Фазирование лени

      Вместо привычной травянисто-зеленой ленты связи под ребрами разливалась пульсирующая, оглушающая боль. Мэдока потерялся в этой боли, запутался в ней всеми руками и ногами и позволил утянуть себя на дно, задохнуться в отчаянии и захлебнуться горечью потери.       Мэдока не испытывал ничего подобного никогда раньше: ни когда умерла мать, ни когда погиб в ходе задания Каэрта. Это была бесконечная, всепоглощающая пустота, сковывающая сердце и сжимающая горло когтистой рукой. Из нее нельзя было найти выход, но Мэдока даже не пытался – ему казалось, что он моментально ослеп, оглох и онемел, перестал существовать как личность, истерся, как краска со ржавой поверхности, и выцвел, как старая фотография. Изумрудное пламя, бившееся в его груди и находившее отражение в иссиня-черных глазах со смуглого лица, исчезло.       Вместе с зеленым языком пламени, казалось, исчез и сам Мэдока.       Мэдока не выходил из дома уже третьи сутки: заперся в своей комнате, не пускал к себе никого, игнорировал все попытки дозваться до него – только и делал, что сидел на подоконнике с распахнутым окном и курил без перерыва, не давая себе заснуть. Он специально мучал свое усталое тело и сознание за то, что не сумел защитить, оказался слишком слабым, не способным сберечь то, что было ему дорого.       Мэдока никогда не ощущал себя настолько ничтожным. Мэдока никогда не ненавидел себя настолько сильно.       Он не мог спать, не хотел есть и говорить, из него будто выкачали всю жизнь, оставив вместо живой, яркой личности пустую равнодушную оболочку – только коснись, и распадется на мельчайшие осколки и сизый пепел, который вскорости разнесет ветер.       Телефон Мэдока выключил еще в самый первый день, как только из него посыпались уведомления из мессенджеров и соцсетей. Его тошнило от людей, он не хотел читать, слышать и тем более видеть никого из тех, кто искренне ему сочувствовал. От бесполезных соболезнований лучше не становилось, это не приносило никакого покоя или облегчения, лишь в очередной раз вызывало желание проблеваться, чтобы выплюнуть наружу всю свою ненавистную, дурную сущность, еще теплящуюся под ребрами.       Ребрами, из-под которых уже третий день не тянулась изумрудно-зеленая, как Болотный огонь, лента связи.       Кто-то приходил к нему под дверь, тихо скребся, пытался разговаривать, но Мэдока неизменно молчал, не реагируя даже тогда, когда в его личное пространство вторгались без спроса. Ему казалось, что если он откроет рот, то из него обязательно польются те слова, которые он никогда не хотел бы произносить. Мэдока слышал голоса отца, Инко-ка-сан, Изуку, Хадо, Амаджики, даже, кажется, засветился Окада, но ему было все равно. Он утопал в бездне своей боли и даже не пытался оттуда выплыть.       Приходил Мирио. Мирио пах полевыми цветами, морской солью и едва уловимо – сиренью, у него были теплые, мягкие объятия и тихий, убаюкивающий голос, который заставлял Мэдоку прижиматься ближе, чувствуя мерное, гулкое биение сердца в мощной груди, и дышать поверхностно и часто, бездумно хватая воздух ртом.       В боевой форме Химэ была красивой. Возможно, даже красивее, чем в обычном облике, ведь хищная грация и аура бойца делала из нее роковую девушку, вслед которой заглядывались и мужчины, и женщины. Роскошные длинные волосы, черный матовый костюм, облегающий тело, как вторая кожа, изумрудно-зеленые радужки, светящиеся изнутри, плавные движения, полные нечеловеческого изящества, и огромная мощь, заключенная в стройной фигуре.       Химэ была родственной душой Мэдоки, второй его половиной, неотделимой частью. Какой бы она ни была наглой, заносчивой, капризной, истеричной и вредной, она все еще оставалась искренней, заботливой, справедливой, умной и верной. С момента появления Химэ Мэдока только в самом начале их совместной жизни задумывался о том, как было бы здорово, если бы своенравной и нахальной девчонки, портящей его жизнь, не существовало. Он никогда не извинялся за подобные мысли, зато компенсировал свое изначальное нежелание сотрудничать другими, не менее важными поступками и решениями.       Теперь же Химэ не было, и в том была исключительная вина Мэдоки.       Стоило только прикрыть глаза, как в непроглядном мраке начинали плясать тусклые зеленые искры, словно в насмешку над ним, беспомощным и бесполезным, как напоминание о том, что он не смог.       Мэдока думал, что он сильный – еще бы, ученик Юуэй, один из самых перспективных выпускников, неплохой повод для гордости, которую он тщательно холил и лелеял. Да только на проверку вся его сила и выеденного яйца не стоила, и Химэ погибла совершенно по-глупому, защитив его своим телом.       На стажировке Мэдока зазевался, отвлекшись на гражданских, которые не хотели уходить с места сражения, и упустил тот момент, когда злодей оказался в двух шагах от него и замахнулся своей рукой-мечом. Мэдока даже зажмуриться не успел, потому что Химэ, чертовски быстрая Химэ выскочила прямо перед ним, пытаясь поймать меч, но усиленная атака проломила броню боевого покрова, разрубила предплечья и снесла черноволосую голову с первого раза.       Мэдока на автомате выстрелил в злодея парализующей пулей, и тот рухнул на асфальт. Находящаяся отдельно от тела голова Химэ тонко улыбнулась и закрыла глаза, распадаясь на снопы зеленоватых искр. За ленту связи резко дернули, послышался щелчок, и нить, сковывавшая Мэдоку и Химэ уже десяток лет, пропала, словно ее и не было никогда.       Из Мэдоки как будто стержень вынули. Он свалился мешком на землю, а пришел в себя уже в агентстве, где над ним хлопотал герой, у которого он стажировался. Мэдока не слышал, что ему говорили, не видел, что ему показывали, – он ощущал только бесконечный холод, скребущийся под ребрами, и непривычное, непонятное, болезненное опустошение, которое наполняло его с головы до ног и кутало в огромное одеяло, не пропускавшее ни звуки, ни запахи, ни цвета, ни эмоции.       Там, где всегда теплилась лента связи с Химэ, была раскуроченная дыра – ему показалось, словно у него из груди вырвали огромный кусок души. Без Химэ, значившей для него столь много, Мэдока был худшей, самой никчемной версией себя.       Дом спал. Мэдока выскользнул за дверь и бесшумно прошел в гостиную. Он знал, что за спинкой дивана у отца была заначка, которую он, впрочем, никогда не скрывал, ибо пил в редких случаях. Попробовав один раз алкоголь, Мэдока не впечатлился и думать забыл о таком сорте напитков, но сейчас его вымотанному, ускользающему сознанию казалось, что утонуть в спиртном – лучший выход.       Он вышел из дома, накинув куртку и взяв с собой ключи. Город был погружен во мрак, но Мэдока не боялся того, что могло скрываться в тени. Он вообще ничего не чувствовал, будучи замороженным во времени и пространстве, казалось, будто он не существовал в конкретно взятый момент. Атмосферность ночной прогулки была смазана и не приносила привычного комфорта и прочищения мыслей, а свежий воздух не вызывал ровным счетом никаких эмоций.       Во внутреннем кармане куртки тихо булькал дорогой коньяк в пузатой бутылке. Мэдока не знал, кто подарил отцу такую роскошь, и думать не хотел. Ноги вели его сами собой по привычным улицам, будучи неподконтрольными сознанию. Взгляд бездумно скользил по темным улицам, и Мэдока чувствовал, будто он растворялся в вязкой тишине и бесконечном мраке, окружавшем его со всех сторон.       Он шел за теплом, уютом, покоем, которые мог подарить ему лишь один человек. Мэдока не думал о том, спал ли сейчас Мирио, был ли у него кто-то дома, мог ли он кого-то потревожить; его это не волновало от слова совсем. Мэдока был опустошен и раздавлен, и последнее, о чем он мог заботиться, – это чей-то комфорт. Если Мэдока не мог позаботиться о себе, как он должен был думать о ком-то еще?       Привычная дверь встретила его полумраком и безмятежной тишиной. Мэдока нажал на кнопку звонка и замер, ожидая ответа. Практически моментально послышались чьи-то торопливые шаги, какой-то грохот, тихий вскрик – в ночном молчании он прозвучал оглушительной сиреной и пребольно ударил по ушам, но Мэдока даже не поморщился.       – Мэдока? – хрипло спросил Мирио после того, как открыл дверь, потер лицо и во все глаза уставился на ночного гостя. – Что ж ты не предупредил? Я бы был лучше подготовлен к твоему приходу, и тебе не пришлось бы ждать на пороге…       Мэдока прервал болтовню Мирио и без спросу протиснулся между ним и дверью. Он машинально снял куртку и повесил ее на крючок, вынул из кармана бутылку, стянул кроссовки и небрежно кинул их у порога, а после поплелся к лестнице. За его спиной послышался хлопок закрываемой двери и торопливые шаги, мягкий скрип ступеней – Мирио поднимался за ним следом, и если бы Мэдока чувствовал чуть больше, чем сейчас, то он обязательно бы ощутил спиной внимательный, обеспокоенный взгляд.       Но Мэдока ничего не чувствовал. Все его чувства выгорели и испарились, будто их и не было никогда, а Мэдока просто являлся жалкой физической оболочкой, которая не имела никакой ценности без своего внутреннего содержания.       Он бесцеремонно открыл дверь в комнату Мирио и ввалился внутрь, стек по спинке кровати на пол и ударился затылком о деревянную перегородку. В свете ночника красновато-коричневый коньяк казался насыщенно-янтарным, и Мэдока, поднявший бутылку на уровень светильника, ненадолго залип – до тех пор, пока Мирио, севший рядом, не коснулся его плеча.       – Мэдока, ты уверен, что тебе это нужно? – взволнованно спросил он, и Мэдока, не отрываясь от зрелища, смазанно кивнул. Бутылка была початая, но Мэдоку это не смутило. Звонко хлопнула пробка, по воздуху донесся запах свежего картона, пряностей и спирта, и Мэдока повел плечом в ответ на пристальный, обеспокоенный взгляд Мирио.       Первый глоток ожег губы и горло, прокатился по пищеводу огненной волной и с размаху ухнул вниз. Мэдока облизнулся и поморщился, выцепил взглядом невесть что здесь делавшую бутылку воды и, открутив крышку, сделал два больших глотка. Ощущение жжения уменьшилось и вскоре пропало вовсе, и Мэдока пустыми, ничего не выражающими глазами уставился перед собой.       Спустя пару минут он привалился к крепкому, надежному плечу Мирио и прикрыл глаза. Теплая рука скользнула по его спине, а после притянула ближе, и горячая ладонь устроилась на боку, обжигая своим жаром. Тонкий запах полевых цветов, исходивший от одежды Мирио, убаюкивал и дарил ненавязчивое, легкое умиротворение, смешанное с теплым уютом – ощущением дома, заботы.       Время от времени Мэдока прикладывался к бутылке, которую он не отпускал далеко от себя. Мирио, уткнувшийся скулой ему в макушку, молчал и медитативно перебирал волосы Мэдоки пальцами руки, которая периодически перемещалась с бока на плечо, шею, висок и обратно. Иногда Мирио шевелился, и тогда кожу головы обжигало горячее дыхание и легкие прикосновения губ.       Тело заполнялось восхитительной легкостью. В определенный момент Мэдока понял, что его сознание освободилось от тяжелых оков тумана и стало кристально чистым, прозрачным, как горный родник. Под ребрами набухало что-то трепетно-теплое, родное, драгоценное, но Мэдока вслушивался в размеренное дыхание Мирио, в объятиях которого он сидел, ритмичное биение большого сердца в мощной грудной клетке, и отчаянно тянулся к теплу, которое он источал.       Мэдока, если честно, не знал, за какие заслуги он имел право находиться рядом с ним.       Он медленно, неуклюже развернулся в объятиях и осторожно протянул руку к лицу Мирио. Мирио, взглянув на него, вздрогнул, но не отстранился, позволив Мэдоке довести начатое до конца, как позволял всегда. Мэдока провел пальцами по линии челюсти и скулы, невзначай коснулся мочки уха, а после положил ладонь на щеку Мирио и аккуратно погладил большим пальцем гладкую кожу.       В полумраке, едва ли озаряемым тусклым мерцанием светильника, ярко-синие глаза Мирио казались почти черными, как непроглядная южная ночь. В этой бесконечной глади можно было заблудиться и утонуть, будучи погребенным под неподъемной ношей, взваленной на плечи, а можно было поймать за хвост летящую по своим делам мимолетную, яркую комету и воспарить над родной планетой вместе с ней, не задумываясь о последствиях.       Мэдока смотрел в глаза Мирио и видел далекие звезды.       Мэдока был законченным эгоистом, который всегда думал в первую очередь о себе и только потом о тех, кто его окружал. Для него было нормальным заботиться о своих потребностях и игнорировать чужие, и из-за этого Мэдока зачастую был слеп к желаниям и стремлениям других людей. Его это устраивало: он считал, что нельзя быть чутким и тактичным с каждым встречным-поперечным и нравиться каждому. Мэдока не являлся ни звонкой монетой, ни сладким пряником, скорее, жгучим перцем или крошечной пулей – маленькой, но смертоносной, жаждавшей, как и Мэдока, взять свое.       Мэдока хотел достать звезды, и он потянулся за ними изо всех сил.       Мэдока легко прильнул к губам Мирио – незначительное, ненавязчивое прикосновение, после которого он моментально отстранился, чтобы пронаблюдать уникальное зрелище.       Жгучий румянец залил щеки Мирио и небрежно мазнул по ушам, виднеющимся из-под отросших волос. Он ошарашенно приоткрыл рот и отодвинулся в сторону, словно желая увеличить расстояние между ними, а после прислонил ладонь к носу и рту и уставился на Мэдоку так, будто он совершил что-то совершенно противозаконное.       В ответ Мэдока посмотрел на Мирио спокойно и уверенно, совершенно не гнушаясь содеянного. Мирио заморгал часто-часто, не переставая краснеть, затем оперся обеими ладонями о пол позади себя и жалобно вскинул брови. В груди Мэдоки что-то дернулось – такого беззащитного Мирио он, кажется, еще не видел.       – М-мэдока, – выдохнул Мирио и нахмурился, в его темных глазах отразилась неясная эмоция. Мэдока подался вперед, чтобы рассмотреть в подробностях каждую морщинку, каждую черточку его лица; инстинкт исследователя взыграл над ним, и Мэдока перенес вес перед собой, практически наваливаясь на Мирио. Тот нахмурился еще сильнее, и залегшая около правого уголка губ складка обозначила его горечь. – Пожалуйста, Мэдока, прекрати. Ты себя не контролируешь.       Мэдока ничего не сказал, лишь скользнул ладонями по крепким предплечьям и сильным плечам, ласково коснулся шеи, перебрал в пальцах мягкие завитки волос и заглянул в глаза. Бескрайнее ночное небо манило его, тянуло, звало к себе, и Мэдока, загипнотизированный, завороженный, не стал противостоять этому влечению, наоборот, – упал в эти сети с такой же преступной легкостью, с какой привлек Мирио к себе и снова поцеловал.       Он целовал сжатые губы и не чувствовал никакого волнения из-за того, что его отвергают. Прозрачный, бесцветный хрусталь звенел в кристально-ясном сознании, отметая все сомнения и заставляя Мэдоку чувствовать себя где-то за пределами этого мира. В один момент напряженные, как натянутая тетива, плечи Мирио расслабились, и он шумно выдохнул, а после разомкнул губы и позволил языку скользнуть в его рот. Горячая ладонь наощупь нашла руку Мэдоки и накрепко переплела их пальцы, и Мирио сам неожиданно подался вперед и теснее прижал Мэдоку к себе.       Первоклассными навыками каких бы то ни было поцелуев Мэдока не обладал, зато имел завидное упрямство и стремление достать звезды с неба, поражающее воображение. Его пьянило тепло, которое источал Мирио, дурманил тонкий, ненавязчивый запах кондиционера для белья, смешанный с гелем для душа и мягкой естественной ноткой аромата тела: морской соли и сирени. Мирио был осторожным и ласковым, словно своими руками поймал ту же самую звезду, которую жаждал словить Мэдока, и это сходство роднило их, делало ближе, сковывало по рукам и ногами одной и той же цепью и вручало концы тому, кто находился по другую сторону.       Каким-то необъяснимым образом Мэдока оказался у Мирио на коленях, неосознанно, хаотично гладя мощные плечи, шею, ребра и разрывая поцелуи лишь на короткие мгновения для того, чтобы набрать в легкие воздуха и вновь позволить их телам, душам, мирам столкнуться. Там, где широкие, шершавые ладони касались Мэдоки – поясница, бедра, позвоночник, задняя часть шеи, – его кожу жгло даже сквозь одежду, словно причудой Мирио было опаляющее пламя. Мэдока знал, что его касания действуют на Мирио точно так же, ведь каждый раз, едва дотрагиваясь до Мирио, он ощущал дрожь, пробегавшую по жаркому телу.       Единым порывом Мэдока стянул с Мирио футболку и тут же припал к его шее, по-звериному принюхиваясь. Мирио шумно выдохнул, крепче стиснул Мэдоку в объятиях и запрокинул голову назад, давая больше пространства для действий. Мэдока провел носом по горячему, сильному плечу, а после неожиданно даже для себя низко, утробно заворчал, контрастно осторожно выцеловывая окаменевшую мышцу.       Мирио невнятно вскинулся, с его губ сорвался полустон-полувздох, когда Мэдока с усердием втянул в рот тонкую кожу над ключицей и со звонким чпоканьем оторвался, а после уставился на наливающийся цветом засос, вскинул голову и снова потянулся к губам Мирио.       – Все, Мэдока, хватит, – уронил тяжело дышащий Мирио, запечатав рот Мэдоки ладонью. – Спать. Пора спать. Достаточно на сегодня, если мы зайдем слишком далеко, я не сдержусь.       Мэдока недоуменно вскинул брови и снова подался вперед, но наткнулся на непреодолимое препятствие и послушно отступил, обмякая в объятиях Мирио.       – Вот так, – ласково проворковал Мирио, без единого усилия поднимая Мэдоку на руки и перекладывая его на кровать. – Завтра ты проснешься и ни о чем не вспомнишь, и все будет так, как прежде, – он поправил подушку и укрыл Мэдоку одеялом, а сам опустился обратно на пол, чтобы их лица находились на одном уровне. – Сладких снов, Мэдока. Спи спокойно, а я буду охранять твой сон, и никто больше не посмеет тебя обидеть.       Закрывая глаза, Мэдока видел далекие звезды. Они падали с чернильно-черных небес и осыпались ему прямо за ворот, и в их далекой, прекрасной песне он слышал искреннее и горькое признание в любви.