Любовью раненный, истерзан, весь в огне, Я душу вам открыл — вы разрешили мне. “Марьон Делорм”. Виктор Гюго.
Июль 1250 г.
Спокойствие, пульсировавшее в мышцах шелестом недавних тревог, навалилось на Лютика вместе с усталостью. Синяки в тех местах, куда легли кулаки эльфов, неприятно покалывали мутным ощущением избитости. Сон не шёл. Тепло костра заползало Лютику под кожу, согревая всполохами искр и тихим отзвуком новой лютни. Запястья, ещё несколько часов назад туго перетянутые эльфийским верёвками, почти не болели. Лютик задумчиво проиграл несколько аккордов и, не откладывая лютни, черканул что-то в своей походной тетради. Снова дрогнули струны под умелыми пальцами. Он продолжил сочинять мелодию, не переставая шептать рифмы и отсчитывать не то такт, не то слоги. “Интересно, — подумал он, — что выйдет из этой истории? Принесёт ли она мне удачу и заработок? Или вскормит людское непонимание, пропитанное ядом предрассудков столь же крепких, что и кладка в стенах Горс Велена?” Рядом с поэтом мирно посапывал Торкве, этот капустный дьявол, бесцеремонно завернувшийся в его одеяло. Полночь — как и всякая полночь — миновала. Тонкий серп мерцал таинственностью с небосклона, вызывая у Лютика философские мысли. По другую сторону костра завозился Геральт; он отложил книгу. Они обменялись долгими взглядами, но не произнесли ни слова. Ведьмак кивнул не то своим мыслям, не то Лютику, и откинулся на скрутку, устало прикрывая глаза. Ещё одна запись в тетради. Геральт. Лютик бездумно перебрал струны. Геральт — его относительно новый, абсолютно неожиданный и мгновенно близкий друг. Усталость накатывала на поэта волнами забытья, но он, вдохновлённый произошедшими событиями, не отложил музыкальный инструмент, напротив, удвоил усилия в попытках увязать рифмы и переложить текст на музыку. Торкве забавно дёргал копытом во сне. Музыка играла как бы сама собой, Лютик уже не чувствовал, что она была частью него; она превратилась в что-то самостоятельное и чуткое. Он тихо запел:В долинах Синих гор сложилась песня эта, Когда сплелись пути ведьмака и поэта. Геральт из Ривии в самый сумрачный час, Не зная даже имени, жизнь мою спас. Столкнулся Волк Белый там с отрядом эльфийским, Обманувшим нас словом — бесчестным и низким. Нас верёвками гнев их старинный обвил; Держалась их ненависть у края могил. Они струны порвали и лютню разбили, Клинками и силой свою власть предъявили. Но наш храбрый ведьмак не позволил кровь лить, Он бессмысленных жертв не готов допустить. Конфликт он решил благоразумием мудрым, Эльфов напутствовал убеждением трудным. Он людей спас от глада, болезни, войны: Люди должны ему за часы тишины. Так подбрось же монетку своему ведьмаку, Чтоб в дороге ему не пришлось спать в лесу. Монеты чеканной для него не жалей, Ведь однажды он спас трёх твоих дочерей. Подбрось монетку ведьмаку; Чеканную монету. Довелось увидеть мне и сталь, и серебро, В руке верной и надёжной, пронзающей зло; Но существ безобидных он трогать не стал, Ведь ведьмак — не мясник: мир об этом солгал. С отвагой прорываясь сквозь чудовищ бурьян Он вопросы решал и королей, и крестьян. Не легко ремесло — вечно грязен клинок, Не легка и судьба — как терновый венок. Ведьмак твёрдо и смело шагал до победы, Взгромоздив на свои плечи чужие беды. Он все раны людские промыл и зашил — Бесчувственный мир его приюта лишил. Запомни, друг мой, что правдива сия повесть. Повстречав ведьмака, разбуди в себе совесть: Налей ему эля, да постель постели. Будь уверен: твою жизнь он сможет спасти. Так подбрось же монетку своему ведьмаку, Чтоб в дороге ему не пришлось спать в лесу. Монеты чеканной для него не жалей, Ведь однажды он спас трёх твоих дочерей. Подбрось монетку ведьмаку; Чеканную монету.
Утром от костра остался лишь остывший седой пепел. Лютик — утомлённый, проспавший лишь несколько часов, — не услышал, как Геральт приподнялся на локтях и сел, стряхивая остатки сна и одеревенелость в мышцах. Вещи Торкве лежали рядом, но его самого не было. Из-за кустов шагах в пятидесяти раздавалось блеяние, плеск воды и выразительные ругательства. Лютик, прижимавший лютню к груди одной рукой, сквозь некрепкий и беспокойный сон почувствовал колебание воздуха, будто кто-то присел рядом с ним. Походная тетрадь в кожаном переплёте — раскрытая на том самом месте, куда накануне вечером в неё были сделаны записи — покоилась рядом: поэт касался её кончиками пальцев, в которых ещё был зажат карандаш. Он ощутил, как пергамент медленно выскользнул из-под его пальцев, словно кто-то осторожно, будто боясь потревожить сон творческого человека, забрал тетрадь. Лютик не мог знать, что это был Геральт. Не мог он знать и того, что ведьмак не отдавал себе отчёта в своих же действиях, совершённых под влиянием любопытства, не свойственному его долгому — очень долгому — возрасту. Лютик неохотно разлепил глаза, уставившись на друга непонимающим взглядом. Геральт выглядел таким сосредоточенным, что его грешно было бы отвлекать. Он выглядел красиво. Безумно, неповторимо, чертовски привлекательно. “И что же могло Белого Волка, этого истребителя чудовищ, так заинтересовать в моих записях? Уж не вчерашняя ли баллада?” — едва ли осознано подумал Лютик. — Эй! Геральт дёрнулся, как от удара. Наблюдать за ним было забавно и приятно; Лютик почувствовал тепло, странное и до одури приятное тепло на сердце. Сонный и нахохлившийся, как воробей, Лютик постарался изобразить самый укоризненный, самый негодующий взгляд, на какой только был способен со всем своим актёрским мастерством. Он бесцеремонно забрал тетрадь из ведьмачьих рук и поинтересовался, используя в высшей степени академическую лексику: — Какого хрена? Да ты видно в край спятил, Геральт, раз читаешь поэзию в такую рань. Какая чёртова амфисбена покусала твой отведьмаченый зад, пока ты спал? Геральт опешил. Поэт предположил, что тот наверняка пытался придумать, как выкрутиться из ситуации. — Лютик, я... Лютику хотелось смеяться, но вместо этого он выкрикнул: — Она не закончена! Непонимание, отразившиеся на лице Геральта, было слишком очевидным. Где-то у озера раздался ещё один громкий всплеск, Торкве разразился новым потоком ругательств. — Что? — переспросил ведьмак; он явно чувствовал себя глупо. — Баллада не закончена, — пояснил Лютик, смягчаясь. — Когда закончу, тогда и представлю твоему вниманию в письменном виде или в устном исполнении. Но, Геральт, пойми, если я не предложил сам, то не надо пытаться вычитывать за моей спиной. Ты же не приносишь полуживых мантихор заказчикам? Нет? Ну, вот видишь, а я о чём! Незачем, абсолютно незачем было это читать сейчас. — Я не... ладно. Извини, — Геральт кивнул на тетрадь. — За это. Уголки губ Лютика поползли вверх, но он пресёк их попытку превратиться в добродушную усмешку, из-за чего выражение лица получилось дурным. То есть, оно было очаровательным, красивым и дружелюбным, но дурным. — И ты меня извини. Просто не люблю, когда смотрят на неокончательно созревшие плоды моего метущегося ума, анализирующего живописные впечатления последних дней. — Она... потрясающая, — сдержанно, но искренне произнёс Геральт. Лютик вскинул брови в немом вопросе. — И если это только черновик, то я... даже представить себе не могу, насколько настоящей и уникальной твоя баллада станет в будущем, — ведьмак уверенно закончил свою мысль под внимательным взглядом поэта. — Ты действительно так считаешь? — медленно спросил Лютик, удивлённый оценкой друга. — Да. — Но там ещё столько работы! Надо выровнять ритм, ударение, рифму в некоторых местах. И переложить на музыку более гладко и чётко! Я ведь только вчера набросал всё это, и оно настолько сырое, насколько далеко от того, что я хочу из этого сделать, да и... — Лютик, — Геральт коснулся его предплечий. — Твоя баллада великолепна. — Хорошо, — пискнул Лютик, замирая, чувствуя жар чужих ладоней, — ладно. Они замолчали; Геральт вглядывался в лицо поэта так, словно читал открытую книгу. Это было странно: ощущать цепкое и пристальное внимание, заползавшее в отдалённые глубины разума. На краткий, быстро испарившийся миг, Лютику показалось, что он совершенно уязвим перед этим человеком. Какая-то новая искорка вспыхнула в его сердце: он не чувствовал такого раньше. Лютик никогда раньше не влюблялся в кого-то по-настоящему. Он не верил в любовь. Он слишком часто видел, как люди обзывали ей обыкновенную похоть. Какое высокое слово для именования столь низменного физического порыва. Но что-то в сердце Лютика дрожало. Что-то новое, странное, непредсказуемое. Таинственное. “Что же со мной творится?” — спрашивал он себя и не находил ответа. Но мгновение прошло, и Геральт отстранился. Тепло его ладоней отпечаталось на предплечьях поэта, пожелавшего (отчаянно и безумно) сохранить его на всю жизнь. — Она действительно великолепна, только... — Геральт замешкался, осторожно подбирая слова. — Эльфы, — перебил Лютик, стряхивая мимолётное оцепенение и начиная драматично загибать пальцы правой руки, — ведьмаки, предрассудки, неприятная правда. О! И, конечно, фактор человеческого восприятия, — он загнул последний палец. Геральт кивнул. Бард медленно, ещё немного сонно заговорил: — Понимаю, о чём ты думаешь, дорогой мой. Нет, я не стану упоминать в балладе Торкве и Лили. Первого, потому что не безумец; вторую, потому что не дурак. Чем меньше о Деве полей будет известно — тем лучше. Куда важнее другое, я прав? Конечно, прав, по глазам твоим волчьим вижу. Ты ведь знаешь, Геральт, как я отношусь к таким, как ты: я никогда не считал ведьмаков чудовищами. Это ложь, выдуманная людьми, чтобы... хм... точно такая же ложь, как ты мне вчера объяснил. Помнишь? Только благодаря этой выдумке люди не кажутся себе отвратительными. Им приятнее думать, что есть кто-то ужаснее и страшнее, чем они. Людям так проще жить. А ты... ты по их меркам — не человек. Так почему бы ведьмаку не стать козлом отпущения? Поэт видел: его слова попадали точно в цель. Он не мог сказать, какие именно эмоции они вызвали в Геральте: облегчение, тоску, радость или тревогу. Лютик лишь заметил, как нечто блеснуло в глубинах янтарного золота, сплавленного в радужку ведьмачьих глаз; так блестят искры, вылетающие из-под молота умелого кузнеца, бьющего по раскалённому железу на наковальне. Лютик открыто и тепло улыбнулся. — Ты, Геральт, слишком многое делаешь для этого мира, чтобы об этом можно было умолчать. Или забыть. Баллады для того и созданы: восхвалять подвиги героев. А знаешь, для чего ещё они хороши? Для того, чтобы показать людям очевидную истину: например, договориться можно со всеми. Даже с эльфами. — По сути, с любым, с кем угодно, пусть он и отличается от человека внешне, — Геральт покачал головой. — Тебе скажут, что твоя баллада — недостоверна, ты это понимаешь? — Недостоверна? Пусть так! Но она правдива, — возразил менестрель. — Так или иначе, она должна взволновать сердца людей. — Лютик, — секундное замешательство Геральта означало, что тот не знал, в какие слова облечь свои опасения. — Публика может не принять твою точку зрения. — Много бы ты убил чудовищ, если бы считался с тем, принимают они твою точку зрения или нет? — Туше. — Я — слишком известный поэт, меня любят и уважают во всех уголках Континента, у меня много влиятельных друзей. Мне ничего не грозит за такие вольности, как завуалированное тыканье всех подряд в зловонную кучу правды о людской неблагодарности и диких предрассудках. Безрассудная самонадеянность и не терпящее критики самодовольство так и сквозили в каждом слове этой маленькой заверительной речи. Геральт вздохнул. Так вздыхает человек, смирившийся с неизбежной катастрофой, вызванной обыкновенной глупостью или человеческим тщеславием. — Вы собираетесь или как? — проблеял Торкве, внезапно вывалившийся из-за кустов. — Да чтоб тебя! — Лютик подскочил от неожиданности. — Нельзя так людей пугать! Вот же, курва, дерьмо дьяв-... ох, прости, Торкве, привычка. — Уф, за такие привычки могут и на рога поднять, — предупредил сильван, впрочем, без агрессии. — А баллада у тебя и правда ничего, слышал вчера. Лютик выразительно выгнул бровь. Мнение Торкве ему знать совершенно не хотелось. — Да ты ведь спал уже, как слышать-то мог? — А у меня много фокусов в рукаве, рифмоплёт, — Торкве подошёл к своим вещам, мимоходом показывая Геральту язык. — Как назовёшь? — спросил он, начиная собирать сумку. Геральт поднялся с земли и последовал примеру сильвана, приступая к своим вещам. Лютик молчал недолго. “Как назвать? Край Света? Белый Волк? Там, где...” Наконец он сказал: — “Чеканная монета”. Сильван и ведьмак синхронно посмотрели на барда — довольного и... самодовольного. Лютик заметил, как Геральт скрыл улыбку, отвернувшись. Этот человек задевал в нём что-то: может быть, сердце? К нему хотелось прикоснуться, хотелось почувствовать жар его ладоней. Лютик тряхнул головой: он не может — не должен — позволять себе чувствовать что-то такое. “Любви не существует, дорогуша. Её нет. Это обман, иллюзия”, — подумал Лютик. В тот день он ещё не знал, что будет повторять себе это больше десяти лет. И повторять безуспешно. — Хорошее название, — кивнул Торкве. Пепел лежал серо-чёрной кучкой на стылой земле. Трое путников двинулись в дорогу.Октябрь 1263 г.
Лютик не видел себя со стороны, но знал, как тень неуверенности скользнула по его лицу, словно что-то загородило от него свет костра. Но ведь такая простая просьба, как исполнение одной из самых знаменитых его баллад, не могла вдруг превратиться в серьёзную проблему. Или могла? Лютик нахмурился, но быстро взял себя в руки. — Давай, Лютик, я тоже хочу послушать, — небрежно кинул Геральт; и эта небрежность так плохо сочеталась с пристальным вниманием его пробиравшего до костей взгляда, что у менестреля похолодели кончики пальцев. Когда-то, больше десяти лет назад, Лютик и представить себе не мог, что этими вот пальцами будет ощущать обнажённую кожу ведьмака в долгие совместные ночи; что он получит на это не просто единичное позволение, но бессрочное и безвозмездное согласие. Лютик мог касаться и касался друга на ложе — долго, уверенно, мягко, властно, быстро, медленно, терпеливо, настойчиво. По-разному. Но всегда — с любовью. Со временем он даже научился глушить боль в сердце от понимания того факта, что согласие — это всё же не право. “Иллюзия? Не было никакой иллюзии. Были эмоции... — поэт посмотрел на лютню рассеянным взглядом, — ...и была привычка их вытравливать”. — Пожалуйста, — прощебетала Цири, устраиваясь у Геральта под боком. Лютик усилием воли заставил себя ощутить обыкновенную и непринуждённую лёгкость; возможно, такими же усилиями древние пророки двигали горы. Он погладил лютню с благоговейным трепетом — в точности, как в тот вечер, когда они покинули Дол Блатанна вместе с Торкве. Подрагивание струн помогло ему осесть в нише воспоминаний и вдохнуть запах размышлений прошедшего года. Периферийным зрением Лютик отметил, как Цири прижалась к ведьмаку плотнее, и тот обнял её в ответ, как самое дорогое, что у него было. Самое ли дорогое? Не единственное. Менестрель затянул “Чеканную монету”. Он не смотрел на Геральта, но ощущал теплоту, ложившуюся на кожу вместе с ведьмачьим взглядом, полном затаённой нежности. И эта нежность тащила Лютика на дно. За то время, что они провели порознь, попрощавшись в Цидарисе месяцы назад, он успел многое обдумать и многое вспомнить. “Ведь не могу же я позволить себе пасть под ударами собственных раззадоренных эмоций теперь, когда само Предназначение встало между Геральтом и мной?” Видя, какая магия наполняла пространство между Белым Волком и Львёнком из Цинтры, Лютик только утверждался в правильности своего решения: он оставит всё, как есть, даже зная, что в силах многое изменить. А ведь он мог. Действительно мог повлиять на их с Геральтом отношения. Лютик часто задавался вопросом: пошли бы такие изменения во благо? И каждый раз он приходил к одному и тому же ответу: никаких прав вмешиваться в чужую судьбу у него не было. “Мешать вершить задуманное мирозданием дело — смертельно опасно и бессмысленно, да к тому же и глупо, — подумал поэт, плавя свой тенор в густых нотах припева. — С большим успехом я мог бы попытаться стать чародеем или краснолюдом”. Лютику показалось, что теплота чужого взгляда на его коже превратилась в горячий воск — таковы были ощущения. Его бросило в жаркую дрожь от одного только воспоминания, каким был Геральт в их последнюю встречу в Цидарисе. Пальцы скользнули вверх по грифу вместе с мыслью: “Он захочет поговорить; в отличие от меня, Геральт всё это так не оставит”. Они не виделись год; встретившись на берегу Яруги — были слишком заняты надвигавшейся угрозой в лице нильфгаардской армии, а потом нашлась Цири. У них не было времени. Но проблема была. — Меня не устраивает быть тебе только другом. И я знаю, я вижу, что тебе это тоже не нравится. Почему бы нам не попробовать построить нечто большее из того, что у нас уже есть, и из того, что у нас может быть? Проблема оставалась. Лютик боялся возможного предстоявшего разговора. Он видел в глазах Геральта те же чувства, что жили в его собственном сердце долгие годы; чувства, которые он распинал на перекрестьях здравого смысла, зная, что они без взаимности будут лишь мешать. И теперь, когда взаимность засверкала в золотых радужках ярче солнца, Лютик не без досады и горечи обнаружил между ними пропасть Предназначения. Конечно, Геральт любил его, Лютик не мог об этом не знать. Не теперь, когда всё стало настолько очевидным. “Когда я мог, когда я умел и был полностью свободен от любого бремени — всё было так невзаимно. И просто. Ныне же я вижу ответный огонь в этих жёлтых глазах. И не имею никаких прав в нём сгореть”. Он мог получить Геральта только бросив Предназначению вызов. А это означало войну с судьбой, со всем мирозданием.Подбрось монетку ведьмаку; Чеканную монету.
Баллада кончилась, струны отзвенели последними искорками красоты. Лютик наградил друга таким цепким и пристальным взглядом, что не осталось сомнений: если бы Геральт не был тем, кем он был, он вздрогнул бы. Что-то в груди поэта разбилось, рассыпалось в стеклянную пыль, когда он перевёл взгляд с Геральта на Цири. И снова на Геральта. Тоска, боль, примирение с неизбежным и нерушимым — вот из чего состояли поблёкшие синие краски в его радужках. — Это так... — Цири сонно зевнула, — чудесненько! — выражение полного восторга застыло на её детском лице. Лютик улыбнулся и бережно убрал лютню в специальный чехол из тонкой, но прочной кожи. Подняв голову, он осознал, что Геральт всё ещё смотрел на него. “Интересно, о чём ты думаешь? О чём думал весь этот год?” — спрашивал себя поэт, готовя лежанку для сна. — Лютик, — голос ведьмака был спокойным и ровным. — За этот год... Бард прижал палец к губам, призывая к молчанию. Потом мягко прошептал: — Расскажешь завтра, хорошо? — он указал на девочку. — Цири спит. Геральт устало выдохнул и кивнул. Небо чернело над их головами. Октябрь был тёплым, но по ночам холод покусывал ступни и уши Лютика. Раньше в такие ночи он мог просто нырнуть к Геральту под плащ. Раньше. Теперь у ведьмака под боком спала Цири. За последующие дни Лютик нашёл массу поводов не начинать разговор: основной причиной являлось отсутствие возможностей остаться наедине — Цири ни на минуту не отходила от Геральта. Если Лютик и был когда-либо рад женскому присутствию в личном пространстве друга — то это был самый яркий из всех случаев (которых, впрочем, было до ничтожности мало). Сам поэт с удивлением обнаружил, что даже тяжесть грядущего серьёзного разговора, нависшего над ними как грозовая туча, никак не омрачила их дружеских отношений. Он и Геральт болтали столь же часто и много, как и обычно; темы возникали внезапно, беседы проходили легко, шутки скрашивали плохую погоду. Они делились знаниями, размышлениями, догадками и впечатлениями. Цири всегда слушала и временами вклинивалась в поток обсуждений со своими вопросами. Весело и беззаботно — так протекали их дни на первый взгляд; такими Лютик их старался делать. Он видел следы разверзшейся войны, опустошение и голод в краях, соседствовавших с Содденским холмом и окрестностями близ Яруги. Он видел печать страха и угрюмости на кметских лицах. Чем дальше они продвигались на север, тем менее удручёнными становились местность и её население. Но война давала о себе знать. В один из дней, едва выбравшись на тракт, ведущий в Каррерас и дальше, к границам Редании, они встретили разбойников. Мародёры, дезертиры и любители быстрой наживы — такие всегда рождались в горниле войны, вскипевшей словно адский котёл на огне столкнувшихся интересов. Тракт был единственным путём, ведущим через плотный угрюмый лес прямиком до нужного им города. Геральт насторожился почти сразу: сначала он нахмурился, потрепав встревоженную Плотву по холке, потом коснулся своего медальона. У Лютика тоже был такой медальон. И он тоже дрожал. — Поворачиваем, живо! — скомандовал Геральт, резко осаждая лошадь. Но они не успели. Грязные, оборванные и злые разбойники окружили их, отрезав любые пути к отступлению. Они вышли безмолвно, внезапно, с оружием наготове. — Мы можем договориться, — предложил поэт, пытаясь выиграть время и озираясь по сторонам. — Восемь, — он прошептал это так тихо, как только мог, зная, что Геральт всё равно услышит его, ведь их лошади стояли очень близко друг к другу: так близко, что менестрель ощущал тепло ведьмачьего колена своим. Лютик успел вознести хвалу небесам за то, что среди шайки головорезов не оказалось лучников. Копья, мечи, секиры. И один устрашающего вида великан, который вполне мог бы сойти за оружие массового поражения, а не за человека. — Можем, — согласился широкоплечий мужчина с изуродованным лицом; возможно, он был главным в этом сборище невиданной бесчестности. — Нам нужны ваши лошади, деньги, одежда, еда и... — он небрежно указал мечом в сторону Цири, — девчонка. — А перерезанная глотка тебе не нужна? — возмущённо вскинулся Лютик, слегка удивившись собственной смелости. Геральт обнажил меч со скоростью, слишком стремительной даже для ведьмака. Врагов было восемь. “Явный перевес сил! Ненавижу насилие”, — единственное, о чём успел подумать Лютик, быстро, но неуклюже хватаясь за рукоятку второго меча (того самого, серебряного). Она торчала из седельных сумок ведьмака: не так сильно, чтобы можно было заметить сразу, но не так глубоко, чтобы не обнажить меч без промедлений. “Серебро для монстров; сталь... О боги, во что я ввязался!” Лютик ненавидел не только насилие, но и оружие. Он не слишком хорошо в нём разбирался, но пользоваться умел. В семье Леттенхоф всегда делали особый упор на фехтовании, которым молодой Юлиан (ныне Лютик) намеренно пренебрегал в своё время, но учителя всё же смогли вбить ему азы потом и кровью. Годы спустя, на кафедре шпионажа и прикладной диверсии, его научили многому, в том числе — скрывать свои навыки и умения. Дийкстра всегда говорил: никто не должен знать, какие карты таятся в менестрельском дублете. Рукоятка неприятно охладила ладонь. Поэт, к своему собственному сожалению, ощущал подобное гораздо чаще, чем ему бы хотелось. Сражение было коротким. Лютик, и это спасло ему жизнь, успел свалиться с лошади и сильно испачкать свой плащ в грязи между первым, но бестолковым, и вторым — бессмысленным — взмахами меча. Третий и четвёртый были оборонительными. Впрочем, после пятого (и случайного) лезвие уже было в крови; рядом грузно упал первый труп. “Довольно резко для тридцати секунд! Эх, а какая выйдет баллада...” Последовала череда уверенных выпадов, подстёгиваемых скорее страхом, чем адреналином. Меч звенел и дрожал в руке поэта, удары противника болью отдавались в суставах плеча. Но вот Лютик вновь оказался повален на землю. Двусторонняя секира блеснула в воздухе последними секундами жизни. Тень великана закрыла от него солнце. Краем глаза поэт заметил, как исказилось лицо Геральта в бессильной ярости и откровенном ужасе. Ведьмак защищал Цири и не мог оказать помощь, но все его движения напряглись и как бы потянули в сторону Лютика. Он на мгновение замер, будто не в силах сдвинуться с места. Будто не в силах принять решение. — Геральт! — крикнула Цири. Геральт едва успел отразить удар, направленный девочке прямо в лицо. “Губы Геральта... Упущенные возможности будут терзать меня вечность. Какая трагедия!” — безумная, ироничная мысль вспыхнула в сознании менестреля прежде, чем он успел вскрикнуть и неуклюже откатиться в сторону. Секира воткнулась в землю рядом с его головой. — Вот тебе! — гневно выпалила Цири, стрелой подлетев к великану, ткнув его кинжалом в бедро. Лютик вскочил на ноги, едва вновь почти не упав; меч всё ещё был зажат в его руке. Обладатель секиры зарычал и повернулся к Цири. Всего секунда, но Лютику хватило и этого, чтобы ударить в незащищённую шею противника. Не слишком сильный и не очень меткий удар: клинок вошёл в плоть, но голову не срубил — лишь застрял в месиве артерий, позвонков и мышц. Раздался вой. Лютик отпрянул, выдёргивая меч. Горячая кровь брызнула ему на лицо. Второй удар — ведьмачий — завершил начатое Лютиком; голова великана слетела с плеч и упала поэту под ноги. — A d'yeabl aep arse, — просипел Лютик. Он почувствовал, как у него подкосились колени. Он рухнул. Земля была влажной от недавнего дождя. Лютик согнулся, и его вырвало. Капли пота и чужой крови стекали по лицу, желудок скрутило от страха и отвращения. Сталь уже не наполняла воздух звоном. Лес снова затих. Лютик вытер губы тыльной стороной ладони. Кто-то мягко погладил его по волосам. Это была Цири. — Спасибо, — сказала она. — Что заступился за меня. — Цири, — строго произнёс Геральт, — если ты ещё раз выкинешь что-то подобное, — он указал на кинжал в её руке, — то, клянусь, я выпорю тебя. Ты не должна была выходить из-за моей спины и подвергать себя опасности. Лютик поднял голову. — Не говори так, Геральт. Цири спасла мою жизнь. Какая-то странная эмоция отразилась на лице ведьмака: его словно раздирало на части между Цири и Лютиком. Будто он не мог выбрать. Будто не знал, что ответить. Поэт это видел. Он подумал: “Хотел бы я, чтобы всё было проще. Хотя бы сейчас. Особенно сейчас”. — Ты убил двоих, — наконец произнёс Геральт, смотря на него со смесью неверия, удивления и облегчения. — Не знал, что ты владеешь оружием. — Не могу сказать, что горжусь этим навыком. Лютик подумал, что его вывернет снова, но желудок уже был пуст. Восемь трупов лежало в грязи. — Надо убираться отсюда, — сказал он, поднимаясь с колен. Дни опадали один за другим, словно листья с деревьев. События произошедшей схватки временами возвращались к Лютику в кошмарах. Помимо крови в них было ещё кое-что. Предназначение. Воспоминание о взгляде Геральта в роковой миг терзало Лютика в ночной тишине. Разве мог он встать на пути такой неизмеримой и властной силы, как Предназначение? Разве мог он пойти против? Страх узлом свился в желудке, скрутив до спазмов и лёгкого ощущения тошноты. Лютик боялся, так чертовски и сильно боялся, что иногда, просыпаясь посреди ночи у теплившегося костра, едва мог отдышаться, хватая ртом воздух в бесплодных попытках обрести равновесие. Но не своя смерть страшила менестреля: он боялся, что пострадает Цири или сам Геральт. “Он сделает ради меня что угодно, — думал в такие минуты Лютик, вновь откидываясь на лежанку с ещё неспокойным пульсом. — Глупый, наивный моралист с храбрым и добрым сердцем”. Он видел взгляд ведьмака, когда оказался в опасности, когда нуждался в защите столь же сильно, сколь и Цири, прятавшаяся за мощной спиной. Лютик не мог себе позволить поставить перед Геральтом такой чудовищный выбор: он или Цири. Он или Предназначение. Сейчас у них ещё была возможность сохранить прежние отношения. Но если бы они решились на нечто больше, если бы... Лютик отчаянно вдохнул стылый осенний воздух. Он не мог. Они не должны были. Цири могла пострадать. Лютик продолжал бежать от серьёзной беседы как от огня. В начале третьей недели совместного путешествия они въехали за ограду массивной усадьбы где-то посреди лесов. — Это что же... У тебя здесь друзья что ли? — изумлённо спросил поэт, оглядываясь по сторонам. — Надеюсь на это, — Геральт остановил Плотву и спешился. Перед парадным входом в усадьбу находился заросший мхом фонтан с фигурой дельфина. Рядом виднелись почерневшие от влаги и времени корневища какого-то куста, вероятно, срубленного хозяином несколько лет назад. В окнах первого этажа уже горел свет. — Ждите здесь, — приказал ведьмак и, взбежав по ступеням крыльца, скрылся за массивной дверью. Лютик поёжился, место казалось ему неприятным, но, как ни странно, опасностью от него не веяло. Цири с интересом разглядывала дом и окружавшую его территорию. Капли влаги на старой черепице блестели в закатных отблесках, словно драгоценные камни. В доме послышался шум, голоса и смех. Вскоре на улицу вышел Геральт в сопровождении высокого, широкоплечего, статного мужчины средних лет. Его щеки украшали четыре продолговатые шрама. Лютик перебирал в памяти все истории, которые ему когда-либо рассказывал Геральт. Он ведь помнил, что с этим местом была связана какая-то... крупица истины. — Вы, должно быть, Нивеллен? — Лютик спрыгнул со своей лошади и приветливо улыбнулся. — Геральт рассказывал о вас. “...да, лет десять назад”, — закончил он мысленно. — Геральту из Ривии и его друзьям в моём доме всегда рады, — голос у Нивеллена напоминал рокочущий водопад. — Вам повезло встретить меня здесь, ведь уже долгие годы я живу в Новиграде. Но об этом после, — мужчина махнул рукой в сторону усадьбы. — Мой дом — ваш дом. Добро пожаловать. Лютик обнаружил в себе неистощимый энтузиазм и неслыханное любопытство, завалив Нивеллена горой вопросов, расспросов и переспросов. Ужин был горячим и щедрым, Цири тайком тянула уже второй бокал вина; Геральт делал вид, что не замечал этого. — Так значит, вы уже двадцать пять лет являетесь торговым фактотумом Новиграда? — спросил Лютик, вертя в руке листик салата. — Если быть точным, двадцать три года. — Кажется, несколько лет назад я слышал о вас что-то в новиградском филиале банка Вивальди. Эм... вы связаны с морскими торговыми путями? — Да, абсолютно верно. Наши корабли ходили в Назаир, в Метинну, в Эддинг и даже в Этолию. Но всё это было до войны. — Чем вы торговали? — Пряностями, шёлком, драгоценными металлами, древесиной... да почти всем. Новиградский торговый флот — один из самых лучших на Континенте. — А как... — внезапно встряла в разговор Цири, — как вы познакомились с Геральтом? Лицо Нивеллена омрачила лёгкая тень грусти. — На мне было проклятие. Ведьмак помог его снять. — Расскажете? — попросила Цири. — Да! — подхватил Лютик. — Расскажите, прошу вас! Видите ли, мой друг очень скуп на детали, а нам бы так хотелось услышать эту, бесспорно, удивительную историю, покрытую таинственностью и обветшалым временем, в полных красках и из первых уст. А какая потом выйдет баллада, вы уж мне поверьте! — Что ж, — Нивеллен задумчиво почесал затылок и развёл руками. — Ну раз вы настаиваете... Геральт беззвучно, но одобрительно хмыкнул. Гостеприимный хозяин начал рассказ. Огонь в камине отбрасывал на стены причудливые оранжевые отблески, свечи оплывали в старинных подсвечниках. Лютик, элегантно насадив оливку на вилку правой рукой, опустил левую под стол. Геральт даже не вздрогнул, когда он коснулся его колена. На губах поэта — и он прекрасно это знал — искрилась добродушная улыбка заинтересованного слушателя, пока его рука медленно оглаживала ведьмачье колено. Лютик сменил траекторию движений, взял курс на внутреннюю сторону бедра. Краем глаза он заметил, как Геральт сжал челюсти — приятная маленькая победа. —...потом я случайно обнаружил в подвалах ещё один сундук с драгоценностями, награбленными моим дедулей, и решил, что пора менять свою жизнь. Проклятье было снято, так что все дороги были для меня открыты. Вложение в торговлю оказалось удачным; уже через пять лет я занимал в гильдии почётное место. Лютик кивнул с беззаботной улыбкой. Бедро у Геральта было очень напряжённым, как и всё, что было выше — Лютик проверил лёгким касанием. Ведьмак перехватил его дерзкую руку и мягко сжал, отводя от своего паха. — Что привело тебя обратно в эту усадьбу после стольких лет, Нивеллен? — спросил Геральт. — Война, — ответил мужчина. — В этом доме ещё есть некоторые вещи, которые можно продать. Редкие книги, картины, старинная мебель. Нильфгаард контролирует море на юге, и торговать нет никакой возможности. Я собираюсь перебраться с семьёй в Ковир. На оставшуюся с торговли пряностями прибыль я намериваюсь открыть шахту. Вырученных денег с продажи усадебных вещей должно хватить для переезда. Рабочие с повозками приедут со дня на день, но я выдвинулся раньше их. Рассчитывал, может, дедуля ещё что-нибудь припрятал. — Ты сказал “с семьёй”? — переспросил Геральт. — Ты женился? Нивеллен просиял, довольно кивнув. — Её имя — Сара. У нас трое малышей. — Так выпьем же за это! — Лютик подорвался с места, словно ошпаренный кипящей смолой. — За семью! — он воодушевлённо поднял бокал. Остальные последовали его примеру. — За семью, — поддержал Геральт. Только слепец мог бы не заметить его странный, решительный, полный таинственного откровения взгляд. Лютик слепцом не был. — А вас что привело в эти края? — Нивеллен обвёл взглядом гостей: сначала ведьмака, потом поэта, затем девочку. — Война, — ответил Геральт. — Благодарим тебя за гостеприимство, добрую компанию, славный ужин. — Вы, конечно, устали с дороги? — Нивеллен кивнул сам себе. — Гостевые комнаты наверху. Хозяин показал им спальни и удалился по своим делам. Осенняя ночь, словно верный сторожевой пёс, спала за окном, вдыхая тепло усадьбы через щели, выдыхая иней на стёкла. Цири пожелала мужчинам спокойной ночи и скрылась за дверью своей спальни. Лютик судорожно облизнул губы и шагнул к другой двери. Он ждал этого момента мучительно долго. Дольше обычного вечера. Дольше года. Они вошли в комнату, едва сдерживаясь. Их взаимная голодная стремительность, с которой они бросились друг к другу, стоила того терпения, что они проявляли в последние недели. Не прикасаясь. Не осязая. Отвергая самое светлое влечение души, самую сильную плотскую тягу. Лютик старался не думать о том, как дикий восторг влюблённого, дорвавшегося до ласки, повергал во прах его кости. Он убеждал себя, что всего лишь хотел потрахаться. Без эмоций, без обязательств, без гнетущих мыслей о Предназначении. Он хотел секса: простого и горячего, как когда-то давно, в новиградском борделе “Шалфей и Розмарин”. Лютику показалось, что он превратился в оголённое наслаждение, когда руки Геральта сомкнулись на его талии, сминая рубашку. Заняться сексом хотелось до одури, до умопомрачения, до дрожи в коленях. Поэт просто не мог ни о чём другом думать, пока они сидели за ужином. И по этой причине почти ничего не съел. Он был голоден. Но голод этот был совершенно иного рода. Он концентрировался в паху, а не в желудке. Он заставлял Лютика гореть. Трахаться хотелось так сильно, будто ему снова было девятнадцать. Словно читая чужие мысли, Геральт подхватил Лютика под бёдра и усадил на стол, настойчиво вклиниваясь меж его ног. Он негласно заявлял права и также негласно обещал неземное блаженство. Лютику хотелось кричать и от переизбытка ощущений, и от их недостатка. Он потянул ведьмака ближе: пах к паху, возбуждение к возбуждению. Ему даже льстило, насколько Геральт был твёрдым, насколько сильно он желал. Сердце разгоняло по организму не кровь, а огонь — жидкий и яростный, безумный и похотливый. Они не прикасались друг к другу на ложе чуть больше года. Чертовски долго по меркам Лютика. Конечно, у него были связи и до, и после, и во время Геральта, но разница была колоссальной. Разве мог кто-то сравниться с тем, как Белый Волк проводил носом по его шее, вдыхая запах? Или с тем, как прижимался к спине, перехватывая поперёк груди, и дарил тепло во время холодных ночных остановок в лесу? Разве чьи-то глаза блестели так же ярко, как его — ведьмачьи, волчьи? Различие было столь сильным, что разбивало Лютику сердце самим фактом своего существования. — Как же ты был мне нужен всё это время, — пробормотал Лютик, дёрнув пряжку чужого ремня в безуспешной попытке её расстегнуть. — Если бы ты только знал, Геральт, — он прикрыл глаза, когда ведьмак перехватил его руки и несильно сжал запястья, — как я нуждаюсь в тебе сейчас, о боги... “Какая откровенная правда, — подумал поэт, а под рёбрами сжался комочек его души. — Самая правдивая из всех”. Лютик заёрзал, желая получить хоть немного тактильного контакта и отпустить болезненные мысли. Пелена дикой похоти немного рассеялась, когда Геральт осторожно коснулся его скулы, привлекая к себе внимание. — Что не так?.. В глазах Геральта поэт различил огонёк решимости, не суливший им обоим ничего хорошего. Ведьмак будто сделал самый важный выбор в жизни и хотел озвучить его. — Лютик, — он тяжело сглотнул, явно борясь с вожделенными порывами своего тела. — За этот год, — золотые глаза смотрели так пронзительно и серьёзно, что сердце Лютика пропустило удар, — я многое обдумал и пришёл к выводу, что мне следовало раньше сказать тебе... Геральт замолчал и с какой-то странной нежностью взял лицо Лютика в свои мозолистые ладони. — Что именно сказать, друг мой? — поэт тяжело дышал; его надежда на то, что они просто займутся сексом, начала таять, а интуиция отчаянно кричала ему в уши о чём-то непоправимом и вот-вот навсегда утерянном. Геральт сделал глубокий вдох, как перед финальным ударом в поединке насмерть. — Что я люблю тебя. Если бы рядом прогремел взрыв, он не смог бы оглушить Лютика сильнее. Менестрель распахнул глаза и дёрнулся, словно ему только что влепили пощёчину. Он упёрся ладонями в грудь ведьмака, будто хотел удержать его не то на расстоянии, не то от ошибки. Он грязно выругался. А затем прошептал: — Нет... нет, — Лютик почувствовал истерику, подступившую к стенам его самообладания с осадными башнями. — Думаешь, у тебя есть право говорить об этом сейчас? — он посмотрел на друга с ужасом и болью. — Твою мать, Геральт, что ты наделал? Они знали друг друга слишком хорошо: Лютик понял, что его реакция не стала для Геральта неожиданностью. В его ладони гулкими ударами отдавался стук ведьмачьего сердца, словно желавшего проломить рёбра, разорвать мышцы, кожу и рубашку. Поэт удручённо спросил: — Чего ты добиваешься? — Правды, — твёрдый, убийственно честный ответ. — Послушай меня... — Нет, это ты послушай, — зашипел Лютик. — Я предупреждал тебя, что не желаю ничего выяснять или менять! — Всё уже изменилось, если ты не заметил. Геральт был непреклонен, его руки вцепились Лютику в бёдра до синяков. — Мне не нужен твой ответ, Геральт, — глаза поэта блестели от отчаяния. — Ты лжёшь — я знаю. Мы оба это знаем. — Я не... — Лютик вздохнул. — Не честен с тобой до конца, это верно. Мне не хочется нуждаться в твоём ответе. Эта необходимость, эта зависимость... убивает меня, понимаешь? Геральт криво усмехнулся: — Конечно, понимаю, чёрт возьми. Я провёл в таком же состоянии больше года. Мне ли не знать, о чём ты говоришь. — Тогда зачем ты мучаешь нас обоих?! — Лютик оттолкнул от себя ведьмака и попытался слезть со стола, но сильные руки Белого Волка вернули его на место; а потом крепко обвили хрупкое менестрельское тело, обнимая. — Потому что догадываюсь, что ты чувствуешь то же самое, — тихо отозвался Геральт ему в макушку; Лютик чувствовал его дыхание на своих волосах. — Но если я вдруг ошибаюсь... — он отстранился и схватил поэта за подбородок, — скажи мне это, глядя в глаза. — Отпусти, — Лютик раздражённо мотнул головой, но хватка никуда не исчезла. — Скажи мне один единственный раз, что не любишь меня, и тогда сможешь уйти. Лютик смотрел в жёлтые бесстрастные глаза напротив, с тоскливым ужасом ощущая, что вот оно — самое поворотное событие в его жизни. Он предстал перед судом собственного сердца, где в роли присяжных выступали прожитые годы, а в роли адвоката — его мировоззрение. Лютик должен был дать ответ. Лютик мог разрушить либо их дружбу, навсегда оттолкнув Геральта от себя, либо разрушить их жизни, поддавшись древнему, как мироздание, чувству. Или мог отвернуться, — как делал это всегда, — пытаясь избежать правды, ответственности и боли. Поэт едва слышно вздохнул, подумав: “Самое поворотное событие в жизни? Не так я себе это представлял”. Не так. Для принятия решения Лютику было достаточно лишь вновь взглянуть в ведьмачьи глаза, неотрывно следившие за каждой его мыслью. Он почувствовал, как оковы многолетнего терпения слетели с его запястий, как иглы отрицания выпали из его костей, как сдерживаемые годами эмоции прорвались наружу, словно лава из вулкана. Слишком губительная сила, чтобы её можно было остановить. — Да разве я могу? — спросил Лютик. Его шальной взгляд скатился по лицу Геральта, а в следующую секунду поэт потянулся вперёд, вплетая пальцы в паутину чужих волос. Взгляд синих глаз, полных невысказанной тоски и годами скрываемых чувств, встретился с другим — золотым и трагичным, уверенным и надеявшимся. Лютик погладил большими пальцами виски ведьмака и сказал со всей искренностью, на которую когда-либо был способен: — Я люблю тебя больше жизни, Геральт. Секундой позже Лютик поцеловал его. Резко, отчаянно, глубоко. Самоотверженно. Отныне точка невозврата была позади, а впереди мраком неизвестности зияла пропасть. Они шагнули в неё. Они целовались безумно, до одури, до отупения. Рот сталкивался со ртом, губы становились влажными от слюны. Лютик вложил в поцелуй все свои эмоции, весь напор, всю страсть, всю боль. Лютик кусался, полностью забирая себе инициативу, жестко сминал своими губами чужие, грубо проникал внутрь языком — властно и уверенно, словно совершал интервенцию в другое государство. Ему до жути хотелось, чтобы Геральт оттолкнул его. Но Геральт не оттолкнул. Напротив, он притянул Лютика к себе: так близко, как только мог, так глубоко в душу, как умел. На резкость Геральт отвечал плавностью, на грубые и рваные движения — медленным и нежным перехватом инициативы. Его язык был юрким и влажным; Лютик со стоном подумал, что осязать его движения и ласку у себя во рту — лучшее, о чём он когда-либо мог мечтать. Это было правильно. “Так должно было быть с самого начала, — подумал поэт, обнимая бёдрами талию Геральта. — Так должно было быть... — он с восторгом лизнул язык ведьмака, — ...с самого начала”. Лютику хотелось кричать от снедаемых его эмоций: от восхищения и радости, от боли и тоски. — Ты даже не представляешь, как сильно, как долго я люблю тебя, Геральт, — прошептал Лютик, когда они чуть отстранились друг от друга, тяжело переводя дыхание. — Как будто всю жизнь. Так, словно до рождения это чувство уже было со мной, понимаешь? — Очень, — вторил Геральт, ловя губы менестреля своими, лихорадочно проводя ладонями по напряжённой спине. Они целовали друг друга пылко, но не грубо. Лютик ощущал тепло ведьмачьих ладоней, одна из которых задержалась на лопатках, другая — на затылке. Щетина Геральта приятно покалывала кожу. Его любовь — и Лютик чувствовал это подушечками пальцев — билась в ведьмачьих висках торжествующим набатом. — До встречи с тобой я никогда не влюблялся по-настоящему, — Лютик нежно погладил Геральта по губам. — Поездка на Край Света изменила во мне что-то. Она заронила искру в мою грудь; теперь там пожар. Поэт потянулся вперёд; они соприкоснулись лбами. Лютик не мог поверить, что они оба действительно произнесли правду вслух. Он облизнул губы и сказал: — На скрижалях моего сердца — твоё имя, Геральт. Оно записано там с первых лет нашего знакомства. — Ты... так давно?.. — Геральт сжал челюсти от негодования. — Почему ты не сказал мне? Лютик поцеловал его в уголок губ. — Я прекрасно разбираюсь в людях, друг мой. Много лет я смотрел в твои глаза и не видел в них взаимности. По крайней мере, не до поездки в Цидарис. И я не так глуп, чтобы не понять, почему вы с Йеннифэр разошлись. И почему вы с Эсси Давен не смогли сойтись, хотя она... и ты... То, что сияло между вами, было лучшим из чувств, что я когда-либо видел. — Лютик? — Да? Они немного отстранились и посмотрели друг на друга. — Я выбрал не Эсси, не Йеннифэр, — Геральт выдержал короткую паузу и добавил: — я выбрал тебя. — Да. Они потянулись друг к другу вновь, утопая в очередном поцелуе, словно корабль, попавший в центр шторма. Ощущения были до восторга новыми, до ужаса необходимыми. Лютик внезапно подумал, что секс, который они дарили друг другу до этого — оказался самым меньшим из всего того, что они могли друг другу дать на самом деле. Он судорожно цеплялся за ведьмачью куртку в попытках удержать равновесие: физическое и психическое. — Геральт... — тихо позвал Лютик. Геральт запечатлел успокаивающий поцелуй у поэта на лбу. — Мне жаль, — произнёс ведьмак, — что я понял всё так поздно. Мне нужно было время, чтобы разобраться в себе, но тем не менее... мне так жаль. Слова вспарывали сердце Лютика не хуже кинжала. Пауза. Перекрестье взглядов. Поцелуй. Полночь постучалась в окно горсткой листьев, брошенных ветром. — Лучше бы ты ничего не понял, Геральт, — Лютику хотелось рыдать. — Так всем было бы проще. — О чём ты? — Там, на тракте, три дня назад... Лютик помнил искажённое ужасом лицо ведьмака, его инстинктивное движение в сторону него — Лютика — в попытке защитить, спасти от неминуемой смерти. И помнил, как Цири за его спиной тоже нуждалась в защите, в спасении. — Я помню, что там было, — отозвался Геральт. — Цири чуть не погибла, потому что ты выбрал меня, — Лютик чувствовал, как воздух, проникавший в его лёгкие, резал его изнутри очевидными фактами. — Она — твоё Предназначение. Твоя ответственность. Твоё будущее. Ты не... не можешь пойти против этого, понимаешь? С каждым новым словом лицо Геральта становилось всё бледнее и бледнее. Лютик горько улыбнулся: — Наша дружба и так очень дорого стоит. Если мы пойдём на большее, мы никогда не сможем расплатиться за последствия этого выбора. Вот почему я так не хотел, чтобы правда наших сердец... открылась. “Вскрылась гнойным наростом на полотнище судьбы”. — Я люблю тебя, — повторил Лютик. — Именно поэтому я не могу позволить себе стать твоей ошибкой. — Моей... ошибкой? Ошибкой, Лютик, серьёзно?! — Геральт сжал челюсти почти до хруста и продолжил: — Значит, сделать выбор за меня — полностью в твоей компетенции? Какая выгодная позиция! Даже если ты прав (в чём я сильно сомневаюсь), говоря, что изменения в наших отношениях могут стать ошибкой, я всё равно готов пойти на этот риск. Я выбрал тебя. И выбирал бы снова и снова, если бы приходилось. Лютику хотелось потеряться в кольце сильных рук и больше никогда не возвращаться к этой теме. Ему внезапно и безотчётно сильно захотелось оказаться в поместье Леттенхоф — за сотни миль отсюда. Но они должны были решить всё раз и навсегда. Он должен был оставаться стойким перед лицом неизбежного. — В этом и проблема, Геральт: тебе придётся выбирать. Каждый день. Постоянно. Между мной и Предназначением. Ты это осознаёшь? — В полной мере. Но это не значит, что я откажусь от кого-то из вас. Лютик, мы можем быть не просто друзьями “с привилегиями”. Мы можем гораздо больше, я это знаю, я... это чувствую. — Как и я, — горько усмехнулся Лютик. — Пусть будет тяжело, пусть будет опасно, но я смогу нести ответственность и за Предназначение, и за любовь к тебе. Какой бы ни была цена, я готов рискнуть. Лютик вновь поцеловал Геральта: на прощание. — Я не готов. Поэт отстранился и сполз со стола. Геральт не удерживал его. Он лишь тупо прожигал взглядом воздух в том месте, где секундой ранее была голова менестреля. Руки Лютика мелко подрагивали. Он знал: сейчас он принял самое трудное решение за всю свою короткую человеческую жизнь. Но он не мог поступить иначе. Дверная ручка легла в его ладонь свинцовым ощущением безнадёжности. — Лютик, — ведьмак позвал его тихо, почти шёпотом; и этот шёпот оглушал сильнее самых звонких криков. — Останься. Прошу тебя. Жёлтый и потускневший, как пожухлая трава, взгляд. Нервно сжатые кулаки, нахмуренные брови. Геральт цеплялся за крохи надежды; так утопающий в зыбучих песках цепляется за соломинку. В улыбке Лютика было больше от скорби, чем от настоящей улыбки. Он сказал: — Между одним злом и другим... лучше не выбирать вовсе. Теперь тебе и не придётся. Лютик вышел из комнаты. И дверь за его спиной закрылась звуком разбитого сердца, предсмертным вздохом всего смысла жизни. Ступени под ногами поэта, спускавшегося на первый этаж, будто специально отбивали до боли знакомый ритм.Подбрось монетку ведьмаку; Чеканную монету.