожа была куда бледнее, чем обычно, остекленевший взгляд ярко-зеленых глаз пусто шарил по телу Мирио, а приоткрытый в немом крике рот выглядел отчаянно и жалко. Лицо Мэдоки исказилось, и он заплакал – беззвучно, горько, страшно. Слезы скользили по его щекам крупными жемчужинами и собирались большой каплей на подбородке, губы рвано, жадно хватали воздух и все не никак не могли насытить организм необходимым кислородом.
Мэдока смотрел на Мирио так, словно на его глазах рушилась вся вселенная, а он не мог даже и пальцем пошевелить, чтобы, обжигаясь и получая сотни порезов, постараться собрать эти осколки воедино и попытаться из них хоть что-то склеить.
Мэдока впервые позволял себе плакать при Мирио, и у последнего болезненно сжалось сердце. Он подался вперед, обнимая друга крепко-крепко, сильно-сильно, так, чтобы он никуда не убежал, не вывернулся, остался здесь и позволил разделить все горе от потери. Мэдока вцепился в подставленные ему плечи, прижимаясь всем телом к единственному источнику тепла, и завыл в голос – отчаянно, пронзительно, надрывно, так, что у Мирио к горлу подступил ком, а глаза затмились мутной пеленой.
Завесу слез прорвало, и Мирио ощутил, как его щеки расчертили две влажные, горячие дорожки слез. Несмотря на то, что он мужественно старался не дать себе расплакаться, с его губ срывались тихие, дребезжащие всхлипы, когда он шептал Мэдоке на ухо всякие бессмысленные успокоительные фразы и гладил его по крупно вздрагивающей спине.
Мир Мирио сейчас заключался в одном-единственном человеке, безутешно рыдающем в его объятиях.
После всех погребальных обрядов, проводившихся среди узкого круга лиц в виде родственников, друзей и знакомых, Мэдока выглядел измученным и совершенно усталым, и черный костюм его совершенно не красил, делая лишь бледнее и усиливая общий эффект вымотанности. Наверное, это было неправильно, но в течение всех ритуалов Мирио концентрировался на своем друге, всеми силами стараясь его поддержать, потому что тот выглядел так, будто готов упасть в любую секунду.
Куроками-сану было не лучше – он был убит горем, и, казалось, что даже его волосы цвета яркого заката потускнели, если не поседели. Как бы супруги ни ругались, какие перепалки они бы ни устраивали, они любили друг друга, и это было видно.
Химэ несколько раз появлялась и пропадала – сама по себе, без спроса, потому что Мэдоке явно было не до установления контроля над своенравной причудой – на похоронах, кремации и захоронении. Пока он пустым, равнодушным взглядом смотрел на выгравированные на сером куске камня иероглифы, складывающиеся в имя своей матери, Химэ, вся в черном, призвалась снова, кинула на Мирио крайне серьезный, тяжелый, острый взгляд, когда он попытался ей возразить, подхватила его под локоть и поволокла в сторону выхода с кладбища.
В серо-стальных глазах читалось суровое: «Не лезь».
И робкое: «Позволь мне».
И Мирио позволил. Правда, это не отменяло того факта, что он тенью последовал за способностью и ее хозяином.
Мэдока, успевший детально изучить свою причуду, нехотя признавался, что значительную часть качеств Химэ позаимствовала у него – любознательность, эгоистичность, дотошность, внимательность, например, – поэтому «Госпожа Болотных огоньков», по сути своей, была разумной причудой с большим потенциалом к развитию, потому что она росла вместе с носителем, и, пока тот развивался, причуда развивалась тоже. Наглая, хамоватая Химэ обладала самосознанием, но была неразрывно связана с хозяином – тем иногда страннее, если не страшнее, было видеть и осознавать, насколько Мэдока и Химэ были похожи друг на друга. Несмотря на то, что в плане характеров, повадок и привычек они значительно различались, их сходство порой пугало.
И сейчас, за короткий промежуток в виде обмена взглядами Мирио прочитал на красивом личике Химэ искреннее желание помочь тому, кого она любила.
Мирио замедлил шаг, позволяя двум детям скрыться за воротами кладбища, и пошел ещё неспешнее. Это нужно было им обоим – разделить одну боль на двоих, открыть друг другу душу, довериться своей второй половине. В обычное время Химэ никогда не слушала своего носителя, постоянно ругалась с ним, хамила, делала все назло – да, она была сложной, резкой и противоречивой, но это не означало, что она была плохой. Мэдока знал это, знал и Мирио – в конце концов, никто из них не был глупым, поскольку они оба умели видеть больше, чем им показывалось на самом деле.
Сейчас Химэ должна была и хотела сыграть свою роль – и она играла так, как могла и как умела, и была при этом предельно искренней.
Мирио покинул кладбище с другого выхода и еще десять минут кружил около его территории. Ноги сами привели его к тем воротам, через которые прошли Мэдока и Химэ. Мирио не понял, как оказался в тени раскидистого дерева – да, подсматривать было нехорошо и некрасиво, но иначе он не мог.
Взаимодействие Мэдоки и его сестры всегда было чем-то особенным – они так хорошо дополняли и продолжали друг друга, что это можно было считать произведением искусства. Мирио завидовал, но в хорошем смысле – со стороны ему было прекрасно видно, к какому идеалу он должен был стремиться.
Голова Мэдоки, чьи пальцы были крепко переплетены с руками Химэ, лежала на остром плече, затянутом в черную ткань пиджака. Его глаза были прикрыты, и он не шевелился, но даже с такого расстояния Мирио видел, как бледные щеки влажно блестели при свете заходящего солнца.
Химэ сидела молча, прижавшись щекой к рыжей макушке, и взгляд ее, направленный куда-то на колени Мэдоки, был полон болезненной нежности, бесконечного горя и неподдельного сожаления.
Мирио на секунду замешкался – а был ли он вообще к месту, был ли он вообще нужен? – но спустя полмгновения сделал шаг вперед, чтобы дойти до скамейки и сесть с другого бока от Мэдоки.
Мирио был лучшим другом Мэдоки – и его незримая поддержка заключалась в том, чтобы находиться с ним рядом в самую трудную минуту и дарить ту заботу, которой он заслуживал.