Знаешь, Оскар, порой говорить правду — далеко не лучший выход. “Марина”. Карлос Руис Сафон.
Конец зимы — начало лета 1261 г.
Между ними что-то происходило. Геральт никак не мог нащупать границу, что разделила его и Лютика в последнюю встречу. Он ушёл из города злым, смущённым собственной ревностью, раздражённым внезапной яростью. Всю ночь он рубил утопцев на болотах с таким остервенением, какого ещё никогда не ощущал в себе за долгую, бесконечно долгую жизнь. Когда Геральт, вернувшись на рассвете — блёклом и туманном, — узнал, что знаменитый бард Лютик уже покинул город, в нём вспыхнуло облегчение. И тоска. Раненая и жгучая тоска. Он мог сколько угодно убеждать себя, что ничего не чувствовал, что с Йеннифэр ему будет лучше, проще и спокойнее. И убеждал. Годами. С тех пор, как впервые её увидел. Йеннифэр была его способом избежать встречи с самим собой. Ведьмак мог зарубить любого монстра, но правду его клинок бы не ранил. А правда... что она такое? Йеннифэр поняла правду быстрее, чем Геральт начал осознавать факт её существования. Йеннифэр уже знала, что с ним творилось, когда он ещё даже не способен был понять сущность проблемы: вторжение чего-то чужеродного в своё сердце. Нового. И древнего, как мир. Аэд Гинваэль стал последним пунктом на карте отношений ведьмака и чародейки. Йеннифэр слишком хорошо понимала состояние Геральта. Две чёрные пустельги были тому неопровержимым доказательством. Она ушла, отказавшись выбирать между ним и Истреддом; ушла до того, как это сделал бы Геральт, не сумев выбрать между ней и Лютиком. Она знала: он ушёл бы. Йеннифэр знала, Геральт — нет. Расставание с чародейкой ранило его сильнее, чем стрыга под Вызимой много лет назад. Конечно, его это ранило. Ранило и разозлило настолько, что встретив Эсси Давен несколько месяцев спустя, он готов был утонуть в ней, точно в том самом море, по берегу которого они бродили. И только Лютик, его верный и близкий друг, помог ему не совершить ошибку. Помог сделать всё правильно, достойно и честно. Лютик. Та встреча с ним была особенной, так похожей на их приключения до памятной ночи в “Шалфее и Розмарине”; единственной встречей за многие годы, когда они, словно следуя негласному договору, не занимались сексом. Вели себя, как в старые добрые времена: беззаботно и просто. Инцидент с поцелуем Йеннифэр они не стали обсуждать. Лютик только одно сказал по этому поводу: — Моя вина, Геральт. Ты не злишься? Поэт взволнованно мял в руках шапочку. Ещё немного, и эгретка точно бы оторвалась. — Конечно, нет, Лютик. Я не злюсь на тебя. Лютик с подозрением сощурился, но, ничего не найдя в лице ведьмака, успокоился. А потом тепло улыбнулся. Геральт на несколько дней даже поверил, что всё “встало на свои места”. Но оно не встало. Он безбожно ошибся. Прощаясь с Эсси, которая могла бы стать светом его жизни, и с Лютиком, который мог бы стать смыслом, Геральт надеялся, что всё сделал правильно. Сомнения настигли его в Брокилонском лесу, когда он встретил Цири. Лёжа с ней и дриадой на ночном привале, смотря на далёкие звезды, вспыхивавшие сквозь просветы между кронами столетних деревьев, ведьмак вспоминал, как также лежал с Эсси и Лютиком. Он был... Возможно, он был счастлив. Возможно, он добровольно отказался от своего счастья, отпустив Лютика. И Эсси Давен. И Йеннифэр. Всех, кто хоть немного был ему дорог, он отпустил. Возможно, так же он поступит и с Предназначением. Отпустит. И это станет самой страшной ошибкой в его жизни. Пытаясь уснуть на ночном привале, зарывшись в листву, обнимая малютку Цири и стройную дриаду, Геральт поклялся себе, что отыщет Лютика, как только разберётся с неотложными нынешними проблемами. Ведь что-то же между ними происходило? Что-то не давало ведьмаку покоя. Что-то терзало его сердце в клочья, бунтуя под рёбрами, словно птица в клетке. Он должен был понять что. Геральт никак не мог нащупать края той пропасти, что разделяла его и Лютика в две последние встречи. Но он не собирался мириться с ней. Геральт хотел преодолеть зиявший пустотой и отчуждением провал: влекомый интуицией и смутным сознанием того, что только докопавшись до правды, приняв её — он сможет жить дальше.Июль — август 1261 г.
В Цидарисе пахло апельсинами и инжиром, мускатным орехом и дорогим шёлком. Геральт был в городе впервые. Его поразили пёстрые краски в одеждах жителей, разнообразие товаров на Морском базаре, обилие уличных живописцев и витиеватость архитектуры с бесконечными балюстрадами, колоннами и лепниной, изображавшей сюжеты из истории Континента. Ведьмак видел подобную роскошь разве что во владениях короля Эстерада и нигде более. Привыкший к лесам и болотам, к мрачным северным крепостям и отчуждению, Геральт был изумлён яркостью здешней жизни, её размахом и вкусом. — Нравится? — спросил Лютик, ткнув друга в бок. — Мне тоже. Этот город... — он сделал глубокий вдох, — воздух для моего творчества! Они встретились через пять дней после поездки Геральта в Брокилон. Случайно оказались в одном и том же месте в одно и то же время. Ведьмак едва ли верил в случайности. — Дворец, четыре банка, кордегардия ещё больше, чем в Новиграде, военный и торговые порты, Морской базар, — перечислял Лютик, загибая пальцы. — Бесчисленное количество садов и церквей. Именно в Цидарисе находится кафедральный собор служителей культа Вечного огня. Десять борделей, Геральт! В окрестностях города растут виноградники. Вино здесь, конечно, уступает туссентским “Эст-Эст” и “Коте-де-Блессюр”, но тем не менее, оно достаточно приятно на вкус. В основном город живёт за счёт торговли морскими дарами, вроде жемчуга и янтаря, креветок и мидий. Морской базар имел невообразимо гигантские размеры. Оставив лошадей при рекомендованной Лютиком таверне, они медленно лавировали между потоками горожан: купцов, слуг, дворян, ремесленников, торговцев, матросов, мошенников и рыбаков. Лютик время от времени наотмашь бил по терпению Геральта, то резко останавливая перед какой-нибудь лавочкой с музыкальными инструментами, то аккуратно понукая двигаться дальше, если ведьмак где-либо задерживался сам. Солнце ослепительными бликами играло на волнах в акватории порта. Раскалённый воздух расплавленной смолой ложился на чёрную куртку Геральта, наводя на мысли о пирожке в печке. Он снял её, повязав вокруг пояса. Ветер ненавязчиво трепал немного влажную от пота ткань рубашки и приятно охлаждал кожу. — Ты часто здесь бываешь? — Раз в год. Зиму в основном провожу в Оксенфурте, читаю лекции по истории и литературе. А в Цидарис приезжаю сразу после Академии, весной, когда начинаются праздники, дни рождения высокопоставленных особ, свадьбы... словом, сплошное веселье. Лютик жемчужно улыбнулся и незаметно стащил два пирожка с вишней у отвернувшейся всего на секунду торговки. — Держи, — он отдал один Геральту. — Здесь любят искусство, друг мой. Все поэты и живописцы, скульпторы и архитекторы стекаются в Цидарис в поисках вдохновения и славы. Король Этайн покровительствует нам, людям творческим. Кстати, если мы к нему заглянем вечером и угостим парой-тройкой моих новых баллад, он выделит нам покои в замке. — Нам? — Геральт неприятно усмехнулся. — Он согласится пустить к себе ведьмака? Вот так просто? — Проще некуда! Этайн сам мне говорил, мои друзья — его друзья. Вполне может быть, что и для тебя со временем здесь найдётся работа. А если не найдётся, королевской милости и щедрости хватит на нас обоих. Они остановились у прикрытого навесом стенда с оружием. Своеобразно изогнутые клинки, привезённые с юга, манили своей экзотичностью. Геральт подошёл, с интересом рассматривая и оценивая. На одних клинках были насечки с изображениями растений, другие были изготовлены из специальной стали, покрытой разнообразными полосами различных оттенков. Геральт знал, что такие появляются вследствие обливания стали кислотами для получения необычных узоров. Ведьмак обмолвился с торговцем несколькими фразами, взял один из искривлённых клинков и примерился. Он лег в руку идеально. На гарде красовался расправивший крылья орёл. Геральт взмахнул клинком несколько раз на пробу. — По моему скромному мнению, он сбалансирован не для тебя. Впрочем, я в этом, конечно, смыслю мало. Геральт обернулся к спутнику, пряча улыбку. — Как ты узнал? — Столько лет вместе, дорогой мой, — Лютик нахально подмигнул. — Столько лет я наблюдаю, как ты крушишь всем черепа, что грех не заметить, какое оружие тебе подходит. Лютик был таким... самим собой, что у Геральта разлилось тепло где-то под левой стороной рёбер. Но природа этого тепла всё ещё оставалась для него загадкой, которую он никак не мог решить. Словно для решения нужно было что-то такое... чего ведьмак ещё не учёл. Он только-только начинал догадываться, почему позволил бешенству захватить себя за несколько дней до расставания с Йеннифэр, когда поэт поцеловал её. Геральт прикладывал все усилия, чтобы вытащить на свет правду, таившуюся в его сердце под сводами долгих минут размышлений и самоанализа, под ворохом ревности и отчуждения, под дыханием страха и одинокой щемящей тоски. Чем же была эта правда? Он ещё не разобрался в этом. Возвращались в таверну молча. Солнце близилось к горизонту, окрашивая город в золото и медь. Сидя на подоконнике съёмной комнаты, вертя в руках приобретённый на Морском базаре кинжал, Геральт не без удовольствия наблюдал за другом. Лютик основательно подготавливался к вечернему приёму у короля Этайна. Он выбрал лучший дублет из тех двух, что у него были с собой — не глубокого тёмного сливового цвета, а светлый, как жемчуг, с вязью золотой вышивки. Поэт грациозно поправил кружевные манжеты, постучал указательным пальцем по губам, раздумывая, что же ещё нуждалось в усовершенствовании. Лютик был великолепен. Он был до одури красив в этом светлом дублете с вышивкой, сочетавшейся с золотом его волос. Геральт отложил кинжал, не скрывая своего пристального взгляда. Он давил улыбку и необъяснимый порыв подойти и обнять: вдохнуть родной запах сандала и миндаля, развернуть к себе лицом, прикусить кожу на шее, целомудренно ткнуться губами в гладковыбритый подбородок и выше... Впервые за все годы знакомства Геральт ощутил желание поцеловать своего друга. Желание оказалось столь неожиданным и сильным, что могло бы переломать ему кости меньше, чем за один удар сердца. — Перестань пялиться, — Лютик кинул насмешливый взгляд в зеркало, перед которым стоял. За взглядом последовал свёрток, пущенный уже не в зеркало, а в Геральта. Наученный рефлексами, ведьмак поймал. Под упаковочной бумагой оказалась дорогая рубашка. — Мы идём на приём к королю, не забыл? Геральт осмотрел дорогую ткань в своих руках и начал переодеваться. Лютик закончил крутиться перед зеркалом. К слову, на взгляд ведьмака, делал он это совершенно не как женщина, как-то... по-особенному. Как поэт. Так, как умел он один. Он был красив. Он был невероятно и притягательно красив. Лютик был прекрасен, как ни одно другое живое существо в целом мире. Он им и был для Геральта — целым миром. Лютик подошёл и придирчиво осмотрел друга, расправляя несуществовавшие складки и выравнивая воротник. Он выхватил из-под рубашки Геральта цепочку с ведьмачьим медальоном — точно таким же, как у себя (когда-то подаренным Геральтом в качестве оберегающего талисмана). Повертел его в руках, положил поверх ткани рубашки: чтобы каждый на предстоявшем приёме мог его видеть. Тонкие пальцы, словно решив оставить последний — финальный — штрих, прошлись по ключицам ведьмака и замерли на груди. Действие, так не вписывавшееся в картину их дружбы, не омрачённой сексом долгие месяцы. Движение, скрывавшее в себе слишком многое, чтобы это возможно было выразить словами. Между ними творилось что-то сумасшедшее. Геральт был в этом уверен. Что-то витало в воздухе, не давая им вдохнуть последние... дни? Или годы? Всю ту длинную вереницу времени, что они касались друг друга на ложе. Именно это что-то, — о существовании чего он знал, но что ещё не мог до конца распутать, — толкнуло Геральта накрыть чужие ладони своими. Он сдвинул и прижал ладони Лютика к своему сердцу, дал ощутить его гулкие, словно набат во время войны, удары под костями. В воздухе мгновенно разлился лимонный запах сожаления и тоски. Синева в глазах Лютика заиграла тревожными оттенками, словно море перед штормом. Ведьмак хотел утопиться в этой синеве. Защитить. Успокоить. — Перестань. Умоляю тебя, перестань. Никогда больше не смотри на меня так, Геральт. — Как? Голос Геральта вдруг по необъяснимой причине прозвучал хрипло. — Так, словно любишь меня. Слова резанули воздух, точно ведьмачий меч. — Лютик... Поэт отдёрнул руки, отступая на шаг; неприкрытый страх плескался на дне его потемневших глаз. — Приём. Король. Надо... спешить, — Лютик мгновенно обрёл свою обыкновенную весёлость, словно и не было предыдущего диалога. — Идёшь? Что-то между ними всё же происходило. И теперь, видя эмоции в дрожании зрачков напротив, Геральт не мог сказать, что его тревога была невзаимна. Быть может, Лютик знал правду, но не говорил? Не должен был говорить? Не мог? Не хотел? В замок они попали на удивление быстро и просто. Стражники приветственно кивнули “мэтр Лютик” и пропустили их. Поэт тихо насвистывал мелодию новой баллады. Ведьмак шёл рядом. Стальной меч висел у него за спиной, как неизменный атрибут не только жизни, но и стиля. Они вошли в уже густо набитую людьми залу, увешанную гербами и флагами. На галерее играли скрипки и флейта, горели хрустальные люстры под расписанными сводами. Мраморные колонны добавляли особую нотку величественности во внутреннюю обстановку дворца. Дворяне медленно передвигались по зале и болтали. Если новенький светлый дублет Лютика и показался ведьмаку верхом экстравагантности и яркости, то при взгляде на великолепные костюмы знати его мнение не то, чтобы изменилось, но несколько потускнело. Лютик поздоровался кивком головы с несколькими баронами и герцогами и поцелуем руки — с одной пожилой княгиней. Очевидно, трубадур знал здесь всех, и, несомненно, многие знали его. Он дождался окончания мелодии скрипок и, сняв лютню с плеча, вышел на середину залы. Голоса вмиг стихли, давая ему пространство и тишину для выступления. Зазвучали первые задорно-торжественные аккорды, похожие на корицу и жаркий августовский день. Геральт узнал мелодию: именно её насвистывал Лютик, пока они шли к замку.Весь Континент был мной изучен По картам, трактам и корчмам; Бывал ваш бард у рек излучин, Взбирался смело по горам. В столицах при дворах великих Пел, выступал я и играл. Шпионов — грозных и безликих — Я в Третогоре забавлял. Ривийский герб мог быть возложен На менестрельский мой дублет, Но был не этим я встревожен, Любви моей пролился свет...
Музыка немного изменилась в едва дрогнувшем колебании струн под умелыми пальцами. Зазвучал припев.Однажды повстречав Цидарис на пути, Обрёл я свой дом, не смогу вновь уйти. Ведь нигде так не рады, не любят меня, Как при дворе моего короля!
Упоминаемый король, которого Геральт заметил сидевшим на ступенях, ведущих к трону, расплылся в скромной, но довольной улыбке. Ему едва ли можно было дать сорок, но глаза и седина на висках выдавали более солидную цифру. У Этайна был внешний вид и осанка короля, но движения и взгляд учёного. Лютик пел.Бывало, ваш поэт покорный Главу на камни преклонял Под небосводом Цинтры звёздной; На берегах Яруги спал! Случалось мне в Туссенте вина На виноградниках срывать. В Реданию от злого джина Пришёл ведьмак меня спасать. Эльфийская цветов долина Не привлекла меня ничуть: Там только горы, грязь и глина, А вот цветов — совсем чуть-чуть. Однажды повстречав Цидарис на пути, Обрёл я свой дом, не смогу вновь уйти. Ведь нигде так не рады, не любят меня, Как при дворе моего короля!
Распалившаяся публика начала хлопать Лютику в такт мелодии. Одна из скрипок взяла те же ноты. Но никто, Геральт был в этом убеждён, не мог сравниться с мастерством и виртуозностью Лютика, его харизмой и ослепительностью. И дело было даже не в светлом дублете, а во взгляде: задорном, дерзком и смелом.Вызима, Марибор и Бругге Меня пленяли красотой, Но их садов ночных услуги Всего лишь час владели мной. И в Понт Ванисе я однажды Проездом странным побывал: Случайно свадьбу чью-то дважды Очаровательно сорвал. В Элландере послушниц резких С восторгом довелось обнять! Вот только после грех сей дерзкий Пришлось мне бегством искупать...
Король Этайн наблюдал всё с той же скромной улыбкой профессора, собиравшегося поставить ученику высший балл за ответ на экзамене. Сочетание заливистого звучания лютневых струн и идеального голоса Лютика создавали атмосферу легкомысленности и уюта, задора и уважения. Геральт был тихо и подсознательно впечатлён.Мне Венгерберг не пригляделся, Мне опостылел Оксенфурт, Мне Горс Велен под кожу въелся, На Цидарис бы мне взглянуть! Мне краше улиц Новиграда И Лан Эксетера даров Один лишь Цидариса ладан И блеск его живых садов... Сиянье волн и стен в закатах, Морской базар и жемчуг вод, Янтарь одежд, портовый запах, Инжира мягкий нежный плод. Однажды повстречав Цидарис на пути, Обрёл я свой дом, не смогу вновь уйти. Ведь нигде так не рады, не любят меня, Как при дворе моего короля!
Последние аккорды эхом ударились в каменные своды залы, разразившейся в рукоплесканиях. Лютик с изумительной скромностью поклонился публике, а после, но ощутимо ниже — поднявшемуся ему навстречу королю. — Ваше Величество... — Маэстро Лютик, рад вас видеть. Этайн крепко обнял застывшего барда, дружелюбно похлопав по спине. Заметив шальное самодовольство на лице друга, Геральт не смог скрыть усмешку. “Хитрая лиса, — беззлобно подумал он, — а ведь не каждому король говорит маэстро”. — Ваше Величество, позвольте представить, — Лютик обернулся к ведьмаку. — Геральт из Ривии. — Знаменитый Белый Волк? Наслышан. Рад встретиться, наконец, с героем не одной баллады нашего общего друга. Геральт почтительно поклонился. — Могу вас заверить, что испытываю аналогичные чувства, Ваше Величество. Этайн коротко улыбнулся. — Кстати, о балладах. Давно я не слышал “Чеканную монету”. — С удовольствием исполню её для вас вновь. Лютик засиял, словно начищенный флорен; он уверенно ударил по струнам, медленно двинувшись по зале. Геральт вздохнул. Выражение его лица колебалось между “только не снова” и “пожалуйста, нет”. Этайн вопросительно вздёрнул бровь. Геральт пояснил: — Знали бы вы, сколько раз я слышал эту песню за все одиннадцать лет её существования. “Девять из которых я безбожно трахался с автором”. Но Геральт слушал снова — каждый раз, как в первый. Он слушал, вслушивался и находил в насильно вбитых в память нотах и словах что-то новое и настолько личное, что покраснел бы, если бы мог. Ведьмак смотрел на друга и не мог нащупать границ собственных эмоций. Лютик был так невозможно ослепителен, что в его свете хотелось согреваться вечно. Лютик исполнил ещё несколько произведений после “Чеканной монеты”: балладу о трагической любви русалки и князя, написанную им совсем недавно, бравую песню о военных подвигах минувшей древности и вздорно-задорную похабщину, которую обычно распевал в тавернах. Последнее он исполнял несколько в импровизированном стиле, на ходу меняя резкие матерные непотребства на менее вульгарные и более приемлемые словечки; но, в целом, суть истории о дочери барона, оказавшейся суккубом, поимевшим всех мужиков в округе, не изменилась. Инжир действительно оказался великолепным. Как и вино. Как и сидр, которым Лютик усердно угощал Геральта, пока они выискивали на столах гусей в запечённых яблоках и лангустинов в гранатовом соусе. Как и ром, который они весело распили в начавшей сходить с ума зале под град удачных шуток очередного знаменитого скульптора и друга Лютика. Как и удивительная жидкость со странным названием “виски” (Лютик предположил, что она так называется, потому что “бьёт по вискам”, как он выразился), который они выхлебали в разгар вакханалии уже далеко за полночь. Как и имбирная водка, которую они стащили, покидая торжество. Этайн выделил им покои в северной башне, отведённой специально для людей искусства, посещавших столицу его королевства. Но добраться до неё из пиршественной залы было делом непростым. Пролегавший по крепостной стене путь, который занял бы у трезвого Геральта десять минут, показался ему раза в четыре длиннее. Мир шатался, плыл медленными концентрическими кругами, становился размытым и чётким попеременно. Они двигались медленно и неуверенно. — Ох, зря я столько выпил, — просипел Лютик, останавливаясь, аккуратно водружая бутылку с водкой между мерлонами, — ох, зря. Геральт остановился рядом, облокачиваясь о стену. — Хотел бы я птицей стать... — Лютик уставился в звёздное небо. — Что? — Баллада такая есть. Поэт тихо напевал мотив, сотканный из светлой ночной тоски. Геральт силой воли прояснил затуманенный выпитым спиртным рассудок. Конечно, Лютик был красив. Но правда была не в его красоте. В голосе? В мелодии? Тихая вибрация голоса не сбивалась. Менестрель оставался профессионалом, даже когда был вдребезги пьян. Но ведь и не в голосе дело? Правда пряталась за чем-то ещё. Геральт провёл рукой по лицу. Почему поиски давались ему так сложно? Лютик резко замолк и сверкнул в его сторону расширившимися зрачками. — Раньше всё было так уныло, да? — О чём ты? — спросил ведьмак, не отрывая взгляда от моря, блестевшего кружевом лунных бликов. — Сидишь себя... себе, кхм... в замке. Ни прекрасных дев, ни развлечений. Вечная стужа, если это север; вечная жара и мошкара, если это юг. Ныне же... дивные вечера, музыка, магия, алкоголь льётся рекой. А женщины! М-м. Лютик мечтательно уставился в даль. Геральт хмыкнул, взял бутылку и отпил из неё. — Хороша зараза! — выдохнул он, морщась после первого глотка. Поэт забрал бутылку и тоже отпил. Грязно выругался. Поставил обратно в просвет между зубцами крепостной стены. — Ты знаешь, Геральт, что когда человек пьян, границы дозволенного и недозволенного в его голове стираются, словно их и не было? Не боишься, что я начну к тебе приставать? — Уже начал бояться, что не начнёшь. Геральт усмехнулся, но в тот же миг, как Лютик сделал к нему шаг, заметил за его спиной шагах в двадцати тень. В плаще. С арбалетом. — Чёрт... Лютик! Ведьмачьи рефлексы сработали чётко. Арбалетный болт просвистел у них над головами, когда они едва успели пригнуться. Послышался звон разбившегося стекла: арбалетчик случайно попал в бутылку с водкой. — Ладно, чтоб тебя, осторожнее, Геральт! — воскликнул поэт. Геральт метнулся к фигуре, судорожно пытавшейся перезарядить арбалет. Болты вываливались у неё из рук. Если бы ведьмак не был так сильно пьян, неизвестный уже лежал бы мордой в земле. Но Геральт был непростительно пьян. Тень в приступе какого-то лихорадочного отчаяния с размаху зарядила ему арбалетом в челюсть. Голова ведьмака мотнулась в сторону, но прежде чем привалиться к стене, он успел сорвать с фигуры плащ. Незнакомец извернулся и пустился бежать, скрываясь в ночи. Лица видно не было. — Геральт! — Лютик неловко подскочил к нему, помогая восстановить равновесие. — Ты в-п-рядке... в порядке? Его тонкие пальцы скользнули по ведьмачьему лицу; это было приятно. Геральт рвано выдохнул. Да, это было приятно. Он повёл челюстью, проверяя, не сломана ли она. Удар был резким, но не сильным. — Что мне там какой-то удар. Лютик ещё несколько мгновений вертел его за подбородок, полностью убеждаясь, что друг действительно в порядке, что ничего у него не сломано, не вывихнуто. Потом отстранился и внезапно воскликнул. — Моя лютня! — Твоя лютня?! — ведьмак опешил. — Твоя жизнь, придурок! Менестрель осмотрел лютню и отряхнул дублет. Будто ничего не случилось, будто не его пытались убить минуту назад. Геральта это даже задело. Беспечность. Он сделал шаг в том направлении, где скрылся таинственный незадавшийся убийца, испуганный провалом. “Кто вообще совершает покушение, не имея при этом достаточной смелости довести дело до конца?” — спросил себя Белый Волк. — Я найду ублюдка. Засуну ему в задницу его сраный арбалет. — Не... Нетушки. Нет, — Лютик остановил его, положив руку на плечо. — У меня есть пара догадок, кто это был, но они подождут до утра, — он кивнул на плащ, сорванный с неизвестного; плащ, который Геральт всё ещё сжимал в руке. — Поверь. В Цидарисе каждый день происходят покушения на чьи-то жизни и попытки государственных переворотов. — Он хотел нас убить, Лютик! Блять. Одумайся! — Не могу я думать ни о чём, кроме секса и сна, — Лютик развёл руками. — Я пьян! Я подумаю об этом инциденте зав-та... завтра. Если вспомню, конечно. Геральт раздражённо выдохнул, напоминая быка на арене. Точнее, ничем не отличаясь от быка на арене, где ему показывали красную тряпку. Голова у него как-то мгновенно прояснилась, отбрасывая чувство опьянения, словно ветер — снег во время метели. — Пожалуйста, — поэт приблизился, прильнул к Геральту, обвивая руками шею, обнимая. — Пожалуйста. Не сейчас. Я чертовски хочу спать. И трахаться. Но спать я хочу сильнее. Лютик пах лунным светом, ромом и безграничным доверчивым теплом. Он пах морем и поэзией. И родным домом. Руки ведьмака, словно жившие своей жизнью, медленно оплели барда, ладонями ложась на лопатки и поясницу. Он знал этот запах. Знал тысячу раз. Геральт не мог продолжать злиться. Просто не мог. Что-то в его прохладном сердце дрожало, касаясь рёбер, мыслей и воспоминаний. Что-то не давало ему покоя, делая его взгляд на Лютика таким... будто он смотрел на самое дорогое, что было в его жизни. Геральт никогда ещё не был так близок к правде, как в тот момент. К правде, которую искал последние затянувшиеся, как удавка на шее, месяцы. Он был так близок... — Идём? — спросил Лютик, разрывая объятия. ...но близок недостаточно. — Да. Веди. Шаги. Хруст стекла. Возмущённый возглас барда: — Вот же каналья! Раздолбал своими постреливаниями такую отличную бутылку водки! Музыка и смех перестали долетать до чуткого слуха Геральта, как только они вошли в башню и поднялись на самый верхний этаж. На нём, по словам поэта, были только одни покои. — Сложно работать, когда вокруг тебя комнаты, набитые посредственностями, — объяснил Лютик, распахивая дверь. — Мне, самому уважаемому барду на Континенте, нужен комфорт. Тишина. Уединение. Покои были просторными и чистыми; окнами западной стены они выходили к морю, восточной — к шпилям городских церквей. В комнате было что-то... от Лютика, от его вкуса: не то цветовая гамма, не то подставка под лютню, не то секретер, не то подбор книг по истории и поэзии, коими был уставлен стеллаж из орехового дерева. Камин был, но не топился из-за жары. Постели не было; было странное, сочетавшее в себе экзотические мотивы ложе, состоявшее из медвежьих и тигровых шкур с нагромождением подушек, валиков и тонких одеял, отделанных в южном стиле. — Мне кажется, уединение подразумевает отсутствие других людей вокруг. Но ты ведь сейчас не один, Лютик. Геральт красноречиво вскинул бровь. — Почему ты думаешь, — Лютик развязал жабо и демонстративно откинул в сторону, — что не вписываешься в мою картину уединения? Последние девять лет ты этим вопросом не задавался. Последние девять лет, — он подошёл, протянул руку и провёл большим пальцем по ведьмачьей скуле, глядя прямо в глаза, — стабильно и последовательно я трахался только с тобой. — Стабильность нуждается в поддержке. Глаза Лютика сверкнули огнём азарта. Он сказал: — Так ты... готов внести свой посильный вклад в это многолетнее дело? — его палец соскользнул до губ Геральта; тот, не раздумывая, приоткрыл рот и впустил его внутрь. Лютик глубоко и судорожно вздохнул. Геральт мысленно усмехнулся: он знал, какой эффект производил на поэта его рот. Чуткий слух уловил участившееся человеческое сердцебиение. Он всматривался в лицо друга, медленно и чувственно ведя языком по его пальцу. Синева в глазах напротив почернела. Лютик резко отстранил руку, очевидно, не в силах больше терпеть поддразнивания. — Чего только не сделаешь ради друзей, — с ноткой хмурой игривости бросил Геральт. Лютик выглядел так, словно боролся сам с собой. Словно хотел всего и сразу, но отчего-то запрещал себе даже дышать в сторону таких мыслей. Он выглядел как человек, расставлявший приоритеты: не для себя, а вопреки. Словно искал, как будет лучше для ведьмака провести эту ночь. Наконец, что-то для себя решив, поэт кивнул и сказал: — В таком случае... Что ж. У меня нет другого выбора. Ложись спать. Озадаченность на лице Геральта, возможно, была слишком очевидна, потому что Лютик добавил: — Ради меня. Пожалуйста, выспись. Ты устал. Мы оба устали. А стабильность... — поэт утомлённо потёр глаза, — выступим в её защиту завтра. Или в любой другой день. К тому же... я слишком пьян, чтобы трахаться сегодня. Что ж, Лютик был прав, Геральт это признавал. Перед сном они, конечно, не могли упустить шанс отлить в море прямо с балкона. А потом усталость затопила их обоих с головой. Был звук снятых мечей, стук сброшенных сапог, шорох одежды. Была сухость во рту и дыхание: одно ещё пьяное, другое — едва ли протрезвевшее. Были сонные объятия, теплая кожа и запах лунного света. И был шум прибоя. (Родной дом. Любовь. Истина.) И было утро. Морской воздух приятно заползал в лёгкие. Геральт, медленно отходивший от глубокого сна, с трудом приподнял веки. Комната показалась ему ещё просторнее, чем накануне. И вещей в ней оказалось несколько больше. Ведьмак огляделся. Его седельные сумки, сундучок с эликсирами, серебряный меч — всё аккуратно было сложенно у входа в покои. Как и вещи Лютика. Геральт приподнялся на локтях, игнорируя недовольное сопение барда, вцепившегося в него мёртвой хваткой. — Святая порочность... Что вчера было? — простонал Лютик, с трудом откатываясь в сторону. — Мы осушили весь королевский погреб? Все портовые таверны? Всю страну? — Всего лишь немного рома, друг мой. И водки. И чего-то ещё, уже не помню. — Немного? Это сколько ж? — Бутылок около... — Четырёх? — ...шести. В покоях прозвенел ещё один удручённый стон. Поэт тоже приподнялся, дотянулся до кувшина с водой, заботливо поставленный кем-то рядом с ложе, и отпил. Заметив застывший на вещах взгляд Геральта, он сказал: — Слуги. Они знают, в какой таверне я всегда останавливаюсь, вот и принесли вещи утром. Они годами делают всякие такие штуки для приближённых Этайна. Плотвичка и Мидия уже, наверное, в королевских конюшнях. — Удобно иметь в друзьях таких значительных личностей, маэстро. — Отстань, — Лютик швырнул в ведьмака подушку. — У самого-то вон чародейки и дриады, королевы и... — Ревнуешь? — Конечно! — Лютик навис над Геральтом; спутанные золотые локоны коснулись ведьмачьего лица. — Ты забираешь лучших женщин и не делишься ими. Геральт убрал несколько прядей Лютику за ухо. Машинально? Осознано? — Я также забираю лучших мужчин. И делиться не намерен. Поэт хитро, но как-то болезненно улыбнулся, уворачиваясь, когда Геральт потянулся вперёд. Они не целовались. Конечно. За девять лет можно было бы и запомнить. Собирались долго и молча. На улице стояла нестерпимая жара, поэтому они отправились в термы: смывать дорожную пыль и похмельную липкость. Лютик зевал и пытался не утонуть, отмокая в мраморном бассейне с горячей водой. Геральт, сидевший напротив друга, наслаждался обжигавшим лёгкие воздухом и мозаикой, облицовывавшей стены в купальне. После дорьянских болот и долгих дней путешествий цидарисские бани казались верхом блаженства. Повертев в руках кубок с лимонной водой, Лютик сделал глоток, пытаясь перебить похмелье. Ведьмак внимательно наблюдал за его медленными, разморенными движениями. Поэт, казалось, был где-то далеко. Словно не здесь; словно не теперь. Словно мысли его занимали какие-то неотложные дела. Заботы. Быть может, планы на будущее. — О чём думаешь? — спросил Геральт. — Хм-м? — Лютик поднял голову. — А. Да просто... — он замялся, не горя желанием говорить правду и, очевидно даже для ведьмака, сказал наобум: — вспомнился мой первый раз. Лютик редко рассказывал о себе; Геральт поймал себя на мысли, что заинтригован, пусть его и несколько огорчил меткий и тактичный уход от ответа о настоящем предмете размышлений. — Каким он был? — Сомнительным, — поэт отсалютовал кубком. — Всё случилось в винном погребе. — И почему я не удивлён? — А твой первый секс, Белый Волк? — Это было так давно, что я уже не помню. — Лжец. — Серьёзно. — Лживый лжец. — Да с чего бы мне тебе лгать? Я никогда этого не делал. — Лгущий лживый лжец. — Ладно, — отмахнулся Геральт. — Но это правда было очень давно. Хм. Волосы липли к вискам. Воздух пропекал каждую мышцу. Вода приятно обволакивала тело. И Лютик был так чертовски близко. Обнажённый, горячий, правильный. Родной, как дом; далёкий, как ветер. — В лодке. Это случилось в лодке. — Ага! — воскликнул поэт. — Такое забыть должно быть очень трудно! — Третья неделя моего ведьмачества. Она была проституткой, сбежавшей из борделя в поисках лучшей жизни. Уже не молодая, ещё не старая. Её лодка попала на мель где-то в середине реки, протекавшей в лесу, где я охотился за... Геральт рассказывал, Лютик слушал с величайшим любопытством, которое даже не пытался скрыть. —...ну и когда я уделал последнего утопца, она была так счастлива, что осталась жива, и так грустна, что у неё не было денег, чтобы мне заплатить за спасение... Впрочем, они у неё были, это я потом только понял, что она их придержала на остальную дорогу. Поэтому она решила отплатить, кхм, другим способом. Прямо в лодке. Она спешила убраться от борделя подальше как можно скорее. Лютик театрально вздохнул, прикладывая руки к груди. — Как ты, великий моралист, посмел такие дары принимать от бедных испуганных женщин? — Она сама предложила, — Геральт пожал плечами. — А с мужчиной? Когда ты впервые... — С тобой в Новиграде. Менестрель опешил. В воздухе повис апельсиновый запах изумления. Что-то в его зрачках дрогнуло — Геральт не понял, что именно. — Но ведь это... это значит... — Лютик резко замолчал и уставился в воду. — Вау, — только и смог он выдавить из себя в итоге. — Даже если бы, — Геральт смотрел на друга немигая, — мне предложили за невиданные богатства изменить этот момент в моей жизни, я бы не согласился. Не стал бы ничего менять. Это было восхитительно. И я не жалею. — Я тоже. Просто, чтобы ты знал. Они помолчали. — Ты, — вновь заговорил Лютик, — довольно легко к этому отнёсся, как я мог заметить. Тебя больше беспокоило, что мы — друзья, чем то, что мы оба — мужчины, я прав? — В какой-то степени, — Геральт кивнул. — До тебя я не спал с мужчинами, но знал, что другие так делают, и не осуждал их. Дело вкуса, так я считаю. Меня всё же, как ни крути, женщины интересуют больше. — Любопытная позиция. Я вот про себя всё знал с самого начала: мужчина или женщина, человек или эльф... все эти различия слишком мелочны и глупы. Веселье и удовольствие — вот что действительно важно, это я понимаю. А пол и цвет кожи не имеют никакого значения. Что это по сравнению с оргазмом? Ведьмак тихо рассмеялся, вторя хорошему настроению друга. Потом он провёл по лицу рукой, смахивая пот, и спросил: — А ты когда впервые?.. — Года через два после винного погреба, — поэт лениво прикрыл глаза. — Мне было... восемнадцать, кажется. Тогда я уже учился в Оксенфуртской Академии. Он был скульптором. Стал, кстати, довольно известным и уважаемым человеком. Женился... Но я помню его совсем другим! Доподлинно неизвестно, что побудило Геральта после этого разговора присматриваться к каждому скульптору, посещавшему замок Этайна. Неизвестно, что заставляло его вскипать от злости и негодования каждый раз, когда один из таких скульпторов заговаривал с Лютиком во время пиршеств или прогулок по садам Гитты и другим достопримечательным местам Цидариса. Для ведьмака почти сразу нашлась работа: в подземельях замка что-то обитало. Он отправился выяснять причину странных звуков, которые слышали слуги, жившие на нижних этажах, утром второго дня. Подземелья замка оказались гораздо масштабнее, чем предполагал ведьмак, и были скорее не подземельями, а целыми катакомбами под всем городом. Раздражённый Геральт вернулся к управляющему и потребовал предоставить ему карты лабиринта. Он пытался выходить на охоту днём, но странные звуки, напоминавшие слугам страшную демоническую музыку, не раздавались под сводами бесконечных порталов. Ведьмак принял решение выходить на охоту по ночам, исследуя сектор за сектором в бесконечных катакомбах. Изредка ему попадались крысы размером с собак, но причиной странных звуков были явно не они. Пару раз он слышал музыку: она действительно была отвратительна, будто кто-то водил вилкой по стеклу. Но найти источник звуков, запутавшихся в лабиринте боязливым эхом, было почти невозможно. Так началась бесконечная вереница ночей, проходивших в истреблении громадных крыс и в безрезультатном поиске едва ли обладавшего понятием о музыке существа. Так началась бесконечная вереница дней, напичканных отдыхом, карточными играми, тренировочными боями с членами королевской гвардии (по просьбе короля) и знакомствами с самыми разными дворянами, военными, художниками, архитекторами и инженерами. На очередном вечернем приёме Геральт неожиданно встретил Доррегорая — одного из участников охоты на Золотого дракона. Чародей стал его частым собеседником и партнёром по игре в шахматы. Ещё в середине первой недели, проведённой в замке, Лютик достаточно сильно удивил Геральта. Надев все кольца, которые имел, поэт ушёл в неизвестном направлении. Когда он вернулся, у него была разбита бровь и содраны костяшки пальцев правой руки, перстни на которой, очевидно, использованные как кастет, были покрыты кровью; ещё у него виднелись синяки в районе солнечного сплетения и на лопатках. На вопрос Геральта “Холера! Что ты опять натворил?”, бард ответил: — Я нашёл арбалетчика, — гордо и... просто гордо. — И разбил ему лицо. — Не позвал стражников, не отдал властям? — вскипел Геральт. — Не сказал мне, в конце концов! — Это был Вальдо Маркс, — заявил Лютик таким тоном, будто это всё объясняло. — У нас с ним личные счёты. Не смотри на меня так, Волк, он воровал мои баллады и выдавал их за свои! — Это не объясняет, почему он хотел нас убить. — Потому что... это сложно, Геральт. Старые обиды живут долго. Мы балансируем на грани нашей вражды уже лет пятнадцать. Слишком много всего стоит между мной и Вальдо. Поверь, слишком много. Геральт покачал головой, но ничего не ответил. Вскоре он сам нашёл (по разбитому лицу) этого Маркса. Он доходчиво и внятно растолковал ему, как невежливо стрелять в ведьмаков и их бардов из арбалетов по ночам на крепостных стенах и как отвратительно подло воровать тексты чужих баллад и выдавать их за свои. Геральт, удерживая побелевшего от страха Вальдо лезвием меча, прижатым к его сонной артерии, описал ему картину страшного и болезненного будущего, которое настигнет незадачливого арбалетчика в том случае, если он сделает ещё хоть что-то, что не понравится Лютику, или как-то ему повредит. Свой тактичный и назидательный монолог ведьмак закончил такими словами: — Учти, ублюдок, если ты не внемлешь гласу рассудка и не будешь держаться от Лютика со своими блядскими выходками подальше, я достану тебя из-под земли и затолкаю меч в задницу так глубоко, что он из глотки торчать будет. После этого Вальдо Маркс больше не беспокоил Лютика. К великому удивлению последнего. Жизнь в Цидарисе не кипела, как в Новиграде, она цвела, словно заморская апрельская вишня. С Лютиком ведьмак пересекался в основном ранним утром, (когда он сам возвращался из катакомб, а его друг — от очередной любовницы), изредка на приёмах вечером и постоянно — во второй половине дня, когда жара была уже не такой сильной. Они проводили долгие часы, гуляя по библиотекам, набережным, садам, в порту, в виноградниках, по крепостным стенам в замке, по площадям и рынкам в центре города. Довольно часто, если они бродили по территории дворца, к ним присоединялся король или кто-то из общих знакомых. С Этайном, как показалось Геральту, Лютика связывало что-то особое. Они время от времени беседовали наедине за закрытыми дверями королевского кабинета или ставки командования. Ведьмаку это не нравилось. Менестрель отмахивался от вопросов, говоря, что король просто покровительствует искусству, а он читает ему всё, что успел написать за год. Геральт знал, что это было если не ложью, то и не правдой точно. Ему это не нравилось, но он терпеливо молчал, выжидая удобного случая раскрыть чужие карты. На исходе третьей недели беззаботной жизни Геральт всё же выследил музыкальное чудовище. Им оказался юноша лет восемнадцати, пытавшийся научиться играть на скрипке. Он играл в королевском склепе, и только чудо остановило ведьмачью руку от удара. Геральт, чьё лицо было бледным, как мел, с вязью чёрных вен и сосудов вокруг таких же чёрных глаз, опустил меч, предназначавшийся для мутировавших крыс и того, что могло быть хуже крыс. Ведьмак выразил своё мнение о чужой игре весьма тактично и доброжелательно: — Хреново, пацан. Прям скверно. Очень. Юноша подскочил от ужаса и испуганно обернулся, чуть не выронив скрипку. Медальон Геральта не дрожал, из чего он сделал вывод, что перед ним — человек. — Я вас не услышал. — И давно ты пугаешь весь замок (если не город) этой, как выразился бы мой друг, “омерзительной какофонией выбитых из дерьма бестолковых звуков, режущих тонкий музыкальный слух профессионала”? — спросил Геральт, облокачиваясь о ближайшую стену, складывая руки на груди. — И не боишься ночами тут гулять? — Да просто я... О Мелитэле! Не говорите ни кому об этом? Ладно? Прошу вас! Юноша выглядел испуганным, но не потому, что встретил до зубов вооружённого мужчину в склепе ночью, а оттого, что, как он сам сказал, побоялся, что кто-нибудь узнает о его безрезультатных попытках выжать из скрипки хоть один стоящий звук. Геральт засмеялся. — Ты слуга? — Н-нет, мэтр. Дворянин. — А зовут как? — Фабьен д'Аберон, герцог Бремервоордский. Геральт хмыкнул. Он недавно был в Бремервоорде. С Эсси Давен и Лютиком. Приятные воспоминания. — Слушай внимательно, Фабьен д'Аберон, герцог Бремервоордский. Ты сейчас пообещаешь мне больше никогда не спускаться в подземелья и склепы по ночам, а я пообещаю, что никому об этом не расскажу. Идёт? Юноша встрепенулся. — А как же скрипка? — Найди себе учителя. — Я не могу! Геральт нахмурился. — Я... — Фабьен покраснел, что не скрылось от обострённого ведьмачьего зрения. — Ведь... Не могу. Я должен научиться играть на скрипке тайно, чтобы потом удивить человека, которого... люблю. Понимаете? Это очень важно. Этот человек — талантливый музыкант, я не могу упасть перед ним лицом в грязь. Он достоин самого лучшего! Я отдал бы ему весь мир, если бы только мог. Геральт задумался. Такая откровенность с незнакомым человеком. Чего ради? Неужели так сильна была любовь этого мальчишки, раз он оказался готов рисковать своей жизнью в катакомбах, неделями учась тому, что могло бы вызвать у возлюбленного лишь мимолётную улыбку? Разве могли существовать такие возвышенные и жертвенные чувства? Или доморощенный герцог лишь хотел потешить собственное самолюбие от похвалы своего избранника? — Удиви тем, в чём ты хорош, а не, кхм, этим. Это правда ужасно. Или найми учителя музыки тайно и встречайся с ним по ночам, но не здесь. Фабьен согласился довольно быстро, скорее всего, утомлённый чередой неудач (и напуганный хмурым ведьмачьим лицом). Геральт проводил его до жилого крыла, а затем отправился к Этайну. Он собирался возвестить о том, что нашёл и обезвредил таинственный источник звуков (а заодно и крыс размером с собак). Король вставал рано и утро проводил в своём кабинете, работая всё то недолгое время, которое обрывалось с наступлением жары. Едва успев дойти до галереи, ведущей к кабинету, Геральт услышал голоса. Он быстро скрылся в предрассветной тени. Напрягая слух до пределов, ведьмак разобрал слова. — Важно не где, маэстро, — голос принадлежал королю, — важно когда. Пауза. Звук постукивания пальцев по перилам. — Я знаю Дийкстру, Ваше Величество, — произнёс Лютик. — Он не станет спешить, если не будет уверен. И не станет откладывать, потому что он не настолько неуверен в успехе всего им задуманного. Если так пойдёт и дальше, всё случится в течение ближайших трёх лет. Вряд ли что-то может остановить этого человека от государственного переворота в Редании. Ну, кроме разве что... вторжения Нильфгаарда на Север. Но это вряд ли. — Капитул? — Пока стабилен. Ещё одна пауза. Геральт перенёс вес с одной ноги на другую. — На моём месте, маэстро Лютик, как бы вы поступили? Какой бы совет вы мне дали? Геральт не видел, но, кажется, поэт втянул воздух. Он уловил мятный запах осторожности. Лютик тихо пропел:Меж вражьих костров идя, сомненье наденьте плащом; Меж магов бесшумно бредя, не взмахивайте мечом.
— Как всегда, маэстро, как и всегда, — король замолк, явно задумавшись. — Ваше... произведение весьма меня впечатлило. Надеюсь, сюжет этой истории несколько сдвинется с места, и вы пришлёте мне, скажем, балладу о продолжении через несколько месяцев? Может быть, вам стоит поехать в Туссент и написать её там? Мне говорили, княгиня Анна Генриетта имеет некоторые связи с Нильфгаардом. Мне бы хотелось побольше узнать о южном фольклоре, а вы... лучший рассказчик, которого я знаю; только вы сможете дать мне определённую ясность по этому вопросу. — Как пожелаете, Ваше Величество. Шорох одежды. Очевидно, Лютик откланялся. Его шаги зазвучали по галерее в противоположенную от Геральта сторону. Король ещё некоторое время оставался на галерее. Потом тоже ушёл. Геральт немного постоял в тени, обдумывая услышанное. Он ожидал (не без вкуса горького предчувствия) узнать, что Лютик и Этайн являлись любовниками. Но он ошибся: они были... союзниками? Заговорщиками? Шпионом и нанимателем? Геральт вздохнул. Он так мало знал о своём друге. Так неправильно и болезненно мало. Осознанием этого неприятного факта и закончились три беззаботные недели, полные скучной охоты и ярких дневных развлечений. Геральт чувствовал, что пора двигаться дальше. Они с Лютиком могли бы поехать куда-нибудь вместе? Он загорелся желанием узнать о поэте больше, нырнуть глубже, вдохнуть сильнее. Три недели, проведённые бок о бок в постоянном общении, подвели Геральта к осознанию, чем была правда, выдавливавшая его сердце из груди. Возможно, он любил Лютика. И это “возможно” стоило двух чьих-нибудь “конечно”. Правда была чудовищна. И прекрасна. Правда окружала его каждый день год за годом, бесконечно медленно оплетая рассудок паутиной благодарности и теплоты. Геральт вспоминал все моменты, когда Лютик был снисходителен без жалости, добр без упрёков, мудр без ожидания похвалы; когда он принимал ведьмака таким, каким тот был, ничего не меняя, ни о чём не прося. Лютик всегда был рядом, не взирая на скверный и угрюмый характер своего друга, на его сложный образ жизни, на огромную разницу в их мировоззрениях. Перед Лютиком Геральту не приходилось сдерживаться или закрываться, не приходилось изображать из себя кого-то другого (лучшего, чем он есть на самом деле?), как это часто бывало в общении с Йеннифэр. Рядом с Лютиком он чувствовал себя в безопасности. Не физической. Личностной. Геральт перебирал в памяти все эпизоды, когда сам кидался защищать поэта очертя голову, вытаскивая его из всяческих глупых или откровенно жутких историй; когда его нечеловеческое сердце совсем по-человечески пропускало удар, если Лютик был в смертельной опасности. Он вспоминал улыбки, слова, прикосновения. Он вспоминал ссоры и споры, долгие беседы у костра, тягучий секс, задорные шутки, баллады и молчание. Углубившись в свои мысли, Геральт не заметил, как вышел в сад. На деревьях зрели плоды, рассветное солнце играло в листве; аромат роз и акаций разносился по территории упоительным букетом запахов. В дальнем углу сада была стена, увитая плющом. Она пряталась в тени дворца, но так и притягивала к себе взгляд своей скромной незатейливой простотой, привнося в роскошный королевский сад изумительный контраст. Геральт уставился на эту стену так, будто она была откровением, а не камнями. Если бы Геральт подумал о метафоре, описывавшей их с Лютиком отношения, он бы выбрал эту каменную стену, увитую плющом. Стена была ледяной и грозной, но надёжной и крепкой. Стена, как и Геральт, защищала: от врагов и нечестивцев, от чудовищ и злых поступков. Плющ с ощутимым трудом полз по ней вверх, не жалуясь на каменный холод, скрывая уродливую кладку под своими сочными зелёными листьями. Плющ, как и Лютик, оберегал: от презрительных взглядов и дурных слов, от унижения и одиночества. Хрупкое растение не выжило бы без опоры. Стена развалилась бы без смыслообразующей красоты. Всё, что между ними было, все события и эмоции, явились Геральту в совершенно ином свете. Он разглядывал каждую новую всплывшую в памяти деталь под увеличительным стеклом самоанализа и постепенно открытой правды. Как мог он не видеть очевидного раньше?.. Как он мог быть так слеп? Вечером того же дня после разговора с Этайном о “поимке музыкального призрака” Геральт выспросил у служанок, где находился знаменитый менестрель Лютик. Он чувствовал необъяснимый порыв увидеть друга, но в тоже время совершенно этого не хотел. Должен ли был Геральт поговорить с ним? Что-то спросить? О чём-то рассказать? Зачем ему было так важно видеть Лютика именно теперь? Узнать, не одинакова ли правда у них обоих? И если она была одинакова... Могли ли они?.. Могли же? Геральт распахнул указанную ему дверь, совершенно не заботясь о приличиях. — Да кого там гули принес-... Геральт?! Лютик так и замер, не успев вдеть руку в рукав дублета. На ложе в шаге от него что-то завозилось под ворохом одеял, затем показался небезызвестный ведьмаку незадачливый скрипач. Геральт опешил. Он мгновенно сложил два и два. В голове всплыл обрывок недавно услышанной фразы: “...тайно, чтобы потом удивить человека, которого люблю. Это очень важно. Этот человек — талантливый музыкант, я не...”. Геральт не собирался быть невежливым. — Снова ты? — почти рявкнул он. Кажется, скрипач представился Фабьеном. Очевидно, Геральт, — сам он об этом не подозревал, — смотрел на юношу так сурово и красноречиво, что тот невольно сглотнул. Фабьен пригладил волосы и натянул одеяло до ключиц, стараясь скрыть следы укусов и поцелуев на теле. — Снова? — переспросил Лютик, очухавшись и одевшись, как положено. — Сэр Ведьмак, э... мэтр Белый Волк, не злитесь! Я всего лишь последовал вашему совету и... — Совету? — Лютик недовольно сложил руки на груди. Фабьен стушевался и натянул одеяло до подбородка. Заметив, что Геральт впал в какое-то раздражённое молчание, (разгневанным волком глядя на герцога Бремервоордского, будто хотел его убить), Лютик что-то для себя решил и кивнул. — Спасибо за всё, — поэт коротко поцеловал Фабьена в губы. — Увидимся, малыш, — он погладил смущённого юношу по скуле. Геральт, точка кипения которого давно миновала, пришёл в настоящее бешенство. Ему хотелось придушить мальчишку. Хотелось ударить себя головой обо что-нибудь, чтобы выбить ненужные мысли и эмоции. Его состояние было так похоже на то, какое он испытал во время поцелуя Йеннифэр и Лютика, с той лишь разницей, что теперь его злость была оправдана. И она была в десятки раз сильнее. — Ну и что это за концерты ты устраиваешь, врываясь в чужие спальни? Они шли сначала по коридорам, потом — по крепостной стене. Остановились. Небо чернело над их головами. Море было неспокойно: оно тревожно лизало подножья стен. Где-то далеко послышались раскаты грома, долетевшие до города бесплодным эхом. Сердце Геральта полностью копировало тревожность моря. Застигнутый врасплох собственными чувствами, он лишь в злобном отчаянии сжимал кулаки. — М-м, что скажешь, мэтр Белый Волк? Геральт хотел быть предельно честным. — Скажу, что зол. Ведьмак перевёл взгляд с неба на Лютика. Синева в глазах напротив начинала закипать. — На меня, что ли? Извини, но я не могу найти для этого объективной причины. Ты врываешься в чужие покои... чего ради? — Нужно было поговорить. — Да неужели? Мне казалось, мы достаточно много времени проводим рядом друг с другом, и ты мог обратиться ко мне в любую минуту, а не тогда, когда... — Когда что? — тон Геральта был хмур и жесток. — Когда мои отношения с Фабьеном только начали налаживаться. Горизонт озарила вспышка молнии. Гром стал чуть громче; буря — ближе. — Отношения? Отношения? — Геральт ощутил, как ярость химическими выбросами отравила ему кровь. — Так вот что между вами. — Какая тебе разница, что между мной и кем-то ещё? Какая разница, с кем я сплю или... имею нечто больше, чем просто секс? Какая тебе, к чёрту, разница?! — Большая. Мне не всё равно, Лютик. Взгляд поэта был ледяным. И этот взгляд обжёг ведьмака сильнее, чем любое пламя во всём мире когда-либо могло бы обжечь. — Да? И с каких это пор тебе “не всё равно”? Ну с каких, м-м? Геральт молчал. С каких пор?.. С сегодняшнего дня? С прошлого года? С первой секунды знакомства? Его молчание было тяжёлым и мрачным. — Вот видишь, — горько усмехнулся Лютик. — Тебе нечего ответить. — Ты его любишь? Непонимание на лице поэта было слишком очевидным. — ...что? — Просто ответь. Лютик мог огрызнуться, но не стал. Его голос прозвучал удивительно спокойно, но в глазах полыхали недовольство и раздражение: — Это тебя не касается, Геральт. — Поверь, касается. — Ты хочешь знать? Ладно! — он всплеснул руками. — Фабьен много лет добивался моего расположения. С тех пор, как ему стукнуло тринадцать зим. Но не мог же я ответить ему... тогда. Боже, он был ребёнком! И я относился к нему, как к ребёнку. Да и вообще, я спал с его матерью, герцогиней д'Аберон... Прошли года, прежде чем Фабьену удалось хоть как-то меня заинтересовать. Я не... — Лютик глотнул воздуха, будто боялся и не хотел произносить следующие слова, — не мог ответить на его чувства. Не мог тогда, не могу и сейчас. Всё, что имею право ему дать: свою теплоту и ласку. Тем более сегодня был его первый раз с мужчиной. Со мной. — Вы стали любовниками? — Да, — от поэта ударило имбирным ароматом вызова. — И что? — И ты не можешь ответить ему взаимностью? — Конечно, нет! Чем же ты слушал, чтоб тебя: я же сказал, он был ребёнком и... Геральт нетерпеливо махнул рукой: — Сейчас уже не ребёнок. — Геральт, к чему ты ведёшь? — Да к тому, — на горизонте вспыхнула ещё одна молния, — что ты не можешь ответить на его чувства, потому что у тебя к нему их нет. Казалось, ведьмак попал точно в цель. Лютик, до этого взвинченный как раненный лев, мгновенно притих. — Тебе-то откуда знать, к кому и что я чувствую? Они помолчали. Ветер крепчал, но буря ещё была далеко. Море стало чуть сильнее биться о подножья стен. — Ты прав, — сказал Геральт, смягчаясь. — Я не могу знать, к кому и что ты чувствуешь. Но я хотел бы. — Что? — неверяще и робко. — Хотел бы знать, что ты чувствуешь, — Геральт подошёл к другу. — Для меня это важно, поверь, — взял его лицо в свои ладони. — Лютик, это очень важно. Ты его любишь? — Нет. Напряжённая пауза. Поэт положил поверх ведьмачьих ладоней свои. Он как будто пытался сохранить что-то, что Геральт мог разрушить. Только вот что? — А меня? — Геральт, не надо, — Лютик в отчаянии закрыл глаза. — Не заставляй меня отвечать. Умоляю, не задавай мне таких вопросов. Я не хочу, чтобы ты знал ответ. И знать твой тоже не хочу. Мы — друзья. Друзей о таком не спрашивают. Ведьмак отстранился. Отступил на шаг, создавая между ними дистанцию. Как когда-то давно — много лет назад — в Горс Велене. Он слишком хорошо помнил тот разговор: — Ты говоришь, то, чем мы занимаемся в постели, не слишком отличается от любви? И всё же, Геральт, это — не любовь. — Ты прав, Лютик. Мы — друзья. Меня это устраивает. — Меня тоже. Он слишком хорошо понимал, что должен был сказать тогда совсем другое. Теперь он такой ошибки не совершит. Геральт глубоко вдохнул, как перед прыжком в холодные воды реки Гвинлех. — Ты прав, Лютик. Мы — друзья. Но меня это не устраивает. Больше нет. Лютик в ужасе распахнул глаза. — Да чего же ты от меня хочешь?! — крикнул поэт. — То ты говоришь, что не спишь с друзьями; потом выясняется, что ты всё же весьма не против заниматься со мной сексом; а теперь вдруг заявляешь, что тебя это всё вообще не устраивает! — Меня не устраивает быть тебе только другом. И я знаю, я вижу, что тебе это тоже не нравится. Почему бы нам не попробовать построить нечто большее из того, что у нас уже есть, и из того, что у нас может быть? — Я не... не хочу, чтобы ты стал моим очередным... — Лютик замолк, не в силах подобрать слов. — Тогда ты перестанешь... — его голос дрогнул, — перестанешь... — Перестану что?.. — Перестанешь быть таким особенным. Странный первобытный ужас сплавился в синюю радужку. Геральт приблизился, протянул руку с раскрытой ладонью. — Значит, всё-таки любишь? — Да пошёл ты!.. — Лютик резко отбил протянутую ему руку. — Пошёл ты в пекло! Голос поэта прозвенел, словно натянутые струны лютни. Геральт почувствовал, как его бросило в жар. Со злобным рычанием он ухватил Лютика за талию, резко притягивая к себе, вжимая в себя. Он будто хотел, чтобы они срослись в одно целое. Снедаемый жгучей, как яд василиска, ревностью, он отчаянно пожелал доказать Лютику, что лучшего партнёра и друга ему не найти, что тот зря разменивался на секс с кем бы то ни было, кроме... него. Геральт чувствовал себя обезумевшим волком: он не собирался делиться тем, кто был ему дорог. Чувство собственничества и зависти ко всем тем, кому Лютик уделял своё внимание, захлестнули его, точно гигантская морская волна. Лютик должен был принадлежать только ему. Как и Геральт обязан был отдать всего себя... другу? Возлюбленному? Поэт дрожал от неконтролируемого возбуждения в его сильных руках. Раскаты грома раздались громче, ближе, страшнее. Небо стало совсем чёрным, словно уголь. — Мне уже начало казаться, — ведьмак медленно и широко лизнул чужую шею от ключиц до уха, — что ты меня больше не хочешь. — Да как бы я посмел? — с явным сарказмом, с неявным обожанием, с очевидным раздражением. Касаться Лютика, выцеловывать линию челюсти, вдыхать запах сандала и миндаля — было так привычно и правильно. Так преступно хорошо. Геральт задыхался душой и телом, прикусывая кожу на чужой шее, ведя ладонями по талии и бокам. Лютик, словно потерявшийся под этими незатейливыми ласками, лихорадочно пытался выпутать рубашку ведьмака из брюк, коснуться горячей кожи и гладких шрамов. — Никогда я не перестану хотеть тебя, Геральт из Ривии, — уже серьёзно и искренне прошептал поэт, когда его вжали в один из зубцов крепостной стены. — Никогда. За спиной Лютика, за мерлоном у основания стен тревожно плескалось море. Менестрель закинул одну ногу на талию ведьмака, стараясь быть ещё ближе. Он тихо застонал, когда Геральт начал имитировать толчки через одежду, проезжаясь своим членом, скованным тканью брюк, по члену Лютика. Тонкие пальцы в серебре волос, горячее дыхание в районе ключиц, тихие стоны. Геральт готов был сойти с ума. И сходил. Но прикосновения через одежду... этого было так чертовски мало. — Почему ты остановился? — как в полубреду спросил Лютик. Геральт крепко сжал его бёдра, не давая возможности пошевелиться, чем вызвал разочарованный вздох. Не так он хотел провести эту ночь. Не на чёртовой крепостной стене, где их могли увидеть часовые или застать врасплох надвигавшийся шторм. Он хотел Лютика не быстро и спешно, а долго и глубоко, вдумчиво и... с любовью? Геральт желал его. Жаждал. — Вот доберёмся до комнаты, — сказал он, подхватывая Лютика под локоть и таща к башне, — и тогда... — Тогда что? Они быстро поднимались по ступеням на верхний этаж. Лютик шёл с ощутимым трудом. От возбуждения ноги его почти не держали. Ведьмак, помогавший поэту идти, почти нёсший его, не разжимал хватку до того момента, когда дверь покоев не захлопнулась за их спинами. Ярость и страсть переплелись тугим узлом внизу живота и кровью ударили в пах. Геральт горел. — Тогда ты никогда не забудешь эту ночь. Клянусь. В зрачках Лютика вспыхнули искорки адской страсти. Он всматривался в золото глаз напротив, с вызовом встречая его клятву, мол, “ну давай, докажи”. Они синхронно потянулись друг к другу, деля одно дыхание на двоих, соприкасаясь лбами, но не целуясь. Лютик облизнулся. Геральт знал, что он тоже горел. Их одежда терпела кораблекрушение, пока они жадно и спешно пытались друг друга раздеть. На пол упали кожаная куртка и дублет, следом — рубашки; приглушённо стукнулись об пол сброшенные сапоги. Послышалось звяканье расстёгиваемых пряжек. Геральт чувствовал, как дрожали руки барда от предвкушения грядущего секса. Послышался шорох брючной ткани. Лютика вело. Он был похож на раззадоренную рысь. Тихий вдох. Скомканный выдох. Подушки на странном восточном ложе встретили их прохладой и шуршанием тканей. Лютик притянул Геральта к себе, устраивая его меж своих разведённых бёдер. Его кожа так сильно пылала жаром, что, казалось, от неё можно было зажечь спичку на расстоянии вытянутой ладони. Лютик был невозможно прекрасен. Геральт дурел от каждого вдоха и выдоха стройного тела под собой. Ему хотелось подарить Лютику весь мир. С этими мыслями он стал спускаться влажными поцелуями вниз к его паху. — Стой, подожди... Геральт остановился на полуукусе где-то в районе верхнего пресса. — Масло? — уточнил он. — В дублете, — Лютик, дышавший загнанно и возбуждённо, с трудом приподнялся на локтях и дотянулся до одежды, валявшейся рядом. — Чтоб тебя... А. Вот. Он протянул Геральту недавно купленный флакон. К похоти и поту примешался запах кокосового масла. К шуму волн за окнами добавилось громкое дыхание Лютика, вмиг сделавшееся тяжёлым. Геральт знал, они оба дурели окончательно и бесповоротно, когда он растягивал Лютика: поэт — от ощущений, ведьмак — от поэта. Он продолжил выцеловывать путь к его паху. Бард ёрзал, подставлялся под дразнившее движение пальцев внутри себя и губ — на своём члене, несдержанно выдыхал, вскидывал бёдра. Геральту — и это было последней каплей — показалось, что Лютик хотел его все те месяцы, что они не виделись, будто тот только на одном этом желании и жил. Потому что иначе он не мог объяснить, почему Лютик сгорал заживо от страсти. Геральт двинул рукой сильно и размашисто, загоняя пальцы в друга, — как и его член в своё горло, — по основание. Лютик протяжно застонал и сжал простыни в кулаках. Его срывавшийся голос, дрожавший от каждого движения языка Геральта и его пальцев, будто погружал все внутренности ведьмака в кипяток. Он не слышал стонов прекраснее. Эти звуки стоили любых усилий. Лютик стоил усилий целого мира. Но даже этого было бы позорно мало. Ещё один стон: страстный, надломленный. Лютик вплёл дрожавшие пальцы в серебряные пряди, потянул вверх. Геральт, чувствовавший, что с каждой секундой увязает в похоти всё сильнее, освободил рот и подтянулся вверх, как его просили, утыкаясь носом поэту в шею. Он начал ритмично и глубоко двигать рукой. Стимулируя. Ублажая. Любя. — Сукин сын, — простонал Лютик, безуспешно пытаясь контролировать ритм. — An'badraigh aen cuach! Поэта немилосердно трясло. Он царапался и кусался, стонал и шипел, стараясь добиться, наконец, большего, чем стимуляция простаты рукой. Он провёл ладонью по шее Геральта, сжал руку на его горле, почти заставляя закашляться, но размашистые, выбивавшие дух движения внутри не закончились. — Геральт! Прек-... — резкий стон. — Прекрати! Ведьмак, которого тоже трясло, замер. Приподнялся, заглянул на самое дно синевы чужих глаз. Неужели он сделал Лютику больно? Менестрель взял лицо Геральта в свои ладони — горячие от дикого, ненормального возбуждения. — Ты мне нужен. Внутри, Геральт. Ты мне нужен весь! Сейчас же! В его интонациях: смесь мольбы, упрёка и приказа; в глазах — желание, похоть и нежность, граничившая с абсурдом. И с любовью — безграничной, как море. Геральт увидел её, промелькнувшую лишь на долю секунды, но увидел. Любовь была. Впрочем, она могла оказаться лишь отражением его собственных желаний. Фантазий. Несбыточных надежд. Геральт убрал руку. Быстро смазал маслом свой член и, дав им обоим лишь миг, равный одному удару ведьмачьего сердца, толкнулся. Лютик дёрнулся, как от удара. Пока Геральт плавно и медленно, делая короткие паузы и равномерные толчки, входил, поэт не скупился на потоки отборных ругательств на Старшей речи. Лютик прижался к Геральту, стараясь раскрыться для него лучше, стараясь избавить от мимолётной боли их обоих. И только после долгих напряжённых мгновений он осторожно скрестил закинутые на ведьмачьи бока ноги. Они дышали тяжело, словно обоих придавило каменной плитой, словно они бежали сотню миль без остановки. Лютик доверчиво потёрся щекой о щёку Геральта, надавил пяткой на крестец, призывая начать двигаться. И кем был Геральт, чтобы отказывать? Первые толчки были медленными, осторожными. Лютик под ним удовлетворённо всхлипывал, крепко жмурился. Они не занимались сексом достаточно давно, чтобы его тело успело отвыкнуть от подобных ласк. Вероятно, поэт, учитывая его рвение всегда вести в постели, не был “снизу” с другими мужчинами, — которые, несомненно, у него были, — не доверяя им своё тело так, как доверял Геральту. Мысль о том, что никто, кроме Геральта, не касался Лютика так последние месяцы, не брал его, словно армия осаждённую крепость, не ловил мелодичные и жаркие стоны под собой, опрокинула чашу терпения ведьмака. Он резко вышел. — Геральт, блять! A d'yeabl aep arse! Вернись обрат-... м-м... Геральт перевернул Лютика на живот, перехватил поперёк груди правой рукой, прижал спиной к себе, снова входя, утыкаясь лицом в светлые локоны. Сандал и миндаль. Вторая рука скользнула по животу Лютика, накрывая его член. Поэт, чьи зрачки расширились от переизбытка тактильного контакта, закинул руку назад, намотав на кулак серебряные пряди, и потянул, приказывая двигаться. Ведьмак почувствовал, как запекло от этого кожу головы. Но ощущение ему понравилось. Ничего более прекрасного, чем Лютик, не позволявший себя вести даже в таком положении, Геральт не видел в жизни. Они двигались. Они двигались долго и ритмично. Геральт покусывал и целовал чужую шею, переходил на линию челюсти, касался губами виска или уха. Лютик дрожал, откинувшись на ведьмачий торс. Отзывался глубокими низкими стонами на каждый особенно сильный толчок. Он принимал Геральта: принимал без остатка — телом и душой. Он отдавался, не отдаваясь. Он вёл, не ведя. Правда выжигала Геральту мозги. Текла по венам расплавленной смолой. Он ловко вытащил свой медальон, раз за разом врезавшийся Лютику под лопатку, перекинул цепочку через собственное плечо, чтобы не мешалась. Лютик выпутал руку из серебряных прядей. Правда была в каждом движении, в каждом вздохе и стоне. Даже в запахе пота и лунного света, дождя и струн лютни. Геральт не помнил, как они снова сменили позу. Не уловил тот момент, когда оказался прижатым к ложу спиной, грудной клеткой ощущая тепло ладоней Лютика. Не осознал, как, опираясь одной рукой о ложе, а второй касаясь чужой шеи, сам потянулся к поэту: лоб ко лбу, стон к стону. Всё было слишком правдиво. Между ними творилось что-то сумасшедшее. Любовь, наверное. Правда выжигала Геральту душу. Ритм сбился, движения стали резкими. Каждая секунда приближала их к обрыву. К взлёту; к падению. Несколько раз — это Геральт запомнил чётко — они стукнулись зубами. Возможно, один — он укусил Лютика за губу. Скорее всего, на дне синих глаз вспыхнуло самообладание; Геральт поцеловал его в уголок губ. Вероятно, поэт едва заметно увернулся от большего. Стон. Шорох. Выдох. Звук скольжения двух мокрых от пота и кокосового масла тел. За окнами бушевала гроза. По стёклами били крупные капли. Рычание. Вспышка молнии. Крик. Удар грома. Они приходили в себя долго. Дышали загнанно и путались конечностями. Геральт механически поглаживал Лютика по плечу. Было влажно, мокро, липко. И было хорошо. Шторм длился ещё несколько часов. Под шум дождя да вой ветра они и уснули: в тёплых надёжных объятиях. В памяти Геральта о событиях тех дней хорошо отпечатался рассвет. Тусклый, серый, спокойный. Он осторожно выпутался из одеял и объятий, встал. Одежду Лютика он аккуратно сложил и убрал в надлежащее место. Оделся сам, бесшумно собрал походные сумки, перепроверяя всё по несколько раз. Когда дел больше не осталось, Геральт уселся на край ложа, боясь потревожить чужой сон, но не в силах уйти. И не в силах остаться. Лютик медленно просыпался под осторожными движениями ведьмака: кончиками пальцев — по волосам и скуле, ладонью — по плечам. Довольно жмурясь и мурлыча, поэт поприветствовал его сонной улыбкой. — Геральт? — Да? Ладонь замерла на тёплой коже, но через секунду продолжила маршрут: плечо — лопатки, и обратно. — Уезжаешь? — Да. Лютик усилием воли стряхнул с себя сон. Геральт смотрел на него и понимал: утром правда выглядела иначе, чем ночью. Всё вмиг стало сложным, болезненным и непреодолимым. Ему надо было подумать. Ему надо было уехать одному, чтобы не стать жертвой собственных иллюзий и яркого впечатления от трёхнедельного беспрерывного общения. Геральт не мог позволить себе ошибиться. Не с Лютиком. Не с собственным сердцем. Не с их дружбой. Честно ли было всё произошедшее по отношению к ним обоим? Всё происходившее долгие годы? Геральт не знал. — Кто такой Дийкстра? — спросил он. Менестрель заколебался, но ответил: — Глава реданской разведки, — слабая улыбка. — Мне известно твоё отношение к шпионажу, и, как вижу, ты уже обо всём догадался, однако... — Я не стану думать о тебе хуже, Лютик. Не смогу думать как-то иначе, отлично от того, как думаю сейчас. — И что ты дум-... А впрочем, не имеет значения. Куда ты едешь? — На север. Может быть, в Реданию. Или дальше. Они помолчали. — А ты? — На юго-восток. В Туссент. Геральт кивнул. В душе скреблись кошки. Целая тысяча. Каждый из них сам выбрал свой путь, не прося другого быть рядом. Они дали друг другу полную свободу, не обременяя собой и той правдой, что связывала их обоих нерушимыми узами. Поэт сел, морщась от малоприятных ощущений в нижней части тела. Взгляд был проницательным и спокойным. — Почему ты не ушёл, пока я спал? Ты знаешь, меня таким не задеть. — Не могу сказать точно, но предчувствую, что уезжаю надолго. Хотел попрощаться достойно. “Мне нужно время. Много времени вдали, чтобы принять решение не под давлением собственных эмоций и твоего тепла”, — подумал Геральт, притягивая Лютика в объятия. — Держись носом против ветра, старина, — прошептал поэт ему в шею. — Ты тоже, друг мой. Ты тоже. В следующий раз они встретились только через год. Цинтра пала под натиском нильфгаардских войск. На юге полыхала война; дымился Содденский холм. Среди беженцев, стремившихся переправиться через Яругу, зоркий взгляд ведьмака выхватил сливовую шапочку с пером цапли. У Геральта был год. Он надеялся, что за это время пришёл к правильному решению.