Аль-Фарк

Некоторые вещи просто необходимо делать, и лучше сделать их, чем жить в страхе перед ними. “Кровь и железо”. Джо Аберкромби.

2 ноября 1263 г.

      Боль пахла только что пролитой кровью и порванными сухожилиями. У страха был запах затхлого холодного склепа, у тоски — запах снега, забрызганного грязью, у вины — желчной горечи. Ведьмак вдыхал сочетание обозначенных эмоций вместо привычного сандала и миндаля, и ему это совершенно не нравилось. Лютик не должен был так пахнуть.       Он не должен был источать едкий запах предательства.       — Геральт? — Лютик поднял голову на звук тихих ведьмачьих шагов, застывших на пороге комнаты.       “Он выглядит немного лучше”, — отметил про себя Геральт. Лютик действительно имел менее болезненный и замученный вид, чем когда ведьмак увидел его в пыточной камере: грязного, затравленного, окровавленного, в рваной одежде, с разбитым лицом. С абсолютно пугающе-пустым взглядом. Лютик едва ли соображал, что происходило. Вряд ли он запомнил, как его вытащили из ада.       (Ад, в котором Лютик провёл шесть дней. Какова была вероятность, что он молчал всё это время? Не выболтал все тайны? Не подставил под удар?)       Теперь же поэт смотрел на Геральта осознанно. Он полусидел на кровати, опираясь спиной на подушки, сжимая в кулаках одеяло, прикрывавшее часть его тела до груди, перебинтованной чистыми лоскутами; его волосы всё ещё были спутанными и слипшимися от грязи. Равиль смыла кровь с лица Лютика после того, как восстановила его нос и челюсть; ныне на бледной коже лица красовались лишь синяки, мелкие царапины и щетина. Взгляд Геральта упал на руки поэта: правая кисть была тщательно и бережно перемотана белыми бинтами (как и его запястья, пострадавшие от не самых гладких наручников).       Сердце Геральта сжалось до размеров наконечника стрелы. Ему хотелось кричать, убивать, резать собственные руки в мясо от бессильной злости. Гнев в его груди отзывался разрушительным пожаром на всё, что сотворили с Лютиком. Он злился на Риенса.       Он злился на себя.       Ведьмак знал, что львиная доля ответственности за случившееся лежала на его плечах. Прикрыв за собой дверь, он подошёл к постели друга и осторожно присел.       Взгляд Лютика не должен был так ранить. Но он пробивал душу Геральта не хуже, чем если бы это было копьё. Взгляд Лютика никогда не должен был таить в себе туман отчаяния, измождения и вины. Синева померкла, оставив место могильному холоду и желанию умереть.       (Так меркли отзвуки предательства на горизонте).       Геральт не знал, в какие слова облечь своё присутствие. Он думал над всем, что произошло, пока они с Цири сидели у камина на нижнем этаже. Он думал до глубокой ночи. И тогда у него были слова. Но он растерял всё на пути в эту комнату. По правде говоря, отсутствие слов оказалось лишь самой меньшей проблемой в сравнении со всем остальным дерьмом, что вылилось на их головы водопадным потоком.       Хуже всего был отвратительный смутный вопрос, угнездившееся в черепной подкорке: как разговаривать с тем, кто, вероятно, совершил предательство? (После стольких лет дружбы и сумрачной любви). Геральт знал Лютика достаточно хорошо, чтобы свидетельствовать о его храбром упрямстве, но у всего были границы — шесть дней под пытками могли вытянуть из поэта не только жизненные силы, но и информацию. Конечно, Лютик, по соображениям ведьмака, мог продержаться какое-то время. Да, мог.       Но не шесть треклятых дней. И даже не шесть часов.       У всего были границы — и границы поэта Геральт знал. Он упорно не хотел думать об этом, но здравый смысл стучал по барабанным перепонкам, приговаривая: Лютик тебя предал. Одна только эта мысль по ощущениям будто могла сломать кадык. Она крутилась у Геральта в голове с тех пор, как он вынес Лютика из пыточной камеры; с тех пор, как встретился взглядом с Йеннифэр, устало шагавшей рядом.       Чародейка тогда только покачала головой, но Геральт знал: она разделяла его опасения.       “Бывали ситуации и хуже этой, — подумал ведьмак. — Может быть, не всё потеряно. Может быть, он ничего не...”       — Я им всё рассказал, — произнёс Лютик тихо. — Абсолютно всё, Геральт.       Слова прозвучали звоном разбитого стекла. Ведьмак крепко сжал челюсти, стараясь не выдать своего потрясения. Он знал, конечно, он знал, что Лютик выложил всё, но до последнего по-глупому надеялся, что ошибался.       “Какой бы огромной ни была проблема, она всегда может стать ещё больше, ещё внушительнее и тревожнее”.       Белый Волк впервые за всю свою долгую жизнь находился в таком эмоциональном раздрае. Как ему поступить в этой ситуации? Перед Геральтом сидел его возлюбленный друг: он претерпел пытки, он предал. Можно ли вообще расценивать случившееся как предательство?       Что делать? Что сказать?       “Даже если это и было тем, чем оно кажется... это не имеет значения”, — подумал Геральт, смаргивая желание ударить себя по лицу. Лютика пытали. Он нуждался в помощи и поддержке. Именно сейчас. Особенно сейчас. Геральт это понимал. Сердцем. Но не умом, упорно твердившем о предательстве.       Ведьмак хотел было накрыть ладонь поэта своей, но тот отдёрнул руку, словно от огня.       (Кровь и порванные сухожилия, затхлый холодный склеп и горькая желчь.)       Глаза Лютика были сухими, покрасневшими и уставшими. Ни намёка на солёную влагу; лишь безжизненные отблески боли дрожали в его зрачках. Геральт хотел прикоснуться к нему, спрятать в объятиях, защитить; он хотел успокоить и ободрить, но слова застряли в горле, словно арбалетный болт. Долг дружбы обязывал сказать хоть что-то. Но Геральт не мог найти слов, правильных слов. Быть может, их не существовало вовсе.       — Я говорил до тех пор, пока не сорвал глотку, — Лютик судорожно вздохнул, — я выболтал все ведьмачьи секреты, хранившиеся в моей памяти. Я кричал, когда Риенс спрашивал меня о Цири, и плакал, когда он выпытывал информацию о том, что вас связывает. Они вырвали из меня все тайны и все истории, связанные с тобой и твоим Предназначением; я рассказал о нашей поездке из Содденских земель до усадьбы Нивеллена. И если бы...       — Лютик...       — Дай мне договорить, — надломленный голос менестреля сорвался в конце.       Каждое слово камнем тащило на дно, дробило эмоции на стеклянные острые осколки. Каждое слово втаптывало в грязь все надежды найти для Цири безопасное пристанище. Геральт готовил себя к неизбежному окончанию и крушению всего сущего в их маленьком доверительном мире. Если Лютик, по его словам, рассказал всё, ни для Цири, ни для Белого Волка, ни даже для Йеннифэр ничего не оставалось, кроме поражения.       Он посмотрел поэту прямо в глаза. В груди что-то оборвалось, впилось острыми терновыми шипами в основание совести. Геральт мог с твёрдой уверенностью заявить, что не видел ничего более болезненного, чем это тихое удушливое отчаяние на сухих ресницах.       И в этот миг Геральту стало совершенно наплевать, кому и что рассказал Лютик.       “Он жив, а это теперь важнее всего”.       Геральт чувствовал, что не взирая на всё произошедшее, свет любви в его сердце оставался таким же сильным и ярким. Он рвался сквозь все препятствия, побеждал любые сомнения и страхи.       Было ли его любви дело до какого-то там признания, вытащенного под пытками? Геральт всегда оставался с другом несмотря ни на что. И никакая сила в мире не была способна это изменить.       — Лютик, послушай...       Ещё одно движение со стороны Геральта не увенчалось успехом: поэт остановил его беспомощным кратким взмахом перебинтованной кисти.       — И если бы моя память удосужилась удержать в себе название твоей ведьмачьей крепости, куда мы ехали... — Лютик нахмурился, — поверь, его я бы тоже выдал.       Долгое молчание натянулось струной, сгустив воздух до спазмов в гортани.       “Каэр Морхен всё ещё безопасен”, — с каким-то дурным облегчением подумал Геральт, осознавая, что Лютик рассказал всё, кроме самого главного. Пусть по забывчивости, но он сделал невозможное: промолчал.       Облегчение затопило мышцы ведьмака всполохами дальней надежды и уверенности в завтрашнем дне. С плеч словно свалилась невыносимая и непосильная ноша. Он воспрял духом.       Впрочем, Геральт испытывал много разных — противоречивых и сильных — эмоций. Так много, как никогда раньше. Он понимал, что это ненормально: одновременно чувствовать вину за страдания друга, злость на его болтливый язык, гнев на свою неспособность быть защитником, любовь, не меркнувшую под градом ядовитых событий, и облегчение из-за грядущих перспектив.       — Геральт, — поэт замолк на мгновенье, сжав в кулаке одеяло, — я предал тебя. И Цири. Вас обоих.       Он опустил голову. Сумрачно. Сокрушённо.       — Нет, Лютик, нет. Это совсем не так.       Геральт осторожно коснулся предплечий Лютика и, мягко преодолев слабое сопротивление, придвинул его к себе. Он укутал его в своих надёжных и успокаивающих объятиях; так гранитные массивы гор охватывают цветущие райским благоуханием долины. Нужные слова начали прорываться сквозь завесу оцепенения, гнева, страха и тревоги. Геральт произнёс:       — Кто угодно на твоём месте поступил бы так же. Это естественно. Боль может сломить любого из нас.       Дрожавший, отчаявшийся, слабый — в глазах ведьмака Лютик оставался сильнейшим человеком на Континенте. Он медленно погладил друга по потерявшим красоту волосам. Противоречия бились в такт с пульсом на запястьях. Смятение и терпение. Любовь и облегчение. Вина и бессильная ярость.       Здравый смысл помогал отыскивать слова, а долг дружбы — произносить их.       — Боль ломает всех. И это чудо, что ты продержался так долго. Лютик, это не твоя вина, что всё случилось именно так.       Поэт резко отстранился, вырываясь из объятий, точно птица — из клетки. Его глаза блестели убеждённостью предательства.       — Вы в опасности — и это моя вина! — хрипло воскликнул Лютик. — Это я, не ты, написал проклятую балладу о Белом Волке и его Предназначении. Это я, не кто-либо другой, рассказал Риенсу всё, что знал о Цири. Это... всё это, — он неопределённо взмахнул рукой, — по моей вине! Тебе следовало оставить меня умирать!       Слова полоснули Геральта не хуже стилета, они пробили брешь в его самообладании, сдавив рёбра до хруста, до тревоги, до озноба.       — Послушай меня внимательно, — произнёс Геральт так ровно, как только мог, стараясь не сорваться в оглушительную пропасть бессильного гнева. — Ты не виноват. Если тебе так важно найти причину всех бед: посмотри в мои глаза. Если бы тем вечером в усадьбе Нивеллена я не... — он запнулся; Геральт давно решил быть честен, а в своих решениях он обычно шёл до конца, — если бы я не сказал, что люблю тебя, если бы я не заставил тебя признаться в том же, ты... не ушёл бы. Я это знаю. Беда случилась из-за моей настойчивости. Из-за моего желания выяснить правду. Ты ищешь первопричину? Она перед тобой.       — Даже если и так, в чём мои сомнения слишком основательны, ты не можешь отрицать очевидного факта: я всё же предал тебя. Я перестал быть твоим другом несколько дней назад, у меня больше нет никаких прав на твою доброту.       Отвернувшись, менестрель склонил голову, будто ему выносили смертный приговор, будто он ждал последнего удара. Геральт знал, что должен был стать — оставаться — нерушимой опорой своему другу. Любовнику. Возлюбленному. Теперь или никогда. Он не мог потерять всё вот так. Не после после всего, через что они прошли.       — Ты боишься, что я не смогу простить тебя? — спросил он, выдержав паузу и получив удручённый, абсолютно безнадёжный кивок в ответ. — Тут нечего прощать. Ты сделал то, что сделал. Ты поступил так, чтобы выжить. Самоубийство — вот, что стало бы настоящим предательством.       Резко посмотрев на Геральта, Лютик хотел было что-то сказать, но не смог произнести ни слова.       — Я знаю, — продолжил ведьмак, — что ты просил о смерти. Не только в камере, не только Риенса. Ты умолял о смерти здесь. В этой самой постели.       — Ты... — Лютик запнулся, — я надеялся, что ты не узнаешь.       — Но я узнал. Равиль рассказала. Ты просил убить тебя, Лютик, пока я сидел внизу и ждал, когда ты очнёшься. Вот это я могу посчитать предательством. Это — да. То, что произошло между тобой и Риенсом, — нет.       Лютик выглядел потрясённо. Растерянно. Раскаяние в его голосе было искренним:       — Прости.       — Уже, — отозвался Геральт и мягко пояснил: — в день нашего знакомства я простил тебе всё, что ты когда-либо сделаешь за все отпущенные тебе годы.       Поэт крепко зажмурился, на ощупь находя ладонь Геральта и слабо сжимая. Его душа была ранена столь же сильно, сколь и его тело. Быть может, ещё сильнее. Ведьмак и сам чувствовал его боль, будто пытавшуюся прорваться из-под кожи в том месте, где их руки соприкасались. Он не мог сказать, что не понимал менестреля. Ведь Геральт и сам ощущал ту же боль; он ощущал вину поруганной ответственности за друга; он вдыхал запах нарушенных обещаний защиты.       — Ты здесь, Лютик. Со мной. И ты — жив, а это для меня самое важное. И ты всё ещё мой друг, какую бы чушь ни нёс по этому поводу.       — Как ты можешь принимать меня... таким? — спросил Лютик, цепляясь за руку ведьмака, как за надежду.       — Всегда принимал, — просто ответил Геральт. — Думаешь, Риенс в силах изменить это? Или кто угодно другой?       — Но...       — Перестань. Ты не виноват, — Геральт аккуратно погладил Лютика по щеке и линии челюсти подушечками пальцев; щетина колола кожу, но ощущение было до теплоты родным. — Это не твоя вина. Ты слышишь?       Лютик неуверенно кивнул. Он по-прежнему не размыкал век.       — Повтори.       Прошло несколько мучительно долгих секунд прежде, чем поэт со вздохом произнёс неуверенное:       — Это не моя вина.       Лютик сам потянулся вперёд, позволяя одеялу съехать ещё ниже, чем оно было; он обвил шею друга отголосками боли своих запястий.       — Прости меня, Геральт. Прости.       — Ты сделал всё, чтобы выжить. Мне не за что тебя прощать.       Тепло в исхудавших руках приятно грело мышцы шеи. Ведьмак облегчённо выдохнул, осторожно сжимая в объятиях искалеченное тело. Противоречия исчезли, оставив место ответственности и бережному отношению.       — Тебе бы в священники, Геральт. С твоим даром убеждения, моралью, нравственностью. Любой, даже самый гнусный преступник, после твоих слов вступил бы на путь искупления. Ты так не считаешь?       Геральт слабо улыбнулся. Даже после всего, через что Лютику пришлось пройти, он всё ещё не оставлял попыток шутить.       “Добрый знак”, — подумалось Геральту.       — Посмотрим, раскается ли Риенс. Только сначала, правда, мне придётся переломать ему все кости.       — Кстати об этом, — Лютик отстранился, обеспокоенно всмотрелся в золотую радужку. — Это ведь ты меня вытащил?       — Не совсем.       Геральт почти неловким движением уложил Лютика обратно на подушки и поправил сбившееся одеяло.       — Йеннифэр, — наконец сказал он.       — Йеннифэр?       — Она сказала, что была под дубом Блеобхерисом, когда ты выступал. Насколько я понял, она хотела поговорить с тобой после выступления, но ты улизнул в бордель.       — Чему тут удивляться? Не первый же год вы оба со мной знакомы, — Лютик развёл руками. — Но я не видел её среди зрителей.       — Чары, — выдержав несколько секунд, Геральт продолжил: — Йен пыталась освободить тебя ещё в борделе, когда Риенс... Но она не успела.       Молчание повисло между мужчинами. За окнами тихо клубилась холодная ночь. В комнате пахло лекарственными травами, чистотой и облегчением измученных душ.       — Так вот кто это был... — поэт осторожно откинулся на подушки. — До того, как Риенс и его люди протащили меня сквозь портал, в хлеву, где они начали пытки, появился ещё один человек. Лица видно не было, но теперь я знаю, что это была Йеннифэр. Она действительно не успела... отбить меня, когда... завязалась драка. Ну, если, конечно, бой заклинаниями можно назвать дракой. Всего секунда, — Лютик театрально щёлкнул пальцами, — и я уже был в камере. Я не знал, что это была Йеннифэр. К сожалению.       Геральт кивнул.       — Она рассказала мне то же самое.       Костяшки пальцев левой руки поэта под прикосновениями ведьмака оказались сухими, с потрескавшейся кожей, в ссадинах. Геральт аккуратно погладил Лютика по руке. Потом он сказал:       — Я попросил Равиль открыть мне портал в Венгерберг. Я знал, что если кто-то и в силах помочь, так это Йеннифэр. Ты жив, потому что ей удалось отыскать тебя.       — Так значит... — Лютик задумчиво нахмурился, — о святая порочность, теперь мне всё ясно! Теперь я понимаю, почему Венгерберг.       — О чём ты?       — Трисс Меригольд несколько лет назад...       — Трисс Меригольд?       Геральт замер; он не ожидал услышать это имя от друга. Не здесь и не сейчас.       — Да, она самая. Так вот, лет десять назад, когда моё сердце было окончательно и бесповоротно разбито, она стала для меня тихой гаванью после всех несчастий...       — Покороче, если можно.       — В общем, мы потрахались. Трисс оказалась не только агентом Капитула, но и Дийкстры. Поскольку моя вторая профессия требует некоторой... безопасности для той информации, что лежит в моей голове, я попросил Трисс наложить на меня особые чары. Они защищали мой мозг от телепатических вторжений других чародеев. Риенс пытался сломать эту защиту, чтобы отыскать нужную информацию и найти тебя. Ему не удалось.       Лютик умолк на мгновение, будто вновь переживая события минувших мучительных дней. Геральт старательно пытался уловить нить фактов, излагаемых поэтом.       — Риенс не справился, — продолжил тот. — Но его хозяин смог. Он вскрыл мою память, он прочёл мои мысли, он нашёл тебя. Я думал, что всё потеряно, понимаешь? По моим подсчётам ты должен был быть уже в этой... в этой своей ведьмачьей крепости. Но второй чародей сказал, что ты в Венгерберге. Тогда я этого не понял. Но теперь знаю, почему именно там, а не в... нет, не говори, как она называется. Мне не стоит знать.       Что-то странное плыло в выражении лица Лютика. Усталая задумчивость, печальное принятие действительности. Геральт нарушил молчание первым:       — Я был в Венгерберге, потому что искал тебя. Потому что Йен тоже искала. Мы не могли тебя бросить.       Лютик слабо улыбнулся.       — Спасибо, — сказал он с каким-то особым чувством.       Геральт колебался лишь мгновение прежде, чем поддаться вперёд. Он коснулся обветренными губами горячего лба Лютика. Он хотел бы коснуться и его губ, но не стал. Не хотел делать Лютику ещё больнее. Отстранившись, ведьмак посмотрел поэту в глаза. Сидя в нижней зале у камина, Геральт несколько часов подряд спрашивал себя, как ему поступить. Синяя радужка в глазах Лютика искрилась светлой болью.       (Никакой холодной затхлости и свинцового привкуса крови, никакой желчи и снега, забрызганного грязью. Лишь чистый запах горного миндаля и упоительно глубокий — сандала.)       Теперь Геральт знал ответ.       — Здесь ты будешь в безопасности, — произнёс он, вставая. — Равиль присмотрит за тобой. Она поставит тебя на ноги, вот увидишь.       — А ты, Геральт? Ты продолжишь свой пусть вместе с Цири? Это может быть очень опасно.       — И до этого было опасно. И будет после.       — Что ж... ты прав.       Поэт неотрывно наблюдал за другом; вся его фигура выглядела чуть более расслабленной, чем когда Геральт вошёл в комнату.       — Я не могу задержаться здесь ещё даже на несколько дней, Лютик. С рассветом я уеду.       Объективно правильное решение — вот чем это было.       — Понимаю, — поэт улыбнулся, но не губами, нет: улыбка была во взгляде.       Геральт не хотел уходить, но долг Предназначения звал его в Каэр Морхен. На данном этапе жизни им с Лютиком лучше было на какое-то время расстаться. Он вспомнил слова Риенса, брошенные ему из портала перед тем, как тот скрылся:       “Неужели ты действительно думаешь, что спасёшь от неизбежного львёнка из Цинтры, когда не в состоянии уберечь от меня даже собственного любовника? Это просто нелепо!”       Геральт расправил плечи; убеждённость в неправоте Риенса прочным фундаментом улеглась в его душе и мыслях.       “Я могу защитить их обоих. И буду защищать”.       Риенс ошибался. Геральт справится с тем, что выпало на его судьбу. Иначе он не будет тем, кто он есть. Ведьмак посмотрел на друга.       — Теперь моя главная забота — Цири. Но я найду тебя, где бы ты ни был. Найду так скоро, как только смогу.       Давать обещания Геральт не любил.       Но он любил Лютика.       Уже выходя из комнаты ведьмак услышал тихое и печально-нежное:       — Я буду тебя ждать.

Ноябрь-декабрь 1263 г.

      ...но тогда я, нижеподписавшийся, ещё не знал, что задержусь в гостях у обаятельной госпожи Равиль на целых два месяца.       Ведьмак уехал на рассвете. Что послужило причиной? Объективная оценка сложившейся ситуации, я полагаю. Геральту и девочке — в которой я по-прежнему не видел ничего особенного, как бы ни старался увидеть — необходимо было уехать. В целях безопасности. Больше мне нечего тут сказать. Наше прощание вышло весьма теплым. Но я не был уверен, что увижусь с ними вновь.       Впоследствии мне неоднократно задавали вопрос, какой была Равиль. “Маэстро, — говорили они, — вы прожили с чародейкой бок о бок два месяца, а это больше, чем кто-либо из ныне живущих!”. Любовь к истине вынуждает меня поправить обронившего сию реплику: из ныне живущих людей. Равиль была эльфкой. Представители Aen Seidhe часто гостили у неё гораздо дольше, чем я, даже и после того, как она, лишившись зрения, стала отшельницей.       Какой была Равиль? Этот вопрос и поныне заставляет меня глубоко задуматься над событиями тех давно минувших дней. Она была чародейкой и целительницей. Её аскетичному образу жизни могли бы позавидовать самые верующие жрицы из храма Мелитэле. Среди эльфов Равиль не прослыла бы красавицей, но таковой, на мой скромный взгляд, она всё же являлась.       В те первые сутки, проведённые в доме у водопада, чародейка спасла мою жизнь. Она залечила самые серьёзные повреждения, вроде сломанных рёбер, которые мешали мне нормально дышать. По правде говоря, моё тело Равиль полностью восстановила за неделю, а то и меньше. Я мог уехать ещё до середины ноября. Но этого не случилось. Тогда мне было сложно признаться даже самому себе, что пережитые пытки оставили в душе неизгладимый след. Ныне же — когда мои волосы блестят отсветом луны, а не солнца, и на плечах лежат добрые семь десятков лет — говорю это спокойно и безболезненно. Мне потребовалось два месяца, чтобы вновь ощутить вкус жизни.       Геральт был прав: Равиль поставила меня на ноги. Не только в буквальном смысле, в метафорическом — тоже. За то время, что мы провели в тихом уединении, я постепенно узнал, какая она...

Лютик. Черновик седьмой главы мемуаров, написанных в прозе и именуемых “Полвека поэзии”.

      У него не было сил, чтобы подняться с постели и выглянуть в окно, сквозь которое просачивался слабый рассветный сумрак. За шесть дней во мраке пыточной камеры, где единственным источником света был факел в коридоре, Лютик успел истосковаться по солнечному свету. Свет и тьма давали представление о ходе суточного цикла. Но в тюрьме его не было. В застенках нет времени; оно всегда смешивается в огромную болезненную массу из холода и сырости. Темноту Лютик приветствовал страхом, а холод — судорожным вздохом.       Теперь же Лютик встречал рассвет. Обессиленная измождённая радость сдавливала лопатки. Это была радость солдата, очнувшегося в лазарете после длительной битвы.       (Тени в углах растворялись.)       Не имея возможности встать, Лютик вслушивался в тишину, отыскивая в ней отдалённые всполохи информативных звуков; так ребёнок пытается выхватить взглядом парус отцовского брига на горизонте после ночной бури. На первом этаже слабо постукивала по полу своей тростью Равиль. Это больше походило не на стук, а на скрип пера по бумаге. Вскоре её шаги стихли. Долгое время Лютик ничего не слышал. Грудная клетка ещё немного болела; её будто стянули ремнями, но дышать стало легче. Наконец Лютик различил короткую реплику Геральта и стук лошадиных копыт по промёрзшей земле.       На своей щеке поэт всё ещё чувствовал лёгкий поцелуй Цири, оставленный ему на прощание.       “Так будет лучше для всех”, — подумал Лютик, прикрывая глаза; веки будто налились свинцом.       Боль, скрывавшаяся в основании костей, словно вор в ночи, была уже не такой сильной. Ожоги тихо пульсировали прохладой. Два дня, последовавших за отъездом Геральта и Цири, были вырваны из жизни Лютика целительным сном. Встать с постели он смог только на третий.       Это было чудовищно сложно.       Лютик почти разрыдался, предприняв первую попытку встать на ноги. Чувствовать новой кожей, восстановленной на его стопах, ещё недавно сожжённых углями, прохладный дубовый пол оказалось выше его сил. Он просидел несколько долгих минут, разминая ступни и щиколотки, пытаясь успокоиться и поверить в реальность происходившего. (Так выпущенный на волю каторжник с жёлтым паспортом никак не может налюбоваться на жёлтое солнце, сияющее не в застенках неволи, но над его свободной головой.)       Ноги Лютика почти не держали. Быть может, Ширру повредил ему колено в один из дней, когда его мучили отсутствием сна. Лютик не помнил. Не хотел вспоминать. Попытавшись встать, он чуть не упал, заваливаясь на прикроватную тумбочку. Угол больно впился куда-то под печень. Вес собственного тела поэт удержал на руках исключительно силой воли.       Он больше не хотел падать, чтобы потом подниматься. Эта история повторялась в его жизни слишком часто. Лютик от неё устал. От истории.       А, быть может, и от жизни.       — Ard taedh, — обеспокоенно воскликнула Равиль, появившаяся на пороге комнаты, — что ты делаешь?!       Она беспомощно выставила правую руку вперёд в попытках отыскать Лютика в пространстве. Медленно приблизилась.       — Именно то, что делаю: пытаюсь идти.       — Но ты ещё...       Равиль замолчала, опустив вытянутую руку и сжав трость до побелевших костяшек пальцев. С добродушной, но кривой, как ирония, улыбкой Лютик вцепился в тумбочку, словно в надежду всех дней. Под рёбрами неприятно тянуло. Ему не нужно было иметь телепатические способности, чтобы завершить чужое высказывание:       —...слишком слаб, да?       (Нежное прикосновение к плечу, теплота в незрячих глазах.)       — О мой дорогой, мой дорогой, — Равиль протянула свою трость Лютику. — О дорогой мой. Будь аккуратен.       Он колебался лишь секунду, прежде чем принять скромную тисовую трость из её хрупких пальцев. Белые глаза Равиль смотрели на его руки; за несколько дней Лютик перестал пугаться этого зоркого взгляда невидящих глаз. Этот взгляд был рассеян по всему пространству и вместе с тем невыразимо сосредоточен. Он как бы сочетал в себе мрак незрячести и свет понимания. Трость легла в ладони поэта ощущением тревожности.       “Придётся ли мне заново учиться ходить?” — подумал он, боясь задать вопрос вслух. Лютик чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег под палящее солнце.       (Страшно не вернуться в реку и сгореть на песке.)       — Нет, Ard taedh, нет. Просто слабость и истощение. Скоро будешь ходить ещё резвее, чем раньше.       Лютик улыбнулся. Но улыбка его не была искренней; она полнилась невысказанной тоской, схожей с воем побитого пса.       — Перестань читать мои мысли. Пожалуйста.       “Моё состояние и так унизительно. Не нужно добавлять масло в огонь”.       — Пойдём, — Равиль взяла барда под руку, — у меня давно не было компании за завтраком.       Идти было сложно. Приходилось переносить большую часть веса на трость. Лютику казалось, что его ноги налились свинцом и теперь увязали в холодной воде. В костях неприятным жаром отдавалась магия. Бинты с правой кисти уже были сняты; на пальцах красовались целые, здоровые, красивые ногти. Только вот ладонь всё ещё немного непроизвольно дрожала.       Прежде всех остальных дел Лютик принял долгожданную ванну и побрился. Стоя перед зеркалом, он долго осматривал своё лицо, открывая и закрывая рот, проверяя, все ли зубы на месте. Поэт помнил, как ему разбили лицо, и теперь не мог поверить в восстановленную красоту. Нос тоже был цел.       В тот же день Лютик решил изучить поместье чародейки. Ему хотелось знать, где он уже провёл столько времени и где, быть может, придётся остаться до конца выздоровления. Ко всему прочему он ощущал сильную потребность отгородиться от внешнего мира и внутренних терзаний. Сбежать от самого себя. Укрыться в безмолвной пустоте гор.       Избавиться от воспоминаний и эмоций хотя бы на короткое время.       Чувство вины по-прежнему липло к коже и кололо под рёбрами. Лютик питал слабую надежду, что время излечит его душу столь же хорошо, как и Равиль — его тело. Так измотанный долгой дорогой путник надеется отогреть отмороженные конечности у очага.       Дом оказался достаточно просторным: не слишком большой, не слишком маленький. Снаружи он был выполнен в стиле фахверк; к восточной стене была пристроена небольшая башня. В городе Лютик не удивился бы подобной постройке, но в горах она казалась пусть и величественным, но странным зрелищем. Никогда раньше поэт не видел сочетание стольких стилей в архитектуре и интерьере.       Нижняя зала напоминала одну из тех охотничьих гостинных, что были широко распространенны в Ангрене: оленьи рога над камином, медвежья шкура на полу, массивная мебель из дуба — величие и скромная простота, фундаментальность. Зала была пропитана осенними цветами: пожухлой травой в оттенке стен из дерева и камня и опавших листьев — на балочном потолке. На первом этаже также находилась кухня в витиеватом цидарисском стиле, где изысканная печь была выложена из светлого камня, и библиотека, своей академической строгостью напоминавшая оксенфуртскую. Она была заполнена самыми редкими и малодоступными книгами.       Даже интерьер напоминал Лютику о местах, которые он знал и любил. О местах, которые он посетил с Геральтом.       (Боль от воспоминаний не тянула на дно; она была справедливой и заслуженной.)       В дальнем уголке библиотеки Лютик случайно наткнулся на старинный портрет. На нём были изображены две девочки, эльфки. Одна из них точно была поэту незнакома: волосы цвета тёмного золота и огромные ланьи серые глаза. Черты лица этой девочки были ослепительно чарующими, но Лютик точно знал, что не встречал её раньше. Во второй же после долгих минут разглядывания угадывалась линяя челюсти Равиль, её нос и, конечно, кудрявые волосы, напоминавшие жидкую медь. Лютик раздумывал, почему не узнал её сразу; лишь позже, уже вечером, до него дошло, что вся загвоздка — в глазах. С детского портера Равиль смотрела на Лютика пронзительными голубыми глазами. Не белыми. Зрячими.       На вопрос менестреля о другой эльфке, Равиль тихо ответила:       — Моя сестра.       Лютик кивнул.       — Где она сейчас?       — Я не знаю.       Как никто другой Лютик понимал, что отношения в семье бывают весьма и весьма сложными. Даже болезненными. Больше вопросов на эту тему он не задавал. У него самого сердце болело при каждом воспоминании о своей семье... Нет, не о той, что носила фамилию Леттенхоф. Воспоминания о настоящей семье: о Геральте, об Эсси Давен, о Цири и даже Йеннифэр. Они давно стали его семьёй.       “Чью любовь, как и всякую другую, я ничем не заслужил”.       (Удушливое тихое отчаяние на сухих ресницах, в пустых и скорбных глазах.)       Впоследствии Лютик проводил в библиотеке долгие часы, с восхищением прочитывая то, что раньше мог видеть лишь на аукционах и в частных коллекциях. Равиль составляла ему компанию с чашкой горячего чая в руках. Лютик часто читал ей вслух, ведь сама она больше... не читала.       На втором этаже находились жилые комнаты, обставленные по моде, пользовавшейся популярностью в Понт Ванисе лет семьдесят назад. В башне была лаборатория с бесчисленным количеством трав и магических артефактов. Из-за полуприкрытой двери она казалась древней обителью настоящего представителя Aen Seidhe. Любопытство взяло вверх, и однажды поэт упросил Равиль показать ему лабораторию.       — Ангел мой, ты не представляешь, каким ценным материалам для баллады это может стать! — восхищённо вздыхал Лютик, очарованный цветастыми пробирками, соединёнными трубками, по которым всё время что-то перетекало. — Изумительно красивое сочетание индиго с... а что это?       — Положи на место. Это яд.       — Ты же целительница, зачем тебе яд?       — В правильной дозировке он может стать лекарством.       — А-а, — кивнул поэт, — ага.       Лютик крутанулся вокруг своей оси, осматривая помещение, походившее на новиградскую круглую часовню. Лютик бывал в таких раньше (чаще всего на свиданиях). Разница состояла только в том, что в часовнях посреди располагалось каменное возвышение для возгорания Вечного огня, а у Равиль — ведьмин котёл. Стены были расписаны фресками, ныне полустёртыми. Быть может, они изображали какие-то события из жизни Aen Seidhe.       — Так ты расскажешь мне, чем тут занимаешься? — спросил Лютик, сложив руки на груди.       Бинты с его рёбер сняли на пятый день. Он уже чувствовал себя лучше и вполне сносно передвигался по дому без помощи трости. (Впрочем, лестницы ещё оставались для него некоторой проблемой). По ночам Лютика всё также преследовало раскалённое железо, но он упорно молчал о своих кошмарах. Знавшая обо всём Равиль никак это не комментировала. Лютик подозревал, что она подмешивала ему в вечерний чай успокоительное.       “Равиль, — писал поэт впоследствии, — обладала весьма ценным в наше время качеством. Её тактичное проявление сочувствия никогда не заставляло собеседника ощущать себя жалким куском дерьма”.       — Здесь я изготавливаю лекарства от разных недугов, — чародейка обвела рукой пространство вокруг себя; в лаборатории было тесновато из-за колоссального количества магических предметов и склянок с жидкостями. — Потом отдаю их тем, кто в этом нуждается.       — Не продаёшь? — возможно, удивление, сквозившее в интонации Лютика, оказалось слишком очевидным. — Все чародеи торгуют магией.       — Я — не все, — ответила Равиль со скромной улыбкой учёного-химика. — У каждого из нас, Ard taedh, своя странная философия: ты не целуешь друзей, а я не торгую тем, чем любой владеет по праву рождения: правом жить без страданий, болезней и боли. Ты не торгуешь дружбой, я же — здоровьем.       Лютик кивнул. Кто он такой, чтобы критиковать её философию?       — Но на какие средства ты живёшь?       — В саду я выращиваю всё, что мне нужно. А деньги... к чему они в горах?       Для поэта была странной такая замкнутая аскетичная жизнь. Впрочем, он не мог отрицать, что восхищался выбором этой сильной слепой женщины, жившей в горах почти в абсолютном одиночестве. Было в этом что-то... неуловимо возвышенное. Благородное. Смелое.       — Знаешь, — он указал на котёл, стоявший на огне, — я придумал, как назову балладу в твою честь.       — И как же?       Они вышли из лаборатории под воодушевлённый щебет Лютика.       — “В пещере горной королевы”! — поэт придержал споткнувшуюся чародейку под локоть и, недолго думая, приобнял за талию, помогая спуститься на первый этаж. — Хорошо звучит, правда? Над текстом я ещё поработаю, но мелодия... — Лютик поцеловал кончики пальцев левой руки, — она прекрасна. Начну с нижнего регистра и потом повышу, ну, скажем, на квинту. О да-а, я уже слышу это. А после верну прежнюю тональность. Постепенное ускорение изначально медленного ритма в этом году модно, я этим воспользуюсь. Всенепременно.       Они вместе — почти в обнимку — преодолели последние ступени и направились к входу на веранду.       — Вот дерьмо, — не замолкал менестрель, — для лютни будет сложнее, но для виолончели и контрфагота... Приеду в Оксенфурт, разыщу Карла и Джудит, они прекрасно сыграют. Знаешь, что будет в конце? Вишенка на торте нового шедевра — бурное престиссимо!       Лютик так сильно погрузился в свой музыкальный мир, что не заметил, как они вышли на веранду. Под ногами заскрипело белое крошево погодных даров Севера. За домом на заднем дворике, куда выходила веранда, раскинулся заснеженный сад. Он простирался до отвесной скалы, находившейся в четверти мили от поместья. Странно было видеть посреди покрытых снежинками вишнёвых деревьев и чистых сугробов теплицу с буйной зелёной растительностью внутри. Равиль ещё в прошлый раз объяснила Лютику, что круглогодично выращивала там редкие травы, а температура поддерживалась с помощью магии.       За изгородью, обрамлявшей территорию домика, тёмной громадой высился сосновый лес, плавно взбиравшийся по каменистым складкам до середины горного хребта.       Снег крупными хлопьями падал с серого неба, окутывая в саван горы Пустельги от пик до долин. На фоне всего этого природного великолепия домик Равиль казался крохотным. Где-то недалеко находился водопад; его громогласные раскаты более не оглашали окрестности своим естественным набатом — он замёрз три дня назад. Ноябрь выдался необычайно холодным.       Прошло две недели с того момента, как Лютик оказался в этом месте. Он всё думал, добрался ли Геральт туда, куда хотел? Смог ли обезопасить Цири? Какой была сейчас их жизнь? На сердце стремительно потяжелело. Мороз кусал за щёки, проникал ледяными иглами под домашнюю одежду.       — Холодно, — Лютик внимательно посмотрел на Равиль, выставившую руки под падающие белые хлопья.       — Снег идёт, — чародейка улыбнулась, — ты видишь?       Улыбка передалась и Лютику, осветив его лицо мягким проблеском жизни.       “Радуется, точно ребёнок, — подумал он. — А ведь ей, наверное, уже несколько веков”.       — Пойдём обратно, м?       — Лучше король, — неожиданно произнесла Равиль.       — Что?       — В твоей балладе. Пусть лучше будет король, а не королева.       Они вернулись в дом. В тот же вечер Лютик записал ноты для новой баллады. Раньше он редко этим занимался, проигрывая мелодию на лютне до тех пор, пока не запоминал её наизусть. Теперь у него не было лютни — она осталась в борделе Лянтиери — и приходилось записывать музыку на бумагу. Лютик ужасно тосковал по своей верной спутнице; его тоска в своём безмолвии доходила до горя. Забрать у художника инструменты — всё равно, что лишить его рук. Лютик лишь мог заглушать тишину своим собственным голосом, исполняя все баллады, какие мог вспомнить (его походная записная книжка тоже осталась в борделе).       Равиль с удовольствием слушала, как Лютик пел. И каждый вечер неизменно давала ему какие-то травяные настойки.       — “Баллада о Цидарисе”, — однажды сказала Равиль, положив голову поэту на плечо, — это лучшее, что я слышала. Ты действительно Ard taedh, дорогой мой.       — Акапелла — достойный вариант для баллады, но в сопровождении лютни и двух-трёх скрипок звучало бы ещё лучше.       Их отношения были странными. Лютик не мог вспомнить, когда он в последний раз касался женщин без эротизма. Касался ли вообще. Но с Равиль это было просто: она напоминала ему старшую сестру, которой у него никогда не было. Чародейка поддерживала его тихим незрячим теплом, с каждым днём незаметно очищая его душу от горестей, будто стекло от грязи.       Они не так много разговаривали; их молчаливое единение говорило за них.       В конце ноября Лютик чувствовал себя другим человеком. Молодым и здоровым. Кости уже давно окончательно срослись под действием магии; они стали ещё крепче, чем раньше. Да и в целом Лютик ощущал себя так, будто ему снова было двадцать. В реальности же он разменивал тридцать четвёртый год своей жизни.       Декабрь выдался ещё более заснеженным, чем ноябрь, но это не помешало Лютику притащить в поместье ёлку.       — Едва ли в твоём доме можно было найти топор, чтобы её срубить, — говорил он, втаскивая ель с мороза в нижнюю залу, — но ведь я не ищу лёгких путей.       — Не знала, что ты владеешь топором.       — Меня научил Феррант. Мой кузен. Когда я ещё... а, не важно.       Лютик не стал продолжать вслух; он лишь надеялся, что Равиль не будет читать его мысли.       “Да и что я могу здесь сказать? — спрашивал он себя. — Что ставить ёлку на зимние праздники было нашей семейной традицией? Что Феррант не позволял делать это слугам, потому что в слугах никогда не нуждался? Или что меня выгнали из поместья Леттенхоф как раз зимой, прямо во время торжеств? Глупо, Боже, как глупо. Бессмысленно”.       С ироничной улыбкой Лютик установил ёлку посреди залы. Равиль зажгла на ней разноцветные магические огни. Только теперь бард понял, как сильно устал и запарился заниматься всем этим. Снимая шапочку и расстегивая дублёнку с меховым воротником, он старался не думать, откуда в доме была мужская зимняя одежда, затем он присел на нижние ступеньки лестницы, которая вела на второй этаж.       — Получилось красиво? — спросила Равиль.       — Очень, — Лютик кивнул, любуясь; заслуженная боль в сердце ещё давала о себе знать.       “Семейные традиции... Если бы только Геральт был сейчас здесь”.       Выздоровление уже давно завершилось. Физическое, по крайней мере. Лютик всё смотрел и смотрел на мерцавшие добрым предзнаменованием огоньки. Они напомнили ему оксенфуртский фейерверк, ежегодно запускаемый выпускниками Академии после получения дипломов. Впервые за два месяца Лютик ощутил потребность увидеть мир, вдохнуть его краски и столкнуться с проблемами.       — Ангел мой?       — Да? — Равиль повернулась к поэту, поглаживая в руках трость.       — Ты сможешь открыть портал в какой-нибудь город?       — В любой. И не только в город.       — Я должен... — Лютик запнулся, — мне нужно уехать. После праздников, в январе. Ты поможешь? Спуститься с гор в такую метель я не смогу. Да и путешествовать зимой — самоубийство. Но я думаю, что уже пора... вернуться.       Равиль помолчала. Не было никакой возможности разгадать её настроение, но Лютику показалось, что ей стало грустно.       — Хорошо, я... понимаю. И помогу.       Облегчение затопило до самых кончиков пальцев. Лютик вздохнул.       — Спасибо, — сказал он.       Можно было сколько угодно убегать от мира, правды, людей и реальности, но всё же...       (“Вот уж себя, дорогуша, не проведёшь”.)       Лютик чувствовал, что пора двигаться дальше. Прошло два месяца с тех пор, как он очнулся в этом горном домике. Два месяца он прятался от самого себя.       “Начать все эти прятки было ошибкой, а продолжать — абсолютной глупостью, — подумал Лютик. — Всё случилось так, как случилось. И нечего больше заниматься самобичеванием. Хватит”.       Равиль крепко сжала его плечо.       — Ты прав, — сказала она. — Хватит.       И погладила по голове, словно родная мать.       На исходе декабря уединение Равиль и Лютика было неожиданно нарушено. Они сидели у камина поздним вечером; поэт вслух читал шедевры древне зерриканского эпоса. Портал разгорелся внезапно и ярко. Ту, кто из него вышел, Лютик узнал бы где и когда угодно.       Обсидиановая звезда на шее. Чёрные локоны. Фиалковые глаза.       Он никогда бы в этом не признался, но радость от встречи с этой женщиной вспыхнула в его душе словно сухая солома, брошенная на угли.       — Святая порочность... — Лютик вскочил на ноги, — каким ветром тебя сюда занесло, Йеннифэр?       — Попутным, — чародейка кокетливо улыбнулась.       Меньше всего поэт ожидал, что окажется заключён в крепкие объятия, сотканные из сирени, крыжовника и тёплого дыхания в районе шеи. Ещё меньше он ожидал, что объятия окажутся долгими и искренними.       — Лютик, — Йеннифэр погладила его по щеке, чем ввергла в окончательный ступор, — как ты?       — Лучше, чем когда-либо, — и это было чистейшей, как вода в горных родниках, правдой.       — Хорошо, — Йеннифэр повернулась к Равиль. — Спасибо за приглашение, госпожа.       Она с теплым уважением пожала руку целительницы. Было в этом прикосновении что-то невыразимо благодарное.       — Я сделаю тебе чай, малютка, — Равиль удалилась на кухню, осторожно простукивая пол тростью.       — Малютка? — удержаться от ироничного тона оказалось непосильной для Лютика задачей.       — Госпожа Равиль старше меня. Намного, — Йеннифэр уселась в кресло менестреля, которое он любезно ей уступил. — Она семь раз отказывалась от членства в Капитуле Чародеев. Ты не знал?       Изумление, словно очень горький травяной отвар, сковало Лютику язык.       — Я-то думал, — наконец произнёс он, — что Равиль — обычная эльфка-целительница.       Он был немного взволнован появлением давней... подруги, если её позволительно было так называть. Поэт провёл ладонью по лицу, стирая оцепенение. Сердце колотилось где-то в пятках.       — Если бы обычная... — смех у Йеннифэр был на удивление приятен слуху; с такой же красотой и лёгкостью могла звучать лишь соловьиная песнь. — Именно Равиль восстанавливала чародеев после битвы у Содденского холма. Это она вернула мне зрение, кстати. Жаль, что своё не в состоянии вылечить. Но я здесь по делу, Лютик, — она посмотрела на поэта с родительской серьёзностью. — Мне нужно знать обо всём, что случилось после концерта под Блеобхерисом.       Чувство вины навалилось на Лютика с удвоенной силой. Что-то внутри него упало, разбилось, распалось на прах, точно куски пепла после пожара. Он смотрел в фиалковые глаза чародейки и увидел в них собственное предательство. Ему стоило огромных усилий вызвать в голове голос Геральта: “Это не твоя вина”. Он сощурился.       — Прошло два месяца, а ты приехала только сейчас, чтобы спросить об этом. Милая, пойми меня правильно, но я не поверю, если ты скажешь, что была слишком занята всё это время.       Йеннифэр отвела взгляд и постучала подушечками пальцев по подлокотнику кресла. Лютику не нужен был её ответ. Он его и так уже знал. В груди колючей лозой зашевелилось неприятное чувство.       “Не хотела видеть того калеку, в которого меня превратил Риенс? Ждала моего полного выздоровления? Хватило бы и недели, ты знаешь об этом”.       Его мысли, по утверждению Равиль, всё ещё были открыты любому, кто умел слушать. И то, как резко Йеннифэр посмотрела на поэта, лишь подтверждало этот факт.       — Я чувствовала себя виноватой.       — Ты... — Лютик нахмурился; горькое, как полынь, возмущение вскипело в его душе. — Ты спасла мне жизнь! Как ты вообще можешь...       — У меня ушло много времени, чтобы тебя найти. Ты страдал в часы моего промедления и поисков. А мог страдать меньше.       — Это не твоя вина, — Лютик опустился на колени рядом с чародейкой и взял её за руку. — Без тебя я бы давно сгнил в той камере. И я благодарен всем сердцем за всё, что ты сделала. Йеннифэр, спасибо, — он поцеловал её руку. — Вот увидишь, скоро я напишу балладу о храброй и добросердечной чародейке, готовой помочь постороннему в жуткой беде...       — Ты не “посторонний”, Лютик. Ты мой друг. Близкий друг.       — Что... — Лютик окончательно запутался в своих эмоциях; даже в самых смелых мечтах он не мог представить, чтобы они с Йеннифэр стали друзьями; чародейка была ему дорога и важна, но одно дело чувствовать, и совсем другое — признать вслух. — Ты не знаешь, о чём говоришь.       — Знаю. Я тебе многим обязана.       — Неправда, — кинув на неё быстрый взгляд, поэт прижал её руки ко лбу и сказал: — Это я обязан тебе: своей жизнью. Ты спасла меня, Йен. Я никогда этого не забуду.       Она пожала плечами.       — Я лишь вернула тебе долг, только и всего.       Немного отстранившись, Лютик долго вглядывался в её лицо. Душа путалась в тумане смятения. Эта встреча с самого начала казалась будто сошедшей со страниц чудесной сказки, где все живы и всё хорошо. Но отчего же тогда становилось до щемящей тоски грустно?       — О чём ты говоришь? — спросил Лютик, силясь понять смысл столь странных для него слов.       — Лучше расскажи то, о чём прошу.       Лютик встал. Пока он рассказывал, вернулась Равиль с чашкой горячего чая для Йеннифэр. Повествование вышло долгим, оно не далось Лютику легко. Воспоминания резали нервы не хуже, чем стекло — сухожилия. Поэт почти дословно передал все вопросы Риенса и его беседу с таинственным мэтром. Йеннифэр слушала внимательно, по временам накручивая чёрные, как вороново крыло, локоны на красивые пальцы.       — Это всё?       — Да. Это всё.       — Ничего не упустил? — Йеннифэр отставила пустую чашку на маленький кофейный столик. — Не забыл?       Лютик вздрогнул.       (“Значит, ты забыл?”)       Лицо Риенса встало перед его мысленным взором с отчётливостью карандашного наброска.       (“Я предупреждал тебя, птичка.”)       — Забыл? — переспросил Лютик; позвоночник будто скрутило в спираль.       (“Ну почему тебе так нравится страдать, бард?”)       — Такое попробуй забыть, — бросил поэт отрывисто и резко.       — Не обижайся, Лютик, но твой рассказ показал, что некоторые вещи твоя память всё же может потерять...       Повисла тишина. На ёлке мирно горели разноцветные огоньки. Издалека они напоминали мотыльков. А ещё они напоминали блеск в глазах Ширру, когда тот взялся за брус с раскалённым наконечником.       — Каэр Морхен, — прервал молчание Лютик; он не смотрел на чародеек, он смотрел на огонь в камине; выжженная руна “G” на правой тазовой косточке слабо покалывала отголосками боли.       Йеннифэр побледнела. Поэту показалось, что он кожей ощутил её тихий задушенный в зачатке ужас.       — Ты вспомнил? Или не забывал?       — Ни то, ни другое, — Лютик сел прямо на пол у её ног. — В библиотеке Равиль есть старые карты Континента. Я увидел название там.       Йеннифэр грязно выругалась.       — Ты искал это название, да?       Лютик помнил, что чародеям лучше не лгать. Он усвоил урок с прошлого раза.       — Да. Я всегда ищу то, что не могу вспомнить.       — Какой же ты дурак, Лютик, — волнение (явственное до жути) звучало в голосе Йеннифэр и не могло укрыться от тонкого музыкального слуха. — Ты не поедешь в Крепость Старого моря. Пообещай мне.       Лютик молчал. В висках стучало осадком горечи.       — Пообещай.       Он знал, что не мог. Не мог обещать. Потому что желание увидеть Геральта выламывало суставы и резало гортань сухим песком.       — Кто-то должен...       — Не ты. Только не ты, — Йеннифэр положила ему руку на плечо и сжала почти до боли. — Ты прогорел. Поезжай в Третогор к Дийкстре и Филиппе Эйльхарт. Они защитят тебя. А защита, — она коснулась пальцами губ менестреля, прерывая возможные возражения, — тебе нужна как никогда. Исчезни, Лютик. И забудь про Львёнка из Цинтры. Это не твоя забота. Не твоё дело. И уж точно не материал для баллад. Пой о чём и о ком угодно, но не о ней. А теперь пообещай, что не поедешь в ведьмачью крепость. Пообещай.       — Хорошо, — Лютик сглотнул ком отчаяния и иррационального недовольства, — хорошо, я обещаю тебе.       Хватка на плече ослабла, но тепло ладони никуда не исчезло. Это было приятно. Лютик накрыл ладонь Йеннифэр своей. Смятение в душе немного улеглось, тоска начала растворяться.       — Что вы будете делать с Риенсом? — внезапно спросила Равиль.       Лютик не знал. Он не думал об этом. И не хотел думать.       — Я искала его. Два месяца. Но порталы, — Йеннифэр потёрла переносицу, — порталы, которыми он пользовался, принадлежали не ему. Их почти невозможно отследить. Риенсу кто-то помогает. Кто-то очень сильный. Этот его мэтр... знать бы, кто он такой.       — Как же ты нашла меня? — Лютик подавил желание нахмуриться. — Тогда из борделя Риенс протащил меня сквозь портал прежде, чем ты... Если это так сложно, как ты отследила тот портал?       — Я и не отследила, Лютик. Дня четыре выслеживала — и ничего. А потом появился Геральт. Мы нашли тебя вместе.       Закусить губу почти до крови — вот единственный способ сдержать эмоции; Лютик воспользовался им. Он так ужасно сильно тосковал по Геральту. Так нежно. Так горячо и верно в своей непоколебимой любви.       — Не понимаю, — сказал поэт наконец.       — Мне пришлось воспользоваться его воспоминаниями о тебе, чтобы...       —...с помощью магии отследить моё местоположение, — догадался Лютик; он прислонил голову к коленям чародейки. — Потрясающе.       — Да.       — Патрон Риенса таким же образом нашёл Геральта.       Прежде чем ответить Йеннифэр немного помолчала.       — Да, я знаю.       В камине мерно потрескивали поленья. Зала полнилась теплом и уютом. Равиль помешивала сахар в чашке с чаем. Сахар — единственная радость, которую она себе позволяла. Даже алкоголя в её доме не было, отчего Лютик сильно расстроился. Будто читая его мысли — вероятно, так оно и было — Йеннифэр выудила откуда-то чёрную маленькую сумочку.       — Чуть не забыла, — произнесла она. — Праздники же. Я приготовила вам подарки.       Первым предметом, что чародейка достала, оказалась записная книжка Лютика. Он подскочил на месте и долго вертел её в руках, не в силах вымолвить ни слова. Тот же кожаный переплёт и исписанные карандашом страницы с текстами баллад и разных заметок. Благодарность затопила его с головой; так солнечный свет заливает комнату в жаркое июльское утро.       — Йен...       — Это ещё не всё.       Второй вещью, вытянутой из магической сумочки, стала лютня. Та самая лютня, которую много лет назад поэту подарили эльфы из Дол Блатанна. Дорогая. Любимая. Единственная в своём роде.       — Господь Всемогущий... — Лютик прижал лютню к груди. — Не могу поверить. Я просто не могу в это поверить, Йеннифэр!       Он крепко обнял вставшую с кресла подругу. Таких подарков ему ещё никто не делал. С ними не могли сравниться ни кольца с рубинами, ни признания Оксенфуртской Академии, ни дарственные на земли в Туссенте.       — Ты уже дважды спасла меня: мою жизнь и мою душу, — Лютик вновь порывисто прижал к груди музыкальный инструмент, — я сейчас.       Он быстро выскочил в библиотеку, где хранил исписанные нотами листы. Воссоединение с лютней в одно мгновение вернуло его к жизни. Он два месяца собирал себя по кусочкам, кропотливо склеивая разбитую душу и отскабливая от неё плохие воспоминания. Эффект казался столь малозначительным, что хотелось плакать. А ведь нужно-то было всего лишь перебрать струны лютни разок-другой, чтобы снова стать тем, кем он всегда был: бродячим бардом, мудрым бездельником, жрецом искусства, профессором со степенью, доморощенным философом, ироничным бабником, трутнем, шалопаем, шпионом и отчаянно влюблённым глупцом, словом... тем Лютиком, которого знали все, и которого знал он сам.       И счастлив был знать.       Вернувшись, поэт увидел, как Равиль и Йеннифэр тепло обнимали друг друга. Он не знал, что было подарено целительнице, но, очевидно, что-то очень важное. Ему было приятно видеть радость на лице Равиль.       Она тоже стала его семьёй за эти два месяца.       На кофейный столик Йеннифэр вскоре поставила две бутылки меттинского розового вина и три бокала.       Усевшись на прежнее место на полу, Лютик торжественно объявил:       — Без дела я, между прочем, здесь не прозябал, так что... — он откашлялся и подтянул колки лютни, проиграл несколько аккордов на пробу. — Отлично. Дамы и дамы, — Лютик театрально склонил голову, — вашему вниманию представляется новый шедевр уходящего года. Эта баллада была написана в честь госпожи Равиль — моего скромного личного ангела.

В далёкой стране На исходе лет В горы был изгнан король слепой. Он зла не творил, Излучал лишь свет, Но неугоден был добротой. Заняв его трон Тиран молодой На юго-запад войной пошёл. Об этом не знал Король тот слепой; Ведь жизнь он тихую теперь вёл. И вот однажды К пещере послы Пришли короля слёзно просить: В ужасной войне Они не могли Без короля никак победить. Но отказался Король пожилой. “Прошу извинить: для войн я стар. Но вам предложить, — Промолвил слепой, — Могу лишь мой целебный отвар”. Пришлось тем послам Отойти ни с чем. В горах остался старый король; Он травы собрал, Чтоб сварить затем Тот самый отвар, снимающий боль. И вот дипломат Из другой страны Посетил изгнанника-короля. И рассказав, как Тираны грешны, Попросил о помощи старика. “Только ваш опыт Поможет в войне”, — Повторял дипломат усталый. В пещере горной Сидевший на пне Извинялся король исхудалый. “Не могу в бою Оказаться вновь, — Объяснял он послам со всех стран, — Потому что в бою Проливать нужно кровь. Я же — готовлю компрессы для ран”. Прожив много лет В пещере средь гор Лечил бедняков король пожилой. Но продолжался В долинах террор, И в горы шли раненные толпой. Король принимал Друзей и врагов И считал, что лечил их не зря. Все находили Приют у костров В пещере горного короля.

      Чародейки слушали; музыка цвела под умелыми пальцами менестреля, плавилась в его теноре, сверкала в переливах строк. Мелодия передавала невысказанные чувства двух прошедших месяцев: светлую боль, нежную тоску, сердечную благодарность. Лютик пел с тихой радостью человека, вернувшегося домой после долгих скитаний в дальних странах. Он был на своём месте.       Он был в кругу своей семьи.       Отзвучали последние аккорды; Равиль захлопала дрожавшими ладонями. Она улыбалась и плакала. Фиалковые глаза Йеннифэр излучали одобрение.       — Йен? — любовно погладив лютню, поэт прижал её к груди, как самое дорогое сокровище. — Ты сказала, что вернула моим спасением долг. Что ты имела в виду?       Она долго молчала прежде чем ответить.       — Ты сделал Геральта счастливым, — откровение в обсидиановой звезде, не иначе, вот как это прозвучало. — Знаешь, когда он вышел из портала в Венгерберге, то был... “похож на волка, у которого отобрали волчат”, как ты однажды выразился. Геральт возбуждённо и нервно рассказал мне о том, что ты попал в беду, что нужно срочно тебя спасать. А я... я просто... видела, как сильно он был разбит тем, что случилось.       Йеннифэр замолчала. Лютик снова закусил губу, пытаясь успокоить вспыхнувшие эмоции. Закинув полено в камин, поэт кивнул, ожидая продолжения.       — Он так тебя любит, Лютик, — слова чародейки будто резали швы на зажившей ране: больно, конечно, но сделать это необходимо. — Геральт места себе не находил, пока мы тебя искали. И даже ни разу не вспомнил, как ненавидит порталы. А порталов мы в тот день прошли с десяток.       — Любовь — это ещё не счастье в чистом виде, — возразил Лютик.       — Нет, ещё нет, — Йеннифэр согласно кивнула; слова давались ей трудом и болью, однако она продолжила излагать свою мысль. — Геральт был счастлив, когда ты находился рядом. Его счастье заключалось не в том, что он или ты чувствовали, а в твоей улыбке. Понимаешь? Ты сделал его счастливым. И я благодарю тебя за это.

      ...фиалковые глаза полнились светлой грустью. Я видел боль Йеннифэр, но она тоже была счастлива. Пусть по-своему, но была.       В тот же вечер чародейки совместными силами восстановили и укрепили чары, некогда наложенные Трисс Меригольд. Мои мысли снова оказались в безопасности. Впоследствии эти чары не раз спасали меня в трудных ситуациях. Через два дня я прошёл сквозь портал в Третогор, как и обещал Йеннифэр. Улыбку Равиль перед прощанием я запомнил на всю жизнь, пронеся свет её доброты сквозь последовавшие годы. Эта улыбка на прекрасном лице, обрамлённом кудрявыми волосами цвета жидкой меди, и теперь стоит у меня перед мысленным взором...       Дальнейшие события уже никак не связаны с Равиль, о которой я так много писал в этой главе. Дальнейшие события занимают в жизнях Белого Волка и Львёнка из Цинтры значительное место. Долг писателя-историка вынуждает меня переключить всё внимание на них. Однако пропустить ещё два эпизода, связанных с целительницей, было бы преступлением.       Полное имя Равиль я узнал случайно. Произошло это, как ни странно, на Танедде...

Лютик. Черновик седьмой главы мемуаров, написанных в прозе и именуемых “Полвека поэзии”.

30 июня 1267 г.

      За свою полную увеселений жизнь Лютик посетил немало банкетов. Но тот, что устроили чародеи, оказался, на его взгляд, одновременно и самым замысловатым, и самым скучным. Еды было мало, показной высокомерной помпезности — слишком много. Музыка отсутствовала напрочь.       “В храмах и то веселее, — подумал Лютик. — И этот отвратительный гул из лицемерных голосов и звона бокалов я променял бы даже на церковное пение!”       — Не понимаю, — шепнул он спутнице, — почему ваши банкеты таковыми называются, это же... политическая сходка, не иначе. Только вместо оружия колкие замечания и ядовитые улыбки. Музыки нет! А из радостей только вино.       — Заметь, это самое лучшее вино, какое возможно найти на всём Континенте, — ответила Трисс Меригольд, сладко улыбаясь. — Если бы я знала, что тебе не понравится, не пригласила бы.       Лютик вяло и без особого энтузиазма погладил чародейку по руке. Сказать, что её приглашение, якобы обоснованное... давней дружбой, было для него приятным, он не мог. Они оба знали, что каждый выполнял приказ Дийкстры. Трисс нужно было лишь провести Лютика на банкет — в этом и заключалось её задание. Дальше поэт уже сам должен был справиться со своими обязанностями.       Находиться среди чародеев оказалось сложнее, чем Лютик предполагал перед миссией. Он всё ещё помнил Риенса. Даже несколько лет спустя он помнил его слишком хорошо. Время от времени кто-то из чародеев пытался влезть в его мозг (об этом свидетельствовало тонкое давление на виски), но терпел неудачу. Лютика забавляло выражение лиц тех, кто сталкивался с чарами, защищавшими его от телепатического вторжения. Так ребёнка забавляет тигр в клетке.       В зале он несколько раз столкнулся с вызывающе одетой Сабриной Глевиссиг, как всегда строгой Тиссаей де Врие и приветливым Доррегараем, помнившим барда не только по Охоте на Золотого дракона, но и по Цидарису. Лютик знал здесь почти всех, и почти все знали его.       Атмосфера на банкете казалась ему неприятной и лживой.       — Ну, я пошла... — Трисс уже не смотрела на Лютика; возможно, белые ведьмачьи волосы, мелькнувшие в толпе, привлекли её внимание.       Проследив за её взглядом, поэт едва удержался от того, чтобы фыркнуть. Он тоже заметил Геральта, но это нисколько не взволновало его безудержно влюблённое сердце.       “Мы и так проводим рядом друг с другом круглые сутки”, — в его мыслях таилась усмешка: добрая, самодовольная и счастливая. Любовь сверкала под рёбрами, словно янтарь на солнце. Сокровище многих лет.       Но Лютик понимал состояние Трисс. Когда-то его взгляд на ведьмака был таким же безнадёжно невзаимным.       “К счастью, те дни давно миновали”.       — Подожди, — мягко придержав чародейку за талию, Лютик указал на эльфку в центре зала. — Кто она?       Он узнал эти черты лица: неземные в своей красоте. Узнал также и волосы цвета тёмного золота и огромные ланьи глаза. Лютик видел её лишь однажды: на портрете в библиотеке Равиль. Эльфка, будто почувствовав пристальное внимание Лютика, посмотрела прямо на него. Резко. Пронзительно. Лютик помнил, что на холсте глаза у неё были серые, как дымчатый агат. Но теперь он видел иное: радужка её глаз оказалась не серой. Голубой.       Это были глаза Равиль на чужом лице.       — Где? А-а... Ты разве не знаешь? — Трисс удивлённо вскинула брови. — Это Францеска Финдабаир, также известная как...

      ...Маргаритка из Долин, а на Старшей Речи — Энид ан Глеанна. Францеска была самой красивой женщиной из всех, кого я когда-либо видел. И она об этом знала.       В процессе долгой беседы, наполненной изящным флиртом (которого ведьмак впоследствии не оценил), с Францеской Финдабаир я выяснил некоторые интересовавшие меня детали. В детстве во время учёбы с чародейкой произошёл несчастный случай. О том, как всё случилось, мне известно мало, но то, что известно, я не в праве раскрывать. Скажу лишь одно: Равиль не могла смотреть на то, как сестра увядала без зрения. И, прибегнув к помощи магии, поменялась с ней глазами.       Зная Равиль, я, честно скажу, не был удивлён её высокоморальному выбору, о котором впоследствии сложил не одну балладу.       Открою вам маленький секрет. “Rawyl” с древнего (и ныне почти утраченного) наречия эльфов означает “Белая скорбь”. Раньше её называли Rawyl Gleanna — Белая скорбь Долин. А во время войны с Нильфгаардом с подачи скоя'таэлей (а также моей небезызвестной баллады в её честь) Равиль стали величать Dana Seidhe (Королева гор).       Тогда на Танедде, разговаривая с Францеской Финдабаир, заглядывая на самое дно голубых глаз, я не переставал надеяться, что ещё увижусь с Равиль в её горном поместье. Я наивно полагал, что смогу вновь отблагодарить её за то, что нас связывало, за её доброту и помощь. И это случилось бы, однако...

Лютик. Черновик седьмой главы мемуаров, написанных в прозе и именуемых “Полвека поэзии”.

20 сентября 1268 г.

      Лютик посмотрел на вздымающиеся изломанной линией горы Пустельги. Заснеженные вершины восходили к тёмно-серому небу, точно зловещие башни третогорского допросного дома. Было нечто недружелюбное в каменистых ущельях, нечто пугающее в хвойных наростах, скрывавших тропы предгорий. Чтобы добраться до нужного места требовалось очень много времени и осторожности. Лютик погладил вороного коня по боку, не зная, кого пытался успокоить: его или себя.       — Ничего серьёзного, Пегас. Лишь спрятанная тропа в ущелье, несколько горных склонов и непроходимое болото. Не волнуйся, Геральт дал мне карту. Впрочем, рисует он, конечно, скверно.       Пегас как всегда медленно плёлся вперёд. Поэт не торопил его, хотя и знал, что поторопиться стоило бы. Но он просто не мог себя заставить это сделать. Страх оседал на плаще обрывками северного ветра. Небо грозилось гневно и надрывно зарыдать в ближайшие часы.       Лютику уже несколько месяцев казалось, что он поседеет раньше времени. Под рёбрами всё сжималось каждый раз, когда он вспоминал ривийские погромы на нелюдей. И то, как Геральта проткнули насквозь дрянными ржавыми вилами. Сокрушённое сердце Лютика в тот миг пропустило удар. Может быть, даже два.       “Если бы не Цири, — подумал поэт, плотнее застёгивая плащ, — он бы умер прямо там на мостовой. У меня на глазах. На руках”.       Но Геральт, к великому облегчению и полноценному счастью Лютика, выжил. Йеннифэр — тоже. Собственно говоря, именно из-за них ему пришлось отправиться в горы в надежде встретиться с Равиль.       “Кто ещё, кроме эльфа с добрым сердцем — немыслимое сочетание — согласится помочь договориться с Дикой Охотой. Если они ещё не убили Йен, конечно”.       — Но мы будем надеяться, — Лютик похлопал Пегаса по мощной шее, — что она жива.       Они остановились. Ехать верхом дальше было бы бессмысленно: дорога оказалась слишком узкой, каменистой и небезопасной. Лютик спешился и вытащил из нагрудного кармана походного чёрного дублета карту. Глубоко погрузившись в планирование дальнейшего маршрута, он поздно заметил дрожание медальона на груди. Плавный поток мыслей прервало яркое болезненное ощущение, будто что-то резануло по виску и уху.       — Дерьмо! — выпалил Лютик и прижал ладонь к голове; по пальцам потекло что-то тёплое и липкое. — A d’yeabl aep arse, — он зашипел, увидев кровь на ладони, и с упавшим в желудок сердцем повернулся назад.       Шагах в тридцати от него на тропе стоял эльф. Он насмешливо улыбался, натягивая тетиву лука. Как он смог подкрасться по каменистой местности так близко и бесшумно — оставалось загадкой. Удушливая паника сковала Лютику горло.       — Вторую я бы пустил тебе в колено, — сказал эльф; правая половина его лица была закрыта красным платком. — А третью всадил бы в печень. Люблю убивать dh'oine медленно. Страх в ваших глазах забавляет не хуже хорошего рома.       — N’aen aespar a me! — воскликнул Лютик в ужасе, сковавшим ледяным ощущением весь позвоночник.       — А? Знаешь мой язык? — левый глаз — злой и зелёный, не скрытый платком — смотрел на поэта без всяких эмоций. — Назови хотя бы одну причину, почему я не должен убить тебя прямо сейчас?       Лютик хорошо запомнил урок Риенса: с ответом лучше не медлить. Лихорадочность его мыслительного процесса во всех красках отразилась на лице: испуганном, стойком, умном. Гортань онемела от страха. Сердце сжалось от решительности.       — Я тебе не враг, — спокойный тон дался Лютику титаническим усилием воли.       — Любой dh'oine — мой враг.       Эльф смотрел ровно и равнодушно, но темный многолетний гнев в чертах лица выдавал его истинные чувства. Каждый скоя'таэль, с которым сталкивался поэт, выглядел именно так за мгновение до того, как собирался кого-то убить.       — Здесь только одна дорога, — с надеждой произнёс Лютик, осенённый очевидной догадкой, — и она может привести только в одно место.       Он почувствовал, что подобрал правильные слова. Ему отчаянно хотелось в это верить. Ещё ему хотелось иметь столь же непоколебимое спокойствие, которым обладал Пегас во всех немыслимых и страшных ситуациях.       — Продолжай, — кивнул эльф, не переставая целиться поэту куда-то в ноги.       (Вероятно, в колено.)       — У нас одна цель на этом пути.       Небо клубилось тёмными разводами; на плащ Лютику упала первая капля. Лес беспокойно шумел.       — Заболтать меня хочешь? — эльф покачал головой. — Проклятые dh'oine.       Он резко натянул тетиву сильнее, собираясь выпустить стрелу, когда Лютик воскликнул:       — Dana Seidhe! Я приехал к Равиль! — сердце поэта стучало в пятках, отбивая ритм махакамских кузнец. — Как и ты.       Эльф опустил лук, но стрелу не убрал, готовый в любую минуту снова поднять оружие. Он хмурился.       — Ты её знаешь?       — Она спасла мне жизнь, — Лютик пригладил волосы в безуспешной попытке успокоить бешенный пульс. — Равиль — мой друг.       — Откуда мне знать, что вы действительно знакомы, — эльф покачал головой и вновь прицелился.       Небо начало плакать: сначала медленно и будто бы стыдливо. Но ожидать от тёмных рваных облаков дальнейшей скромности было бы глупо.       — У неё трость из тисового дерева, она пьёт чай, выращивает мандрагору в теплице...       — Набор фактов, которые тебе мог рассказать кто угодно.       Менестрель чувствовал пристальный взгляд, блуждавший по всему его телу. Он давил эмоции, как умел.       — “В правильной дозировке яд может стать лекарством”, — Лютик постарался повторить высказывание целительницы с той же интонацией, с какой не раз его слышал.       Эльф помолчал. Он вновь окинул взглядом поэта, затем его коня. Приметив лютню, притороченную к седлу, он холодно спросил:       — Так это ты Ard taedh?       — Он самый.       Лютик облегчённо вздохнул. Эльф склонил голову; на его шее слева виднелась большая татуировка в виде листочков лозы, которая сползала вниз по ключицам в вырез одежды.       — Если ты действительно друг Равиль, как утверждаешь, я не убью тебя. Пока что.       Эльф убрал мощный красивый лук (с двумя плечами на каждом конце) за спину и поправил кожаный пояс, на котором красовалась пара изогнутых длинных мечей с небольшими гардами. Это был жест, демонстрировавший превосходство и служивший негласной угрозой. Незнакомец подошёл к Лютику, пристально и саркастично глядя в глаза. Лютик выдержал его взгляд не без усилий, ломая собственную трусость и выжигая страх остатками воли. Как никто другой он знал, что скоя'таэлей лучше не провоцировать своей слабостью.       — Пойдём вместе, — объявил эльф, ненавязчиво поглаживая рукоятку меча. — Но если ты солгал мне, то умрёшь очень медленно. Помни об этом.       Лютик сглотнул и почти согнулся пополам, когда эльф высокомерно прошёл мимо, предварительно больно толкнув его плечом. Облегчение стало осязаемым и головокружительным.       “Я ещё жив, ещё жив...” — мысленно повторял бард, пытаясь поспеть за быстрым бесшумным спутником.       Впереди был долгий путь. Облака надрывались в своём капризном и мрачном горе. Эльф не сбавлял шаг, продолжая пробираться через ущелье. Пегас нехотя плёлся позади поэта, но остановиться не пытался. Лютик мельком взглянул на карту, но почти сразу убрал её, боясь замочить под усилившимся дождём.       — Не знаешь дороги, что ли? — спросил эльф, угрожающе сжав руку на рукояти меча.       — Не знаю, — Лютик нашёл в себе силы слегка улыбнуться, — друзья отправляли меня к Равиль через портал. Туда и обратно.       — Хм, — гордое выражение злого лица стало единственной реакцией, которую получил Лютик на свои слова.       Полдня они провели в напряжённом молчании. Оборачиваясь назад, поэт с каждым разом не без смутного восхищения подбирал метафоры для описания окружающего пейзажа в новой балладе. Он обязательно напишет её... при условии, что останется жив. Сверху склоны гор казались более привлекательными, чем снизу.       “Но падать будет больно, если меня решат отсюда скинуть. Какая мрачная романтика”.       Лютик едва поспевал за быстрым шагом высокого худощавого эльфа. Вид у того был целеустремлённый и спокойный, но достаточно потрёпанный. Он будто много недель провёл в непрерывном бегстве. Это было неудивительно. После войны-то. Лютик решился на разговор:       — Ты ведь из скоя'таэлей?       — А какой сейчас эльф не из них? — хмуро парировал незнакомец. — Ну кроме той продажной суки. Энид ан Глеанна. Cuach aep arse, чтоб её, — он сплюнул. — Сдала всех нас нильфам в благодарность за то, что мы сделали во время войны.       — Как твоё имя?       — Какая тебе разница?       Лютик вздохнул.       — Ну не хочешь — не говори. У Равиль спрошу.       Время близилось к закату. Дождь закончился на резкой надрывной ноте вспыхнувшей молнии. Вечером путники сделали привал под приземистым старым буком. Лютик привязал Пегаса к массивному вздыбленному из-под земли корню и снял седло. Эльф быстро собрал сухие ветки, которые не были затронуты ливнем под кустистыми кронами деревьев, и разжёг огонь. Они молча сели по разные стороны. Напряжение можно было резать ножом. Словно подумав об этом, скоя'таэль достал кинжал и оселок. Звук натачиваемой стали резко отозвался в ушах. Отблески костра ложились на его лицо, наполовину скрытое красным платком.       Лютик наблюдал за незнакомцем с вниманием, достойным разведчика. Страх, что этим самым кинжалом, который эльф с показным упоением натачивал, ему ночью перережут глотку, таился где-то под печенью.       “Если закрыть глаза, можно представить, что Геральт рядом”.       Но глаза закрывать Лютик, естественно, не собирался. Это стало бы ошибкой и безвременным завершением его славной карьеры.       По мнению поэта, эльф был красив. Вторая половина его лица, скрытая красной материей, вероятно, была изуродована. От него веяло опасностью и силой. Ещё лет семь назад Лютик рискнул бы пустить в ход всё своё обаяние и умение флиртовать только ради того, чтобы переспать с эльфом, сидевшим напротив. Лет семь назад он бы окунулся в водоворот опасной страсти, которая могла бы стоить ему жизни. Ничто так сильно не разводило на сексуальное желание, как огромные риски. Ещё лет семь назад Лютик позволил бы уткнуть себя лицом в промокший плащ, принимая всё, что бы ему ни дали; он также был бы готов уложить этого эльфа на лопатки, закинув его колени себе на плечи.       Лет семь назад, возможно... Но не теперь.       Теперь Лютик состоял в отношениях. И вопреки всеобщему мнению он умел быть верным. Тем более, если любил до счастливой взаимности.       (Золото в радужке; серебро на висках; мягкое задумчивое “хм” и годы дружбы за плечами.)       Лютик был и оставался верным возлюбленным. Он ценил то негласное доверие, что связывало его с Геральтом. Ценил и не предавал.       Тем не менее, он не мог избавиться от желания разговорить таинственного спутника. Покопавшись в своей сумке, Лютик достал два свёртка с вяленым мясом. Один он кинул эльфу. Тот поймал почти не глядя. Повертел в руках, покачал головой.       — Dh'oine, — брезгливо скривился эльф и кинул свёрток Лютику обратно.       Поэт пожал плечами и убрал его в сумку. Неудачная попытка поговорить. На вкус вяленое мясо было не особенно приятным, но это лучшее, что он смог достать в последнем населённом пункте, попавшемся ему на пути. Костёр горел пугливо, но бойко. Плащ Лютик постелил поближе, намереваясь просушить его за ночь.       Ни он, ни скоя'таэль так и не сомкнули глаз до рассвета. Недоверие и враждебность, как говорил ведьмак, пахли сгнившим сеном и ржавыми вилами. Именно этот запах мерещился Лютику всю ночь до первых проблесков зари. Да и после тоже.       На востоке небо белело первыми всполохами осеннего рассвета. Путники собрали вещи; Лютик подготовил Пегаса к дороге. Они немедленно двинулись в путь. После сложного подъёма по тропкам горных склонов, путники наконец добрались до относительно плоского участка пути. Перед ними расстилалось болото. Солнце скрывалось где-то в осенних облаках.       — Если увязнешь, помогать не стану, — бросил эльф через плечо.       Лютик незаметно дотронулся до ведьмачьего медальона, который ему много лет назад подарил Геральт. Прикосновение придало ему храбрости сделать первый шаг в туманную болотную глубь за эльфом.       Переправа через болото заняла почти пять часов. Они ни на минуту нигде не остановились и не задержались. Только Пегас один или два раза чуть не провалился в трясину, но Лютик вовремя за ним уследил. Когда они вышли на твёрдую почву, солнце уже вновь катилось к закату. Где-то недалеко шумел водопад. Руки у Лютика нещадно дрожали. Не от холода. От переизбытка эмоций и переживаний. Болота он теперь ненавидел всей душой.       — Мы уже близко, да? — спросил Лютик. — Я слышу шум воды.       Эльф кивнул.       Менестрель узнавал эти места. Вот склон, где он собирал эдельвейс для лекарственных настоек Равиль ещё до того, как всё занесло снегом. Чуть севернее в четверти мили был источник с удивительно вкусной водой. А вон там у полосы леса он срубил ёлку на зимние праздники. Какое-то радостное предвкушение светилось в груди Лютика, когда они взбирались на возвышение, на котором должен был находиться домик целительницы.       Только вот дома там не было.       Перед путниками развернулся выжженный пустырь с остатками полуобвалившихся стен из почерневших досок и мелкого мусора, поросшего редкой травой.       — A d’yeabl aep arse, — гневно скрипнул зубами эльф; он устремился вперёд в развалины некогда прекрасного поместья.       Лютик беспомощно отпустил поводья Пегаса и побрёл за эльфом. Не нужно было иметь много опыта, чтобы понять одно: дом сгорел несколько лет назад. Доски местами сгнили, камни в основании кухонной печи поросли мхом. Лютик ощутил, как шок сковал его мыслительный процесс, как непонимание закололо в лопатках, как губа лопнула под давлением нервно сжатых зубов.       Он увидел Равиль первым.       Кости цвета тёмно-серой охры лежали у выхода на веранду. Женский скелет в позе, которая заставила живот Лютика сжаться в тугой узел из колючего шока, ледяной паники и мрачного ужаса. Она вытянула левую руку вперёд, будто пыталась ползти. Ровно посередине скелет переломила потолочная балка, свалившаяся на женщину, когда она, вероятно, пыталась выбраться из горящего дома.       Лютик рухнул на колени, хватаясь за голову, как за единственную точку опоры. Даже в самых страшных кошмарах он не смог бы представить себе что-то подобное. В глазах у него защипало. В груди чернильными пятнами разливалась боль потери, набатом громыхал протест непонимания и неприятия. Рядом присел на землю эльф. Он молчал. Долго молчал.       — Надо похоронить, — прошептал Лютик, сглатывая оцепенение.       — Да, — удушливо болезненный ответ эльфа.       — Под вишней. Она любила свой сад.       — Знаю.       Они вырыли могилу какими-то обломками. Достаточно глубокую, чтобы стать надёжным и вечным пристанищем. Кости Равиль аккуратно завернули в плащ Лютика. Столь же аккуратно и осторожно перенесли их к яме и уложили в сырую холодную почву. И засыпали землёй. Молча. Тревожно. Скорбно. Поверх свежего могильного холмика эльф положил камни, как это всегда делали Aen Seidhe на своих гробницах. Его руки были перемазаны грязью.       — Равиль спасла мне жизнь несколько лет назад, — с высоким хриплым надрывом произнёс поэт, устраиваясь подле могилы и задирая голову к небу, очистившемуся от облаков за последние часы.       Эльф сидел с другой стороны холмика и молчал. Взгляд его, как отметил Лютик, уже не сверкал злобой и гордостью. Он был холодным и скорбным, словно королевская крипта.       — Йорвет, — наконец сказал эльф. — Моё имя — Йорвет. Я буквально пришёл в этот мир на её руках. Равиль принимала роды моей матери.       Закат окрасил пустырь в кроваво-красный. Он блестел отголосками пожара во влажной траве и осколках стёкол разбитых окон. Лютик встал и принёс свою лютню. Сев на прежнее место, он подкрутил колки и перебрал струны. Потом запел.       Йорвет посмотрел на него, как на умалишённого, но возражать не стал. Он недолго вслушивался в мелодию баллады. Потом, немало удивив менестреля, выудил из колчана флейту и подыграл. Нота в ноту. Так они и сплетали в дуэте своих музыкальных инструментов “В пещере горного короля” до тех пор, пока не стало совсем темно. Закат угас искрами былого великолепия.       — Заночуем здесь, а завтра спустимся с гор, — сообщил Йорвет, ударяя кремнием о кресало; вскоре под его умелыми руками искры превратились в языки пламени.       На этот раз он принял из рук Лютика свёрток с вяленым мясом. На этот раз Лютик сомкнул глаза и проспал беспокойным сном до рассвета.       Утром человек и эльф увидели, что вишнёвое обгоревшее дерево, под которым теперь покоился прах Равиль, зацвело.       — Она всегда могла исцелить то, что любой другой посчитал бы абсолютно безнадёжным, — бросил Йорвет, поднимаясь на ноги.       Лютик не думал, что всё обернётся именно так. В голове у него вертелась тысяча вопросов, но главный среди них был таков: почему произошёл пожар? Уже уходя с выжженного пепелища, Лютик почувствовал, как под сапогом что-то хрустнуло. Это оказался обгоревший томик древне зерриканского эпоса.       Дорога с гор прошла как в тумане. В предгорьях пути поэта и скоя'таэля расходились.       — Спасибо, Йорвет, — сказал Лютик, изображая рукой прощальный эльфийский жест. — Я рад нашему знакомству.       — Обычно я не оставляю dh'oine в живых, — Йорвет холодно взглянул на собеседника. — Но в память о Равиль сделаю исключение. Она любила ту песню. Я горжусь тем, что знаю тебя, Ard taedh. Но это не значит, что в следующую нашу встречу мы будем на одной стороне, — он развернулся и зашагал прочь.       — Va faill! — крикнул Лютик ему в спину.       Йорвет, едва заметно повернув голову, бросил через плечо желчное:       — Прощай, dh'oine.

      ...потом мне часто задавали вопрос, как я выяснил, кто убил Равиль — а это было именно убийство. Ответ уйдёт со мной в могилу. Не в моих правилах выдавать информаторов.       Убил её никто иной, как небезызвестный читателю Вильгефорц из Роггевеена. Произошло сие года за три до того, как мы с Йорветом поднялись к дому у водопада. Причиной раздора, в результате которого Вильгефорц устроил пожар, стал, вероятно, отказ Равиль сотрудничать с чародеем. О его медицинских изысканиях, неразрывно связанных с Львёнком из Цинтры, я подробно изложу в следующих главах. Но факт есть факт.       Упомянув эти два обязательных эпизода, связанных с Равиль, которой я, нижеподписавшийся, обязан жизнью, могу теперь продолжить повествование о ведьмаке и ведьмачке, которое прервалось на...

Лютик. Черновик седьмой главы мемуаров, написанных в прозе и именуемых “Полвека поэзии”.

23 апреля 1265 г.

      Оксенфурт встретил Геральта шумным торговым гомоном, звоном бокалов и запахом свежей выпечки. Розмарин, вишня, облепиха. Остроконечные крыши придавали городу особую ноту строгости в пучине безудержного круглогодичного праздника. Бесчисленное множество маленьких магазинчиков и мастерских усеивало узенькие улицы плотнее и насыщеннее, чем жемчуг иное королевское ожерелье. Бродячие музыканты и фокусники развлекали прохожих с самого утра; из окон гостиниц слышался смех и весёлые тосты. Оксенфурт не засыпал. Оксенфурт не переставал веселиться.       Вдалеке ненавязчиво разлился звон колоколов, призывавших студентов на занятия. Ведьмак медленно вёл Плотву сквозь бурный поток людей. Шпили Академии служили ему молчаливым и настойчивым ориентиром. В воздухе витал тонкий аромат корицы, пряного сидра и уличной грязи.       Было утро. И было тепло.       Апрель играл солнцем на черепицах кровель.       С того туманного рассвета, когда Геральт попрощался с Лютиком в горном поместье Равиль, прошло около полутора лет. Стылый воздух тревожной изморосью оседал на плаще ведьмака всю дорогу до Каэр Морхена. Долг стягивал лопатки и давил на кадык.       (Предназначение стало не целью, но обязанностью.)       За время пребывания в непоколебимых стенах ведьмачьей крепости Геральт научил Цири всему, чему смог и успел. Но забота о девочке — в отличие от ответственности — легла не только на его плечи. Другие ведьмаки (каждый в своей особой манере) также приняли участие в развитии Цири. Её неудачи и успехи Геральт разделял с тем же смирением, что и свои собственные. Так орёл учит летать потомство: терпеливо, долго, надёжно. Ни единой секунды Геральта не покидало чувство, словно он был отцом, старшим братом и учителем одновременно. Пусть и не по крови, но Цири была ему дочерью.       Под своим священным отеческим долгом ведьмак понимал защиту. Он ясно, как рассвет в июле, осознавал, что защитить может лишь одним способом: устранив источники опасности.       Риенса, например. И того, кто стоял за его спиной.       Отчасти поэтому Геральт уехал из Каэр Морхена. Там было безопасно, но так не могло продолжаться вечно: крепость должна была стать лишь временным пристанищем, а не могилой. В Синих горах время словно застывало, десятки лет проходили в Каэр Морхене незаметно и однообразно, однако мир жил своей жизнью. И опасности в нём росли и распространялись, точно гангрена, каждый день. Каэр Морхен оставался недвижимым и неизменным, но подобным образом нельзя было выразиться об охоте на Цири. Геральт знал, что её искали. Трисс, посетившая крепость зимой, подтвердила его опасения.       Другая причина, побудившая Белого Волка покинуть убежище, состояла в том, что Цири нужно было отвезти в Элландер. Обучение под покровительством Йеннифэр оказалось для девочки необходимостью, ломать которую было бы чудовищно неправильно. Это стало единственно правильным решением для всех.       И свободой — для Геральта. Ныне у него были развязаны руки; ведьмак почти загнал Плотву в попытках добраться до Оксенфурта как можно скорее. Во мраке грядущего будущего он смутно различал сотни задач и проблем. Оксенфурт должен был стать решением самых важных из них. В узких кругах, с которыми Геральту пришлось связаться через Трисс, не так давно прошёл слух: Риенса в последний раз видели в Оксенфурте.       Но не только его.       Сандал и миндаль всплывали в памяти Геральта с настойчивостью весеннего солнца; дрожание струн под треск костра казалось отголоском утраченного счастья. Геральт намеревался его вернуть. Синева родных глаз — вот его путеводная звезда на всю оставшуюся жизнь.       Геральт многое обдумал за прошедшие месяцы. За прошедшие годы. Он прошёл долгий путь от отрицания и игнорирования до полного и безоговорочного принятия. Разум метался в попытках отыскать истину, а она уже десятилетие стыла в ведьмачьей душе. Наткнувшись на неё в Цидарисе — или раньше? — совершенно случайно, Геральт болезненно укололся о её шипы. Его сердце вынесло вердикт. Геральт более не отмахивался от собственных чувств. Они жили и крепли в нём с каждым вдохом, согреваясь в тепле Лютика, словно в солнечном; они разрезали и разрывали его лёгкие каждое мгновение в отсутствии поэта.       Его любовь к Лютику была основательной и всеобъемлющей. И Геральт не собирался оставлять всё так, как оно сложилось. Не теперь, когда его кроваво-серый мир освещала мысль, что правда была одинаковой для них обоих...       Теперь они могли попробовать?       В намерения ведьмака не входило упустить возможность обрести нечто большее, но такое же безоговорочно прекрасное, как уже связывавшая их дружба. Он знал ответ Лютика. Они испытывали одинаковую жажду; они хотели одного и того же.       (Любить. Свободно и смело. Честно. Без страхов и без оглядки, но любить.)       Холодные каменные стены Каэр Морхена взрастили в Геральте убеждение, что им с Лютиком стоило поговорить и решить, какие отношения будут связывать их дальше. И теперь Геральт собирался идти до конца. Он будет бороться, потому что без Лютика вся его жизнь потеряет хоть какой-либо смысл. Геральт не сможет и не захочет открывать глаза по утрам, зная, что постель рядом — холодна и пуста, а в воздухе — лишь изморозь молчания, ни намёка на стук родного сердца на расстоянии вытянутой руки. Сама мысль об этом казалась Геральту омерзительной, она сковывала душу льдом и разъедала сознание до состояния ржавого железа.       Геральт не привык сдаваться. Он должен был идти до конца.       У Ворот Философов ведьмак остановил Плотву и спешился. Он оставил её в конюшне, кинув смотрителю несколько монет. Пройдя простую процедуру, состоявшую из записи в гостевой книге, Геральт миновал арочный проход в величественной стене, отделявшей шумный город от оплота его рационального существования. Он окунулся в строгую размеренную научную атмосферу Академии.       Изящная, но не расслабленная, как в Цидарисе, архитектура, отрезвлявшая своими резкими контурами, возвышалась среди бесконечных алей и дорожек, засыпанных гравием. Геральт преодолел Мост Гильденштерна и Парк Мыслителей прежде, чем добрался до здания, где обычно проводились лекции по истории и теории музыки. По пути он встретил несколько маленьких групп студентов. Одни, рассевшись прямо на траве у фонтана, вели диспут относительно какой-то математической формулы; другие практиковали самый распространённый из диалектов зерриканского. Последняя группа, двигавшаяся со стороны музыкального корпуса, бурно обсуждала структуру известной баллады. Они спорили шумно и запальчиво.       — ...да повтори это хоть тысячу раз, Шейн! Ничто не сравнится с “Чеканной монетой”! — выкрикнула миловидная полуэльфка прежде, чем испуганно отпрыгнуть в сторону от Геральта.       Остальные сначала замедлили шаг, с любопытством поглядывая на ведьмака, потом и вовсе остановились. Геральт, давя лёгкое раздражение, обратился к ближайшему из студентов:       — Где я могу найти барда... профессора Лютика?       Быть может, было в его внешнем виде нечто такое, что заставило студента ответить без промедления.       — Туда, — парень махнул рукой в сторону открытой галереи, примыкавшей к зданию музыкального корпуса. — У нас как раз только что закончилась лекция и... простите, а вы случайно не Белый Во-...       Геральт не дослушал вопрос. Он проигнорировал испуганно-заинтересованные взгляды некоторых студентов и направился в указанном направлении. Предвкушение стучало в запястьях, приятным ощущением расцветая в грудной клетке. Вдоль открытой галереи, украшенной строгими колоннами, росли аккуратно подстриженные кусты белых роз. Сердце ускорилось на долю секунды: Геральт услышал знакомый голос.       И почувствовал родной запах миндаля с нотками извечного сандалового дерева.       (И этот запах, бесспорно, был несравнимо лучше запаха предательства, боли и вины.)       Забитые по углам полуторагодовалые эмоции вцепились в самообладание Геральта с резкостью спущенной тетивы. Пронизывавшая душу боль, бессильная ярость, смятение с привкусом лечебных трав, отголоски вины — весь спектр глубоко спрятанных ощущений всплыл на поверхность. Всё это утопило бы Геральта, если бы он не держал себя в руках. Как и всегда. Потому что должен был держаться. Потому что мог отличить правду от лжи. И просто потому что хотел, чтобы его жизнь больше не казалась сгустком болезненных переживаний, смешанных с кровью убитых монстров и людей.       Повернув за угол, Геральт увидел его. И если облегчение, которое он испытал, не было счастьем, то что тогда было?       Лютику удивительно шла тёмная профессорская мантия, накинутая на плечи, но не скрывавшая изящных брюк, рубашки и клетчатой жилетки. На голове у поэта покоилась чёрная квадратная академическая шапочка с золотой кисточкой. Геральт не стал давить улыбку, предательски осветившую его лицо. В лёгких загорелась радость; с запястий будто упали оковы.       Только теперь Геральт в полной мере осознал, сколь сильно желал видеть друга все эти полтора года. Только увидев, понял, чего был лишён всё это время.       Рядом с Лютиком стояли две студентки, оживлённо расспрашивавшие профессора; неприкрытый азарт и откровенный флирт вплетался в каждое движение девушек.       — Как вы считаете, — одна из них придвинулась чуть ближе к Лютику, — в этом романсе...       Студентка протянула ему нотную тетрадь, навязчиво демонстрируя красоту своего бюста сквозь вырез не до конца застёгнутой блузки. Лютик, скрестив руки на груди, смотрел на студенток с ироничной благосклонностью; так отец смотрит на заблудших детей, впервые испытавших всю тяжесть похмелья. Не без удовольствия Геральт отметил, что в глазах его друга не было ни тени заинтересованности в собеседницах. Только преподавательское терпение и непоколебимая мягкая улыбка профессионального шпиона.       Под рёбрами отзывался апрель: сладко, долгожданно и облегчённо. Геральт свободно выдохнул.       — Лютик, — приветствовал ведьмак, быстрым шагом направляясь к родному сосредоточию тепла.       За полтора года он прокрутил в голове тысячи вариантов предстоявшего диалога, продумал сотни стратегий поведения, подобрал бесчисленное количество слов, чтобы построить нормальный взвешенный разговор...       (В синей радужке вспыхнуло радостное узнавание.)       ...но стоило только Геральту встретиться с Лютиком взглядом, как он послал все обдуманные и заготовленные заранее речи к чертям собачим. Разве слово могло иметь хоть какое-то значение в сравнении с поступком? Неужели всё, что их связывало, не стоило борьбы? Какая разница, что Геральт собирался сказать? Сделать он мог значительно больше.       Ответить поэт не успел: Геральт не дал ему возможности. Он приблизился к Лютику вплотную и уверенно подхватил его за талию, притягивая к себе. Мозолистые пальцы, привыкшие сжимать рукоять меча, легли на чужие скулы; серьёзность намерений отдавалась в крепости прикосновений. В золотых ведьмачьих глазах сверкнула заученная, точно молитва, вдумчивая убеждённость, что Лютик — ценнейшее из всех сокровищ мира. Секунду спустя Геральт сделал то, что должен был сделать много лет назад: он поцеловал Лютика. Уверенно. Смело.       Настойчиво, но не властно.       С плохо скрываемой тоской и абсолютно нескрываемой любовью.       Губы у Лютика были теплые и немного сухие; движения же — открытые и доверчивые. Геральт с упоением ощутил, как его подхватили под подбородок, с силой потянув на себя в успешных попытках стать ещё ближе. Лютик жил с ним единым чувством: Геральт осязал его любовь на языке, утопал во влажных ощущениях взаимной правды. Его ладонь соскользнула с лица поэта; пальцы вплелись в золотые кудри, невесомо надавливая на затылок. Ближе. Губы на губах. Ещё ближе. Лютик обнял Геральта за шею, едва слышно застонав в поцелуй. Его академическая шапочка от всех их усердий сначала съехала немного набок, а затем и вовсе свалилась с головы поэта.       Геральту казалось, что все события жизни вели его к этому моменту.       Эмоции затопили все закоулки сознания. Облегчение, будто солнце, осветило мрак ведьмачьих сомнений. Облегчение накрыло Геральта теплом, исходившим от человека, за которого он бы отдал всё, включая жизнь и душу. Слова растворились за ненадобностью, оставив место самому древнему чувству: глубокому, словно морская впадина, и недосягаемому, точно звёзды.       Лютик отвечал со всей страстью, на которую был способен. Это осязалось в его лихорадочных движениях и слегка дрожавших похолодевших от волнения ладонях. На своих губах Геральт ощущал его изумлённую улыбку. Было влажно, приятно. Чужая щетина немного царапала кожу.       Если бы Геральта спросили, в какой момент жизни он был наиболее близок к состоянию счастья, он не задумываясь ответил бы: “В этот”.       Внезапный стук прервал затяжной поцелуй. Геральт, немного отстранившись, заметил краем глаза, как одна из студенток в ужасе зажала рот рукой. На полу валялась тетрадь, которую она до этого протягивала Лютику. Её подруга оказалась более сообразительной и, краснея, точно спелый томат на ветке, подхватила упавший предмет и дёрнула спутницу за плечо, уводя прочь.       Лютик ничего не заметил. Он лихорадочно прикасался к лицу Геральта подушечками пальцев, то и дело оглаживая его лоб, скулы, щёки. Затем он дотронулся до его губ, но лишь для того, чтобы через несколько секунд вновь поцеловать. Вид он имел изумлённый, взволнованный, взбудораженный. Геральт видел в глазах поэта тысячи вопросов, которые перекрывались одним единственным чувством.       (Каменная стена, увитая плющом. Снег на вершинах горной гряды. Запах лунного света.)       Мазнув по уголку губ Лютика своими, Геральт немного отстранился. Он внимательно посмотрел на поэта, переводившего дух. Нежная радость сквозила в сердечном набате под менестрельскими рёбрами — Геральт слышал её.       — Почему ты?.. — Лютик поднял на друга взгляд и, возможно, впервые в жизни растерял все слова. — А, да что там, — он широко улыбнулся. — Здравствуй, Геральт.       Геральт мог поклясться, что не видел ничего более прекрасного, чем синие глаза напротив. Он обнял Лютика: крепко, как самого близкого друга. Он коснулся губами его лба, целуя так искренне, как это ещё не делало ни одно любящее сердце.       Где-то на задворках сознания здравомыслие кричало, что им обязательно стоило поговорить. Обсудить их связь. Сделать выбор. Геральт был готов идти до конца. Его решимость не знала границ. Но он не мог поставить Лютика перед фактом. Его мнение было столь же важно, как и его собственное. Даже важнее.       “Мы поговорим, — пообещал себе Геральт, — но не сейчас”.       Не сейчас, когда тепло запястий согревало мышцы шеи отзвуками счастья, а в лёгкие проникал родной запах баллад.       — Я ждал тебя, — тихо прошелестел Лютик куда-то ведьмаку в ключицы.       Геральт слышал его сердцебиение. Оно говорило правду. Оно являлось смыслом его существования.       — Я знаю, Лютик. Знаю.       Апрель расцветал новой жизнью. Кусты роз, которыми была обсажена открытая галерея, таили среди листвы первые почки. Если бы кто-то, проходя мимо музыкального корпуса по своим делам, повернул голову в сторону галереи, то смог бы увидеть, как знаменитый профессор и знаменитый ведьмак, прервав затянувшиеся объятия, направились к Воротам Философов.       Остаток дня друзья провели в таверне с поэтическим названием “Под лирой”; она пользовалась популярностью среди преподавателей и профессоров. Эль приятно горчил на языке. Геральт внимал непринуждённому щебету Лютика, рассказывавшего о том, как сложилась его жизнь после расставания в горах Пустельги.       —...она вернула мне лютню, представляешь! — Лютик облизнул губы. — Я думаю, что этот поступок окончательно растопил моё сердце в отношении Йеннифэр, — он хлебнул ещё эля и помолчал. — М-м, кстати, именно тогда я впервые исполнил “В пещере горного короля”. Ты должен её услышать, Геральт.       — Обязательно, — кивнул ведьмак; в лёгких дрожали искры.       — Эта баллада разбила всех претендентов на “Золотое перо” в июле на ежегодном соревновании менестрелей. Вальдо Маркс был вне себя от ярости, — Лютик мечтательно вздохнул. — О мой дорогой, видел бы ты его лицо!       Поэт говорил и говорил, а Геральт, облокотившись спиной о стену, смотрел на друга с неприкрытой теплотой во взгляде. Тихо и мирно посидеть в уголке шумной таверны с кружкой эля в руках под бойкий запальчивый рассказ Лютика — вот и всё, чего Геральт хотел от жизни. Ни признания, ни славы, ни денег. Лишь треск камина и запах струн лютни.       —...скажу честно, с Дийкстрой было сложно. В Третогоре я провёл не больше недели. А потом уехал сюда. Преподаю уже почти три семестра. Сижу в Оксенфурте безвылазно. Только во время летних вакаций выехал в Альдерсберг на соревнование, да и... всё, пожалуй.       Они помолчали. Геральт провёл рукой по волосам и уверенно произнёс:       — Мы с Ци-...       — Не думаю, что мне стоит знать, — резко перебил Лютик, впервые с начала разговора обретая полную серьёзность в лице и тоне. — Не вижу смысла напоминать тебе о причинах.       Геральт вздохнул. Болезненная решимость в глазах поэта отозвалась мрачным уколом вины под рёбрами.       — Тебе стоит знать, — сказал он наконец. — Не всё, возможно. Но стоит. Ты теперь тоже с ней связан. Мы с... дочерью, — Геральт не рискнул произносить имя Цири вслух, слишком опасно это было, — добрались туда, куда хотели. Без происшествий.       Перекатив из одной руки в другую кружку с элем, Лютик кивнул. Геральт внимательно отслеживал каждую его реакцию. Он почувствовал запах страха в колебании воздуха. Лёгкий, ненавязчивый, но страх.       — Она прошла обучение у тех немногих, кто ещё промышляет моим делом. Сейчас она с нашей общей подругой, — Геральт коснулся шеи в том месте, где Йеннифэр обычно носила обсидиановую звезду; этот жест не укрылся от цепкого взгляда Лютика. — В безопасности.       — Почему с ней?       — Потому что моя дочь полна сюрпризов. Магия — всего лишь один из них. Это всё, что я могу тебе сказать.       Геральт видел в глазах поэта неуёмное любопытство, перепачканное в долге, схожем с битым стеклом, растёртым меж пальцами. То, что Лютик взял себя в руки, не было удивительным. Но было обнадёживающим.       — Это больше, чем я надеялся от тебя услышать, и гораздо информативнее того, что я заслуживаю знать, — Лютик поднял кружку. — За неё. За твою дочь.       — За неё.       (Стук кружек и горечь эля на языке.)       — Думаю, на сегодня хватит историй, — поднявшись на ноги и бросив на стол несколько монет, Лютик мотнул головой в сторону лестницы, которая вела в жилые комнаты. — Ты со мной?       Этот вопрос был именно тем, чего ждал ведьмак весь вечер. Весь год. Каждую секунду, проведённую в пути до Оксенфурта. Не было особенной разницы, что имел в виду Лютик, спрашивая: обычное продолжение разговора наедине, игру новых баллад, секс или что угодно другое. Главное: он спросил. Лютик все ещё ждал его, хотел, нуждался. Этого было более, чем достаточно, чтобы Геральт обрёл полное спокойствие. Он ответил:       — Всегда.       Ведьмак успел различить синий огонёк азарта в глазах друга прежде, чем тот отвернулся. С улыбкой.       В этот раз всё ощущалось иначе. Всё.       Они начали целоваться прямо на лестнице. Потому что Лютик резко остановился. Потому что Геральт потянул его на себя. Внезапно. Несдержанно. Крепко хватая за талию, вжимая поясницей в свой торс, поворачивая за подбородок голову вбок. Золотые локоны поэта пахли сандалом, элем, страстью. Геральт развеял любые сомнения на остаток вечера, вжавшись ртом в рот: кусая, целуя. Он позволил Лютику сгрести в кулак белые волосы на затылке и до боли рвануть на себя. И если бы хозяйка таверны, много лет знавшая Лютика, не спугнула их, они занялись бы любовью прямо там же: на лестнице. Геральт был в этом уверен. Они так сильно истосковались друг по другу, что прикосновения теперь казались до смешного одурманивавшими.       С трудом миновав лестничный пролёт, почти спотыкаясь на каждом шагу, они оказались в длинном коридоре. Ведьмак вжал Лютика в стену, целуя до одури, до отупения, до теплоты в груди. Влажные губы, теплота во рту, мягкие, настойчивые ощущения. Воздух обжигал лёгкие. Геральт сдвинул ладонь с талии Лютика сначала на его бедро, затем накрыл его пах. Тихий рваный вздох был заглушён в поцелуе. То, как быстро Лютик заводился от ведьмачьих незатейливых ласк и грубоватых движений по члену сквозь одежду, всегда подливало масло в огонь гордости Геральта. Ему нравилось ощущать возбуждение поэта в руках, чувствовать его форму и размер. Он немного усилил темп и силу ласк. Лютик скрыл стон за плотно сжатыми зубами.       — Не здесь же, милый, — прошептал он между глубокими вздохами, опалявшими шею Геральта. — Ты от меня так легко не отделаешься.       Заглянув поэту в глаза, нырнув в синюю глубокую многолетнюю страсть и тоску, Геральт ощутил себя кубиком льда, кинутым на раскалённый песок. Ему хотелось не просто потрахаться и удовлетворить яростное веление плоти, нет. Геральту хотелось любить Лютика: горячо, долго, нежно и сильно. Хотелось защитить его от опасностей и уберечь от боли.       Подарить весь мир.       Ведьмак думал об этом с нотками хвойного спокойствия в груди.       Лютик дерзко ощерил жемчужные зубы, вновь потянувшись за поцелуем, а Геральт просто постарался сохранить крохи самообладания. И на какое-то время — очень короткое, надо заметить — у него получилось. Ровно до того момента, как дверь мансарды, где жил поэт, захлопнулась за их спинами. В комнате было темно. Но не для ведьмака, конечно.       — Господи, — Лютик прислонился своим лбом к ведьмачьему в попытках отдышаться; он улыбался, как полный дурак, — Господи. Ты даже не представляешь, друг мой, как сильно я рад... тебе.       Геральт поймал себя на том, что вместо ответа выдал улыбку. Она затаилась в его глазах. Следующий поцелуй вышел крайне неуклюжим, потому что начался с тихого смеха. Геральт не мог вспомнить, смеялся ли он когда-либо в преддверии секса. Или тем более в процессе. Новые ощущения ему бесконечно нравились.       Они впервые раздевали друг друга, целуясь. Мантия Лютика была небрежно скинута с плеч. Геральт почувствовал прилив давно померкшего в памяти голода, когда его рубашку уверенно выпутали из-под кожаного ремня на поясе. Знакомые руки с силой огладили мышцы пресса. Ладони Лютика были горячими, они будто пересчитывали рёбра, вновь исследуя тело Геральта спустя столько времени. В этих ощущениях хотелось раствориться.       В этих ощущения хотелось сгореть заживо.       Так Геральт и поступил: отдался желаниям. Он жадно втянул запах поэта в основании его шеи; коснулся языком оголённой кожи, оставляя влажный след от ключиц по кадыку до подбородка. И впился поцелуем в губы. Настойчиво. Почти умоляюще. Геральт чувствовал, как Лютик поддавался ему навстречу, как вжимался пахом в его бедро, как их общая слюна смешивалась на губах.       Они впервые раздевали друг друга в перерывах между поцелуями. Не наоборот. Геральт не переставал думать о том, как много упустил за годы дружбы “с привилегиями”; о том, сколь многое его ожидало теперь. Лютик наконец-то добрался до пряжки ремня. Желание плавилось в движениях и упрощалось в ярких улыбках. Но желание росло. Застёжка на ремне поддалась.       — A d'yeabl aep arse... — выдохнул поэт, — я так не могу, не видно же.       Лютик с трудом отстранился и нашёл в потёмках свечу. Вскоре мерный огонёк пламени осветил мансарду. Геральт тем временем быстро стянул с себя сапоги и брюки, отбросил остатки своей одежды куда-то в сторону. Поэт, смотря прямо в глаза, собственнически огладил его плечи, торс, задержался на талии и резко смял ягодицы, притягивая к себе. Геральт видел, как синее задорное спокойствие родных глаз превратилось в пламя, жаждавшее единения.       Он укусил Лютика за нижнюю губу, вновь глубоко вдохнул его запах — готовясь задохнуться от страсти — и стащил с его плеч никому не нужную жилетку, а затем и рубашку.       — На тебе... — ведьмак был прерван коротким, но глубоким поцелуем, — слишком много... — и опять, — ...одежды, — он с удовольствием, тянувшимся где-то под кожей, отметил, что Лютик, то вжимаясь в его рот своим, то ведя по контуру его губ языком, никак не мог от него отстраниться.       Не теперь, когда все границы оказались стёрты, и друзья дорвались до поцелуев, которые природой были дарованы лишь возлюбленным. Новый этап с новыми эмоциями. Те же действия в другом свете. Геральт чувствовал себя как человек, проживший всю свою жизнь в катакомбах и ныне впервые увидевший небо.       Они целовали друг друга. Они познавали правду.       Кожа у поэта была горячей. Геральт хотел его. Геральт нуждался в Лютике даже больше, чем в воздухе. Прикасаться к обнажённой коже поэта столько времени спустя казалось наивысшим даром. Каждый поцелуй отдавался вкусом насыщенности на влажных губах. Они целовались с упоительным волнением и жаждой снова и снова, и каждый раз — будто впервые. Геральт горел.       Их губы тоже горели.       Привычно скользнув подушечками пальцев по мощной ведьмачьей груди вниз, Лютик накрыл член Геральта. Обхватил тонкими, но крепкими музыкальными пальцами, сжал и начал ласкать. Верх и вниз. Геральт позволил себе опьянённый вздох; он видел, с каким диким вниманием взгляд Лютика цеплялся за его реакции. Но Геральт не хотел быстро. Не с Лютиком. Не теперь. Он перехватил руки поэта и, толкнув его к стене, скрестил его запястья над головой. Не сильно, но достаточно, чтобы тот не смог вырваться.       Сандал превращался в похоть. Миндаль отдавал любовью.       — Ты от меня так легко не отделаешься, — повторил Геральт чужую фразу и свободной рукой дёрнул за пряжку ремня на брюках менестреля.       Ткань скатилась по бёдрам до щиколоток. Ведьмак судорожно сглотнул. Желание сковывало косые мышцы живота, отдаваясь сладко-болезненной тяжестью в паху. Геральт отпустил руки Лютика и встал на колени, помогая ему выпутаться из складок одежды, упавшей на пол. Но подниматься он не спешил. Коснувшись колена и уверенно проведя мозолистой ладонью вверх, Геральт поцеловал друга во внутреннюю сторону бедра. Лютик откинул голову назад, задыхаясь. Его пальцы осторожно вплелись в белые ведьмачьи волосы, медленными движениями массируя кожу головы. Лютик не давил, а Геральт не торопился.       В висках стучало также громогласно, как и после стремительной схватки и звона клинков.       Ещё один поцелуй был запечатлён чуть выше предыдущего. От того, какой звук Лютик издал, когда горячее дыхание Геральта коснулось его члена, можно было испытать сухой оргазм. Ведьмак на пробу коснулся языком головки, обвёл её, размазывая слюну и смазку. Приоткрыл рот, обхватывая твёрдую горячую плоть губами. Лютик трепетал под его ласками, осторожно сжимал ведьмачьи волосы и стонал: умоляюще, несдержанно, беззащитно. Эти звуки топили Геральта в нежной похоти, в обдуманной страсти, в ненасытной любви. Он взял глубже, даря наслаждение влажным горячим ртом и немного позже — горлом.       Лютик беспорядочно повторял его имя.       Видеть поэта таким податливым всегда оказывалось чем-то искусительным и очаровательным для Геральта. Натягивавшем терпение до предела, до порванных струн. Обычно секс с Лютиком был равноценным и равнозначным: он не позволял себя вести, очутившись в пассивном положении, и не становился требовательным собственником, получив активную роль. Лютик был контрастным во всём, но в постели — особенно. Он умудрялся забирать себе бразды правления даже в те моменты, когда Геральт настойчиво толкался в его горло или давил на поясницу, заставляя прогнуться. Даже в таких ситуациях Лютик находил рычаги давления и манипулировал ведьмаком: едва ли с эгоистичным умыслом, но всегда осознанно.       И только когда Геральт опускался перед ним на колени, только тогда Лютик отдавался. Действительно отдавался, полностью вверяя ведьмачьим рукам и рту всю власть над собой. Становился до смешного беззащитным и податливым. Геральт хорошо знал об этом и никогда не упускал возможность довести друга до состояния невменяемости. Что-то внутри него источало жар каждый раз, когда он видел это странное покорное выражение на лице Лютика. Этот взгляд, полный тепла и безграничного доверия; взгляд, которым тот обычно требовал определённых действий в постели, а теперь — просил. Умолял без слов, без давления на затылок. Геральта бросало в дрожь от его стонов и вздохов.       Внезапно Геральт остановился. Он выпустил напряжённую плоть из рта и с недоумением, доходившим до ужаса, отстранился.       — Почему ты?.. — Лютик тяжело дышал. — Duwelsheyss!       Что-то внутри у Белого Волка сломалось, когда его взгляд, случайно упавший на правую тазовую косточку менестреля, наткнулся на ожог, в очертаниях которого невозможно было не узнать руну “G”. Руну, с которой начиналось имя Геральта.       — Это... — начал ведьмак и резко замолчал. — Лютик, — хрипло добавил он; в его голосе было столько боли.       “Прости меня” не было произнесено вслух. Но взгляд Белого Волка говорил красноречивее любых слов.       Внутри всё сжалось от боли так, будто копьё пробило бок насквозь. Геральта словно окатили ледяной водой. Давно забытый бессильный ужас рассёк радость от встречи на две сгнившие части. Он коснулся шрама от ожога с такой чуткой осторожностью, с какой лишь мать касается новорождённого ребёнка.       — Геральт... — позвал Лютик, мягко перебирая белые пряди, — это не твоя вина.       Геральт ничего не ответил. Он коснулся губами выжженной руны. И упёрся лбом о чужое бедро.       — Эй, — Лютик потянул его вверх, — ты меня слышал? — он погладил поднявшегося с колен ведьмака по скулам; ничего приятнее этого успокаивавшего прикосновения Геральт не ощущал за всю свою долгую жизнь. — Повтори.       — Это не моя вина. И не твоя.       — Да, — с улыбкой согласился Лютик; он обнял друга за плечи, вжимая в себя и напоминая о возбуждении, таившемся в их телах. — Я хочу тебя, Геральт. Ты...       Конец предложения утонул в поцелуе. Геральт дышал теплом и влагой родного рта. Обострённые чувства — смешанные и противоречивые — дразнили его на страсть. На близость. На любовь: горячую и чувственную.       — Ты мне нужен, — прошептал Геральт, ведя рукой по шее Лютика. — Я хочу ощутить тебя.       Лютик, опираясь о стену, приглашающе развёл колени, позволив чужому бедру съехать меж них. И глубоко поцеловал. Нет. В любой другой день Геральт не задумываясь взял бы то, что ему так охотно предлагали, но... теперь он хотел не этого. Геральт вцепился поэту в талию, пресекая дальнейшие действия.       — Нет, Лютик. Веди сегодня ты.       Менестрель приоткрыл рот, пытаясь отдышаться. В синеве его глаз вспыхнуло понимание. Геральт знал, что им обоим это сейчас нужно. Возможно, Лютику — не меньше, чем ему самому.       Возможно, даже больше.       — Хорошо, — кивнул поэт, с силой подтолкнув Геральта к постели.       (Простыни приняли заблудшие души в холодные объятия складок.)       В этот раз всё ощущалось иначе.       Геральт притянул Лютика ближе, устраивая на себе его вес, принимая его губы своими, позволяя исследовать свой рот снова и снова. До тех пор, пока поэт, грязно выругавшись, не отстранился. Он выдвинул самый нижний ящик прикроватной тумбочки, силясь найти флакон с маслом. Мысль о том, что масло для секса хранилось столь далеко, подстегнула самообладание Геральта. Он коротко поцеловал Лютика в плечо и огладил поясницу слитным движением, размазав пот по коже.       На фоне Белого Волка менестрель всегда казался миниатюрным, но в действительности это не было правдой. Их рост являлся почти одинаковым и, пусть Лютик и уступал ведьмаку в количестве мышц, назвать его слабым было никак нельзя. Его крепкие руки Геральт любил до умопомрачения; его руки он был готов принимать каждым участком своей кожи — и снаружи, и внутри. Конечно, Лютик при всём желании не смог бы удержать ведьмака, превосходившего своей мощью любого человека. Геральт знал об этом. Они оба знали. Но Геральт никогда не вырывался, потому что ему не всегда хотелось быть сильным. И он со смутной, как туман на рассвете, радостью (в которой никогда бы ни признался никому, даже себе) отдавал эту роль другу. Лютик целовал его с отчаянием, свойственным любовникам в последнюю ночь перед казнью. Вёл ладонями по бокам. Тёрся носом о рельефно очерченные мышцы ведьмачьего пресса.       Геральт развёл бедра, позволяя поэту коснуться, огладить, соскользнуть испачканными маслом пальцами внутрь. Струна ожидания, натянутая внутри, будто лопнула. Положив ладонь Лютику на шею, Геральт сам потянулся за поцелуем. Он расслаблялся усилием воли и дрожал от осторожных — долгожданных — движений внутри. Ему хотелось Лютика так сильно, что становилось смешно.       — Перестань, — забавно фыркнул Лютик, целуя Геральта в уголок губ.       — Перестать... что? — речь давалась ведьмаку с ощутимым трудом: Лютик раз за разом надавливал на чувствительный комочек внутри.       Геральт прерывисто вдыхал и выдыхал сквозь плотно сжатые зубы; его тело трепетало и сладкой страстью отзывалось на каждое движение пальцев барда. Пах сводило сладким тягучим спазмом. Лютик едва сдерживал самодовольную улыбку, по его вискам тёк пот, глаза блестели лихорадочным пламенем.       — Перестань так ухмыляться, словно оттяпал свой кусок рая.       Не слушавшейся ладонью Геральт коснулся лица менестреля, оглаживая влажные виски и скулы.       — Но ведь это правда, — ответил он, потянувшись за поцелуем.       Они не перестали целоваться даже и в тот миг, когда Геральт обнял талию Лютика бёдрами, а тот толкнулся вперёд. Ведьмак перевёл стон в неразборчивое глухое рычание. Внутри всё напряглось до предела: член Лютика растягивал тугое нутро, скользя по маслу, задевая простату. Он входил плавно, краткими толчками, не причиняя особенной боли. Принося удовольствие, бившее искрами по позвоночнику: от поясницы до шеи. Геральт дрожал, цепляясь за чужие плечи в точности, как моряк за обломок древесины после кораблекрушения.       — Не молчи, — попросил Лютик, роняя капли пота с носа; он опирался дрожащими от напряжения руками в постель по обеим сторонам от головы ведьмака.       Геральт послушался: он отпустил себя, позволив голосу показать всю глубину его удовольствия.       Тихие стоны, скольжение мокрых от пота и масла тел, напряжение в мышцах, сандал и железо, миндаль и хвоя, ритмичные движения, горячая влажная теснота, огонь свечи — всё это затопило стены мансарды жарким ощущением близости. Геральт принимал Лютика без остатка, тянул его на себя, заставляя быть сильнее и увереннее. Каждый толчок по капле утолял их общую жажду.       В такие ночи Геральт как никто другой понимал, почему менестрель пользовался всеобщим женским вниманием. То, как Лютик двигал бёдрами, какой темп подбирал для партнёра, негласно понимая его желания, сколь изящно и горячо целовал... не могло оставить равнодушным. Геральт задыхался. Его белые волосы, влажные от пота, разметались по подушке. Он неотрывно смотрел в синие внимательные глаза напротив. Ловил каждый вздох Лютика, окончательно потерявшего голову от близости. Их губы разделяло жалкое расстояние.       Они синхронно преодолели его, целуя друг друга с немыслимым упоением.       Под лихорадочными движениями ладоней ведьмак ощущал, как перекатывались мышцы менестреля, как много сил он расходовал на их общее удовольствие. Как дрожали руки Лютика, когда он толкался с умеренной пылкой силой и настойчивой страстью. Геральт стонал ему в рот, вплетал пальцы в мокрые золотые спутанные локоны, давился собственными ощущениями. Член Лютика внутри осязался как нечто правильное. Его движения повергали в похоть основание костей и мыслей. Чувство заполненности казалось Геральту возвращением в родной дом.       В какой-то момент он ощутил, что ему до ужаса не хватает активности. Он сжал Лютика в грубых объятиях и резко опрокинул его на спину.       — Какого че-... — Лютик всхлипнул, когда ведьмак удобнее устроился на его бёдрах; если бы он только знал, что в золотой радужке плескался утолённый голод человека, дорвавшегося до самого ценного сокровища. — Геральт... — поэт вцепился в его бёдра, помогая, позволяя другу выбрать собственный ритм.       Геральт обнял Лютика за плечи, соприкасаясь с ним лбом, деля дыхание — одно на двоих. Такой же — общей — была их любовь. И жизнь.       В этот раз всё ощущалось иначе.       В этот раз они целовались. Они любили. Они отдавали друг другу свою любовь каждым вздохом, касанием, взглядом и жестом.       Сердце Геральта гулко билось в груди, напоминая удары колокола. Он не мог вспомнить, чувствовал ли когда-либо себя настолько на своём месте. Лютик скулил в его губы, то крепко удерживая Геральта за бёдра и натягивая на свой член до предела, то отпуская, но только для того, чтобы затем вновь толкнуться. В комнате пахло воском, сексом, потом, маслом и долгожданным счастьем.       Маленькая смерть наступила внезапно, оглушив Геральта до звона в ушах. Он запрокинул голову, полную беспорядочных мыслей, назад, позволяя Лютику поцеловать свою шею и сделать ряд нескольких особенно сильных толчков до финала. Облегчение и умиротворение вспыхивало в напряжённых мышцах разрядами расслабления, напоминая фейерверки в дни коронаций. Оргазм ощущался патокой — вязкой, сладкой. И свежим морским воздухом.       А ещё долгожданным возвращением в родной дом.       Они приходили в себя не долго и молча, как обычно. Даже это было иным. Лютик тяжело дышал сквозь глуповато-радостную улыбку. Геральт тихо смеялся. Он скатился в сторону, сгребая друга в охапку и прижимаясь своими губами к его телу, куда придётся: к плечу, локтю, ключицам, щеке. Лицо Лютика всё ещё было озарено улыбкой, когда он потянулся к ведьмаку и поцеловал его: крепко, чувственно, с облечением и тихим вздохом. Так выглядела правда, которую Геральт искал. Правда, которую он не просто нашёл, но сделал реальной и осязаемой.       Они лежали в надёжных объятиях. На коже остывал пот. Лютик с каким-то детским восторгом очерчивал кончиками пальцев губы ведьмака. И всё могло быть хорошо.       И должно было быть.       Однако где-то в основании запахов, которыми пропиталась мансарда, Геральт смог различить сомнения, спрятанные под всеми возможными замками. Примерно то же он ощутил в усадьбе Нивеллена в один из самых страшных вечеров в своей жизни. Тогда Лютик пах смятением и болью, лимоном и предубеждённостью. Теперь этот запах будто бы возвращался.       “Кажется, пришло время поговорить”, — подумал Геральт, бездумно оглядывая обстановку мансарды. Все комнаты поэта, которые он снимал на длительное время, всегда выглядели примерно одинаково.       — Лютик?       — Да?       — Перестань терзать себя тем, чего может никогда не случиться, — Геральт, разорвав объятия, приподнялся на локтях, опираясь спиной о подушки; Лютик присел рядом, со всем вниманием вглядываясь в его лицо. — Пойми, я тоже хочу нас обезопасить. Но не во вред тому... чем мы связаны. Тому, что чувствуем. Я был готов рискнуть ради этого полтора года назад. Готов и сейчас. Да, будет трудно и опасно, — Геральт, сжав челюсти, накрыл ладонью шрам от ожога на теле возлюбленного. — Но время, которое у нас осталось...       Он замолк на мгновение, силясь подобрать правильные слова, но Лютик, как это часто бывало и прежде, прекрасно понял ведьмачью мысль. И закончил её сам:       —...от него нельзя отказываться.       — Да.       Они помолчали.       — Я помню, — начал поэт серьёзно и тихо, — что сказал тебе тогда вечером, у Нивеллена. Моё мнение не изменилось.       Боль резанула под рёбрами. Геральт не поменялся в лице, но было что-то такое, отчего Лютик, спохватившись, накрыл его ладонь своей. Успокаивающе. Он посмотрел на ведьмака с затаённой многолетней теплотой и продолжил:       — Тогда... мне было страшно. Сейчас — тоже. Я по-прежнему не готов принять все риски. И вряд ли когда-нибудь приму. Но... — Лютик вздохнул с тем же облегчением, что и грешник после исповеди, — я не смогу тебя оставить. Больше никогда.       Радость и уверенное спокойствие сплавились в сгусток тепла, придав ведьмачьему сердцу надежды, а его жизни — смысл.       Лютик устроил свою голову у Геральта на плече. Так всё и решилось. Без долгих разговоров, без ссор и споров, без боли. Просто и коротко. Теперь их ждало общее будущее.       — Я люблю тебя, — сказал Лютик, вырисовывая на груди Геральта какие-то одному ему ведомые узоры.       — Знаю.       — Кстати, Геральт.       — Что?       Ведьмак приобнял возлюбленного за плечи, согревая теплом своих ладоней и даря надёжность.       — У меня для тебя четыре вопроса.       “Не прошло и пяти минут”, — подумал Белый Волк, подавив желание фыркнуть.       — Задавай их.       Лютик немного приподнялся и поцеловал Геральта в подбородок. Он улыбался счастливой улыбкой.       — Если бы тебя спросили, как всё началось... между нами, что бы ты ответил?       Геральт не удержался от добродушного смеха, за что получил тычок в бок. Он с мягкой уверенностью поцеловал Лютика прежде, чем осветить чужое любопытство:       — Я бы ответил: “Случайно”.