***
Глотая голодную слюну, Скан помешивает и помешивает в котелке, пока не убеждается, что еда готова. Натянув рукава на ладони, она осторожно стаскивает котелок с горелки, ставит на пол, восторженно принюхивается и лезет в карман за ложкой. Ложка у нее одна, о чем она запоздало задумывается, оглядываясь на лежащую в углу громадину. Монстр кажется спящим – мерно глубоко дышит и даже не шевелится на звук снятого с огня котелка. «Может, он больше хочет спать, чем есть? – Скан сует ложку в еду и зачерпывает густой наваристый бульон, сдобренный сухой картошкой. – Наверное, раны болят сильно, так, что и голод не чувствует…» Она торопливо сует в рот обжигающую пищу и, еще не проглотив, уже зачерпывает еще. «Если бы был голоден – не завалился бы спать, я думаю…» Ей вдруг становится так за себя стыдно, что она даже жмурится от отвращения. В той общине, где они жили с мамой, пока она была еще жива, один старик делал так – тихо-тихо в углу ел ночами то, что сохранял с обеда или находил и прятал от других. Его торопливое голодное чавканье не раз будило Скан, вызывая зависть и отвращение. Та жадность, с которой старик ел, всегда казалась ей гадкой, и в то же время она безудержно по-детски тогда готова была разреветься от того, что у него есть, что жевать и глодать, а у нее есть только полуголодный желудок и подведенный тощий живот. «Я бы никогда так не поступила, если бы эта еда была моей. Я бы поделилась со всеми!» - думала она тогда. Руки начинают мелко трястись, и Скан роняет ложку, отчаянно мотая головой. Это тогда она так думала, потому что еда была не ее, а вот сейчас… Решительно заткнув свой пронзительно булькающий живот, она вытаскивает жестяную миску, которую часто использовала для питья, и выливает в нее часть загустевшего варева, выкладывает несколько кусков мяса, чтобы отодвинуть подальше от себя и оставить чудовищу. Да, пусть он – чудовище, но он помог приготовить, он сделал кран с водой, он… «Он еще ничего-ничего для меня не сделал, только чуть не убил! Я не должна… не должна делиться с ним!» Голова просто отключается – в нос ударяет этот сумасшедший аромат разварившегося мяса, чей серовато-розовый кусок попадается на глаза. Схватив его прямо из котелка руками, Скан сует обжигающую язык и губы еду в рот, заталкивая поглубже прямо пальцами, едва ли не прикусывая их, и глотает, даже не жуя. Ничего не соображая, уже глотает еще один кусок и еще, и еще один… Желудок скручивает узлом тугой боли, потому что в него вдруг втискивается столько всего горячего, тяжелого, вкусного… Она икает, зажимая рот рукой, понимает, что в глазах рябит стробоскопом, и сгибается пополам. Ей становится так хорошо и плохо одновременно, что хочется умереть, но сначала съесть еще один кусочек этого восхитительного мяса. - Не давись, чучело убогое, не отберу я, - касается ее слуха тихо-хриплое и насмешливое, сквозь шум крови в ушах. Скан вскидывается, резко трезвея и начиная соображать. Монстр стоит рядом, «глядя» на нее сверху вниз, и даже, кажется, изображает странную косо-кривую улыбку. - Я не… - краска заливает щеки, как маков цвет, и в памяти опять встает старик из детства. – Я остави-ик-ил тебе… вот… Монстр коротко вздыхает, присаживается рядом на корточки, на ощупь находит миску и делает один большой глоток бульона. Морщится и качает головой. - Ешь, - он сует миску прямо Скан в руки. – С голодухи же икаешь, так что за углом слышно. Жри и не давись так – проблюешься потом. Изведешь без толку еду только. И отворачивается, даже не прикоснувшись больше к еде. Секунду глядя на него совершенно неверящими глазами, Скан подбирает ложку и вдруг всхлипывает. Неожиданно для себя самой. Совершенно забыто и дико ощущает, как жжет глаза и двоит зрение, а потом всхлипывает и икает одновременно, уже не имея сил удержать вдруг вырвавшиеся из самого желудка рыдания. Никогда еще никто не делал для нее вот так вот просто такое.***
У Лео невыносимо болела голова. До такой степени, что он позволил себе спрятаться в ладонях, как в детстве, стараясь не жмурить глаза, чтобы не сделать еще хуже. За спиной тоненько и горько плакал щенок, давясь всхлипами, едой и совершенно неясными Лео обрывками слов. И от этих звуков становилось еще хуже, хотя казалось бы – куда уж. «Боги Всесильные, как же он похож на Майки. Я как будто в прошлое зашел на полчасика…» Лео впился пальцами в виски, обдирая ногтями кожу до темных борозд, и заскрипел зубами. За что ему это? За то ли, что он не уберег отца? Сколько еще ему расплачиваться за все, что не сделал и не смог? Кажется, им было тогда по 11 или по 12 лет – точно и не вспомнить уже…***
Майки давится короткими рваными всхлипами, тыкаясь Лео носом в ладони и согревая их горькими-горькими капельками сквозь выдохи. - А как же… как же ты-то, бро… Лео устало откидывает голову на стену, прикрывая глаза, и гладит Майки по голове. - Хорошо все, - шепчет он в темноту их комнаты. – Не реви, Рафа разбудишь… Майки начинает трясти еще сильнее. Он зажимает уши руками и тоненько тихо скулит сквозь прикушенные губы. - Ты всегда-а-а… всегда-а так делаешь… - шепчет-всхлипывает брат, заставляя Лео болезненно сморщиться. – Все отдаешь нам… а са-ам? - Я обойдусь, Майки. Все хорошо будет.***
И обходился. И все хорошо было. Но только все равно Майки никогда не хватало, чтобы он был сытым. Тогда было сложно – отец из сил выбивался, пытаясь их прокормить, а они еще не доросли, чтобы хоть как-то помогать ему. Донни и Раф как-то проще все это переносили, или приучились быстрее? Тоже постоянно что-то подсовывали младшему брату, отбирая у себя… И этот голодный тощий человеческий щенок почему-то тронул Лео до такой степени, что собственный голод ушел на второй план. - Я тебе достану поесть… - щенок завозился у него за спиной, подползая поближе, и неожиданно благодарно погладил по карапаксу. Лео скорее догадался, чем почувствовал это, и убрал руки от головы. - Спасибо, чудовище. Это полузабытое, давно не слышанное и не произносимое слово не сразу даже узналось. Щенок отполз куда-то и зашуршал в углу. Потом его шаги прозвучали в сторону выхода, и противно скрипнула фанера-дверь. «Ушел. Может, оно и неплохо». Лео снова сжал голову руками и постарался через ровное дыхание успокоить разгоравшуюся боль. Его уже потряхивало от нее, или просто начался вполне закономерный жар.