Кого ты намерен обмануть, Геральт? Меня? Её? А может, самого себя? Может, не хочешь подпустить к себе правду, правду, которая известна всем, кроме тебя? Может, не хочешь признать тот факт, что эликсиры и Травы не забили в тебе эмоции и человеческие чувства! Ты забил их в себе сам! Ты сам! “Кровь эльфов”. Анджей Сапковский.
Апрель 1252 г.
Если бы Геральта спросили, как всё началось, он бы ответил: “Случайно”. Знаменитый бордель “Шалфей и Розмарин” никогда не был тихим местечком. В его коралловых комнатах звенел смех, по углам в коридорах шелестели обрывки изящного флирта, шутки лились вместе с вином, пользовавшимся огромной популярностью в нижней зале. Музыка мягко подталкивала к активным действиям, жгучим желанием плоти развязывая кошельки сомневавшихся. В воздухе витала терпкая смесь запахов винограда, эфирных масел, воска и наслаждения. Вечер — простой, как три новиградские кроны, — окутывал посетителей пьяным дурманом похоти. Оживление и любопытство вызывал стол в дальнем углу помещения. Рядом с ним то и дело кто-нибудь останавливался, чтобы понаблюдать за шумной игрой в гвинт странной компании, состоявшей из двух краснолюдов, ведьмака и менестреля в забавной шапочке с пером цапли. Геральт уже не помнил, сколько выпил, но мысли его ещё оставались ясными. Калеб Страттон забавно хмурился на то, как Лютик быстро и не без доли самодовольного изящества сдавал карты. Ксавьер Моран мягко поглаживал плечо юной полуэльфки, тесно прижавшейся к нему сбоку. Лучше, чем играть в гвинт, у него получалось лишь убивать драконов. — Роза, прелесть моя, принеси ещё выпить, — мелодично промурлыкал Лютик. Миловидная худощавая женщина, обнимавшая поэта со спины, медленно и лениво отстранилась и, обогнув столик, ушла куда-то вглубь зала. Лютик закончил сдавать и перевернул последнюю карту. Игра началась. Люди, краснолюды, полуэльфы и низушки (в сопровождении будущих любовниц и любовников) то и дело подходили, с интересом поглядывая за происходившим. У Морана был “прикупной расклад”. Он что-то пророкотал, поглядывая на Геральта. Смугленькая и грациозная Роза — одна из многочисленных жриц любви, обитавших в этом борделе — принесла две бутылки “Туссентского красного” и забрала уже опустошённые. При этом она смачно поцеловала Лютика в щёку. — Благодарю тебя, красавица, — поэт подмигнул Розе, когда та вновь отошла. — Иду в гору, — задумчиво добавил он. Геральт приложился к кубку. Он не ставил себе цели напиться (в отличие от потрёпанного гонца, методично надиравшегося в дальнем углу с бутылкой в руке и с женоподобным юношей на коленях), но пока платил Лютик, брал от жизни столько, сколько мог... выпить, конечно. Судя по качеству вина, год оказался урожайным. Ведьмак был доволен и вечером, и компанией, и удачно выполненным заказом от Алонсо Вилли: найти допплера в борделе оказалось не так уж сложно (и не то, чтобы неприятно: Геральт давно так много не трахался). Воздух пах похотью и воском. И немного Лютиком, сидевшим на расстоянии вытянутой руки. Геральта успокаивал этот запах. Он не мог вспомнить, когда чувствовал себя настолько расслабленным в последний раз. — Поллепни в шарах, — изрёк Калеб Страттон, меняя ухмылку с недовольной на хитрую. Вино на вкус было превосходным. Какой-то гном закурил трубку, и ко всем прочим запахам, сопутствовавшим бордельной жизни, добавился табачный дым с нотками миндаля и горной руды. Роза приоткрыла окно. Кто-то из компании полуэльфов за соседним столом задорно рассмеялся. Опытная полуобнажённая девушка уводила высокопоставленного клиента в одну из многочисленных комнат. Гонец в углу продолжал вливать в себя виноградные достоинства Туссента. — Пас, — объявил Геральт. — Большая куча в звонах, — отозвался Ксавьер. — Ха! — Лютик кинул карты на стол. — Дубль в листах! Калеб скрыл свои эмоции. Он лишь поднял кустистую левую бровь. Понять этот жест, как подумал Геральт, сумел бы только краснолюд. Ведьмак издал тихий смешок в свой кубок. Он подозревал, что Лютик жульничал всю игру. Пусть так, зато они выиграли неплохие деньги. А Лютик вдобавок ко всему получил породистого жеребца, которого поставил Ксавьер. — Duwelsheyss! — взревел Моран, тоже кидая карты на стол; эльфка у него под боком глупо хихикнула. — Проклятые барды с их проклятым везением! Надеюсь, однажды ты сорвёшь себе голос так, что никто из твоих бастардов не сможет говорить до третьего поколения! — Ну что вы, достопочтенный мэтр охотник, если хотите, можете оставить Лобстера себе. Не слишком уж я претендую на краснолюдскую благословенную собственность. С меня будет достаточно и вашего кошелька. Лютик определённо издевался, хотя выражение его лица было исполнено простодушного и искреннего дружелюбия. — Лобстера? — заинтересовался Страттон. — Так я назову своего нового коня, — торжественно объявил Лютик, вставая. — Уверен, Плотвичка будет в восторге, — шепнул он Геральту. Геральт только фыркнул и тоже поднялся. Мир постепенно начал плыть задорными мыльными движениями. — Увидимся утром, Калеб, — кивнул ведьмак. — Не серчайте, Ксавьер. Однажды я проиграл Лютику свой серебряный меч. С тех пор больше против него не играю. Моран покраснел не то от досады, не то от духоты, и выплюнул, впрочем, совершенно беззлобно: — Чтоб тебя вывернуло, Геральт из грёбанной Ривии. И тебя тоже, посверкунчик! — крикнул он уходящему Лютику. Калеб Страттон расхохотался. — Спокойной ночи, дружище! Поднимаясь по лестнице, Геральт осознал, что его состояние колебалось где-то между “я могу идти прямо” и “почему эти ступени такие внезапные?”. Путь до мансарды, отданной Алонсом Вилли в бессрочное пользование Лютику, оказался непростым. Геральт надеялся зайти в маленькую чердачную комнатушку, крепко стоя на ногах, а в итоге ввалился в неё, пьяный до чёртиков. Геральт не хотел пить, не любил пить, но... Лютик умел уговаривать. Особенно после удачного выступления, когда денег хватало на рискованные партии в гвинт с краснолюдами. Слишком давно ему не было так хорошо и спокойно. Вечер был одним из лучших за последние месяцы. Ведьмак ввалился в плохо освещённую мансарду, придерживая Лютика за плечи, не давая споткнуться или упасть. На столе и окне догорали свой век несколько свечей в простеньких латунных подсвечниках. Они равнодушно освещали пришедших постояльцев. Поэт отступил от Геральта на шаг и опёрся спиной о закрытую дверь. Тяжело выдохнул и стащил с головы фантазийную шапочку. У него был шальной и расфокусированный взгляд. Геральт остановился, почувствовав, как друг схватил его за рукав куртки. Он обернулся. — Помнишь, что было после того, как ты проиграл мне свой меч? — относительно внятно, но пьяно спросил Лютик. Геральт помнил. Он кивнул: — Ты вернул его мне сразу, не продержав в руках и минуты. Мол, “не могу взять у тебя то, что выиграл нечестным путём”. Надеюсь, от коня и денег ты не откажешься, иначе нам будет не на что жить. — Отдам Ксавьеру Морану свою пегую кобылку в обмен на Лобстера. Он всё-таки охотник на драконов, не хотел бы оказаться у него в немилости. И... — Лютик немного запнулся, — да. Я не взял бы у тебя то, что выиграл нечестным путём. У кого угодно, но не у тебя, Геральт. Поэтому я вернул меч. Они говорили об этом, потому что были слишком пьяны? Или молчали об этом раньше из-за чрезмерной трезвости? Геральт не знал. Последующие слова сорвались с губ быстрее, чем он успел их осознать: — Ты был готов не брать, но... — Но?.. В голосе Лютика таилось что-то, что Геральт описал бы как “настороженность”. Возможно, он услышал в словах ведьмака нечто такое, что позволило ему... надеяться? Надеяться на что? Почему Лютик спросил об этом? Почему у него был такой странный взгляд? Геральта, может, и штормило немного из стороны в сторону, но мыслить здраво он ещё пытался. Он ответил так, как обычно отвечают лучшим друзьям, имея в виду то, что имеют, не вкладывая дополнительного подтекста. Он ответил честно. — Но я был готов отдать. Если бы ты захотел. Ведьмак развернулся к другу всем корпусом, вглядываясь в чужие — и такие родные — синие глаза. Геральт искренне не понимал, что удерживало его на месте. Не понимал, почему он остался стоять, почему не пошёл к постели, не упал в сон. Почему на дне этих проклятых и благословенных синих, как сапфиры, глаз увидел то, чего не примечал раньше никогда: нечто схожее с надеждой и отчаянием одновременно. Нечто тяжёлое, пугливое и болезненное. Как будто из Лютика рвалась какая-то эмоция, но он уверенно забивал её обратно. Геральт видел эту борьбу на дне его глаз. Он не понимал, что могла она значить для Лютика. Геральт недостаточно хорошо разбирался в таких — эфемерных, ментальных, эмоциональных — вещах. Они смотрели друг на друга и молчали. Долго молчали. Затем медленно, но чётко и разборчиво, будто стараясь изо всех сил сохранить хоть тень вменяемости и серьёзности, Лютик произнёс: — Геральт, сейчас я достаточно пьян, чтобы стоять или, упаси Мелитэле, куда-то идти, но недостаточно, чтобы спать. Зрачки поэта, словно искорки от разгоревшегося костра, сверкнули опасной игривостью. Из них полностью исчезло странное тяжёлое выражение, будто оно и не существовало. Всё ещё удерживая рукав чужой куртки, Лютик потянул ведьмака на себя. Геральт, влекомый инерцией и опьянением, приблизился. Он ощутил на своей щеке прикосновение чужого дыхания, сочетавшего в себе запах винограда и бесстыдства. Когда между ними не осталось свободного пространства, когда одежда соприкоснулась с одеждой, Лютик, не ослаблявший хватку, немного изменил позу и вжал ведьмака меж своих разведённых бёдер. Геральт изумлённо выдохнул. За считанные секунды мир перестал плыть и в уме появилась ясность. Все его внутренности напряглись, будто поняв, что происходило что-то возмутительное в своей неестественности. На несколько долгих мгновений Геральт почувствовал себя абсолютно трезвым. Даже сквозь ткань достаточно плотных штанов он чётко ощутил, насколько Лютик был твёрдым, насколько сильно он хотел. Никаких сомнений — если они были — по поводу серьёзности чужих намерений у ведьмака не осталось. — Лютик, — Геральт не отошёл, лишь немного отстранился, посмотрел поэту в глаза. — Я достаточно пьян, чтобы переспать с кем-либо, но недостаточно, чтобы переспать с другом. Взгляд менестреля стал мутным и почти тёмным от желания. Он выгнулся, словно кот, прильнул к ведьмаку, не давая тому отстраниться ещё больше. Геральт почувствовал жар, исходивший от кожи Лютика, уловил его учащённое сердцебиение, вдохнул острый запах уверенности. Ему вдруг показалось, что в комнате стало невыносимо душно. Захотелось снять куртку. Рубашку. Кожу. — Если это будет приятно нам обоим, зачем отказываться, а, Геральт? — томно спросил Лютик. Геральт мог бы назвать по меньшей мере тысячу причин для отказа. Мог, если бы сильное изумление не сковало ему язык. Он будто только что выпил сильнейшую в своей концентрированной горечи травяную настойку. Лютик предлагал ему переспать? Лютик? Переспать? Сама мысль об этом казалась до нелепости дикой. Геральт усилием воли сморгнул оцепенение. Не то, чтобы мужчины раньше не предлагали ему потрахаться. Предлагали. Но секс — Геральт всегда так считал — был делом вкуса. И в его вкусе всегда были женщины. Не мужчины (хотя Геральт знал, что это не стало бы для него проблемой: к мужеложству он относился скорее снисходительно, чем осуждающе). Не друзья. И уж точно не Лютик. От его волос, расчерченных золотыми нитями, пахло сандалом и миндалём, масла из которых поэт всегда добавлял к мылу. (Геральт всерьёз обратил на это внимание только теперь: в непосредственной близости). Лютик с силой прошёлся подушечками пальцев по крепкой жилистой шее Геральта, отмечая каждый позвонок. Движение было торопливым, но будто... желанным. Будто Лютик множество раз представлял, как сделает нечто подобное. Одновременно с этим он двинул бёдрами, проезжаясь по чужому паху своим крепко стоящим членом, стараясь вызвать ответную реакцию. Чувствовать возбуждение другого мужчины было очень странно, дико, но... притягательно? Сквозь дымку пьяного дурмана Геральта охватило судорожное осознание, что если Лютик продолжит, то долго оставаться равнодушным к его движениям ведьмак просто не сможет. Рано или поздно загорится огнём чужого желания. И этот огонь сожжёт их обоих дотла. Ведьмак поймал чужие руки, уже блуждавшие по его груди и торсу, и прижал к стене над головой. Он рвано выдохнул, дурея от алкоголя, текшего по венам вместо крови, от духоты, царившей в комнате, от близости с Лютиком, которого в тот момент можно было считать совершенным воплощением неистового желания и обжигающего искушения. Но этому искушению нельзя было поддаваться. Не такие отношения их связывали с Лютиком. Они не могли просто переспать. Это было неправильно. Это могло разрушить их дружбу раз и навсегда. Геральт тряхнул головой, стараясь выкинуть из неё все ненормальные мысли. Лютик улыбнулся дурной улыбкой. — Лютик, это ошибка, — неуверенно озвучил свою мысль Геральт, с приглушённым ужасом ощущая, как его собственное тело начало отвечать. — Мы не должны... — Геральт, — первый полустон Лютика как будто окунул все внутренности ведьмака в кипяток. Поэт двинул бёдрами снова. И потом ещё раз. Прикрыл глаза, отдаваясь ощущениям. Геральт сильнее стиснул тонкие запястья Лютика над его головой. От тысячи причин для отказа осталась лишь жалкая горстка. Воздух вокруг них почти звенел. Запах сандала и миндаля усилился, зазвучал резко и призывно. Лютик поддался вперёд и выдохнул с ещё одним полустоном, касаясь губами виска с серебряными прядями. — Геральт, я хочу тебя. Геральт не ответил. Он отчаянно боролся с собственным желанием и опьянённым воображением, подкидывавшим красочные картины самых грязных перспектив ближайшей ночи. С участием его лучшего друга. Ведьмак сжал челюсти. Так о друзьях не думают. Нельзя думать. Это всё алкоголь в его крови, ударивший не то в голову, не то в пах. Они были неприлично, до безобразия пьяны. Только и всего. Геральт тихо заговорил, уже не зная, кого он пытался убедить: Лютика или себя. — Мы совершаем ошибку, Лютик. Нам необходимо... прекратить. Лютик толкнулся вновь. О боги. Геральт судорожно выдохнул и отпустил руки поэта, но только для того, чтобы схватить его бёдра. Геральт не понимал зачем: чтобы удержать на месте или чтобы прижать ещё сильнее к себе. Он отчётливо ощутил, как тонкие пальцы задрали рубашку, коснулись кожи. Это было слишком. Лютик был везде и его было слишком много, но при этом... так чертовски недостаточно. Он провёл ладонью по стальным мышцам ведьмачьего пресса, проследил подушечками пальцев полоску волос от пупка ниже до края брюк. Ухватился за пряжку ремня. — Я хочу тебя, слышишь? — зашептал Лютик. — Здесь, сегодня, сейчас. И то ли вино разгорячило кровь, то ли влияние плоти над разумом оказалось сильнее, но Геральт поступил так, как никогда не поступал раньше: он сдался. Он не нашёл аргументов против. От тысячи причин не осталось ни одной. Геральт понимал, что поддаться этому искушению — грешно. Но не поддаться — ещё грешнее. “Возможно, с возрастом вкусы меняются”, — отстранённо подумал ведьмак. Его куртка с серебряными заклёпками полетела на пол. Рубашка заскользила по плечам Лютика, оголяя бледную и горячую кожу, отдававшую жаром, словно угли. Зазвенели пряжки ремней. Геральт мимолётно подумал, что будет гореть в аду за всё это, но уже не мог остановиться. (Простыни были холодными; постель ощутимо промялась под весом двух тел.) Ведьмак не заметил, как крохотный флакон, выуженный из потайного кармана дублета, был вложен ему в руку. Словно в тумане он открыл крышку: по пальцам потекло масло. Если бы Геральт был трезв, он бы, возможно, занервничал — раньше у него не было мужчин. Но алкоголь и умопомрачительный голос Лютика, шептавшего о силе своего желания, напрочь отбили любые сомнения. Поэт с силой притягивал Геральта к себе, соприкасаясь с ним всеми участками обнажённой кожи. Этого оказалось достаточно, чтобы послать весь остальной мир с его моральными нормами к чертям собачьим. Какая разница, правильно ли они поступали, если Лютик так выгибался, так открыто и беззастенчиво предлагал себя, доверяя сильным и уверенным движениям ведьмачьих рук, растягивавших и подготавливавших, скользких от масла? Была ли разница, кем они друг другу приходились, когда Геральт ласкал его обнажённую кожу, прикусывал и целовал ключицы, ребра, тазовые кости, собирал языком солёный пот нетерпеливого тела под собой, отвлекал хаотичными поцелуями в лицо и шею от первого болезненного проникновения? И если разница всё-таки была, имела ли она хоть какое-то значение, когда Лютик впервые по-настоящему застонал, красиво и дико, когда Геральт вошёл в него полностью? Для Геральта любые различия перестали существовать в ту ночь. Он мог думать только о том, с каким остервенением поэт тянул его на себя, раскрывался сильнее, давился воздухом и снова тянул, заставляя двигаться. Лютик просил взглядом и приказывал жестом. Лютик хотел, а Геральт не мог отказать, возлагая всего себя на алтарь чужого желания. Сначала медленные и осторожные толчки вскоре сменились более глубокими, ритмичными и чувственными. Вся выдержка ведьмака уходила только на то, чтобы не сделать Лютику больно, пока он резко и часто входил в его горячее гибкое тело; пока срывал чужие хриплые стоны, словно цветы; пока сам рычал от того, как пальцы барда, привыкшего перебирать струны, царапали его спину, оставляя зудящие красные полосы на коже. Лютик принимал его в себя с каким-то звериным до прикосновений голодом. Совсем не так, как женщина. Не нежно и беззащитно, а яростно и уверенно. Внезапно Геральту показалось, что он снова начал пьянеть, только теперь уже от близости, от острого запаха страсти и плавившегося воска; от вкуса кожи Лютика, от его пота и отрывистых стонов; от тихого скрипа досок и пружин, которыми была напичкана их немилосердно используемая постель. От сандала и миндаля, будто вплавленных в образ менестреля. И этот тонкий аромат стал единственной путеводной звездой для Геральта на остаток ночи. Лютик стонал, выгибался, шептал что-то. И дышал — часто-часто. Очевидно, он просто сходил с ума от движений Геральта, от его члена внутри себя, от его сильных рук — то скользивших по бёдрам, то собственнически прижимавших запястья поэта к простыням. Лютик отдавался и доверял, но при этом не позволял себя вести. Он с жадностью принимал каждый толчок, но в то же время сжимал свои бёдра на талии ведьмака, регулируя темп или силу возвратно-поступательных движений. Геральт дурел от этого контраста отзывчивости и борьбы за власть. Ему было горячо. Им обоим — даже слишком. В какой-то момент Лютик толкнул Геральта в грудь, заставляя упасть сначала на бок, затем на спину. Он оседлал ведьмака, возобновляя движения самостоятельно, быстро приподнимаясь и опускаясь, выписывая рваные восьмёрки, даря наслаждение. И получая взамен ещё большее. Светлые пряди прилипли к вискам и ко лбу Лютика. Он не разрывал зрительного контакта; вплетал пальцы в серебро чужих волос; не переставал двигаться. В голове Геральта не осталось ни одной мысли. Он мог только смотреть в синие глаза напротив, чувствовать скользкую и обволакивавшую тесноту вокруг своего члена, пьянеть от концентрации животного возбуждения в воздухе. Геральт крепко удерживал поэта. Его ладони скользили от талии Лютика к бёдрам, к коленям и обратно, оглаживали поясницу, размазывали капли пота по коже. В комнате было до одури душно. Из трёх свечей уже две погасли. Ведьмак не переставал глубоко и размеренно вдыхать мягкий запах миндаля и резкий — сандала. Родной запах Лютика. Они двигались. Долго, ритмично, влажно и горячо. Уступали движениям и желаниям друг друга, и одновременно с этим каждый пытался взять полный контроль над происходившим. Они сгорали в огне новой для обоих страсти: Лютик — словно обезумев, Геральт — почти отупев. Сжав чужие бёдра, ведьмак сменил позу, вновь прижимая Лютика спиной к простыням. Движения стали более лихорадочными и неистовыми. Тягучие, словно патока, и глубокие толчки сменились более быстрыми и краткими. Они были на грани. Оба. Геральт смаргивал пот с ресниц. Он задыхался. И если так выглядело удовольствие — он был готов задохнуться окончательно. Секс с мужчиной, как ему теперь казалось, мало отличался от секса с женщиной. По крайней мере в такой раскладке, в какой они с Лютиком были сейчас. Определённо, вспоминая об этой ночи, полной опьяняющего азарта и адреналина, ведьмак мог поклясться, что заметил очевидное далеко не сразу. Геральт не заметил его и тогда, когда Лютик, порядком охрипший, уткнулся лицом ему в шею, кусая, слизывая пот, снова кусая. Как не заметил и потом, когда они дошли до пика, до самой вершины наслаждения и разделили его поровну, разбившись на мириады удовлетворённых искр, стиснув друг друга в грубых объятиях, выпав из реальности на несколько долгих мгновений. И только после, лёжа на промокших от пота (и не только) простынях, бездумно прослеживая губами линию челюсти поэта, ведьмак обратил внимание на то, что Лютик как бы невзначай, не специально, но увернулся, подставил для поцелуя шею, не губы. Геральт, всё ещё пьяный, но довольный, подумал, что, возможно, ошибся. Да. Ему определённо показалось, что за всю прошедшую бурную ночь Лютик ни разу не позволил себя поцеловать и не целовал сам. Они долго пытались отдышаться. Лежали и смотрели в потолок, приходя в себя. Геральт чувствовал приятную эйфорию и лёгкость. В голове у него было пусто, будто всё выветрилось, будто не осталось ничего, кроме всеобъемлющего удовлетворения. Оно накрыло его приятной и утомлённой негой. Он не мог вспомнить, когда в последний раз ему было настолько хорошо. Осознание произошедшего ударило Геральту в голову резко и больно, будто кто-то зарядил ему рукояткой меча по виску. Он только что переспал с лучшим другом. Геральт привстал на локтях и посмотрел на менестреля, лежавшего рядом. Грудная клетка Лютика мерно вздымалась и опадала, задумчивый взгляд бросал вызов потолку. Ведьмак был сбит с толку. С одной стороны, он не мог утверждать, что ему не понравилось. Ему ещё как понравилось. Геральт ощущал приятную слабость в мышцах и лёгкую эйфорию, но все его обострившиеся во время секса чувства шли вразрез с его мыслями и идеологией. Сексуальный опыт с мужчиной — не самая плохая идея. Даже наоборот. Геральт легко это принял, хотя всё ещё чувствовал себя немного странно. Если бы дело было только в этом, он бы не волновался. Однако сексуальный опыт с лучшим другом... У всего были границы. Он не планировал трахаться с Лютиком. Нет. Никогда. Геральт почувствовал лёгкую панику. Она, словно ядовитая змея, заползла ему под сердце. Неловкость и тревога осели на кожу вместе с прохладой. — Лютик? — М-м? — Почему? — Что “почему”? — Почему мы занимались сексом? — А тебе не понравилось? — Лютик прищурился в потолок; он почти восстановил дыхание. — Я восхищён, — серьёзно ответил Геральт. — Но на кой чёрт это надо было делать, мне всё же не ясно. — У тебя пунктик “не спать с мужчинами”? Лютик перекатился на бок и уставился в золотые глаза ведьмака. Выражение лица у поэта было до такой степени невинным, что Геральт никогда бы не подумал, что ещё несколько минут назад эту самую “невинность” трахали до умопомрачения. Тем более, что трахал её он сам. Увлечённо и со вкусом. Долго и страстно. Пьяно, но вдумчиво. — У меня пунктик “не спать с друзьями”, — наконец ответил ведьмак. — Твой вечный моральный кодекс, конечно, как я мог забыть. Менестрель игриво ткнул кончиком пальца в лоб Геральту, пытаясь расправить слегка нахмуренные брови. Лютик не выглядел как влюблённый идиот или наивный дурак. Он выглядел как мужчина, захотевший секса с другим мужчиной и получивший его. Иными словами, довольно и расслабленно. — Лютик, — в голосе ведьмака прозвучала укоризна; он отвёл чужую руку от своего лица. — Геральт. Нам обоим было хорошо, значит, мы всё сделали правильно. То, что произошло сейчас, ни к чему нас не обязывает, слышишь? Ни к чему. — Меня не обязательства волнуют, а последствия. — Ну да, естественно. Геральт, мы — друзья. А между друзьями иногда происходит разное, сам знаешь. Не думаю, что секс как-то испортит наши отношения. Мы всегда были достаточно близки: и по духу, и в быту. Неужели ты всерьёз полагаешь, что сегодняшняя ночь что-то возьмёт да изменит? И гроша ломаного не стоили бы наши дружеские узы, если бы их можно было так легко сломать. Одна ночь — велика проблема! Это просто... случается, вот и всё. Они помолчали ещё немного. Пот на коже начал остывать и теперь неприятно холодил. Комната уже не казалась душной. Запах сандала и миндаля постепенно померк. Так пахло возбуждение, но его больше не было. — Отдай мне мою половину одеяла, будь любезен, дорогой друг. Усталость берёт надо мной верх, и я намереваюсь спать, — пробормотал Лютик, перетягивая на себя тонкое одеяло. — Ты был восхитительно горячим, Геральт, я бы как-нибудь повторил. — Не вздумай написать об этом балладу. — Твой член достоин дюжины баллад, но, боюсь, писать о нём — идея не из лучших, согласись. Не хочу, чтобы меня сожгли за мужеложство или восхваление неестественных отношений при первом же церковном учреждении. Геральт тихо фыркнул. Лютик ловко усыпил его паническое беспокойство. Ни их дружбе, ни репутации ничего не угрожало. Опьянение выветрилось, а усталость сковала мышцы. Он накрылся другой половиной одеяла. Свечи в комнате уже давно потухли. За окном слышался отдалённый плеск морской воды. Ночью ему ничего не снилось. Неловкость не появилась на горизонте ни утром, когда они одевались и шутили о похмелье, ни после. Лютик выглядел немного помято с россыпью бордовых отметин на коже и синяками на бёдрах и запястьях. Геральт выглядел почти как обычно, если не считать несколько неглубоких царапин на спине и абсолютно затраханный взгляд. То есть, чуть менее хмурый и очень довольный. Слишком довольный. За завтраком поэт уминал кривой и не очень вкусный морковный пирог, который испекла Роза, ещё не ложившаяся спать и выглядевшая до одури уставшей. Лютик недолго о чём-то щебетал со смуглой женщиной, а потом протянул ей плату за еду, комнату и... прочие услуги. Судя по прилично звякнувшему мешочку, денег там было подозрительно много. Роза вяло, но искренне улыбнулась: — Всегда рада тебя видеть, милый. Приезжай почаще. Геральт и Калеб Страттон довольно быстро уладили свои дела в Новиграде. Не прошло и четырёх дней, как их пути разошлись. Ксавьер Моран не без недовольства отдал Лобстера, вороного породистого жеребца, Лютику в качестве выигрыша в гвинт. Поэт оставил краснолюду свою пегую кобылку, чему Ксавьер был несколько удивлён, но отказываться не стал. Жизнь шла своим чередом, о той ночи никто не вспоминал. Они выехали из Новиграда на пятый день. Геральт — в новой куртке, Лютик — на новом коне. — Та женщина в “Шалфее и Розмарине”. Почему ты заплатил ей так много? — внезапно спросил Геральт, когда они проезжали главные ворота. — Розе? Ах, это, — усмехнулся Лютик. — Когда мы играли в гвинт, ещё в самом начале игры, она поцеловала меня. Помнишь? — Хм, — долгая пауза. — Припоминаю. — Мы с Розой знакомы очень давно: я был её первым клиентом, — Лютик задорно подмигнул. — Мы быстро сдружились и стали помогать друг другу зарабатывать деньги. Я играл с другими посетителями борделя в карты, а Роза, снятая мною, приносила всем вина и подсматривала чужие комбинации. Она всегда делала это так изумительно ловко. Вот что я называю талантом! Лютик сложил кончики пальцев правой руки вместе и поцеловал их, словно королевский повар. Затем он продолжил: — Потом Роза садилась мне на колени, тихо рассказывая, у кого какая карта. Если рассказывать было рискованно, а рискованно было почти всегда, она по-особому ставила кубки или просто целовала в щёку. У нас было много условных знаков для разных комбинаций карт. Выигранное делили пополам. А ночью она делала мне скидку. Прекрасные были времена, эх, прекрасные... Лютик задумался на мгновенье. Крепостные стены остались позади. Копыта лошадей мерно постукивали по дороге. — В этот раз всё вновь сработало, как по маслу, — продолжил поэт. — Роза подсмотрела карты достопочтенных краснолюдов и подала сигнал. От этого я и отталкивался. Я почти не жульничал, Геральт. Почти. — Хитрец, — Геральт вздохнул. — Я был уверен, что ты подтасовал карты во время раздачи. — Подобными речами, — возмутился Лютик, — ты оскорбляешь чувства самого честного и порядочного поэта из всех! Сомневаешься в добросовестности человека искусства? Впрочем, дорогой мой друг, я не дурак, чтобы серьёзно и крупно жульничать, играя в гвинт с краснолюдами. Они, знаешь ли, внимательные ребята. Говаривал мне кто-то, кажется из семейки Бибервельта, что краснолюды отрубают пальцы тем, кто подтасовывает карты. Ты можешь себе это представить? Жуть. Как же с ними тогда играть? — Хм, я больше, чем уверен, что это всего лишь слухи. Плотва фыркнула. Они медленно двигались сквозь пригород, застроенный двухэтажными домиками в стиле фахверк. — Куда теперь? — спросил трубадур, не без гордости восседая на Лобстере. Геральт задумался. Большую часть денег он потратил в Новиграде на обновки. Он хотел накопить на зиму, но до неё было ещё больше полугода. — В Каэдвен или Аэдирн? — не унимался Лютик. — Хм. Скорее в Ковир. Слышал, у короля Эстерада были неприятности с оборотнями. Возможно, ему не помешает помощь ведьмака. А ты? Куда отправляешься? — В Цидарис, — поэт жемчужно улыбнулся. — Там скоро начнутся праздники. Для моей лютни наступят золотые времена. К тому же, герцогиня д'Аберон, вероятно, по мне соскучилась. Вот её сын скучает точно. Последние строения в пригороде Новиграда остались позади, и на ближайшем перекрёстке их пути расходились. Лютик резко остановил коня. — Ты поедешь через Блавикен? — Скорее всего. — Навестишь семейство Марильки? Девочка должна была подрасти. — Наверняка. Три года к ним не заглядывал. Лютик внимательно посмотрел на друга. В его глазах на секунду промелькнуло то самое выражение, которое ведьмак впервые заметил несколько ночей назад. В самых отдалённых глубинах синевы плескались беспокойство и странная боязливая нежность. — Не вляпайся в какую-нибудь паскудную или кровавую историю, Геральт. Бывай. Поэт махнул рукой и пришпорил коня, двинувшись на юг. Ведьмак повернул на север. Долго ещё он размышлял обо всех событиях, произошедших с ним в Новиграде за последние дни. Он пришёл к выводу, что лучше оставить всё, как есть. Его не волновали ни странные взгляды Лютика, ни неожиданный секс. Возможно, если бы Геральт обратил на это чуть больше внимания, он бы в тот же день развернулся и погнал Плотву на юг по тракту, ведущему в Цидарис. Но Геральт ничего не заметил. Или не захотел замечать. Несколько месяцев спустя Лютик впервые услышал историю о “Мяснике из Блавикена”.Ноябрь 1252 г.
Если бы Геральта спросили, изменилось ли что-нибудь после той первой ночи, он бы ответил: “Появились новые привычки”. Синие горы издалека напоминали скомканную бумагу. Вершины гряды были полностью занесены снегом, у подножья рос массивный хвойный лес. Тёмные гущи деревьев взбирались по каменистым складкам, увивая скалы так же, как плющ обычно увивал колонны южных особняков. Плотва тихо фыркнула, осторожно переставляя ноги в ледяной воде, ступая на камни меж скользких и зелёных, как нефрит, водорослей. Геральт не стал её понукать — пусть перейдёт реку вброд так, как ей удобно. — Закат похож на рану, покрытую засохшей кровью, — мимоходом бросил Лютик, ведущий свою кобылу вслед за Плотвой. — Рана заката... Любопытно. Вплету в стихи кусочки северного пейзажа. Что думаешь, а, Геральт? Геральт думал о многом. Обо всём и ни о чём. О предстоящей зиме, о встрече с другими ведьмаками, о новых сведениях, касавшихся его матери. Об отношениях с Лютиком он тоже думал. Когда они переспали во второй раз — это не стало для Геральта неожиданностью. Он не ждал подобного развития событий, не питал глупых надежд (любых надежд), не предпринимал никаких шагов в эту сторону. Но он был не против вновь прикоснуться к горячей коже поэта, словить череду его мелодичных отрывистых стонов, насладиться влажным и узким ощущением вокруг себя. Он был не против — и только. Когда они с Лютиком переспали во второй раз — это ещё не было привычкой. Привычкой их близость стала позже, когда они начали трахаться систематически. Секс никак не отразился на их отношениях; он стал всего лишь приятным дополнением к дружбе. (Точно таким же дополнением могли бы стать гренки в чесночном соусе к вишнёвому пиву.) После того раза в Новиграде ведьмак и поэт начали намеренно делить ложе. Геральт убеждал себя в том, что это просто было удобно и приятно. Никаких обязательств, только удовольствие и взаимная выгода. Он не хотел думать о моральной стороне данного времяпровождения. Лютик об этом не заговаривал. Он обозначил свою позицию лишь однажды и с тех пор, вероятно, не менял её: “Это просто... случается, вот и всё”. Их пути пересекались часто и удивительно внезапно. И так же часто и удивительно внезапно они втрахивали друг друга в постель в очередной таверне, в стену съёмной комнаты, в землю у наспех разведённого костра, в пол каких-нибудь руин, попадавшихся на пути. А после как ни в чём не бывало они продолжали странствовать. В свете этих событий Геральт мог бы по-новому взглянуть на дружбу с Лютиком, но он этого не сделал. В глубине души он понимал: ему всё это было безразлично. Он определённо точно не был влюблён в своего друга. Ведьмак дорожил Лютиком, их дружбой и их приключениями; он чувствовал ответственность за поэта; ему было приятно слушать его баллады и заниматься с ним сексом. Но любви во всём этом не было. Впрочем, любовь, конечно, была, но не та, о которой Лютик писал стихи; не та, за которую короли были готовы уничтожать империи; не та, которую Геральт через несколько лет сложит к ногам чародейки Йеннифэр. У ведьмака были тёплые, дружеские, даже братские в какой-то степени, чувства к Лютику, но эта была не та любовь. Сердце Геральта не сжималось от тоски и бессильного одиночества, когда менестреля не было рядом. Ему не снились беспокойные или страстные сны. Его взгляд не таил в себе ни крупинки благоговейной нежности. У Геральта не возникало желания подарить Лютику весь мир. Он мог спасти Лютику жизнь — и спасал много раз, — но сделал бы это не потому, что потерял бы всякий смысл в своём существовании вместе с потерей друга; не потому, что влага синевы чужих глаз могла заменить ему всю воду в мире, не потому, что без этой влаги Геральт бы умер от жажды, даже полностью окунувшись в озеро с пресной водой. Он мог спасти Лютика из чувства долга или ответственности, продиктованной его собственным моральным кодексом, а не потому, что любил его до потери пульса. Сердце Геральта было невозмутимо спокойным. Иногда он даже не чувствовал, как оно билось. Это просто... случается. Время от времени они влипали в истории, — плохие и очень плохие, — но всегда выходили из неприятностей вместе. Они много беседовали, много шутили (почти всегда друг над другом), занимались сексом, зарабатывали деньги каждый как умел, растрачивали всё до последнего гроша. Расходились. Через несколько месяцев снова встречались, и всё начиналось заново. Битвы с чудовищами, проникновенные баллады, костры в лесу, жаркий и влажный секс, хмельные вечера в тавернах, неприятности, разбитые дождём и телегами дороги, бесконечные беседы обо всём на свете, глупые и забавные ситуации, граничившие с риском и опасностью — из всего этого складывались их совместные путешествия. И ещё были женщины. Много женщин. Разных. От шлюх в ангренских борделях до замужних или овдовевших герцогинь Повисса. Лютик оставался собой и не упускал ни одной юбки: княжеской или крестьянской — не имело значения. Лютик обожал женщин. Он флиртовал абсолютно со всеми представительницами прекрасного пола (и с некоторыми представителями своего). Щерил зубы, посылал томные взгляды, раздавал комплименты направо и налево, завораживал игрой на лютне. Но и Геральт... не был аскетом. Невнимательным дураком он тоже не был. Уже на четвёртую или пятую ночь Геральт точно знал, что не ошибся тогда в Новиграде. Лютик по-прежнему избегал поцелуев в постели. Геральт из чистого любопытства несколько раз попытался поймать его губы своими, делая это крайне незаметно и ненавязчиво, но Лютик (тоже весьма незаметно и ненавязчиво) выгибался под ним и утыкался губами куда-нибудь в ведьмачью линию челюсти. Уворачивался. Снова и снова. Со временем Геральт перестал пытаться. Отчасти потому, что в их отношениях это было бы излишним. Отчасти потому, что, возможно, Лютик избегал поцелуев вообще и ему могло быть это просто неприятно. Ведьмак выкинул все мысли по этому поводу из головы. Сущая ерунда. Они прекрасно проводили время, чего ещё надо? ...вот и всё. — Ну так что, Белый Волк? Удачна ли будет сия метафора для описания бескрайних и диких северных пейзажей? Ведьмак подавил желание фыркнуть. Этим почётным правом здесь пользовалась только Плотва. К слову, они ехали на север по направлению к Ард Каррайгу уже около недели; двигались вдоль предгорий. Узнав, что Геральт тоже намеривался отправиться в Каэдвен, Лютик мгновенно навязался в попутчики, вероятно, вспомнив другое горное путешествие: на Край Света. Геральт согласился. Не из сентиментальной нежности к воспоминаниям; им просто было по пути. Он полагал отправиться ещё севернее — в Каэр Морхен, на очередную зимовку. Временами они останавливались в крохотных поселениях у подножья Синих гор. Почти в каждом для ведьмака находилась работа. Чем ближе путники оказывались к Бан Арду, тем больше населённых пунктов встречалось им на пути. Ночи становились всё холоднее. Воздух оседал на плащах инеем. Мелкая изморозь сковывала края ручьёв и рек. Промёрзшая земля гулким звоном отражала стук лошадиных копыт. Голые тёмные ветви в вечернем мраке напоминали длинные щупальцы каких-то неведомых чудовищ. Небо было окрашено в холодный пурпур; его местами пересекали длинные бело-сиреневые нити редких облаков. Природа вокруг дышала ледяным равнодушием. Лютик, высчитав что-то на пальцах, тихо и красиво запел:О снежный скалистый север! В твоём многогранном небе Иль в остывающем пепле Мне слышался глас свирели. О снежный скалистый север! Укутан ты весь в белый саван, Который — от пик до ущелий — Был кровью заката запятнан. О снежный скалистый север! Твой хвойный, миндальный запах Преследовал меня всюду. Бежал я, все чувства спрятав.
Песня оборвалась, когда кобыла Лютика всхрапнула, запутавшись копытами в водорослях реки. — Тихо, Форель. Поэт погладил кобылу по рыжему боку; она выпуталась из склизких тёмно-зелёных верёвок и возобновила движение. Геральт оглянулся. Спросил: — А что случилось с тем породистым жеребцом, которого ты выиграл у Ксавьера Морана? Они вышли из реки и двинулись дальше сквозь пролесок и заросли ольховника. — С Лобстером? Какой-то темерский гонец потребовал моего коня. Пришлось ему дать. — Ты ему, — Геральт неприятно усмехнулся, — дал? — Коня, бесстыдник! — возмутился Лютик, хлопнув друга ладонью по затылку. — Гонец забрал Лобстера, но оставил мне Форель. — Почему ты выбираешь им рыбные имена, Лютик? — А ты? У тебя есть Плотвичка! Геральт покачал головой. Он не мог отрицать очевидного: его поэтический друг был полон противоречий. Лютик был трусоватым, но когда прижимала необходимость, он упирался и гордо шагал вперёд. Он казался романтиком, хотя в действительности являлся самым ироничным и циничным скептиком из всех, кого Геральт когда-либо знал. Лютик носил белоснежное кружевное жабо и перстни с рубинами, но не чурался чистить морковку к вечерней похлёбке. Лютик обожал женщин, но если у него был выбор между ними и Геральтом, он каждый раз выбирал Геральта. Мужчину. Друга. Ведьмака. Он мог давать красивые и витиеватые имена своим лошадям, потому что был человеком образованным, более того — человеком искусства. Но менестрель упорно отказывался от всех эстетичных разностей от “Элавиэли” до “Призрака Ангрена” в пользу каких-нибудь “Креветок”, “Лобстеров” и “Форелей”. Зачем? Геральт подозревал, что Лютик так пытался иронизировать над Плотвой. Или над ним самим. Геральт никогда бы в этом не признался, но ситуация с выбором имён его забавляла. Путники выехали из пролеска и направились к каменным руинам, возвышавшимся на холме. Ветер кидал в лицо кусочки молотого, словно мускатный орех, льда. Руинами оказались старинные эльфийские постройки. Вероятнее всего, когда-то, ещё до Фальки, здесь была сторожевая вышка. Руины были небольшими, напоминали донжон, по которому старательно и со вкусом били из катапульты. Друзья расположились в единственном возможном месте, способном послужить им ночлегом: две полуразрушенные стены, образовывавшие угол, ещё имели над собой обветшалые остатки некогда прекрасной крыши. Там можно было спрятаться от ветра и непогоды. Под слоем потёртого времени и плюща Лютик обнаружил что-то, отдалённо напоминавшее фрески. — Недурственно. — Останавливался здесь несколько раз, — произнёс Геральт, снимая седло с Плотвы и вешая его на торчавшую из стены балку. — Последний... кхм, лет двадцать назад. Костёр загорелся ярко, но боязливо. Лютик, плотнее закутавшись в меховой плащ, выставил руки вперёд, отогревая закоченевшие пальцы. Геральт кинул на землю скрутку, разложил шкуру. Лёг. Завернулся в плащ. Ведьмак бросил взгляд на потемневшее небо. Звёзды на севере всегда казались такими маленькими и далёкими. Недосягаемыми. Сон не шёл. — Холодно, — пожаловался поэт. Геральт повернул голову, рассматривая тонкие черты лица своего друга. Через несколько лет ведьмак будет спрашивать себя, почему он ничего не почувствовал в тот вечер, почему в его груди ничего не дрогнуло при виде этих небесных глаз. А ведь должно было. Он протянул руку с раскрытой ладонью. — Иди ко мне. Каждый из них понимал, к чему приведёт этот жест. Ладонь Лютика легла в его. Через несколько секунд Геральт почувствовал жар чужих бёдер, обнявших его талию. Он поднялся на локтях, прикасаясь к колену поэта. Провёл рукой вверх по бедру, скованному плотной тканью брюк, по плоскому животу, забравшись под дублет и сминая рубашку, по рёбрам к ключицам. Выпутал руку из складок одежды. Его ладонь скользнула на затылок друга. Он приподнялся сильнее, Лютик слегка наклонился. Они медленно и глубоко вдыхали холодный северный воздух с нотками горевшего валежника. Геральт притянул Лютика к себе, прислонился лбом ко лбу. Его губы от губ поэта разделяло жалкое расстояние, совершенно крохотное. Его можно было преодолеть за секунду. Никто из них этого не сделал. Лютик потянулся к завязкам на плаще ведьмака, развязал их и стащил тёплую материю с широких плеч. Принялся за куртку. Геральт провёл горячей ладонью по чужой пояснице. Лютик выгнулся, прильнул; его дыхание едва слышно сбилось. Геральт с животным трепетом вспомнил влажную тесноту и раскалённый жар этого стройного тела. Ещё немного — и их охватит обжигающее единение. Они сольются и утопятся друг в друге. Геральт отдёрнул руку и отклонился назад. В глазах Лютика он безошибочно распознал лёгкое изумление. — Я устал, — солгал Геральт. — Веди сегодня ты. Поэт спешно облизнул губы. На его лице расцвела дьявольская улыбка; так расцветают прекрасные розы с удивительно острыми шипами. Геральт не жалел о таких ночах. Ему нравились такие ночи: редкие, но особенные. Костёр отправил в небо очередной сноп искр. Он стал безмолвным свидетелем чужого единения. Они лежали на боку, укрывшись плащами и шкурами, не позволяя ни крупинки драгоценного тепла вырваться наружу. Лютик перехватил Геральта поперёк груди, прижимая к себе его спину, входя плавно, но осторожно. Его пальцы всё ещё были скользкими от оливкового масла, которое он всегда таскал с собой... для подобных случаев. Лютик опирался на локоть, неуловимо, но ощутимо нависая над ведьмаком, заглядывая в глаза. Он ненавидел не видеть выражение глаз партнёра во время секса; отчасти поэтому Геральт почти никогда не брал его со спины. Самому Геральту было не принципиально: лицом или спиной. Ему был принципиально важен партнёр, а не поза. Первый толчок отозвался утомительно сладкой вспышкой удовольствия. Геральт ощутил, как она прокатилась по его позвоночнику от поясницы к затылку. Он прикусил губу, едва сдерживая рвавшийся наружу стон. Он помнил, как впервые оказался под Лютиком. Помнил, каким удивительным стал для него новый опыт. Помнил, что в последовавшие несколько ночей они повторяли этот опыт снова и снова. Ведьмак мог без колебаний признать, что не лёг бы под любого другого мужчину. Лютик был единственным, кому он доверял всего себя без остатка. Они дышали одним воздухом, не переставали смотреть друг на друга. Лютик прочертил масленую дорожку от рёбер ведьмака до его паха; накрыл его член. Геральт отдавался жару, сжигавшему его мышцы, пока они ритмично и исступлённо двигались, подчиняясь атмосфере заброшенного места, пытаясь избавиться от липкого чувства промозглого одиночества. Он жадно цеплялся мозолистыми пальцами за чужие ягодицы, понукая двигаться сильнее; порывисто и сипло выдыхал. Геральт жмурился, но не стонал, усиленно берёг окутавшую их ночную тишину. Лютик тоже вёл себя тихо; наверное, просто брал пример. Они делили близость; они искали тепло, покой и отдых. И находили — друг в друге. Скромные, незатейливые ласки. Уверенные прикосновения. В этой близости было что-то надёжное и правильное. Была неведомая система и едва ощутимые границы. И совершенно не было обязательств и претензий. Геральт тихо застонал на особо ощутимом движении твёрдой плоти внутри себя. Ему нравилось, что Лютик боролся за власть, был яростным и бойким, когда оказывался внизу; ему нравилось, что Лютик не пытался вести, когда оказывался сверху, становился осторожным и чутким. Как будто Лютик старался показать, что принимающий нуждается в более крепкой психологической подготовке, что в силу своего положения имеет больше прав и меньше ответственности, что жаждет ласковой осторожности и пылкой умеренной силы. Неизменным было лишь одно: Лютик был страстным и гибким при любом раскладе. Его спутанные волосы, пронизанные янтарными нитями в свете костра, падали на линию челюсти Геральта, на его скулу и висок. Приятно щекотали кожу. Пахли сандалом, миндалём и совсем немного — мятой и ольховыми шишками. Ведьмак откинул голову на чужое плечо: вдыхая, задыхаясь. Долгий оглушительный миг наступил почти одновременно для обоих. Поэт уткнулся лбом в лунные волосы Геральта. Их губы находились в опасной близости. Но они не целовались. Не целовались никогда. После, разогретые и утомлённые, они лежали на импровизированном ложе, кутались в плащи, прижимались друг к другу. Они старались не растратить и не потерять ни крупинки тепла, добытого трудом и потом (в буквальном смысле). Они приходили в себя. Лютик смотрел на небо. Геральт никуда не смотрел. Он закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Вскоре на него начал наползать сон. Он завернулся не то в плащ, не то в шкуру, лежавшую под ним: было немного влажно, но тепло. Ведьмак смутно слышал сквозь полудрёму, как Лютик поднялся, как зашуршал одеждой, как взял в руки лютню. Геральт почти спал, когда поэт тихо запел.О нежный прекрасный север! Мне снилось серебряной ночью, Что в сердце моё упала Крупинка тоски твоей волчьей. О серый промозглый север! Твой взгляд стальной, безучастный Любви моей нежность пролил На камень — сырой и затхлый. Играл по предгорьям ветер; В воздухе сером и стылом Тревожность моя застыла. (О снежный скалистый север!)
Лютик ещё долго перебирал струны на лютне, подбирая подходящий мотив к сочинённым стихам, в которые он вдохнул искорки собственных переживаний. Музыка таинственным образом сочетала в себе грустную тревогу, слепое восхищение, горькое смирение и болезненную нежность. Даже сквозь сон Геральт всё равно слышал её. И, кажется, во сне ему была понятна и эта грусть, и эта нежность. Все его сознание тянулось к менестрелю, хотело что-то сказать, но слова застревали в горле у гордости и были отброшены назад равнодушием. Геральт спал. Спал чутко, но недостаточно, чтобы осознать любовь, которую ему могли принести в дар просто так. Для него, ради него, вопреки ему. Любовь горячего сердца, ещё не признавшегося, но уже отвергнутого. За тихим звоном струн ни Лютик, ни Геральт не услышали, как фигура, затаившаяся в ночной мгле, опустила лук. Эльф, что следил за ведьмаком и его спутником с самого тракта, несколько миль вверх по реке, до перелеска, до этих руин, опустил оружие. Убрал стрелу в колчан к остальным. Он намеревался убить обоих ещё на дороге, но его остановил ведьмачий меч на спине белоголового. После этого эльф решил убить путников, когда те остановятся на ночлег. Расслабленных и спящих. Но что-то задержало его руку. Эльф видел, как путники предавались плотским утехам и не мог понять, что было не так помимо того, что оба являлись мужчинами. Когда человек с лютней запел, эльф всё понял. Ему были до боли знакомы и эта тоска, и эта болезненная нежность. Она проникла ему прямо в сердце и растворилась там в пучинах многолетней заржавевшей боли. Эльф дослушал грустное звучание растревоженных струн до конца, до последних аккордов. Проследил взглядом за тем, как менестрель убрал лютню в кожаный чехол и нырнул обратно под шкуры, прижимаясь к тёплому боку своего спутника так, словно никуда не уходил. И только после, когда ночь уровняла все звуки тишиной, эльф, крепко сжав в руке лук, бесшумно исчез в непроглядном мраке.Сентябрь 1253 г.
Если бы Геральта спросили, верными ли оказались его выводы, он бы ответил: “Нет”. Лютик не избегал поцелуев. Напротив, он их обожал. Первый раз, когда Геральт воспринял это наблюдение всерьёз, произошёл ранним утром в крохотной деревушке в двух днях пути от Горс Велена. Он сидел на бревне неподалёку от конюшен, расположенных во дворе купеческого дома, где им предложили кров за вечер, наполненный балладами и увлекательными историями знаменитого барда. Геральт точил меч. Рука с зажатым в ней оселком замерла в дюйме от лезвия. Геральт отложил оселок и выдохнул воздух, склубившийся в облачко пара, на холодные пальцы, согревая их. Услышав тихий жемчужный смех, он поднял голову. Лютик стоял в дверях аккуратного домика. Он был далеко, но ведьмак всё равно слышал каждое слово, обращённое к замявшейся на пороге девушке. На ней было простое хлопковое платье с редкой вышивкой. Она робко склонила голову, на её щеках горел яркий румянец, а в глазах сиял свет первой нежной влюблённости. Красавицей она не была. Лютик с удивительной бережностью держал её хрупкие ладони в своих и произносил что-то невероятно трогательное. Геральт внимательно пригляделся к поэту. В каждом движении, в каждом жесте, в каждом слове, в том, с какой теплотой Лютик смотрел на юную скромницу, в его ослепляющей улыбке — во всём была искренность. Взгляд золотых глаз спустился от лица Лютика к его шее, мазнул по неприкрытым рубашкой ключицам, сполз ниже, к талии, задержался на бёдрах. Геральт знал, что на них под тёмной тканью одежды горели бордовые и синие отметины — следы недавней бурной страсти. Геральт сам их оставил прошлой ночью. Вспомнив об этом, он подавил навязчивое желание улыбнуться. Ситуация с робкой девицей казалась ему забавной. Она так влюблённо смотрела на Лютика, который не мог ей ничего дать; который ещё несколько часов назад задыхался под сильными руками ведьмака; который немного хрипел теперь, потому что ночью почти сорвал себе голос. Вернувшись к натачиванию меча, Геральт едва заметно хмыкнул. И он бы забыл о некоторых мыслях, посетивших его голову до этого и, скорее всего, начал бы думать о предстоявшем путешествии, если бы не... Если бы не Лютик, почти целомудренно поцеловавший некрасивую девушку. Мягко, нежно и невинно. В Геральте мутным илом всколыхнулось странное и неведомое доселе чувство, которое он мог приблизительно описать как “тихое возмущение”. Менестрель не мог дать этой юной ещё нераспустившейся и никем не сорванной розе ничего, кроме легкого поцелуя. Один поцелуй — такая ничтожная малость. Геральт ощутил острый и ядовитый укол под рёбрами. Он всегда обладал повышенной внимательностью к деталям и одна только мысль о том, что нечто настолько простое... ускользнуло от него, показалась ведьмаку нелепой. Ведь он мог получить дружбу поэта, его время и своё место под солнцем в его балладах, его тело, стоны и страсть; Геральт мог получить от Лютика всё, кроме этой ничтожной малости. Он был несколько сбит с толку. Геральт был уверен, что Лютику неприятны такие элементы проявления симпатии, как поцелуи. Ведь они — даже во время секса — никогда не целовались. А вот другие люди целовали Лютика. Спокойно и просто. Поэт не уворачивался. Отвечал. Всегда. Воспоминания о каждом поцелуе Лютика с другими людьми, которых ведьмак почти и не замечал, вереницей пронеслись перед мысленным взором. Как Геральт мог быть так слеп? Менестрель целовался почти так же часто, как и флиртовал. Он мог поцеловать кого угодно: от разносчицы в придорожном трактире до виконтессы. Чем Лютик действительно мог похвастаться, так это избыточностью женского внимания. И не только женского. Лютика любили многие. Он не отказывался от этой любви. Геральт отмахнулся от своих мыслей. Не всё ли равно? Неприятное новое чувство — ещё нераспознанное, но ядовитое, — мокрым и грязным песком оседало в душе. Какая разница, с кем Лютик целовался и трахался помимо Геральта? Какая ему-то, Белому Волку, чёртова разница? Ему должно быть всё равно. — Ну так и что же, — Лютик лёгкой походкой подошёл к ведьмаку, — седлаем лошадей? Геральт загнал наточенный меч в ножны на спине и кивнул на скрывшуюся в домике девушку. — Кто она тебе? — спросил он, стараясь скрыть хмурость за безразличием. Лютик удивился такому вопросу. Он облизнул губы. — Матильда? Она — дочь Войтека. А он, между прочим, купец, который нас принял на ночь. — Я знаю, кто она, — процедил Геральт. — Не об этом я спрашивал. Кто она для тебя? Выражение крайней обескураженности и неподдельного изумления легли на черты лица Лютика прозрачным дуновением ветра. Он осторожно ответил: — Матильда... крохотная роза, украсившая своей девственной свежестью, скромным ароматом и светом доброты весь здешний край. Для меня она — непорочная загадка. Некрасивая внешне, но ослепительная внутри. Робкий жаворонок, нуждающийся в тёплых человеческих ласках. — Я — не слепой, Лютик, а она — не красавица, — Геральт едва успел подавить раздражение в своём голосе. — Ты действительно думаешь, что она даст тебе за поцелуй? Лютик устало помотал головой, будто услышал от ребёнка неправильный ответ на элементарный вопрос. — Ты страшно мало понимаешь, Геральт. Страшно мало. Не всем в этом мире необходимо трахаться сразу же после знакомства. Ласка имеет место не только при физической близости. Эта девушка, она... не красива, как ты метко подметил. Но даже самые уродливые из нас заслуживают хорошего обращения, заботы. И любви. Геральт, я дал ей то, что другие давать не захотят. И только. Она заслуживает лучшего, чем просто прозябать в доме своего торговца-отца и ждать, когда её выдадут замуж за такого же торговца, выгодного делового партнёра, владеющего половиной урожая капусты где-нибудь в полях рядом с Вызимой. Лютик смахнул прядь волнистых локонов с лица и продолжил: — Думаешь, её полюбят? Вряд ли. Таких всегда берут сзади в брачную ночь, утыкают некрасивым лицом в подушку. Потом она родит ребёнка, и о ней забудут, ибо её торговец-муж заведёт красивую любовницу. Мы провели в том доме весь вечер и всю ночь. Ты сам видел её отца, ты понимаешь, что мои слова безошибочно описывают её недалёкое будущее. Неужели эта девушка не может получить что-то лучшее? Неужели ты полагаешь, что если у меня есть хоть крупица этого лучшего, то я не дам его ей? Если я могу кому-то что-то дать, хотя бы такую малость, как поцелуй... я отдам, Геральт. Отдам. — Почему? — спросил ведьмак. Внезапный порыв гнева стал угасать. Геральт ощущал внутреннее смятение, но внешне оставался спокойным. — Потому что это правильно! — Лютик всплеснул руками, затем упёр их в бока; выдохнул. — Потому что любовь — что деньги. Она приходит и уходит. Сегодня плачу я, а завтра кто-нибудь заплатит за меня. Всё довольно просто, если ты не заметил. Может, я и не владею мечом так, как ты, не могу похвастаться дерзкой воинственной смелостью, да и вообще кажусь всем вокруг дурачком с лютней, но я не глуп, Геральт. И не жесток. Дарить людям веселье, надежду и любовь — это моё ремесло, как поэта. Ты печёшься о человеческих жизнях, а я — о человеческих душах. А души, между прочем, тоже важны, — он замолк на мгновение. — Быть может, ещё важнее. “Ты печешься о своём кошельке, дурень”, — хотел сказать ведьмак, но вовремя прикусил язык. Он знал Лютика слишком хорошо, чтобы не считать его поверхностным или беспечным (хотя чаще, чем хотелось бы, иных слов, чтобы описать друга, он подобрать не мог). Геральт всегда видел, кем являлся Лютик: проницательным поэтом, откровенным бабником, жутким скептиком и не слишком талантливым лжецом. То, что у него могли быть настолько глубокие и человечные принципы... не было странным. Неожиданным, возможно, но не странным. Геральт смотрел на Лютика снизу вверх, вероятно, впервые спустя годы знакомства открывая какую-то новую сторону мировоззрения менестреля. До сей поры она скрывалась под слоем безудержной весёлой беспечности и любви к деньгам. Ведьмак мог сказать, что был обескуражен. Мутное ощущение в груди немного утихло, но полностью не исчезло. — Говоришь так, словно каждая твоя баллада — это церковная проповедь. Ты не священник, Лютик. — И, чёрт возьми, я бесконечно этому рад! Но это не значит, что я не буду пытаться делать хорошие вещи. Убивать монстров на болотах и кладбищах — весьма сложная работа. Убивать монстров во мраке человеческих разумов... это тоже, знаешь ли, не просто. Геральт встал. Никто не мог бы сказать, что творилось в его душе, какие мысли посетили его голову в тот миг. Он порывисто и коротко обнял Лютика, удивив их обоих подобным жестом, места которому в их отношениях не было. — Я рад узнать, что у тебя всё же есть принципы, — отстранённо произнёс ведьмак. Он быстро отступил назад, не дав возможности ответить на объятия. Геральт, словно настоящий волк, почуял, что если бы эти объятия продлились хоть секундой дольше, то он был бы потерян полностью. Он не смог бы, не захотел бы отпускать Лютика. Ни к кому. Никуда. Никогда. Но он не дал этому случиться. Быть может, поэтому Геральт потерял годы, прежде чем добрался до своего счастья. А ведь оно было так близко. Так удивительно близко. И так далеко. — Седлай свою Форель. — Это Пескарь, Геральт, — отозвался поэт с тоскливой полуулыбкой. Они выехали. Из-за горизонта бодро поднимался ослепительный розово-красный диск солнца. Размышления на тему физической близости настигли Геральта вновь спустя два дня в Горс Велене. В комнате царил бардак, вещи были разбросаны по полу. На столе в простеньких тарелочках из керамики оплывали свечи. За окнами отмирал от ночного спокойствия город. С улиц веяло утренней прохладой и запахом моря. Ведьмак полусидел на постели, наблюдая, как совершенно нагой Лютик поднял с пола рубашку и принялся её отряхивать, не переставая болтать. —...в жизни бы не подумал, что она на такое способна, понимаешь? Эта юная особа выглядела так, словно всю жизнь цвела под сенью княжеского дома. Её фигура всё время напоминала мне мастерски выточенную из мрамора скульптуру, как будто одну из тех, которые находятся в музее при Оксенфуртской Академии или в знаменитых садах Гитты в Цидарисе. Хильда была очень красива. Черты лица тонкие, как у эльфки. Платина на голове и жемчуг во рту. А глаза, святая Мелитэле, видел бы ты, Геральт, её глаза! А грудь! Словно спелые яблоки... — часть слов потонула в складках рубашки, которую Лютик быстро надел через голову. — К чему я... ах, да. Проходит два дня, и я совершенно случайно узнаю, что Хильда и молот в руках, значит, держать умеет, и кобылу подковать может, да и... Геральт с интересом наблюдал, как жестикулировал бард, заканчивая историю о необыкновенной девушке, которую однажды встретил в предместье Оксенфурта. Движения Лютика были исполнены ленивой грацией. На губах искрилась улыбка. Рубашка — помятая и чуть рваная по краям (стараниями Геральта, спешившего её снять) — колыхалась от резких движений, иногда оголяя бёдра с ещё не сошедшими бордовыми отметинами. Ведьмак слегка склонил голову, пытаясь подавить удовлетворение, родившееся от созерцания следов собственного усердия. — У неё были прекрасные губы, — мечтательно вздохнул Лютик, — на них всегда чувствовался вкус помады, похожей на кленовый сироп. Сладкие, но не нежные уста удивительной красавицы с молотом в руках. Прекрасное сочетание. — И ты целовал её каждый раз? Лютик рассмеялся. — Не то, чтобы это было часто. Мы занимались любовью два или три раза, но, отвечая на твой вопрос, да. Каждый раз. Они помолчали. Поэт принялся собирать по комнате оставшуюся часть своего гардероба. Геральт выпрямился на постели и провел ладонью по лицу, смахивая остатки сна. Быть может, то утро показалось ведьмаку прекрасной возможностью задать вопрос, который временами всплывал в его голове среди многочисленных мыслей. Так всплывает ком спутанных водорослей в прибрежной морской воде во время набирающей силы бури. — Лютик? Менестрель обернулся, не переставая задорно улыбаться. — Да? — Скажи, — начал Геральт, осторожно подбирая слова, — мы спим друг с другом уже... довольно давно, а ты ни разу не позволил себя поцеловать. Почему? Геральт увидел, как по лицу Лютика словно проскользнула тень, как если бы солнце на мгновение заслонила плотная грозовая туча. Лишь на мгновение. Улыбка не изменилась, не дрогнула на его губах, но совершенно исчезла из глаз. Воздух вокруг резко окрасился в клюквенно-кислый запах... сомнения? Неуверенности? — О боги, Геральт, я полагал, это очевидно, — Лютик непринуждённо и вызывающе облокотился поясницей и локтями о край стола; он и не думал застёгивать только что натянутые брюки. — Мы не спали бы вместе, если бы это не было выгодно и приятно нам обоим. Но это не накладывает на нас какие-либо... романтические обязательства. Видишь ли, не в моих правилах целовать друзей. А мы с тобой, Геральт, не возлюбленные, мы — друзья. Заниматься любовью с другом немного... странно, не находишь? — То, чем мы занимаемся в постели, не слишком отличается от любви, — возразил ведьмак. — То, чем мы занимаемся в постели, гораздо сильнее отличается от любви, чем тебе кажется, — произнёс Лютик резко, скрестив руки на груди; в его тоне засквозили едва уловимые нотки неприсущей ему суровости. — Существует разница между тем, чтобы не позволять себя вести, и тем, чтобы довериться чужим рукам полностью, без остатка, беспрекословно, слепо и смело. Разница между скоротечными желаниями плоти и постоянным голодом измученной души, жаждущей близости и ласки; между обыкновенным сексом и занятием любовью. Между всем этим, мой дорогой Геральт, находится пропасть. Различие слишком велико, чтобы его можно было преодолеть без риска или без боли. Да и стоит ли оно того, чтобы его преодолевать? Лютик отвернулся к окну. Даже в отражении на стекле Геральт смог различить невыразимую тоску в синих глазах друга. Но, возможно, он всего лишь перепутал звёзды с отражением на тёмной поверхности пруда? — Ты говоришь, — продолжил Лютик, — то, чем мы занимаемся в постели, не слишком отличается от любви? И всё же, Геральт, это — не любовь. Ведьмак выдохнул. Слова поэта что-то задели внутри него. Что-то, о существовании чего он даже не подозревал. Нечто тёплое и яркое, но испуганное и осторожное. Но Геральт уверенно забил это обратно в глубины самосознания. Он старательно убеждал себя в том, что ему было всё равно. У него получилось пресечь все новые импульсы, всколыхнувшие его сердце. Он ощутил привычное холодное спокойствие; оно было схоже с леденящей кожу сталью. — Ты прав, Лютик. Мы — друзья. Меня это устраивает. Лютик обернулся; Геральт уже не смотрел на него и поэтому не увидел, как тот сжал кулаки до побелевших костяшек, явно пытаясь что-то в себе подавить. — Меня тоже, — тихо ответил поэт. Если бы Геральт знал его чуть хуже, то подумал бы, что Лютик солгал. В следующий раз они вместе посетят Горс Велен только через много лет. В следующий раз они вместе пройдутся по широким улицам яркого города только для того, чтобы оказаться на сборе чародеев, который будет организован на острове Танедд.Июнь 1254 г. — конец февраля 1261 г.
Если бы Геральта спросили, когда он понял и ощутил разницу, о которой говорил Лютик, он бы ответил: “Когда встретил Йен”. В Йеннифэр из Венгерберга было невозможно не влюбиться. Йеннифэр из Венгерберга пленяла своей красотой, покоряла изумительным умом и очаровывала бойким и независимым характером. Смелая, женственная, твёрдая, как гранит, и мягкая, как спелый абрикос, она похитила дыхание и сон Геральта на несколько лет. Он мог поклясться, что влюбился так сильно впервые. Он влюбился с первого взгляда, с первого слова, с первого жеста. Корабль его холодного рассудка пошёл ко дну взбунтовавшихся эмоций и дикой страсти. Геральт влюбился в Йеннифэр до одури, до отупения, до того, что загадал её джину. Геральт упал в свои чувства с разбега; он увяз, словно в болоте, утопился в чародейке так, как иные топятся в реке с камнем на шее. Запах сирени и крыжовника заменил ему запах сандала и миндаля, запах стали и крови, запах здравого смысла и рационального мышления, словом, все запахи в мире. Геральт вспоминал слова Лютика о различии и думал, что, да, теперь он понял, что поэт хотел до него донести. Ведьмак сполна ощутил это различие, когда впервые познал Йеннифэр. Он страстно и нежно занимался с ней любовью; так, как ни с кем до этого. Разница действительно была колоссальной. Любовь выглядела не так, как их с Лютиком отношения, она не была похожа на их секс. А у них был именно он. Дружеский, непринуждённый, удобный, горячий, но всё-таки обычный секс, а не любовь. С Йеннифэр — всё было по-настоящему. Лютик казался далёким и странным сном. После истории с джином они не делили ложе долгое, очень долгое время. Геральт полностью увяз в отношениях с чародейкой из Венгерберга примерно на год. Лютик почти сразу уехал из Ринды. Стремительно, словно пытался от чего-то сбежать. Они не виделись довольно длительный промежуток времени. Геральт с каждой неделей увязал в болоте своей страстной любви всё больше. Они с Йеннифэр подходили друг другу идеально: так подходят друг другу шестерёнки в какой-нибудь дерзкой новинке технической мысли. Но всем шестерёнкам нужно иногда останавливаться для починки и смазки. Отношения Геральта и Йеннифэр рано или поздно должны были приостановиться или прерваться. Они разошлись на несколько лет только для того, чтобы вновь сойтись во время охоты на дракона. В паузах снова возникал Лютик. Сон снова становился реальностью. С каждым появлением Йеннифэр — ослепительным солнцем — в сером мире Геральта, Лютик словно терял все краски, уходил в тень, превращался в луну. Днём Геральт оказывался невероятно близко к солнцу, обжигавшему кожу его жизни до мяса эмоциональных потерь. Ночью, когда солнце уплывало за горизонт, он приходил охлаждать и залечивать душевные раны под лунным светом. Он не спрашивал Лютика, что тот об этом думал. А если бы и спросил, то ответ ему бы точно не понравился, ибо он однозначно был бы таким: “Я знаю, что это не моё дело, знаю, что лучше бы мне в него не лезть. Потому как ты не любишь, когда кто-то вмешивается. Но долг дружбы обязывает раскрыть тебе, дорогой Геральт, объективную правду: ты впустую тратишь на Йеннифэр жизнь. Глянь-ка, вокруг есть столько хороших — действительно хороших — женщин, но ты... не видишь. Потому что кроме своей чародейки ничего и никого видеть не желаешь”. Быть может, в чём-то Лютик оказался бы прав. Дорога в Аэд Гинваэль была спокойной. Можно было воспользоваться магическим порталом, но Йеннифэр хотелось попутешествовать. Геральт не возражал. Вечерами, когда Йеннифэр уже спала, его тревожило предчувствие. Не хорошее и не плохое. Но что-то должно было случиться. За три дня до окончания путешествия они остановились в приличной гостинице в процветавшем в те времена городке. Воздух с каждым днём становился всё более холодным, северным, а от того — привычным. Закат вылил на небо красную и фиолетовую акварель. Солнце напоминало карминовую монетку. В гостинице было тепло и сухо. Дрова потрескивали в большом камине в обеденной зале. — Нынче путешественников мало, милостивые господа, — щебетала хозяйка гостиницы. — Прошу к огню, ужин скоро будет готов. Геральт и Йеннифэр расположились за ближайшим к камину столом. Завели непринуждённую беседу о предстоявших делах. Вино оседало на губах чародейки кровавым отблеском. — Мы могли бы потом поехать в Каэр Морхен, — предложил ведьмак. Йеннифэр замерла на мгновение, но в лице не изменилась. Геральт мог бы вечность смотреть в эти фиалковые глаза. Он мог честно признаться хотя бы самому себе, что любил её. — Могли бы, конечно... Входная дверь внезапно распахнулась, впуская в помещение пронизывавший до костей порыв ледяного воздуха с нотками промёрзшей глины и отголосками уличной тишины. Неожиданно раздался задорный звон лютни. Геральт и Йеннифэр обернулись. — Вот так встреча! — восторженно объявил человек, подходя ближе. Шапочка с пером цапли была всё той же, только более глубокого оттенка, будто новая. Как и дублет синего цвета. Как и подкрученные на железках светлые волосы, спадавшие на плечи небольшим водопадом. Те же сапожки со шнуровкой и заклёпками. Та же лютня. Это был Лютик. — Рад тебя видеть, Геральт, — кивнул он. — Йеннифэр! Какой приятный сюрприз. Моё сердце исполнилось ликования при одном только взгляде на твой очаровательный и неземной красоты лик. Лютик ощерил жемчужные зубы, приблизился и взял облачённую в перчатку руку Йеннифэр с явным желанием поцеловать. Геральт заметил неладное слишком поздно. — Лютик, — беззлобно ответила Йеннифэр, — я была так рада тебя не видеть. И буду рада не видеть в дальней-... Она не закончила. Вместо того, чтобы поцеловать руку, Лютик резко поднял голову и, легко притянув к себе лицо чародейки за подбородок, накрыл её губы своими. Всё произошло за секунду, если не быстрее. Возможно, Йеннифэр была поражена до такой степени, что не смогла даже оттолкнуть поэта. Геральт пришёл в себя скорее. Он, словно в безумном трансе, поднялся из-за стола, со скрежетом отодвигая стул. Вид его был страшен. Угроза убийственным огоньком сверкнула в его волчьих глазах. Его сердце пронзила дикая первобытная ревность. Геральт был взбешён не на шутку. Его рука машинально потянулась к рукоятке меча. Он обнажил его, не колеблясь. Лютик, услышав опасный звук, мгновенно отскочил назад. — Ох, Геральт, — начал он с явным фальшивым раскаянием и самым настоящим испугом, — я не мог удержаться. Я мечтал об этом со времён джина! Последние слова он уже произносил с другого конца залы, убираясь от ведьмака и чародейки как можно дальше: за дверь, на улицу, в ночь. Геральт так и остался стоять, сжимая рукоять меча. Он был зол. Он не мог справиться с тем мутным чувством, которое так пугающе напоминало проржавевшую от времени ревность. Его грудь вздымалась и опадала. Он был чертовски разозлён. — Геральт, — позвала Йеннифэр, вытирая губы салфеткой. — Успокойся. Это же просто Лютик: дурак и бездельник. Не бери в голову, он не серьёзно. Она спокойно посмотрела на любовника. В ту же секунду, как их взгляды встретились, Йеннифэр хитро прищурилась и ехидно бросила: — О боги, Геральт, да ты ревнуешь! Очевидно, эмоции на лице Геральта было слишком легко прочесть. От этого он разозлился ещё больше. Его обуревал шквал злости и негодования. Всё внутри кипело от ярости. Он ответил: грубо и жёстко. — Да, Йен, я ревную. Она махнула рукой и поправила чёрную бархотку на шее. — Говорю же, Лютик не серьёзно. Чародейка замерла, подняла голову. В её фиалковых глазах холодом смертельного яда отразилось понимание всей ситуации. Она удивительно быстро определила, что было не так. Слишком быстро, как показалось Геральту. Неужели она знала его настолько хорошо? Или пустила в ход телепатические способности? — Да, ты ревнуешь, — ледяным тоном продолжила Йеннифэр. — Но не меня. Геральт молчал. Он сжал челюсти в бессильной и немой злости. На кого? На самого себя. Он должен был разозлиться на Лютика за то, что тот прикоснулся к Йен. Вместо этого он разозлился на себя. Почему? Потому что увидев, как поэт поцеловал чародейку, его единственной мыслью было “почему её”? (“Почему не меня?”) Эта мысль напугала его сильнее, чем всё, что он когда-либо видел в жизни. Геральт не мог ни о чём другом думать. Только о Лютике, который целовал буквально всех вокруг, кроме него. Сердце ведьмака, которое всё же существовало, горело на беспощадном костре инквизиционной ревности. Горело. Сгорало заживо. Но ведь он точно знал, что любил Йеннифэр. ...или всё-таки нет? — Геральт. Тон чародейки был жёстким, но прикосновение к его руке — доверительным. Волосы цвета вороного крыла встревоженным и раздражённым водопадом струились по её плечам и ключицам. Йеннифэр, к его стыду, поняла всё слишком быстро и истолковала всё слишком верно. Ведьмак посмотрел на неё с бессильной злостью и потаённым страхом. Он видел в её глазах осколки льда. — Как давно ты трахаешься со своим лучшим другом, Геральт? Через несколько дней в промёрзшем, словно грязь, северном Аэд Гинваэле отношения Йеннифэр из Венгерберга и Геральта из Ривии навсегда развалились.