И знаешь, может быть, от слёз и от скорбей Померкнет нежный блеск возлюбленных очей. “Марьон Делорм”. Виктор Гюго.
1 ноября 1263 г.
Лютик резко проснулся посреди ночи: весь в поту, дрожавший, как дубовый лист в ветреную погоду, с гулко бившимся сердцем. Что-то разбудило его. Едва осязаемое движение, будто кто-то водил гусиным пером по его лицу. Лютик испугался. Сильно и дико, словно загнанный зверь, словно приговорённый к смертной казни, с ужасом ждавший последнего — решительного — удара. Он подумал, что Риенс решил прервать его сон для очередного мучительного допроса. Поэт сжал в ослабевших кулаках простыню и невидящим взором уставился в потолок. Только после нескольких долгих — удушливых — мгновений он понял, что это было за ощущение. Нечто ползло у него по переносице, перебирая крохотными лапками. Оно добралось до лба, двинулось в сторону виска, за ухо, на шею. Лёгкое щекотное ощущение пропало. Лютик с трудом повернул голову влево. По подушке полз паук. Лютик долго не мог оторвать взгляд от чёрной точки, то появлявшейся в складках одеяла, то исчезавшей. “Неужели я умер, раз пауки так спокойно и безмятежно ползают по мне... по моему трупу?” — подумал Лютик, медленно поворачивая голову обратно. Он сглотнул; во рту было сухо, как в пустыне. Мышцы его почти не слушались, тело чувствовалось сплошной раной, пульсировавшей, горевшей, изнывавшей от долгих истязаний умелых палачей. Он не мог сказать, где болело сильнее. Болело везде. Повсюду. Каждый участок плоти. Дышать было сложно, больно, невыносимо. Из лёгких поминутно вырывался не то свист, не то хрип. Кожа и кости в тех местах, на которые легли удары во время избиения, горели и плавились под действием целебной магии. На правую руку Лютик смотреть побоялся. Он помнил, что Риенс с ней сделал. Он не хотел видеть свои изуродованные пальцы. Как и своё лицо. Взгляд поэта упёрся в потолок. Мысли ворочались в голове медленно и неуклюже, словно язык надравшегося в хлам пьяницы, пытавшегося продекламировать поэму. Лютик не мог понять, где он, не мог вспомнить, как оказался здесь. Здесь. Что оно? Мрак пронизывало слабое мерцание свечи, стоявшей на окне. Потолок и стены были не каменными, а деревянными, что наводило Лютика на мысль, что он не в камере, где его пытал Риенс. Воздух пропитался запахами воска, камфоры, аниса и чистых простыней. Но Лютик не чувствовал их. Он ощущал не травяную горечь во рту, а медный привкус крови. Ему чудился запах железных решёток, ржавчины, грязи, крови и лимона. Ему потребовалось время, чтобы понять, что эти запахи жили только в его голове. Они его больше не окружали. Поэт осторожно вздохнул, боясь привлечь к себе внимание. Безопасность и спокойствие затопили комнату каминным теплом; однако Лютик не верил тому, что видел и осязал. Его загнанный дикой болью ум пытался понять, что за игру теперь вёл Риенс. Чего он добивался на этот раз? Какую ещё хотел информацию выпытать? Лютик услышал надломленный стук крови в висках. Он и сам был таким — надломленным. Забитым. Униженным. Разрушенным до основания, словно крепость после осады. Простое созерцание потолка отняло у Лютика последние силы; так отнимаются силы у потерпевшего кораблекрушение, когда грязно-серый парус в разгар бури отшвыривает всё дальше и дальше от тонущего человека, когда над головой бушует гром, а под ногами — неизмеримые бездны. Лютик закрыл глаза. Если Риенс вздумал продолжить пытки... он этого не вынесет. У него не осталось никаких сил. У поэта не осталось ничего, кроме выворачивавшей наизнанку тупой боли, пульсировавшей во всём теле. Лютик хотел одного: умереть. Дверь отворилась. Без скрипа, без шума. Лютик услышал шелестевшие одеждой шаги и равномерный тихий стук. Будто кто-то простукивал тростью пол. Он не открыл глаз. Лютику было без разницы, кто это. Шаги затихли около его постели. — Убей меня. Если бы у Лютика оставалась хотя бы самая крошечная крупинка сил для того, чтобы удивиться, он бы удивился: своему хриплому и сухому, как песок, голосу, который кратко можно было бы описать как “полвека курения”. Горло неприятно саднило от жажды, стенки намеривались слипнуться и задушить его. Лютик с трудом сглотнул. — Убей меня, — повторил поэт, не открывая глаз. — Пожалуйста. Он предпринял попытку протянуть руку в ту сторону, где, по его мнению, должен был стоять зашедший в комнату человек. Кисть безвольно и ослаблено упала обратно на простыню. Лютик с трудом разлепил глаза. Покрасневшие, воспалённые. Ему не нравилось промедление, не нравилось, что его единственную просьбу не могут исполнить. — Убей, прошу, — взмолился он хриплым шёпотом. И... ничего. Болезненный взгляд Лютика потянулся к молчаливому посетителю. Перед ним стояла молодая худенькая женщина. Густые кудрявые волосы прикрывались на линии ключиц тёмной шерстяной шалью. У неё было светлое и приятное лицо, аккуратные носик с горбинкой и белые глаза. Лютик подумал, что умер. Перед ним стоял незрячий ангел с тростью в хрупких тонких руках. Она была красива. Она была прекрасна. Так прекрасен туманный треугольник благословенного света, падающий из приоткрытой двери священнического дома перед утомлённым долгой дорогой путником, плутавшим в ночи целую вечность. — Ты пришла заб-... — Лютик облизнул пересохшие губы, — забрать мою душу? Ну так она твоя, мой ангел. Забери её вместе с жизнью. Лютик не помнил, когда ему было в последний раз так плохо. Было ли вообще когда-нибудь. Тело выламывало и выворачивало тупой и равномерной болью. Лютик напоминал сам себе выжженное пепелище, где под кучами золы еще тлела земля. Он лишь желал, чтобы она поскорее остыла. Вместе с его бренным и измученным телом. — Я не могу убить тебя, Ard taedh, — женский голос: мягкий, как шёлк, с акцентом. — Я так долго старалась, залечивая твои раны. Мне было бы грустно прервать свою работу на середине. К тому же, Gwynbleidd не простит твою смерть ни мне, ни кому-либо другому. — Gwynbleidd?.. — тихо переспросил Лютик, силясь понять смысл последней фразы; до него дошло быстро. — Геральт?! В Лютике ослепительным блеском вспыхнула искорка надежды. Геральт. Мысль о нём была единственным, что помогало поэту не сойти с ума от боли в тёмной холодной камере, где его держал и пытал Риенс. Мысль о нём была единственным, что заставляло его дышать, держаться за остатки самого себя, продолжать жить. Геральт был его светом, его смыслом, самым дорогим, что у него когда-либо было. — Ты его знаешь? Где он? Он здесь? — Лютик попытался сесть на постели, но рёбра прострелило резкой болью; он сполз обратно. — Мне необходимо его увидеть. Женщина протянула к нему руки, мягко касаясь обнажённых плечей, успокаивая, шепча заклинания, облегчая боль. Её ладони были тёплыми. В полумраке Лютик различил очертания острых эльфийских ушей, мелькнувших под рыжими кудрями. В висках Лютика кровью билась надежда: болезненная и нежная, как его любовь. — Тебе нужен отдых. — Когда я увижу его? — не унимался поэт. Ему казалось, что если он не увидит Геральта сей же час, то потеряет его навсегда. Словно тот был призраком, словно тот мог исчезнуть с первыми лучами рассвета, оставив его в одиночестве. Лютик задрожал; его объял неконтролируемый страх, что всё это лишь иллюзия или сон. Что если Геральта здесь нет? Что если это лишь очередная попытка Риенса свести его с ума? Лютик напрягся всем телом. Ложная надежда могла ранить его сильнее, чем раскалённое железо. Ложная надежда могла убить Лютика. — A'taeghane. Это не иллюзия. Твоё сердце должно подождать ещё немного, прежде чем вы вновь увидитесь. Я позову твоего друга, когда ты отдохнёшь и наберёшься сил. Спи. — Ты читаешь мои мысли? — Не читаю, я... — она заметно заколебалась, прежде чем продолжить, — слышу их. Твой разум разбит; мысли льются из него потоком, их ничего не защищает от моих глаз и ушей. Тебе нужен отдых, — повторила женщина. — Спи. Сон излечит тебя. — Ess’tuath esse! — прошептал Лютик, устало прикрыв глаза. — Как тебя зовут, ангел мой? — Равиль. Она коснулась его лба; он тотчас уснул. Всю ночь поэту снились кошмары, сотканные из обрывков чувств и событий. Они впивались в разум битым стеклом, уходя всё глубже с каждым воспоминанием. Они мучали, давили, успокаивали, жгли, ласкали и доводили до отупения.26 октября 1263 г.
Лютик медленно сел. Голова кружилась не то от удара, не то от падения. Он сидел в полутёмной каменной камере, огороженной тремя стенами и решёткой вместо четвёртой, за которой на стене коридора зловещим огнём трепетал факел. Рубашка и брюки Лютика были измазаны в грязи; дублета и сапог на нём не оказалось. Он судорожно сглотнул, вспомнив, как Риенс схватил его в борделе. Лютик понял, что влип, в тот момент, когда сбежать от Риенса не получилось. Суставы плеч отдавали ноющей болью, напоминая, что ещё совсем недавно их пытались выбить, вывихнуть на импровизированной дыбе. Поэт всё ещё мог двигать руками только потому, что кто-то попытался помешать Риенсу продолжить допрос: неизвестный ворвался в помещение и попытался убить чародея. К сожалению, он не успел. Риенс и его люди, прихватившие Лютика, буквально вырвав его из рук таинственного “незваного гостя”, спаслись бегством в портале. Надежда погасла в Лютике вместе с последними искорками магии на другой стороне. Вряд ли Риенсу кто-либо сможет помешать... здесь, в этом месте, куда открылся портал прямо во время схватки с таинственной личностью, неожиданно пришедшей Лютику на помощь. Уже в борделе Лютик почувствовал неладное, стоило только Риенсу зайти в комнату, однако поэт не ожидал, что его гость окажется агрессивно настроенным магиком. Ещё меньше он ожидал, что будет протащен им и его людьми через портал из борделя в какие-то катакомбы. Что его посадят на цепь, словно пса, он не ожидал вовсе. Лютик почувствовал предательский и липкий страх, застывший в жилах вместо крови. Лютик торопливо огляделся. Его щиколотки оплетали массивные железные браслеты, цепями связанные с ближайшей стеной. Лютик с паническим рвением дёрнул одну из цепей. Звенья громко звякнули, но она не поддалась. Лютик с шумом втянул воздух в лёгкие. Зловещий холодок пробежал у него по спине. Его начало трясти от животного и неконтролируемого страха. “Мне не выбраться”, — с ужасом подумал поэт. Он знал, что его продолжат пытать. Конечно, он знал. Лютик не был глуп, он понимал, что означали кандалы на щиколотках, если не относились к атрибутам любовных игр. А в этой холодной мрачной камере они предназначались явно не для развлечений сексуального характера. Поэт подавил первую волну паники, призвал на помощь свой холодный рассудок. Ему нужно было срочно выбираться. Но... как? Лютик огляделся в поисках чего-нибудь, что могло бы помочь: гвоздя, чтобы взломать замок на кандалах, или камня, чтобы перебить цепь. Он заметил в дальнем углу камеры угол стола, выступавший из мрака на пятно факельного света. Лютик неуверенно встал; холод каменных плит обжёг его ступни. Он попробовал дойти до стола, но цепь закончилась раньше, чем он достиг цели. Лютик чуть не упал на каменный пол, когда цепь остановила его, натянувшись, словно струна. Тихо выругавшись, он лёг на пол и попытался дотянуться лёжа, но и этого оказалось недостаточно. “Ты и не из такого дерьма выбирался”, — обратился к самому себе Лютик. Ему отчаянно хотелось забиться в угол и зарыдать. Он подавил в себе столь ожидаемое, но постыдное желание. “Вспомни хотя бы Рэм из Понт Ваниса: ты трахнул её жениха перед свадьбой, а потом её сестру. Даже тогда выкрутился. А уж какой там скандал был! Справился же?” Лютик мотнул головой. Сел. Снова рванул цепь, пытаясь вырвать её из стены, и только тогда услышал непонятный ритмичный стук. Он замер и всмотрелся в черный провал коридора за решёткой — неровным бликом в его конце вспыхнул свет. У Лютика был прекрасный слух: он расслышал стук каблуков. Свет второго факела неровными и грозными рывками приближался к камере. Шаги стали громче. Застыли у решётки. Лютик затаил дыхание, боясь даже моргнуть. У Риенса была паскудная и мерзкая ухмылка. — Я предупреждал тебя, птичка, — сообщил чародей. Двое людей — вернее, один, второй был полуэльфом, — следовавшие за Риенсом, замерли рядом с ним. Человек, одетый словно кузнец, загремел ключами и отпер камеру. Риенс вошёл. Лютик гордо (но не без удушливого страха) вздёрнул подбородок. Он не хотел терять лицо до тех пор, пока... так долго, как только сможет. Поэт знал, что больно будет в любом случае. Он просил всех известных ему богов дать ему сил пережить то, что готовила судьба в обличье Риенса. Слабая надежда заболтать чародея всплыла в голове Лютика. Он ухватился за эту соломинку, словно жертва зыбучих песков за свет солнца. — Я вас тоже, — у Лютика хватило наглости на улыбку, о которой он впоследствии будет долго и искренне сожалеть. — Я — поэт. Выдумываю истории или переделываю и украшаю те, что слышу от других. Мне нечего вам рассказать. Вы выбрали неподходящего человека для... беседы. — Ты вновь вынуждаешь меня использовать методы не столь приятные, как беседа, — выплюнул Риенс. — Неужели наш предыдущий разговор тебя ничему не научил? А что касается неподходящего человека, то... хм? Разве любовник знаменитого Геральта из Ривии — неподходящий кандидат на допрос? Пожалуй, лучшего мне не найти. Лютик стремительно побледнел. Все его мысли свелись к короткому и основательному: “дерьмо”. — Я вас не понимаю, — попытался уклониться он. — Понимаешь. — Геральт и я — не любовники! — выпалил Лютик, выразительно играя глубочайшее изумление и недовольство. — Мы с ним хорошие знакомые, и только. Мы временами путешествовали вместе, это факт, который было бы глупо отрицать, но я понятия не имею, где он сейчас. И я, между прочим, уже говорил вам об этом. Но ведь вы не верите честному человеку! Риенс устало вздохнул. Он повернулся к одному из спутников, кивнул. Человек, похожий на кузнеца, с кожаным фартуком и обнажёнными до плеч руками, увитыми канатами мышц, отправился к противоположенному концу камеры и с лёгкостью принёс стол, водрузив его рядом с Лютиком. У поэта, как ему показалось, кровь в жилах превратилась в лёд. В желудке противно заскреблась визгливая паника. Он бывал несколько раз в допросном доме Дийкстры в Третогоре: в качестве зрителя. Воспоминания об увиденном мучили Лютика по несколько месяцев после каждого такого визита. Дийкстра умел вытаскивать из людей информацию — Лютик был тому свидетелем; он с ужасом осознавал, какие мучения предвещал ему этот стол, эта камера, этот проблеск жестокости в глазах чародея. — Ну что, Ширру, — скучающим тоном произнёс Риенс, — неси инструменты. Ночь долгая, у нас полно времени для веселья. Полуэльф оскалился, словно волк; у него были злые жёлто-зелёные глаза и резкие скулы; от него веяло враждебностью и жестокостью. Он легко подтащил сопротивлявшегося Лютика к столу и зафиксировал его запястья в прибитые к деревянной поверхности наручники. Лютик дёрнулся; стол скрипнул, но не сдвинулся с места. Ширру разложил на столешнице инструменты для пыток, до сей поры они были заткнуты ему за пояс. Лютику хватило только одного взгляда, чтобы понять, что его ждёт. Ему показалось, что его теперь же вывернет наизнанку. — Нет, нет, нет, — затараторил он. — Нет, прошу вас, мы ещё можем договориться! Лютик бросил на чародея полный отчаянного ужаса взгляд. Риенс подошёл к столу и взял один из инструментов. Повертел в руках. — Вижу, до тебя наконец-то дошло, в каком ты положении, баклан засратый. Начнём мы, пожалуй... с ногтей. Посмотрим, как ты потом заиграешь на своей поганой лютне. Лютик с лихорадочным рвением пытался высвободить руки. Его объял совершенно дикий, животный ужас. — Мне говорили, у тебя красивый голос, — задумчиво бросил Риенс. — Вот сейчас и выясним, правда ли это.Май 1254 г.
Лютик всегда говорил: “Вот уж себя, дорогуша, не проведёшь”. Единственный, по мнению Лютика, кому человек не имел права лгать, так это самому себе. Поэтому, когда проблема возникла, Лютик не стал увиливать. Он принял её, словно дальнего родственника на ужин, и не счёл нужным решать. Проблема была проста: Он полюбил Геральта. — ...ну и что с того? — спрашивал себя Лютик. Полюбил крепко и невзаимно. — Да ведь это никакого значения не имеет! — отмахивался он беззаботно. Полюбил всем сердцем. — Любовь, вообще, понятие эфемерное. Наивная иллюзия, не больше, — говаривал поэт себе перед сном. — Это как с деньгами: пройдёт. В его глазах Геральт был верным и близким другом. Не больше, не меньше. Лютик не собирался отказываться от этой дружбы только потому, что возникшая проблема того требовала. Да, Лютик полюбил. Нет, дружественные узы были для него важнее собственных чувств. Да, он собирался любить дальше, потому что вырвать сердце из груди без риска для жизни не мог. Лютик осознавал свои чувства, но игнорировал их с упорством, достойным лучшего применения. Он по опыту знал, что ни к чему хоть малость благоприятному они его не смогли бы привести. Был ли смысл изнемогать от июльской жары, от январской стужи или сокрушительной морской бури, когда ход природных циклов изменить никому было не под силу? Был ли смысл изнемогать от тяжести собственных глубинных симпатий и сердечных терзаний, когда они, как и природные явления, не поддавались ни угрозам, ни мольбам? Проблема цвела. Лютик любил Геральта всем сердцем долгие, долгие годы. Быть может, Лютик влюбился ещё с первых дней вынужденного совместного бегства в Дол Блатанна. Он влюбился сильно и отчаянно, словно юноша; полюбил вдумчиво и уверенно, как мужчина; доверился без промедления — точно ребёнок. Чувства Лютика напоминали снег на вершинах горной гряды: они не таяли. Они окутывали его светом в огромном, залитом мраком мире. Они дарили ему вдохновение, причиняли боль, заводили в гавань нежной тоски и помогали бороться за существование. Иногда поэт был даже благодарен своей проблеме, потому что только благодаря ей ему было ради чего — кого — продолжать дышать, писать баллады, странствовать. Чувства Лютика с каждым прожитым бок о бок с Геральтом путешествием становились всё более глубокими и многогранными. Он любил ведьмака как друга, брата и только потом — как возлюбленного. Поэт дорожил дружбой с хмурым ведьмаком и не мог её потерять. Она была единственным, на что он мог рассчитывать, и гораздо большим, на что он смел надеяться. Дружба была такой малостью, но малостью великой. Лютик дорожил ей сильнее и трепетнее, чем своей любовью. Больше, чем собственной жизнью. Дружба была его причиной хранить молчание и забивать свои эмоции камнями, как забивают грешников на площадях. Любовь Лютика никогда не видела дневного света. Он не позволял ей вырваться наружу. Ни разу он не оступился, не выдал себя ни единым жестом или словом. Геральт не мог знать и не знал, что его лучший друг тонул в водовороте болезненных и нежных чувств к нему. Лютик скрывал их и давил, как давят ядовитую змею. Игнорировал. Лютик мучился, но мучился молча. Он никому не рассказывал о том, чьё имя записано на скрижалях его сердца. Только однажды он сорвался. Неожиданно для самого себя. Кардинально. Отчаянно. — Если это будет приятно нам обоим, зачем отказываться, а, Геральт? В ту ночь в “Шалфее и Розмарине” Лютик был неприлично пьян. Его сердце заполошно билось в груди, а пальцы выламывало от желания прикоснуться к Геральту, почувствовать его кожу на ощупь. Он жаждал вдохнуть запах крепкого тела, будто вылитого в одной из махакамских кузниц, хотел огладить шрамы, ощутить его внутри себя. Лютик всерьёз подумал, что сгорит от неразделённого желания, если не получит всё это. И он сдался. И заставил сдаться Геральта. Это было так чертовски приятно. Секс с Геральтом оказался самым комфортным в жизни поэта. Бывало и лучше, но чтобы настолько удобно и просто в бытовом плане — никогда. А сравнить ему было с чем. Но именно сравнивая, Лютик понимал, сколь сильно близость с ведьмаком отличалась от того, что он имел раньше. В ней не было ничего искусственного и лицемерного, неправильного и неестественного, наигранного и эгоистичного. Простые ласки, безмолвное понимание, безусловное принятие. Они были словно два супруга, знавшие друг друга всю жизнь: они чувствовали, как лучше коснуться, чтобы было приятно, и чего не стоит просить от партнёра, чтобы не вызвать негодование. Но супругами они, конечно, не были и быть не могли. Даже в самых смелых мечтах. В первую очередь, — поэт знал, что Геральт тоже так считает, — они воспринимали друг друга как друзей. Пусть и... с привилегиями. Лютик оценивал, словно ювелир, золото дружеских чувств выше, чем возможность касаться Геральта по ночам. Они казались прочными, но ставить эту прочность под суровый удар собственной любви Лютик не хотел. Но даже если бы он перешагнул через узы дружбы, что абсолютно не вписывалось в картину мира поэта, даже если бы он признал свои чувства перед Геральтом и вверил ему свою судьбу, свою душу, всего себя, — чего Лютик делать не собирался, — он побоялся бы столкнуться с последствиями. Лютик мог справиться с чем угодно, но не с безразличием. Ничто не ранило его так сильно, как равнодушие. Менестрель боялся, что признавшись однажды во всём, что могильным камнем лежало у него на душе и на сердце, увидит холод в золотых глазах. Он знал, что Геральту будет некомфортно стать объектом чьих-то весьма глубоких симпатий. Ведьмак будет чувствовать ответственность, вскоре начнёт ею тяготиться и рано или поздно захочет от неё избавиться. Это был самый страшный ночной кошмар Лютика: быть понятым, но не принятым. Потерять друга и не обрести возлюбленного. Поэтому Лютик решил, что лучше быть не понятым, чтобы избежать возможных последствий. Пусть это выглядело трусливо, но, правда же, чего ради Лютику геройствовать? У них был прекрасный секс — и это всё, на что они оба были согласны. Для себя Лютик установил одно небольшое правило сразу: не целовать, не позволять целовать себя. Тогда бы их ночи превратились в нечто большее, чем просто секс, а Лютик позволить этому случиться не мог. Он знал, что если коснётся губ Геральта хоть раз — будет навсегда потерян, он погибнет, пойдёт на дно без корабля и даже без камня. Его бедное измученное сердце не выдержит этого. Временами поэту становилось совсем невыносимо. Подреберье сжималось до размеров гравия, когда он видел особенных женщин вокруг Геральта. Когда рядом с ведьмаком появилась Йеннифэр, боль стала физической, осязаемой, будто грудь пронзили копьём и забыли его достать. Через много лет он мог бы сравнить эту боль с той, что испытал от пыток Риенса, и тогда... он бы не был уверен, какая из них задела его сильнее. — Ты как будто смерть увидел, — неловко пошутил Хиреадан, когда Лютик отошёл от полуразрушенного джином дома. — Неужто всё настолько плохо? Лютик попытался состроить непринуждённое и весёлое выражение лица, но — впервые в жизни — у него не вышло. Он лишь поджал губы, казавшиеся тонкой светло-розовой полоской на его побледневшем лице. — Он? — спросил Хиреадан понимающе. — Я же вижу. По твоим глазам вижу, что тебе сердце как будто проткнули. Копьём. Брошенным всадником на скаку. — Он, — грустно ответил Лютик. — Что ж, — кивнул эльф. Они помолчали. — Пойдём, поэт, выпьем. Ночью Лютик не мог уснуть. Он надрался так неистово, что едва смог добраться до дома какого-то купца, где ему любезно предложили переночевать. В основном по просьбе Геральта, остановившегося там с чародейкой. Лютик не мог уснуть из-за неё. Йеннифэр кричала. Страстно, словно львица, и беззащитно, как хрупкая лань. Она кричала долго: с восторженной властностью и похотливой надрывностью. Лютик не мог её винить. Бывали ночи, когда Геральт выдалбливал из него крики столь же выразительные. Потом было трудно сидеть, да и внутренние стороны бёдер зудели от боли и дискомфорта, но он не жалел. Никогда. Зарывшись лицом в подушку, Лютик ещё долго старался игнорировать любые звуки от криков до ритмичного скрипа где-то в одной из соседних комнат. Поэт уснул лишь когда ведьмак с чародейкой закончили: он — с глухим рычанием, она — с тонким пронзительным стоном. Засыпая, Лютик жалел о двух вещах: что не послушался Геральта у реки, найдя сосуд с джином, и что не переспал с Хиреаданом после попойки. Возможно, им обоим бы полегчало, ведь эльф тоже был последним отчаянно влюблённым дураком (с наклонностями к чародейкам). Лютик спал плохо и мутно. Он проснулся рано с дурной головой и сухостью, достойной пустыни Корат, во рту. Рассвет только вынырнул из глубин ночного мрака, подарив продрогшей земле первые капли света и тепла. Лютик встал со скомканной постели и начал собираться. Он хотел покинуть Ринду немедленно. Горечь и досада липким ночным потом пристали к его коже. — Соберись, тряпка, — бросил поэт себе в лицо вместе с холодной водой. Когда он вышел на улицу, было ещё холодно. Редкие горожане спешили по неотложным делам. Лютик подготовил свою лошадь к путешествию, закрепил на ней свои вещи, бережно пристроил лютню. Его пронзило неприятное осознание, что теперь он отправится в путь без Геральта. Один. Сердце тоскливо сжалось от одной только мысли об этом. Лютику захотелось влепить себе пощёчину за свои же эмоции, но он лишь тряхнул головой и вывел лошадь из конюшни. — Эй, Лютик! — окликнул его родной до последней интонации голос. — Да стой же ты... Лютик! Поэт обернулся и увидел Геральта, бодро сбежавшего с крыльца купеческого дома и зашагавшего в его сторону. На нём не было куртки, белые волосы развевались на утреннем ветру, словно паруса бригантины, шнуровка рубашки была завязана криво. Ведьмак явно спешил. Это отчего-то позабавило поэта. — Вот, — Геральт снял с себя ведьмачий медальон и надел на ошалевшего Лютика. — Он поможет тебе при опасности. Задрожит. — Но, Геральт... подожди, что? Лютик покрутил цеховой знак с головой волка в руке, с глубочайшим изумлением рассматривая его, будто не веря своим глазам. Когда он отпустил медальон, тот повис в районе его груди — цепь была немного длиннее, чем для Геральта. — Это же... это... А как же ты?! — воскликнул менестрель. — Как же ты будешь охотиться на своих чудищ? Нет, дорогой мой, я это не приму. Лютик попытался снять с себя медальон, но Геральт остановил его, схватив за запястья и, поколебавшись секунду, взял чужие ладони в свои. — Достану для себя другой. А вот ты себе — нет, не достаешь. Не могу я отпустить тебя одного совершенно без защиты. Опять влипнешь в какую-нибудь неприятную историю. Нет, Лютик. Мне будет спокойнее, зная, что у тебя есть хоть что-то, что поможет тебе избежать потенциальной опасности. Тон Геральта не терпел возражений. Его ладони были тёплыми. Надёжными. — Но я — не ведьмак! Как же я пойму, что рядом опасность? — Медальон заколдован, — в глазах Геральта промелькнула улыбка. — Ты почувствуешь. Мне важно знать, что хотя бы часть меня будет рядом, чтобы уберечь тебя от беды. Береги себя, Лютик. — Спасибо... — обескураженно выдохнул поэт, пожимая ведьмаку руку. Застывший на месте и всё ещё изумлённый, Лютик наблюдал, как Геральт развернулся и быстро зашагал обратно к дому. В груди растеклось приятное, тёплое ощущение, которое всегда рождается в человеке, столкнувшемся с неприкрытыми проявлениями заботы и участливости. Лютик был тронут до глубин самосознания, до защемившей ребра благодарности, почти до слёз. На несколько коротких мгновений он стал абсолютно счастливым. Пока не заметил в окне третьего этажа фигуру черноволосой чародейки, наблюдавшей за сценой, развернувшейся во дворе. Лица её Лютик не видел. Вскоре Йеннифэр отошла от окна, вероятно, окликнутая Геральтом. Чувство безграничного счастья исчезло бесследно, сменившись на промозглую тоску и одиночество. Лютик сжал ведьмачий медальон в кулаке, как самое дорогое сокровище, что у него было. Затем спрятал его под дублет, под рубашку, к самому сердцу. Он забрался на лошадь и поехал прочь. Ему хотелось поскорее убраться из этого города. Лютик любил крепко, но безответно. Лютик предпочитал игнорировать свои чувства, забивая их так же глубоко, как обыкновенно забивают гвозди в крышку гроба.26 октября 1263 г.
Уже после первого вырванного ногтя Лютик был готов всё рассказать. Его трясло от боли разорванных нервных окончаний. По щекам заскользили жгучие слёзы. Ему дали немного времени прийти в себя прежде, чем Риенс взялся за второй ноготь. Боль и страх подталкивали к предательству. — Я скажу!.. — воскликнул поэт, — Господи, помоги мне!.. Я скажу. — Конечно, скажешь, — хохотнул Ширру из-за плеча Риенса. — Поверь, здесь никто в этом не сомневается. Риенс покрепче перехватил щипцы и немного потянул; Лютик дёрнулся от боли. — Я скажу всё, что вы захотите знать!.. Пожалуйста... всё, что хотите. Всё! — В своей балладе ты поведал душещипательную историю о Предназначении ведьмака Геральта... или Геральда. Что с девчонкой? — Слухи ходили ещё лет двенадцать назад о Праве Неожиданности, которое Белый Волк предъявил будущему мужу Паветты, дочери королевы Калантэ... — Слухи меня не интересуют. Что с девкой? — Мы путешествовали вместе, и Геральт кое-что рассказал. Она была его Предназначением. Он приехал в Цинтру, когда ей было шесть, но, говорят, ему её так и не показали, не отдали. Он встретил её впервые в Брокилонском лесу и... потом расстался с ней. Причин не знаю. Вскоре он на год исчез, а после битвы при Соддене внезапно появился. Там же, в тех же краях. Лютик всхлипнул. Больше от ужаса, чем от боли. Риенс устало потёр переносицу. — Ну и? — Ну и встретил я его там, когда мне нужно было переправиться через Яругу. Все бежали от нильфгаардских войск. Мы переправились, а потом... Потом Геральт встретил девочку. Мне довелось это увидеть. Она была среди беженцев. Живая и вроде здоровая. Мы ехали втроём по направлению к Ривии около недели, да потом вот разошлись наши пути. Больше... я их не встречал, ни о ведьмаке, ни о девочке не слышал. Балладу написал во время совместного короткого путешествия. Вот и всё. Лютик кинул на Риенса полный отчаянной мольбы взгляд. — Это всё, что я знаю! Клянусь! Риенс нагнулся к самому лицу поэта и отрывисто, будто начинал раздражаться, произнёс: — Ты понимаешь, что значит “солгать чародею”? Он медленно, но сильно потянул щипцами, вырывая ногтевую пластину из плоти вместе с криками и мольбами. Крупная дрожь прокатилась по телу Лютика и огнём ударила в пальцы. Он заполошно дышал, смаргивая с ресниц шок, смешанный с солью своей боли. — Я вам не... — Неужели?! Мы шли следом по мариборскому тракту до тех пор, пока вы с него не свернули. Так что, как видишь, вы отправились не в Ривию, чёртов ублюдок, и провели вместе не неделю, и я это знаю! Лютик лихорадочно соображал, что ему делать. Как выкрутиться из ситуации, как избежать пыток и при этом не предать Геральта. Поэт искал ту грань, что лежала между правдой и ложью, предательством и мученичеством. Он не мог солгать чародею, тот бы почувствовал это благодаря своей магии (как это делала и Филиппа Эйльхарт, и Йеннифэр, и Трисс, и все остальные чародеи). Но и правду Лютик открыть не мог. Сказать многое, не сказав ничего — вот, что ему больше всего хотелось бы сделать в этой ситуации. Но он знал, что это невозможно. — Не в Ривию, — тихо отозвался Лютик. — Мы ехали... — он прикусил дрожавшую губу. — Ну? — раздался над ухом голос Риенса. — Будем вести беседу цивилизованных людей или мне преподать тебе ещё несколько болезненных уроков? Лютик сжался в комок, замотал головой. Зрачки расширились от ужаса. Он заговорил: осторожно, быстро, много. — Мы отправились на север через Темерию. Сначала мы держались мариборского тракта, потом... Каждый раз, когда поэт выдавал что-то не то или не так, каждый раз, когда магия Риенса чувствовала подвох, маленькие костяные возможности играть на лютне вырывались с беспощадностью, достойной дьявольской похвалы. — ...в течение месяца... Лютик бился в конвульсиях, захлёбываясь собственными болезненными вскриками. Пальцы его правой руки простреливала невыносимая, адская боль. С каждым часом на них оставалось всё меньше ногтей: только изуродованная до фаланг плоть. — ...встретили разбойников. Девочка чуть не погибла, но Геральт... Он говорил, и говорил, и говорил... Менестрельские слова перемешивались с его криками, руганью Риенса и безумным хохотом Ширру на особенно тягостных моментах. — ...в усадьбе Нивеллена, где однажды... Его рука лихорадочно содрогалась от разорванных нервных окончаний. Кровь вытекала из кончиков пальцев на стол. Лютика немилосердно трясло. Его душа выла раненным зверем, вторя голосовым связкам. — ...в тот вечер у нас произошли разногласия, поэтому я ушёл... Ему было зверски больно. Лютик рассказал всё, что когда-либо знал о Геральте и ведьмаках, о Цири и Цинтре, о дорогах и тропах, что они прошли втроём, о людях, которые встречались им на пути. — ...и я не знаю, где Геральт сейчас. Лютик говорил до тех пор, пока не сорвал глотку, пока сознание не начало ускользать от него, словно песок сквозь пальцы. Только тогда нескончаемый поток вопросов оборвался и Риенс отдал несколько приказаний. — А голос у него хорош, — присвистнул Ширру, склоняясь над поэтом, — высоковат, но пойдёт. Хотя уши немного заложило. Свой голос Лютик в ту ночь не узнал. Он и помыслить не мог, что человек способен на такие крики; что эти истеричные и душераздирающие звуки будут извлечены из его голосовых связок. Если бы Лютик мог предвидеть, чем обернётся создание баллады про Геральта и его Предназначение, он бы никогда не стал её писать. Поэт смутно почувствовал, как его руки высвободили из кандалов; он рухнул на пол и его вырвало. Болевой шок дал о себе знать. Желчь и вязкая слюна неприятно капали с потрескавшихся губ. Лютик задыхался. Он отполз в угол и тихо зарыдал, прижимая руку к груди. Больно. Чудовищно больно. — Подумай, что ещё расскажешь мне, когда я вернусь, — бросил Риенс, выходя из камеры. — А я вернусь, можешь не сомневаться. Лютик не мог перестать дрожать ещё много часов. Боль в руке заглушала все его мысли, все ощущения, весь мир. Солёные влажные дорожки на щеках не высыхали, казалось, бесконечно долго время. Каменные стены камеры были влажными и холодными, пахли плесенью. Лютик глотал ужас и боль, пока слёзы не кончились, а в пальцах не появилось гулкое пульсирующее ощущение. Он боялся смотреть на свою изуродованную руку. Он хотел бы уснуть, но не мог. Дыхание постепенно выровнялось, мысли вернулись к Лютику в разбитом и разрозненном состоянии, словно обломки бригантины к берегу после бури. “Как ты мог позволить такому случиться?” — спросил сам себя Лютик, прислушиваясь к ритму собственного сердца. Он пытался осознать, с какой целью отдал на растерзание свою правую руку, почему позволил себя мучить, что уже рассказал, что старался скрыть. Старался ли вообще? “Конечно, ты пробовал скрыть некоторые факты... — шептал здравый смысл, — но боль была сильнее твоих попыток”. Лютик мотнул головой, но назойливые мысли не исчезли. Чувство вины грызло сильнее, чем боль в израненных пальцах. Он рассказал так много. Он предал Геральта своими словами. — Прости, — прошептал Лютик в полумрак камеры. Но он знал, его никто не услышит. И не простит. И хуже чувства вины, хуже боли в изуродованной руке, хуже всего, что случилось, было только одно: ожидание. Ожидание следующих пыток. Лютик приводил разум в порядок, считая вдохи и выдохи. Считая секунды и минуты, которые неизбежно складывались в часы: один, два, три. Его обнажённые ноги замёрзли на холодном полу, суставы в щиколотках начали ныть, словно у старика. Четыре. Стены леденили его кожу сквозь рубашку, но поэт не чувствовал холода в полной мере. Пять. Поэт просидел в одном положении достаточно долго, но так и не смог перестать вздрагивать от каждого шороха. И чем дольше он ждал, тем сильнее росла его тревога. Ведь каждая секунда приближала Лютика к боли. И ещё до того, как Риенс, вынырнувший из мрака с бесшумностью тени, повернул ключ в замке ржавой решётки, менестрель почти задохнулся от ощущения подскочившего в самую глотку сердца. — У меня к тебе последний вопрос, птичка. Лютик вздрогнул и сильнее вжался в угол, поднимая затравленный взгляд. — Господь Милосердный... — прошептал он. — Бог, может быть, и милосерден, — спокойно возразил Риенс, — но я — нет. Он шагнул вперёд к пленнику. Лютик отдал бы всё на свете, если бы мог вжаться в стену сильнее и раствориться в ней, как пергамент в кислоте. Но чуда, конечно же, не случилось. Камень не разверз свои объятия. А Риенс всё ещё был здесь. — Должно же быть у твоего ведьмака место, где он зализывает раны. Он наверняка тебе говорил о чём-то подобном во время ваших... затраханных странствий. Синева в глазах Лютика сделалась прозрачной от страха. — Не знаю, где это место, клянусь... — Увиливаешь, паршивый рифмоплёт. Хитрый, но не аккуратный. Говоришь, не знаешь, где, но могу поспорить, знаешь, что за место. Неужели после хорошенького секса ведьмак ничего тебе не рассказывал? Ах, ну конечно, — Риенс скривился, — он тебя драл, как шлюху, а потом засыпал. Об заклад бьюсь, что так. Засраные голуби. Говори, что за место. Лютик сглотнул. — Мне не известно, есть ли, — судорожный вздох, — такое место, что это за место и где оно. Не знаю, ладно? Я уже сказал всё, что... Сначала Лютик увидел резкое движение со стороны Риенса, потом услышал, как хрустнул его нос. Боль вспыхнула ослепительной вспышкой, вывернув наизнанку душу сломанной костью. — Я ведь предупреждал, что чувствую, когда ты лжёшь! — прорычал чародей; пнув Лютика в лицо ещё раз. Тёплая вязкая жидкость потекла из сломанного носа по разбитым губам и подбородку. Лютик согнулся в немыслимой позе, пытаясь отдышаться и осторожно касаясь лица кончиками пальцев здоровой руки. Кровь текла из носа и рта, капала на пол; Лютик выплюнул багровый сгусток вместе с выбитым зубом. — Может быть, я и знал когда-то! — в отчаянии воскликнул Лютик. — Но я, a d'yeabl aep arse, не знаю этого сейчас! Я не помню, что это за место! Поэт не лгал: Геральт упомянул название ведьмачьей крепости только однажды, много лет назад. Замысловатое наименование просто выветрилось из его (пусть и очень хорошей, но всё-таки человеческой) памяти. Риенс замер над ним; его обычно равнодушное лицо покраснело от гнева. — Значит, ты забыл? — прошипел он. — Что ж. Придётся мне прозондировать твой мозг. Скорее всего, после этого ты вообще никогда не сможешь связно думать. Будешь смотреть в стену, да слюни пускать. Поэт основательно забился в угол, но Риенс схватил его за спутанные волосы и встряхнул, заставив посмотреть на себя. Произнёс заклинание. Лютика оглушил крик. Его собственный. Ему показалось, что ему в череп вогнали тысячу гвоздей одновременно. Риенс открыл для него новый порог боли. Все мысли Лютика, все его воспоминания и чувства на мгновение поддались тёмным рукам чародея. Сознание вылетело из Лютика, словно мыло из скользких рук. Магическая темнота со звериным упорством вытравливала весь свет из его разума.Май 1254 г.
Беллетэйн застиг его в двух днях пути от Вызимы. Огромные костры взвивались к чёрному майскому небу, лаская звёзды и опаляя кожу. Кметы — пьяные, весёлые и возбуждённые — танцевали, кружились, менялись партнёрами, обнимались, неистовствовали. Они подчиняясь резкому ритму струн, содрогавшихся под пальцами Лютика, лихо передвигавшегося между кострами. Отблески огня причудливой игрой света и тени ложились ему на лицо. Лютику приходилось выжимать из своей дорогой лютни все соки, но оно того стоило. Пусть Беллетэйн и не являлся прибыльным праздником, но Лютику нравилось быть его частью, дарить людям ритм и страсть. Ему нравилось отмечать извечный цикл обновления природы среди кметов — разгорячённых юношей и гибких бесстыдных девушек. От них исходила необыкновенная аура жизни, самой её сути, дававшей поэту впечатления и вдохновение. И забытье в жарких объятиях ближе к рассвету. В тот год Лютик отчаянно желал избавиться от одиночества, утопиться в ком-нибудь на одну или две ночи. В душе склизкими водорослями колыхалась тоска. После скорого расставания с Геральтом и Йеннифэр, после спешного отъезда из Ринды, (который поэт никак не хотел именовать бегством от собственных чувств), он отправился в Вызиму к девочке по имени Эсси Давен. Ей было четырнадцать и она мечтала стать менестрелем. Лютик, в своё время заменивший ей старшего брата, надеялся найти в её нежных, но исключительно сестринских объятиях спокойствие для измучившегося сердца. Беллетэйн застиг его за два дня до Вызимы; Лютик не мог удержаться от так и манивших кметских костров, издалека напоминавших осевших на землю светлячков. Лютик бил по струнам яростно и задорно. Кметы танцевали. Огни пылали первозданным дыханием жизни. Девушки казались лесными феями из древних сказок: лёгкие платья с растительными вышивками, ленточки, вплетённые в косы, на головах венки из веточек черёмухи с первыми белыми цветками. Они кружились в парах с крепкими юношами, хохотали и прыгали, бегали и танцевали. От всех вокруг пахло возбуждённым ликованием, полынью и угольным жаром. Кто-то быстро наигрывал на свирели, следуя за ритмом, заданным Лютиком; где-то звонко бренчали тамбурином в такт лютне. Во время краткого перерыва Лютик отошёл на границу света и тени, подальше от костров и буйных танцев, и подхватил флягу с вином. Его окликнул красивый женский голос. Лютик обернулся. Рядом с кустом сирени шагах в двадцати от него стояла ослепительной красоты молодая женщина в глубоко декольтированном платье из тёмно-зелёного ситца. Грудь закрывали вышивки темерских лилий, в её густых каштаново-рыжих распущенных волосах ленточек не было. Лютик не видел её здесь среди кметов и сразу понял, почему. Наверняка, чародейка, скрывшая себя заклинанием. Только они могли так откровенно одеваться, носить распущенные волосы и геральдические знаки. “О, как же она прекрасна!” — с восхищением подумал Лютик, сражённый её красотой. Он изящно поклонился, не выпуская фляги из руки. — Поэт Лютик, к твоим услугам, о цветущая очарованием лилия. Женщина приблизилась и подала ему руку, унизанную несколькими простыми браслетами из серебра; поэт не без восторга коснулся костяшек её пальцев губами. — Я слышала многие твои баллады, Лютик! Меня они всегда восхищали. Я — Трисс, — представилась она. — Трисс Меригольд. Лютик замер на секунду от изумления, но тут же воскликнул: — Так ты та самая Трисс из Марибора? Знаменитая Меригольд? Быть знакомым с тобой, моя очаровательная чародейка, большая радость для скромного поэта. Но что ты здесь делаешь? — Беллетэйн! — Трисс изящно крутанулась вокруг своей оси, демонстрируя платье и все прелести стройного тела под ним. — Я обожаю этот праздник! Пойдём? Вон туда, — она указала в самый центр веселья, где сплетались и расплетались танцевавшие пары. Лютик удивился раскованности новой знакомой. Возможно, это был его шанс... забыться. И Трисс была так прекрасна. Так удивительно красива. Так чертовски хороша. — С удовольствием, — он протянул чародейке руку с раскрытой ладонью. Играли свирели и тамбурин. Каштаново-рыжие волосы Трисс отражали всполохи костров бордовыми нитями. В голубых глазах сияло пылкое озорство. Её стройное тело идеально ложилось под ладони Лютика; он ощущал жар её раскалённой кожи. Они двигались в страстном первозданном ритме. Долго и весело. Возбуждённо и притягательно. Уже позже, выбившиеся из сил, уставшие танцевать, они обнимались на опустевшей лужайке с примятой травой у догоревшего костра с тлевшими углями. Рассвет поднимался от тяжкого сна опьянённой майской ночи. Холод щекотал остывавшую кожу; Трисс жарко дышала Лютику в шею, бесстыдно прижимаясь к нему упругой грудью с затвердевшими сосками. Лютик — уставший, но не утомлённый, — придерживал её двадцатидвухдюймовую талию, согревая теплом собственных ладоней. Они ещё пытались двигаться в ленивом танце, состоявшем в основном из объятий и покачиваний, когда чародейка внезапно предложила: — Я могу открыть портал и перенести нас ко мне? Она медленно и изящно, словно кошка, поскребла кончиками пальцев торс поэта через рубашку. Ему показалось, будто разряд искр пробежал по его коже. Лютик немного отстранился и обхватил ладонями лицо чародейки, поглаживая скулы большими пальцами, заглядывая в глаза. — У меня нет ни одной причины препятствовать тебе, Трисс. Если хочешь, я могу стать твоим. Если хочешь. Трисс улыбнулась ему в губы тихим шёпотом: — Хочу. Тот Беллетэйн Лютик запомнил навсегда: по страстному танцу у костра вместе с невесомой и пылкой, как пламя, Трисс Меригольд; по её телу — горячему и влажному, дрожавшему под его руками и губами; по её бёдрам, обхватывавшим его бока, дарившим ему райское наслаждение; по её голосу, срывавшемуся на стоны и всхлипы, когда они сливались и двигались. С Трисс было хорошо. Они любили друг друга медленно и нежно. Они любили друг друга около двух недель, которые Лютик, ощущавший себя одурманенным и опьянённым, провёл в Мариборе в башенке Трисс. Впрочем, эта любовь совсем не была любовью, она не могла перерасти в настоящие отношения; Лютик это знал. Но не жалел об этой странной связи, возникшей в Беллетэйн. Связи, рождённой в пламени и искрах, и самой похожей на искру, внезапно появившуюся и также — внезапно — погасшую. — ...мы могли бы поехать туда вместе... — щебетала Меригольд, листая корреспонденцию. Трисс сидела в кресле около камина. На ней не было ничего, кроме шёлкового зелёного, словно нефрит, халата и серебряных браслетов на руках. Она задорно болтала ножками в воздухе, словно ребёнок, но её стройные бёдра при этом открывались совсем не по-детски. Лютик перевернулся на живот и подмял под себя подушку. Он с нежным вниманием наблюдал за чародейкой, читавшей письмо. Ему нравились её обнажённые ножки с изящными икрами и тонкими лодыжками. — ...а при дворе подают превосходное вино, — Трисс не отрывалась от чтения письма, но говорить продолжала. — К слову, тебе привет от Дийкстры. Лютик напрягся, услышав знакомое имя. — Подожди... — А библиотека! Лютик, клянусь, она не меньше оксенфуртской... Да? — Дийкстра? — переспросил поэт, побледнев. — Ну конечно... — он ткнулся головой в подушку. — Ты не только на Капитул чародеев работаешь. Я мог догадаться раньше. Темерская лилия греется под лучами солнца реданской разведки? Трисс выглядела спокойной, но неуверенной. — Лютик, — она закусила губу, — Дийкстра ждёт вестей. Ты лучше бы не... — Как давно? — спросил менестрель, отрываясь от подушки, приподнимаясь на локтях. — Как давно он с тобой связался? До Беллетэйна? Трисс отложила письмо и встала. Она приблизилась и зарылась пальцами в его светлые волнистые локоны, перебирая пряди и массируя кожу головы. — После. Пять дней назад я написала ему, что ты со мной. Лютик вздохнул: он знал, что она лгала. Скорее всего, Дийкстра — нетерпеливый сукин сын — подослал её. — Твои мысли как на ладони, — засмеялась чародейка. — Но я не подслушиваю твой монолог, не волнуйся. Лютик перевернулся на спину, освобождая Трисс место на разворошённой частым занятием любовью постели. Зелёный шёлк халата соскользнул с её плеч, точно змеиная кожа, и упал на пол. Меригольд уверенно оседлала его бёдра. Лютик ощутил жар её паха, нежно огладил колени. Трисс, подцепив тонкими пальцами ведьмачий медальон, которому весьма сильно удивлялась в первые несколько дней, нахально и ласково подмигнула. — Ты могла бы, — выпалил он, осенённый гениальной идеей, — поставить магический блок на мою память и мысли? Чтобы другие чародеи не могли залезть в мой мозг? Трисс, начавшая медленно покачиваться на его бёдрах, стараясь быстрее вызвать реакцию, остановилась. Изумлённый изгиб бровей был весьма красноречив. — Если бы я был простым бардом... Но ведь я не простой бард! Чужие тайны в моей памяти стоят дорого и мне бы не хотелось... — Я понимаю, — перебила Трисс, возобновляя покачивания, ловя сбившееся дыхание Лютика, помутнение синевы в его глазах. — Это сложные и крайне трудоёмкие чары, но я наложу их на тебя. Если хочешь. Тихий шёпот в губы. — Хочу. Через несколько дней Лютик покинул Марибор. Один. С незримыми следами магии, вставшей на защиту его мозга, и следами любви Трисс, исцарапавшей его спину и зацеловавшей до бордовых пятен шею. Они расстались с равнодушной нежностью и искренними симпатиями, не имевшими места в будущем. Они расстались ещё не друзьями и уже не любовниками. Лютик ни о чём не жалел.27 октября 1263 г.
Магия, вскрывавшая мозг темнотой, словно отмычкой, внезапно отступила. Сознание вернулось к Лютику бумерангом; он жадно хватанул воздух ртом и закашлялся, сплёвывая кровавую слюну, смаргивая слёзы. Риенса отшвырнуло в другую часть камеры. Он поднялся, взбешённо и удивлённо посмотрел на Лютика. Чары, наложенные Трисс Меригольд, были ещё очень сильны: они оттолкнули чародея неожиданно и ошеломительно. Недаром у неё ушло на них два дня и весьма редкий артефакт. Риенс грязно выругался. Он пнул Лютика в живот и вышел из камеры. Загремели ключи. Поэт сжался в комок на холодном полу. Он тяжело дышал после болезненной попытки проникновения в свой мозг. И он благодарил всех известных ему богов за то, что Трисс наложила на него те чары. В коридоре эхом отдавались шаги Риенса и его голос. Лютик, пытаясь отвлечься от жуткого приступа боли, прислушался. В этот раз чародей пришёл один, но теперь он с кем-то вёл оживлённый диалог. Второй голос звучал будто из-за глади магического портала: — ...хочешь сказать, он ничего не знает?.. — Мэтр Виль-... — начал Риенс, но его перебили. — ...и ко всему прочему, на память рифмоплёта кто-то наложил очень сильные чары, поэтому ты не можешь залезть в неё и отыскать то, что нам нужно? — Мэтр, — отозвался Риенс, — мне нужна ваша помощь... — Естественно. Ты и шага не можешь ступить без моей поддержки, засранец. Даже портал самостоятельно открыть не в состоянии. — Мэтр, при всём уважении... — Риенс, — предостерегающе и раздражённо отозвался незнакомый голос; он выдержал короткую паузу. — Чары, о которых ты говоришь, держатся на собственных силах трубадура. Чем он слабее, тем слабее чары, тем легче их развеять. — Что мне сделать? — Доведи барда до состояния невменяемости, но не убивай. Затем свяжись со мной: остальное я сделаю сам. Даже если эта пташка ничего не знает, она всё равно мне пригодится. — Вы хотите сказать... — Если я доберусь до его воспоминаний о ведьмаке и цинтрийской девке, то смогу установить их местоположение. Холодок ужаса прокатился по позвоночнику Лютика: от затылка до копчика. — Как прикажете, мэтр. Но... скажите, почему вы сами не можете сломать эти чары, ведь так будет быстрее и... В портале послышался приглушённый женский вскрик. — Я занят, Риенс. Не разочаровывай меня больше. Эхо отразило от стен последние слова уже после того, как голоса умолкли. Стук каблуков превратился в тишину. Лютик ещё долго лежал на ледяном полу, не в силах пошевелиться, не в силах успокоить кровь, набатом бившуюся в висках. Сколько прошло времени? Десять минут? Десять часов? Голова болела нещадно. Словно издалека он услышал скрип отворяемой решётки. Почувствовал, как его подхватили и бесцеремонно поволокли по полу. Лютик предпринял попытку вырваться, за что получил несколько ощутимых пинков в живот, скулу и голень. — Аккуратнее, Эрнест, — словно сквозь толщу воды услышал Лютик голос с эльфийским акцентом. — Не выбей из него сознание своими пинками, мы ещё даже не начали. Эрнест, человек, похожий на кузнеца, только пожал плечами. И потащил Лютика дальше: из камеры, по коридору, потом швырнул его в какую-то комнату. В ней было очень тепло. Даже жарко. Поэт приподнял голову и огляделся. Кузница. В жаровне пылали угли. Повсюду были инструменты для кузнечного ремесла. Лютик с ужасом сглотнул. Он знал о существовании по меньшей мере двадцати способов заставить человека говорить с помощью огня. Не успел он опомниться, как Эрнест вновь подхватил его своими невероятно сильными руками и уложил на каменный стол, закрепив щиколотки и запястья в специальных железных кандалах, ввинченных в поверхность. — Нет... пожалуйста, — взмолился Лютик и дёрнул не покалеченной рукой, стараясь высвободиться. — Я не знаю, где Геральт! Не знаю! Я уже всё рассказал! Лютик понимал, что будет ещё хуже, чем с ногтями. Он боялся боли. Поэт крепко зажмурился, когда услышал, как Эрнест заработал молотом по наковальне, подготавливая орудие пытки. Лютик успокаивал дыхание, готовил себя к боли, но... Но это не то, к чему можно быть готовым. Даже зная, какой она будет; не важно, как долго и как глубоко, боль остаётся болью. Внезапной. Дурной. Со зловонным ароматом агонии и смерти. — Ну как, Ширру? Пойдёт? — спросил Эрнест, переставая стучать молотом. Лютик открыл глаза и кинул на истязателей короткий взгляд. В руках человека был брус со странным наконечником, в котором поэт почти сразу узнал руну “G”. Руну, с которой начиналось имя Геральта. Лютик с ужасом уставился на побелевшее от огня железо. — Отлично, — кивнул полуэльф. Ширру приблизился к Лютику и на мгновение замер, словно художник, раздумывающий, куда лучше положить следующий мазок краски. Затем он задрал часть рубашки менестреля и сдвинул край брюк, стараясь оголить правую тазовую косточку. — Да, здесь будет смотреться красиво, — промурлыкал он с лёгким акцентом. Глаза Лютика расширились от ужаса. — Нет, — он предпринял ещё одну тщетную попытку вырваться, но кандалы крепко удерживали его на месте. — Нет! Не прикасайся ко мне! Взгляд полуэльфа был наполнен злостью, словно колодец — темнотой. Он взял у Эрнеста брус с раскалённым наконечником. — Я же сказал всё, что знал! — Ты не понял, малыш, — Эрнест скрестил руки на груди. — Мы делаем это не ради твоих бесполезных историй. Лютик дёрнулся вновь. — Тогда зачем, мать твою?! — Ради собственного удовольствия, — пояснил Ширру с обманчивым спокойствием. — Риенс тут как-то заметил, что раз уж ты так долго был с ведьмаком... почему бы не заклеймить тебя его именем? — А мы что? — подхватил Эрнест. — Нам не сложно. Всё равно нечем заняться. Ширру согласно кивнул. Приблизился: — Каждый развлекается так, как умеет. Лютик, чьё сердце зашлось в заполошном ужасе, ощутил жар на своей обнажённой коже. А потом железо коснулось его. И если бы хоть одна живая душа находилась поблизости от кузницы, она бы зажала уши руками и подумала, что так кричать могут только в аду. Впрочем, болезненный вопль вскоре оборвался. В камере распространился тонкий запах обожжённой плоти и липкого ужаса. — Убери! — сдавлено взмолился поэт, дрожа в бессильной болезненной агонии. — Убери это от меня! Ширру прекратил пытку. Железо исчезло, но Лютику казалось, что оно всё ещё прожигало его кожу до костей. Боль вытравила все эмоции, не оставила ни одной мысли в голове. В глазах поэта застыли первобытный ужас и растревоженный нервный шок. Он загнанно и бестолково дышал, но боль не унималась. Она вгрызлась в его тело голодным зверем, сомкнула пасть на боку сожжённой кожей и оплавленным мясом. — Ну, вспомнил название места? Скажешь, куда отправился ведьмак с девчонкой? Единственное, на что был способен Лютик, это грязные ругательства на Старшей речи и бессвязное шипение. Полуэльф не оценил. — Я не... не знаю... — прошептал, наконец, Лютик. — Господи... я не знаю, правда. — Может, ему ещё чего припалить, м? — спросил Ширру задумчиво. Эрнест кивнул на пятки поэта. Название северной крепости, в которой обычно зимовал Геральт, Лютик так и не вспомнил. Измученный и поджаренный, он потерял сознание. Погрузившемуся в сумрачные глубины бессознательности Лютику было не ведомо, что Ширру, приложивший к его коже раскалённое железо и несколько углей, через несколько лет сам испытает на себе всю силу огня — он заживо сгорит в ивовой бабе от рук друидов.1 ноября 1263 г.
Целебный сон был мягким и утешительным. Лютик, словно погружённый на дно океана из тепла, под толщу света, чувствовал себя спокойно впервые за долгое, бесконечно долгое время. С каждым вздохом, пусть и хриплым, боль в рёбрах постепенно отходила, угасала, будто невидимая сила сращивала его кости. Правая рука с выдранными ногтями не болела вовсе. Как и лицо. Лютик спал. Безмятежно. Тепло. Лютик спал, но сквозь приятный, как горячее молоко с мёдом, сон слышал отголоски реальности, тихим шелестом доносившиеся до его сознания. — Самое необходимое я сделала, Gwynbleidd. Голос чародейки Равиль казался нежным, как лепестки ранней вишни в садах Цидариса. Лютик не мог пошевелиться, но внимательно вслушивался в обрывки разговора, долетавшего за границу его сна. — Это принадлежит тебе? Пауза. Сердце Лютика сбилось с ритма на мгновение, но лечебный сон выровнял его состояние, размывая знакомый голос, но не забирая полностью. Голос Геральта. Знакомый. Родной. Единственный. — Нет. Не мне. Ему. — Мне пришлось снять медальон, чтобы перебинтовать его грудную клетку. Но я сразу поняла, что твой друг — не ведьмак, Gwynbleidd. Тогда почему?.. Лютик догадывался, что речь шла о ведьмачьем знаке, который Геральт вручил ему после истории с джином. Что-то в груди у поэта потеплело от воспоминаний и тотчас сжалось от тоски. — Это был подарок. Чтобы уберечь его от опасностей. Он должен был защитить Лютика, предупредить. Возвращаясь воспоминаниями в тот вечер, когда в борделе госпожи Лянтиери появился Риенс, поэт мог сказать, что медальон с головой волка ему помог. Он настойчиво сигнализировал об опасности ещё до того, как Риенс вошёл в комнату, но Лютик был слишком... не в духе, чтобы обратить на это внимание. Медальон уцелел чудом. Плотная рубашка закрывала его от всех, а снять её во время пыток так никому и не пришло в голову. — Вы сможете обновить и усилить заклинание защиты? Мне бы очень не хотелось, чтобы Лютику вновь пришлось переживать всё... это. Поэта тронула искренняя забота Геральта. Но она вскрывала его нервы не хуже, чем кинжал вспарывает кожу. Он не заслуживал её. Как не заслуживал ведьмачьей дружбы, да и самого Геральта — тоже. Лютику хотелось верить, что он заслуживал хотя бы нескольких часов сна. Хотя бы этого.31 октября 1263 г.
Ширру и Эрнест не давали ему спать четыре дня. Они пинали Лютика, поливали его водой и мочой, прижигали кожу, делали небольшие надрезы; они били его палками, если он начинал засыпать. Они смеялись, отпускали унизительные комментарии. Изредка — грубо встряхивали за плечи, оставляя совершенно недвусмысленные грязные прикосновения на теле поэта. Ни полуэльф, ни человек не заходили в этой игре далеко, но каждый показывал, что, будь он не столь брезгливым в вопросе содомии, вполне смог бы заставить Лютика встать на колени. Или на колени и на локти одновременно. И в такие минуты — когда кожа головы горела в крепкой хватке чужого кулака, жестко сжимавшего пряди волос и заставлявшего смотреть исключительно наверх, в искажённое насмешкой лицо — Лютик не знал, что было хуже: избиение, лишение сна или доходившие до края угрозы. Временами своих помощников сменял Риенс: он пытался вскрыть Лютику память. Так обычно плохой рыбак пытается вскрыть устрицу с помощью ржавого ножа. С каждой новой попыткой у Риенса получалось всё лучше и лучше. С каждым часом Лютик чувствовал себя всё слабее и слабее. Но чары Трисс Меригольд ещё держались. Пусть и на последних каплях крови, но они держались. Ширру сплюнул на пол камеры, когда после очередного удара поэт потерял сознание. Они бросили ему пять часов на передышку; так кидают крохи хлеба умирающей от голода собаке. У Лютика были лишь эти благословенные пять часов после нескольких дней непрерывных мучений. У него были только три сотни жалких минут, и совершенно не было сил бояться того, что за ними стояло. У него вообще не было сил. Ледяная вода, которой окатили Лютика, мгновенно привела его в чувства. Он почти рефлекторно собирался подскочить или хотя бы сесть, но всё тело жгло немилосердной болью прижжённой плоти и почерневшей от синяков кожи. Он застонал. — Ну что за ничтожество... — вздохнул Риенс. — Будешь говорить? Лютик захрипел и затуманенным взором уставился в потолок. Он снова был в камере. Стопы и место рядом с правой тазовой косточкой пульсировали болью адских костров. Лицо шумело сломанным носом и выбитыми зубами, рёбра нестерпимо щемило от каждого движения; пальцы с вырванными ногтями уже перестали дрожать. Голова отказывалась переваривать любые мысли. Синяки и порезы, сломанные кости и истощённые нервы, кожа и мышцы — болело всё. — Где Геральт и девчонка? — процедил Риенс. — Скажи уже, и всё это закончится! Вода стекала с грязных спутанных волос поэта на пол. Лютик словно протрезвел. Сознание прояснилось. Понимание происходившего возникло в голове мгновенно: Риенс так или иначе убьёт его. Лютик не хотел умирать... Видит Бог, он не хотел умирать сильнее и отчаяннее, чем все когда-либо жившие и любившие жизнь. Он не хотел. Но ещё больше Лютик не хотел, чтобы умер Геральт. Смерть являлась в самых отвратительных образах, смерть выглядела как самая страшная сказка, придуманная за всю историю человечества. Но смерть — это всё, на что Лютик теперь мог надеяться, всё, к чему стремился всем сердцем. Он не хотел расставаться с жизнью, но с горечью понимал, что уже расстался: в тот самый миг, когда его заперли в этой камере. Лютик уже не жил. И ещё не умер. Пытки и побои, жар железа и могильный холод, бессонные дни и липкие ночи — всё, что произошло в этой камере, было даже не существованием. Лютик просто присутствовал в этом месте и в это время. Он не хотел умирать. “...но в какой-то степени, я уже мёртв, — подумал Лютик с безразличием. — Как же хочется спать... Так невыносимо сильно”. Быть может, смерть в тёмной холодной камере от рук бессердечных палачей была ему предназначена с рождения. И если всё-таки такая кончина была прописана в книге человеческих судеб, Лютик желал лишь одного: пусть всё закончится поскорее. Он титаническим усилием воли заставил себя оторвать голову от пола, приподняться на локтях и повернуться так, чтобы посмотреть склонившемуся над ним чародею прямо в глаза. Затем он решительно — так решительно, как никогда раньше за всю жизнь, — но медленно и зло произнёс: — У меня нет информации, которую ты, чёртов садист, так отчаянно хочешь получить, — синева в глазах Лютика вспыхнула огнём непоколебимой уверенности, — но даже если бы она у меня была... думаешь, я променял бы её на свою жизнь после всего? Ты сумасшедший, Риенс. Покончи уже с этим. Здесь и сейчас. Давай же! Я всё равно тебе ничего не скажу. Даже если вспомню. Взгляд Лютика был страшен в своей безразличной усталости. Риенс отшатнулся и поражённо моргнул. Очевидно, он не ожидал, что известный своей болтливостью и трусостью менестрель проявит такую изумительную после пыток стойкость, волю, силу духа. И верность. Верность возлюбленному? Или самому себе? Риенс встал, вырос над Лютиком, словно скала, заслоняя свет факелов, весь свет, весь мир. Присутствие духа начало покидать Лютика. Он упорно цеплялся за остатки мужества и решимости, когда увидел, как чародей взял со стола кинжал и достал из кармана лимон, как отрезал от него половину и воздел на обожжённой кожей поэта. — Ну почему тебе так нравится страдать, бард? Лютик промолчал. Риенс сжал руку в кулак, сок брызнул из-под его пальцев, потёк и закапал на то место, где ожогом отпечаталась руна “G”, и дальше, где рассыпались по коже, неприкрытой рубашкой, десятки мелких порезов. Лютик взвыл. Чародей отшвырнул лимонную мякоть в сторону. Риенс покачал головой и забормотал заклинания. С его рук сорвались фиолетовые искорки, воздух запах озоном. Всё тело Лютика прошила нестерпимая боль. Внутренние органы словно оказались под прессом. Из носа поэта полилась кровь; из лёгких вырвался хрип. Он не видел, что за спиной Риенса прозрачностью горных озёр мерцал магический портал. Не видел и темный силуэт, копировавший движения Риенса. Усиливавший их. Лютик, сокрушённый болью, не уловил тот момент, когда чары Трисс Меригольд рассыпались прахом, когда его память и мысли стали абсолютно беззащитными перед лицом зондирующей магии. Кто-то начал вырывать из него одно воспоминание за другим, — как до этого у него вырывали ногти, — изучая их, словно рассматривая под лупой и отыскивая необходимые кусочки головоломки. По подсчётам Лютика, Геральт уже должен был быть у северных границ Каэдвена, ведь именно туда они ехали — на Север. (И это всё, что он знал: Геральт всегда был скуп на слова, особенно — когда говорить было опасно). Мгновение, когда Риенс и его патрон должны были узнать эту правду, наконец-то настигло их; так гончая настигает добычу. — Ведьмак сейчас в Венгерберге, — глухо произнёс мужской голос из портала. Риенс замер. — Вы уверенны, мэтр Ви-... — Риенс! — грозно оборвал чародея силуэт, скрывавшийся за гладью портала. — Скажи мне, негодник, почему за шесть минут я получил ответ, который ты не мог выбить из барда все шесть дней? Шесть дней, Риенс, чтобы сломать такие простые чары! Мы потеряли чертовски много времени из-за твоей глупости. — Но... — Отправляйся в Венгерберг. Возьми с собой всех своих людей. И ни слова больше. Девчонка должна быть у меня к утру, ты понял? — Да, мэтр. Портал погас. “Венгерберг?.. — всхлипнул Лютик. — Какого чёрта, Геральт?” — Вот и узнаем, какого, — кивнул Риенс, без труда читая его мысли. — Одно слово, бард. А сколько ты из-за него мучился. И ради чего? Твой ведьмак не придёт за тобой. Лютик посмотрел на него загнанным измученным взглядом. — Убей меня. Ты получил, что хотел. — Нет, — после долгого молчания ответил Риенс. — Милосердие не по моей части. Ты умрёшь здесь: медленно и мучительно, в полном одиночестве. Чародей развернулся и вышел из камеры. — Ты ведьмаку не нужен, — кинул Риенс на прощание. — Тем более сейчас, после всего этого... предательства. Вскоре шаги стихли. Холод каменных плит под спиной был на удивление приятен. Лютик отвернул голову в сторону, чтобы не видеть трепетание факела за решёткой. Он не был уверен, что сможет спокойно относиться к огню хоть когда-нибудь. Не после всего. Он был сломлен и разбит. Его тело превратилось в какое-то дикое жертвоприношение чьим-то корыстным целям и стремлениям. Лютик был разрушен до основания. Он закрыл глаза, пытаясь уснуть. (Уснуть навсегда, если повезёт.) “Почему Венгерберг?.. Он же в Аэдирне, это даже не Север. Почему? Зачем?” — спрашивал себя Лютик и не находил ответа.Конец февраля 1261 г.
На языке Лютик не переставал перекатывать вкус сирени и крыжовника. Губы Йеннифэр оказались... почти обычными. Они не вызвали в нём огня желания, не снесли бастионы здравого смысла. Они были приятными. И только. Лютик не мог сказать, чем руководствовался, когда решился на такой взбалмошный и рискованный поступок: поцеловать Йеннифэр на глазах у Геральта. Его холодный рассудок словно на мгновение отключился, и вот — сам бард уже лобызает чародейку. “Это смешно”, — фыркнул Лютик себе под нос. Но он ни о чём не жалел. “Впрочем, сложно жалеть, если ты труп”, — задумчиво додумал менестрель. Он лишь надеялся, что ни ведьмак, ни чародейка его не убьют за чрезмерную нахальность. Ночной воздух холодил кожу лица, отмораживая кончик носа. Лютик плотнее закутался в плащ, обитый куньим мехом, и быстро зашагал вдоль улицы. Таверну он нашёл скоро. Лютик раздумывал, не уехать ли немедленно из городка или остаться хотя бы до рассвета. Ночь была тёмная и безлунная. Лютик не был ни героем, ни сумасшедшим, чтобы трогаться поздней осенью ночью в путь из города, которому требовался ведьмак. В таверне было тихо и полупусто. Большинство уже разошлось. Время было далеко заполночь. — Вечер нынче холодный, любезный. Мне бы комнату, — сказал Лютик хозяину заведения. — С камином. И бутылку вина. Хозяин оторвался от каких-то записей делового характера и поднял взгляд огромных серых глаз на поэта. Оценив внешний вид посетителя (и стоимость оного), он встрепенулся и произнёс: — Так вы — мэтр Лютик, стало быть. Тот самый, о приезде которого мне столько птичек сегодня нащебетало. Под “птичками” он, очевидно, имел в виду своих шестерых дочерей, работавших у жены местного градоначальника и слушавших утром баллады Лютика в честь рождения малыша достопочтенной четы. Хозяин записал что-то в деловую книгу, предоставил ключ; Лютик расплатился и ушёл в комнату. Вскоре развели камин и принесли вино. Поэт потянулся, скинул плащ и уселся в кресло перед огнём. Он всё размышлял о событиях дня. О Йеннифэр и Геральте. О своём поступке. Его отнюдь не радовало, что он так беспечно и слепо повёлся на поводу собственных эмоций. Увидев ведьмака в компании чародейки он испытал жгучую, невыносимую злую тоску. Не ревность толкнула его поцеловать Йеннифэр. Отчаяние. В дверь постучали. Лютик от неожиданности подскочил с места и схватил с каминной полки подсвечник, вооружаясь им, словно дубинкой. Но на пороге появился не враг, не агент Дийкстры, не нильфгаардец, ни разгневанный рогоносец-муж, не соперник с поэтического поприща. Всего лишь Йеннифэр. Но это “всего лишь” могло обойтись Лютику слишком дорого. — Собираешься убить меня... этим? — язвительно начала Йеннифэр, скидывая капюшон. — А? Оу. Лютик поставил подсвечник на место и пригладил волосы. — Ну что ты как неродная. Присаживайся, — он уступил ей кресло у камина. — Вина? Чародейка кивнула. Села с грациозностью кошки; расправила складки плаща. Лютик сглотнул. Он побаивался Йеннифэр. Тем более после поцелуя. Поэт с величайшим дружелюбием протянул ей бокал. — После твоей выходки Геральт так разозлился, что предпочёл пойти убивать всяких тварей на местных болотах всему остальному, — сказала она, делая первый глоток, смакуя вино на языке. “Всё остальное”, очевидно, означало жаркую ночь с самой чародейкой, как подумалось Лютику. Он комично скрестил руки на груди и улыбнулся. — Прости... но я не понимаю. Ты хотела поговорить об этом? О том, как Геральт предпочёл болотных тварей тебе? Ох, я его, если честно, понимаю. Они, конечно, далеко не так красивы, но характером явно лучше. — Не прикидывайся дурачком, Лютик, — серьёзно сказала Йеннифэр, затем быстро, но элегантно осушила бокал. — Мне бы хотелось кое-что прояснить. Лютик подлил ей ещё вина, а сам хватанул прямо из бутылки. Второго бокала не было. Он встал около камина подальше от чародейки, сидевшей не без величественной осанки с нотками понимания собственного превосходства. Огонь отблесками звёзд вплетался в её чёрные локоны. Фиалковые глаза были холодными, но терпеливыми. — Проясняй. — Вы с Геральтом вместе? Лютик поперхнулся собственной слюной и закашлялся. Он кинул короткий взгляд на Йеннифэр, чтобы убедиться, не шуткой ли это было. Но она не смеялась. — Нет. Мелитэле с тобой, нет! Мы никогда не были вместе. — Но вы трахаетесь. В её глазах — ни щепотки осуждения, ни отголоска брезгливости, ни дюйма отвращения. Лютик лихорадочно начал соображать, как ответить чародейке, способной прочесть его мысли, так, чтобы не вызвать лишних расспросов, касавшихся дел, её не касавшихся. — Трахаемся. И только, — Лютик помолчал, уставившись в огонь. — А почему ты спрашиваешь? Неужели ревнуешь? — он задорно подмигнул ей. — Нет, — спокойно ответила Йеннифэр. — Не ревную. Мне просто хотелось знать правду. И только. Они помолчали. Поленья потрескивали в камине. На дворе стояла глухая ночь. Геральт где-то за чертой города по колена в ледяной грязи рубил чудищ. — Как давно?... Лютик, ждавший этого вопроса, ответил мгновенно. Слишком резко. — За два года до истории с джином. “...и вашего знакомства” — невысказанным грузом повисло в воздухе. Он не увидел, скорее почувствовал, как Йеннифэр поджала губы. Не брезгливо и не обиженно. Удручённо. — А после? — спросила она. — Тоже. Лютик понимал её состояние. Не каждый день узнаешь, что твой возлюбленный много лет отогревал чужую постель. Тем более, мужскую. Это било наотмашь в пылкое сердце, словно пощёчина; это приносило боль, как от пробитого стрелой плеча; это угнетало, как не отпущенная исповедь. Если Йеннифэр и злилась, то не подавала вида. Если она и была ранена в самое сердце, то скорее отрезала бы себе язык, чем призналась бы в этом. Не то, чтобы он сам чувствовал себя лучше. Не то, чтобы он не знал, каково это — быть пронзённым в подреберье, истекать кровью собственных чувств, но не умирать. Йеннифэр рассмеялась. — Ни черта ты не знаешь, бард. Ты ведь, — она поднялась; вид её был страшен в своём раненном волевом спокойствии, — совсем как побитая собака: ластишься к нему, когда он добр, и отступаешь, когда он находит себе кого-то получше. Лютик, пойми, ты убиваешь своё сердце рядом с тем, кто не в состоянии ответить на твои чувства из-за эмоциональной слепоты и профессиональной гордости, из-за ведьмачьего нейтралитета и собственной упрямой глупости. Он не будет твоим. Ничьим. Никогда. Ты ведь это знаешь? Но ты продолжаешь таскаться за ним, поёшь о нём баллады, трахаешься, дружишь, в конце-то концов! С какой целью? Видимо, было что-то в мыслях Лютика такое, из-за чего Йеннифэр почти мгновенно добавила, не дожидаясь ответа: — Безрассудный влюблённый дурак. Лютик грустно улыбнулся, кинув на чародейку долгий взгляд, исполненный сострадательного понимания и теплоты. Он спросил: — И чем же ты отличаешься от меня? Она вспыхнула, словно спичка. Не от стыда, от ярости. — Это ведь я заколдовала медальон, который ты сейчас носишь, — сказала Йеннифэр не то со злостью, не то с завистью. — Знаю. — Потому что он попросил. Лютик перестал улыбаться. — Знаю. Чародейка собралась уйти, но Лютик поймал её за локоть и произнёс: — Йеннифэр, выслушай. Прошу. Она долго смотрела на него и, высвободив локоть, кивнула. — Мы... мы с Геральтом друзья. Очень близкие. Настолько близкие, что можем трахаться, когда нам это удобно. Но мы не... duwelsheyss, как же сложно объяснить. Это всего лишь секс, он ничего не значит. Между ним и мной нет того, что есть у вас. — Но ты любишь его. Разве тебе никогда не хотелось большего, чем просто секс? — Я обману тебя, если скажу, что никогда не хотел этого. Но узы дружбы и доверия, что связывают Геральта со мной сейчас, они... важнее моей любви. Ценнее. И я бы всё отдал, чтобы сохранить их. Я могу существовать без того, чтобы он был моим возлюбленным. Но не смогу жить без него, как друга. Геральт мне очень дорог. И он, к моему облегчению, не знает об этом. Хотя, признаться, иногда я завидую тебе. — Если бы ты только знал, чему завидуешь, — вздохнула Йеннифэр. Она уже шагнула за порог, когда Лютик добавил: — Прости за поцелуй. Не превращай меня в жабу за это! — В следующий раз спрашивай, прежде чем брать штурмом. Кто знает, — Йеннифэр ухмыльнулась, — быть может, я и не откажусь.1 ноября 1263 г.
Лютик забился в угол камеры, подальше от света и от решётки. Подальше от стола, на котором ещё валялись вырванные ногти в сгустках давно засохшей крови. Когда поэт услышал скрип отворяемой решётки вновь, на пороге был не Риенс. — Лютик! Геральт был забрызган кровью: она попала на его доспехи, расчертила чернильными нитями волосы, капала с лезвия обнажённого меча. Рядом с ведьмаком стояла запыхавшаяся Йеннифэр; её лицо побелело от магического истощения, фиалковые глаза горели праведным гневом. — Держись, — сказала она. — Мы вытащим тебя отсюда. Лютик почувствовал, как его берут на руки. То, что он ещё мог что-то чувствовать — было настоящим чудом. Возможно, последним за всю его жизнь.