Хранительница счастья

      Хафизе подняла на сестру непонимающий взгляд, но Бейхан, судя по её лицу и тону, ничуть не шутила. Златовласая госпожа поднялась из-за стола и медленно подошла к окну, в рассветной тишине холодное море, плескавшееся у стен дворца, было неспокойным, волны то и дело накатывали на гранитный пирс дворца Буколеон, разбиваясь о камни и выбрасывая на них шапки белой пены. — Хафизе, я прошу тебя, не впадай в отчаяние, — Хатидже сделала шаг в сторону младшей сестры, но златовласая госпожа предостерегающе вскинула руку — Это должно быть просто ошибка, она опять наплела султану небылиц, и он поверил ей. Повелитель обязательно во всем разберется, вот увидишь. — Возвращайтесь к себе, — глухо произнесла султанша — Бейхан, шехзаде Баязид хотел вернуться во дворец, я думаю, что сейчас он может поехать с тобой. — Хафизе, мы что-нибудь придумаем, — Хатидже с горечью смотрела на женщину — Сестра, она понесет наказание. — Оставьте меня одну, — дочери Хафсы-султан переглянулись, но просьбу сестры исполнили.       Хафизе стояла у окна, до боли сжимая руки в кулаки, она чувствовала закипавшую в ней обиду и ощущала, как поднимается волна ярости и ненависти, круша все годами выстроенные бастионы, защищавшие и её друзей, и её врагов от нрава султанши, которая была истинной дочерью своего безжалостного отца. — Фатьма, — служанка почти сразу вошла в кабинет и низко поклонилась — Пусть готовят карету, я поеду в Топкапы. — Как пожелаете, Хафизе-султан, — девушка вышла, а в кабинет без стука вошёл Амирхан. Султанша повернулась к сыну и довольно улыбнулась, окинув мальчика взглядом.       Темноволосый, с правильными чертами лица и горящими карими глазами — её первенец был копией своего отца, гордостью обоих родителей. Не по годам рассудительный и спокойный, он был отлично образован, свободно говорил на четырех языках, преуспевал казалось во всем, чем занимался, но было в нем то, что хорошо видела Хафизе и чего ни разу еще не удавалось лицезреть остальным — он сполна унаследовал нрав и ум своей матери, он был хитер, он умел быть жесток к тем, кто причиняет вред его семье и друзьям, и самое главное, он умел чувствовать опасность на каком-то почти животном уровне. У Хафизе это была интуиция, умение принять верное решение основываясь на каких-то бессознательных импульсах, и сын её был как и она, точно дикий зверь, чувствовавший угрозу и всегда готовый отразить атаку. — Валиде, — султанзаде поклонился и поцеловал руку матери, всегда казавшуюся ему особо хрупкой из-за массивного кольца, когда-то подаренного его отцом. — Ты рано поднялся, сынок, — султаншу нельзя было назвать строгой матерью, она была ласкова со всеми своими детьми, но самый взрослый, самый старший из них Амирхан все же редко видел от неё нежность в последнее время, между ними был негласный уговор, что мальчик ведет себя как взрослый, а его Валиде не докучает ему излишней заботой, которую она сполна изливает на младших сыновей. И всё же минуты нежности и ласки для них были нередки, Хафизе, беззаветно любила мужа и точно также любила и сына, даже наверное больше, чем младших детей, она любила Амирхана — первенца, ставшего осязаемым доказательством их любовного союза с Малкочоглу. — Мне не спиться, — султанзаде довольно зажмурился, когда мать погладила его по голове — Я видел как тетушки приезжали. И что же случилось в такую рань, Валиде? — внимательные карие глаза цепко выхватывали каждый жест и взгляд златовласой госпожи. — Баязид уехал с ними? — Да, — мальчик встал рядом с женщиной, отвернувшейся к окну и помолчал недолго — Повелитель не казнит её, да? — после нескольких мгновений нарушил молчание старший сын Бали-паши. — Султан принял решение вернуть Хюррем-султан вместе с детьми в Топкапы, — немного удивившись вопросу сына, ответила госпожа. — И Вы примите это решение? — недоверчиво спросил Амирхан — Очевидно же, что отца ранили по её вине. — Амирхан, — Хафизе посмотрела на сына строго — Я не хочу, чтобы мои дети вмешивались в это. Достаточно того, что ты и Таджия безмерно привязаны к шехзаде Баязиду, это уже создает для вас определенную угрозу, ибо судьба его туманна. — Валиде, моя верность и моя дружба с шехзаде не должны Вас беспокоить, — мальчик недовольно свел темные брови — Вы ведь и сами делаете все, чтобы его защитить. Как же мы можем оставаться безучастны? — Хафизе вздохнула, понимая его правоту — Так что Вы решили? Вы поедете в Топкапы? — Поеду, — согласилась златовласая хозяйка дворца — Но я не хочу надолго оставлять Бали-пашу одного, потому ты останешься за главного и со мной не поедешь, — услышав разочарованный вздох сына, Хафизе повернулась к нему и подняла лицо за подбородок, заглядывая в ясные карие глаза — Амирхан, я могу быть относительно спокойна, если буду знать, что рядом с Малкочоглу и остальными моими детьми находишься ты. — Я не подведу Вас, мама, — пообещал султанзаде — И всё же, я хотел бы поехать с Вами, очень хотел бы. Ибрагим-паша… — Вот уж с кем тебе абсолютно ни к чему видеться, — резко оборвала сына Хафизе — Он даже не смог ничего сделать, чтобы не допустить всего этого, — и было непонятно, то ли она говорит о нападении на Бали-пашу, то ли о возвращении Хюррем-султан. Амирхан поклонился и вышел, он хорошо понимал мать, может даже лучше, чем так похожая на нее Таджия. И когда его Валиде злилась, а злилась она редко, её лучше было не беспокоить лишний раз, ибо в гневе его мать становилась опаснее грозного, но спокойного отца. ***       Её абсолютно мнимое спокойствие вмиг исчезло, едва она пребыла в Топкапы и столкнулась в коридоре у большой комнаты гарема с ненавистной рыжеволосой матерью старшего наследника. Подоспевшая при виде двух султанш Дайе-хатун вряд ли бы уже могла хоть как-то исправить ситуацию. — Хафизе-султан, — Хюррем с наглой улыбкой поклонилась — Добро пожаловать. Примите мои соболезнования в связи с ранением Бали-паши. Я молюсь о том, чтобы он скорее выздоровел. — Молишься, значит, — обитательницы гарема с интересом наблюдали за разгорающимся скандалом, и цыканье калф и евнухов не заставило девушек прекратить без зазрения совести глазеть на стычку султанш — И как у тебя хватает наглости? Кто ты такая, чтобы причинять вред моей семье? — Госпожа, я не понимаю, о чем Вы, — Хюррем сделала удивленный вид — Я мать четверых детей повелителя, троих шехзаде и султанши… — Рабыня, — Хафизе произнесла это негромко, но четко, так, что в тишине её слова прозвучали как гром — Ты была, есть и будешь жалкой рабыней повелителя, и запомни, Хюррем, никогда не забывай, что даже родив десять детей ты останешься рабыней, недостойной даже дурно подумать о моей семье. Знай, я никогда не прощу тебе твоего поступка. — Госпожа, Вы забываетесь, — начала было мать шехзаде Мехмета, но Хафизе с явным наслаждением прервала её речь, влепив звонкую пощечину. Рыжеволосая султанша пошатнулась, едва устояв на ногах. — Помниться, — голос Хафизе пугал даже её саму, так ровно и сладко он звучал, — Была в этом гареме уже мать наследника, которая попыталась убить моего мужа. И где она теперь? — наблюдавшая за этой сценой Бейхан-султан тяжело вздохнула и поспешила с балкона вниз, где и разворачивалось всё действо.       Но управляющая гаремом догнала сестру лишь на пути в главные покои, едва поспевавшая за облаченной в кроваво-красное шелковое платье сестрой, Бейхан молилась лишь о том, чтобы та ярость, холодная ярость, что была в каждой черте лица, в каждом жесте, в каждом звуке голоса младшей сестры, столь знакомая всем дочерям султана Селима ярость не вылилась на повелителя, иначе не миновать им крупной ссоры. — Хафизе, я прошу тебя, остановись, — Бейхан схватила сестру за руку и отшатнулась, едва златовласая султанша обернулась и посмотрела на русоволосую госпожу в упор. — Бейхан, возвращайся к себе, я не уйду, пока не поговорю с повелителем, — жена Капудана-паши смотрела на сестру с ужасом. — Сестра, я умоляю тебя, не делай глупостей, — просьба прозвучала очень жалобно, Хафизе как-то недобро усмехнулась и двинулась к дверям главных покоев. — Госпожа, — привратник низко поклонился султанше — Повелителя сейчас нет, он на совете дивана. — Вот как, — жена Малкочоглу стояла в раздумьях не больше нескольких секунд. Резко развернувшись, она решительным шагом направилась в сторону совета, ни мольбы, ни просьбы сестры и хазнедара гарема не возымели никакого эффекта.       Хафизе-султан остановилась перед широкими дверьми, за которыми слышались голоса пашей, шло заседание совета, и в иной ситуации она никогда бы не посмела проявить такую дерзость, но сейчас любимая дочь Селима Явуза шла ва-банк, жгущие её сердце обида, боль и ярость отбросили прочь все сомнения. — Госпожа, идет заседание совета, — попытался остановить её стражник, но Хафизе оттолкнула его и отворила двери.       Мужчины удивленно обернулись, все до единого устремили свой взор на хрупкую фигуру златовласой сестры повелителя, переступивший порог зала совета диванов. И смотреть было на что, султанша, облаченная в роскошное алое платье и меховую накидку, в высокой короне, усыпанной множеством изумрудов и бриллиантов, была дивно хороша, но всех привлекала не её красота, а лицо и глаза, глаза, смотревшие на всех и в первую очередь на удивленно замершего повелителя с обвинением, с укором и обидой. — Хафизе-султан, — повелитель поднялся с места и недовольно нахмурил брови. — Султан Сулейман, — женщина сделала несколько шагов в центр зала, где охрана держала на коленях Ахмета-пашу, и поклонилась повелителю — И это Ваше правосудие? — усмехнулась женщина, бросив взгляд на испуганного пашу. — Как это понимать? — султан выпрямился во весь рост, закинул руки за спину и посмотрел на сестру в упор — Кто дал тебе право врываться на совет и проявлять неуважение? — Неуважение? — удивилась жена Малкочоглу с усмешкой наблюдая, как стоявший подле повелителя Ибрагим-паша становился все бледнее — Никогда, повелитель, я не проявляла к Вам неуважения. Это я хочу спросить Вас, мой султан, за что такое неуважение ко мне? — Сюмбюль-ага, вбежавший вслед за султаншей, испуганно замер, прижавшись к стене у входа. — О чем ты, Хафизе? — Вы вершите суд над предавшим Вас Ахметом-пашей, — Хафизе бросила презрительный взгляд на темноволосого мужчину, взиравшего на неё снижу вверх — И Вы правы, наказывая его за предательство, как и полагает мудрому и справедливому правителю. Только вот незадача, одних предателей Вы, мой повелитель, наказываете по всей строгости закона, а других возвращаете во дворец как ни в чем не бывало? — Оставьте нас с сестрой, — голос повелителя прозвучал резко, паши заторопились, стремясь покинуть зал советов, где между султаном и любимейшей из его сестер разворачивалась настоящая драма — Что ты устроила, Хафизе? — когда последний из участников совета покинул комнату и за ним закрылась дверь, султан сделал несколько шагов и замер прямо напротив невысокой женщины — Что за наглость? Я султана Сулейман Хан Хазретлери, а ты врываешься, когда тебя не ждут и устраиваешь сцены. — Ты султан, брат мой, — усмехнулась Хафизе, сбрасывая невидимую пылинку с плеча мужчины — Великий правитель Османской империи, ты волен принимать решения, и твои решения не подлежат обсуждению. Так ведь? — султанша подняла на брата глаза, тот утвердительно кивнул, хмурясь еще сильнее, ибо решительно не понимал, к чему она клонит — А я Хафизе Ханым-султан Хазретлери, любимая дочь султана Селима Явуза и его законной супруги Юлдуз-султан из рода правителей сербских, султанша Великой Династии Османов, принцесса крови, и я тоже вольна принимать решения. Так слушайте же мое решение, мой повелитель, я навсегда оставлю Вас, Династию и империю, если эта рабыня, предавшая Вас, желавшая возвести на трон своего сына во время Вашей болезни, та, что виновна в смерти Гюльфем-султан, вашей дочки и нашей Валиде, та, что не единожды пыталась убить Вашего сына Баязида, та, что повинна сейчас в том, что муж мой, Ваш верный воин и помощник, Ваш зять, в чьих жилах тоже течет кровь султана Баязида, нашего легендарного деда, не будет наказана. — Ты ставишь мне ультиматум? — недоверчиво посмотрел на сестру Сулейман. — Ты должен решить, брат мой, кто для тебя важнее — сестра или рабыня, причинившая столько зла нашей Династии, давно разлюбившая тебя и предавшая, — Хафизе поклонилась и направилась к выходу — До утра ты должен принять решение, Сулейман, и я подчинюсь любому решению великого султана Османов.       Женщина вышла, громко хлопнув дверью, а султан так и остался стоять посреди зала, силясь понять, что это только что было. Его поразили не только слова и выходка сестры, его поразили её глаза, он видел в них отчаянную решимость, она знала, на что шла, знала, что совершает немыслимый с точки зрения этикета поступок, но она это сделала, и в зеленых глазах, всегда даривших ему покой и счастье, он увидел бездну, бездну её обиды, боли и ярости, в которую он проваливался, падая на самое дно. — Ибрагим-паша, — громко позвал зятя султан — Перенесем заседание, я желаю говорить с Махмудом-пашей, сейчас же. ***       Пока Бейхан, испуганная вестями о выходке младшей сестры, приходила в себя и обсуждала с Хатидже возможные последствия сего поступка, сама виновница переполоха неспешно вернулась в свой дворец, поприветствовала детей и, отослав всех слуг кроме Норы-хатун, осталась наедине с мужем.       Бали-паша не приходил в себя, но Яхья-эфенди сумел таки остановить кровотечения, а потому у Хафизе оставалась надежда, что её муж справится и придет в себя. Скинув меховую накидку, женщина осторожно села на постель рядом с мужем и нежно коснулась его лица. Бали-паша, подаривший ей почти десять лет счастливой жизни, семью, любовь, был для златовласой султанши и смыслом существования, и опорой, и лучшим другом. Хафизе, стараясь не причинить мужчине боль, устроилась у него под боком, уложив голову на не израненное плечо. — Я клянусь тебе, любовь моя, что обрушу небеса на головы тех, кто повинен в том, что с тобой случилось, — одинокая слезинка скатилась по щеке и упала на шелковую подушку, глаза женщины медленно закрылись, и она сама не заметила, как провалилась в глубокий сон.       Хафизе стояла на берегу горной реки, широкий цветущий луг весь был залит ярким солнцем, над цветами порхали бабочки и пчелы. Султанша глубоко вдохнула теплый воздух, пьянящий запахом луговых трав и лета, и улыбнулась. Вдруг за спиной она услышала заливистый детский смех, обернувшись, Хафизе словно окаменела. Златокудрый малыш весело смеялся, убегая от Бали-паши, догонявшего сына. — Мама, — ребенок подбежал к Хафизе и остановился в нескольких шагах от неё — Как хорошо, как чудно, папа теперь пойдет со мной, — мальчик подбежал к улыбавшемуся ей мужчине, взял его за руку и повёл в сторону моста через резвую горную реку. — Нет, — хотела закричать султанша и броситься вслед за мужем, но не смогла сдвинуться с места, а из горла её не вылетело и звука, сколько она не пыталась кричать. ***       Султан мрачно хмурил брови, сосредоточенно вертя на пальце перстень. Он не желал мириться с тем, что происходило в его семье. Разговор с Махмудом-пашей многое прояснило, Сулейман не хотел верить в виновность матери своих сыновей, но слово его сестры против слова Хюррем значило многое, да и Ахмет-паша говорил то же, что и Махмуд-паша, с той лишь разницей, что один из них согласился на предложение рыжеволосой госпожи, а второй отказался и сообщил обо всем великому визирю и Хафизе-султан. — Позовите мне Сюмбюля-агу, — распорядился султан и вышел на балкон. Ночь в Стамбуле была морозной, высокий месяц ярко освещал спавшую столицу, ветер доносил с моря шум воды, бушевавшей уже несколько дней. — Повелитель, — главный евнух гарема неслышно вышел на балкон и склонился — Вы желали видеть меня. — Приведи ко мне Хюррем-султан, — Сулейман повернулся к верному слуге, долгие годы верой и правдой ему служившему — Но прежде я хочу услышать от тебя, что ты видел пока я был болен, — ага поднял на султана вопросительный взгляд, а затем тяжело вздохнул. — Пока Вы болели, мой султан, над Династий сгустились тучи, — и Сюмбюль, уловивший чутьем о чем именно хочет знать султан, начал свой недолгий, но содержательный рассказ. ***       Хафизе испуганно вскочила на кровати, отчаянно хватая ртом воздух. Рядом с ней сидел Бали-паша и смотрел на жену испуганно, успокаивающе касаясь плеч супруги. Увидев перед собой живого и даже вполне очнувшегося пашу, султанша разрыдалась, прижавшись к груди мужа. Малкочоглу сдавленно прошипел от боли, но не позволил женщине отстраниться, зарываясь лицом в растрепанные кудри. — Всё хорошо, это сон, просто сон, Хафизе, — приговаривал Бали-паша, успокаивая жену. Хрупкие плечи её сотрясались от рыданий, а сама она вся дрожала точно лист на ветру. — Бали, о Аллах Всемогущий, ты жив, ты жив, — шептала златовласая госпожа, заглядывая мужу в глаза. — Я рядом, Хафизе, все хорошо, я рядом, тише, — паша нежно коснулся соленых от слез губ жены — Что тебя так испугало? — он прижал султаншу к плечу и ласково погладил по голове. — Мне снилось, — Хафизе выдохнула, наконец сбрасывая с себя оковы кошмара — Мне снился наш неродившийся сын, как ты уходишь вместе с ним, а я остаюсь одна, без тебя. И я звала тебя, я хотела за тобой бежать, но не могла сдвинуться с места, — султанша прижалась еще ближе к паше — Это было ужасно. — Все закончилось, это сон, просто сон, — паша чуть отодвинул от себя жену и, посмотрев в заплаканные глаза, поцеловал её — Я всегда буду с тобой, не оставлю тебя, я обещал. Помнишь? — Надо позвать лекаря, — вспомнив о том, что вообще-то супруг её чудом жив, Хафизе хотела было слезть с кровати и позвать Нору-хатун, но паша остановил её, удержав за руку. — Не надо, просто побудь со мной, — паша опустился на подушки, прижав к своему боку женщину и закрыл глаза — Мне гораздо лучше, когда ты рядом. Давай полежим так чуть-чуть. — Полежим, — Хафизе старалась улечься так, чтобы он не мог увидеть её слез, катившихся по лицу от усталости и пережитых потрясений — Я тебя люблю, Бали, я думала, что с ума сойду и умру на месте, когда мне сообщили, что ты ранен. Зачем же ты туда поехал? Почему ничего не сказал и не взял с собой охрану? — Можно из этого всего я услышу только то, что ты меня любишь, — пряча усмешку в черных усах, спросил паша — Остальное потом, утром, когда угодно, но не сейчас. В данный момент я хочу слышать лишь то, что ты меня любишь. — Больше всего в этом мире, — сквозь слезы улыбнулась госпожа и коснулась одной рукой кулона на своей шее, а другой тонкого крыла на цепочке, что украшала шею её мужа — В мире этом и том я люблю тебя больше всех, Бали-паша. — Ради того, чтобы ты чаще это говорила, иногда стоит и умирать, — усмехнулся Малкочоглу, притягивая к своим губам тонкие бледные пальца, что касались его кулона. — Ты невыносим, — с укором произнесла женщина, но губы её растянулись в улыбке. Она была счастлива тому, что единственный мужчина, которого она полюбила, был жив, лежал рядом с ней и нес откровенную чепуху, а сон её, такой страшный и такой реалистичный, был лишь ночным кошмаром, порожденным её измученным долгими днями без сна и переживаниями мозгом.