Уходя — уходи, не ищи и забудь

Дверной косяк впивается в плечо, и Цинхуа недовольно охает. Елки-палки, сколько ещё он будет страдать? Не хватило, что ли Фортуне всех его неудач? Плечо тут же мягко поглаживает, а потом выдыхает в губы Мобэй: — Прости. Вешалка падает. Стояла себе полтора года спокойно, вот тебе на — снова вынуждена валяться в коридоре. Что ли, другую, более удобную купить… Мобэй пытается что-то ещё сказать — он слишком много говорит в этот вечер; извиняется через каждое слово и смотрит влюблёнными глазищами, а коленки у Цинхуа дрожат, хочется опуститься вниз и, не отводя взгляда от лица своего короля, отсосать — и это бесит. Все, побеседовали уже. На ступеньках они просидели недолго. Цзюнь прерывающимся голосом рассказывал о том, какой он дурак; какой дерьмовый у него характер; как ему стыдно и жутко от всего, что произошло по его вине; просил не прогонять и дослушать до конца. Из всего его монолога можно было понять одно: любит. Шан Цинхуа же любил и хотел. Полтора года это вам не хухры-мухры. В принципе, у него был план немного отомстить и сказать что-нибудь жестокое, но как только он посмотрел на красивое и виноватое до одури лицо, все крамольные мысли вышибло из головы. Кроме одной. Её реализовать ой как хотелось побыстрее. В общем, начать он попробовал уже в машине: невзначай положил руку на колено своему королю, а потом поднял повыше. Мобэй сверкнул глазами на дорогу, на машины, резко повернулся и поцеловал так, что вышибло воздух из лёгких со способностью соображать здраво. На пять минут. Потом они заскочили в аптеку, и, наверное, фармацевт будет долго вспоминать их, румяных, ошалелых, вопящих на весь зал в два горла: "Презервативы. Лубрикант. Два тюбика". До спальни Цинхуа добирается на руках Мобэя: он уже и забыл, как здорово, когда тебя подхватывают и прижимают к себе крепко-крепко, боясь уронить, поэтому счастливо повизгивает, пока ставит засосы на чужой шее. Кровать пружинит от их веса и ее немножко жалко: сколько всего придется выдержать за сегодня. И за завтра. И за все-все дни впереди. Мобэй отлипает от него, приподнимается на руках и смотрит. Смотрит. Смотрит. Хорошо, что уже ничего не говорит. Он такой красивый — Цинхуа это знает, но так приятно каждый раз разглядывать дорогие черты. Аккуратно, словно впервые, дотрагивается до острой скулы, обводит полупрозрачным касанием и восхищённо вздыхает. Его король. Цзюнь чуть поворачивает голову и чмокает в ладошку, а потом встаёт с кровати. — Эй, что-то не так? – потянуться за ним, взволнованно перебирая в уме варианты. Слишком рано? Они торопятся? Мобэй что-то перебирает в комоде. Идёт к столу. Проверяет полки. Уходит. Это ни в какие ворота не лезет. Шан Цинхуа подтягивает к себе ноги и заворачивается в одеяло: в комнате стало холодно и неуютно чересчур уж быстро. Кажется, здесь всегда была такая температура. Или дело в отсутствии человека? Мобэй Цзюнь возвращается, всем своим существом расплескивая на ходу радость, а когда садится рядышком и протягивает коробочку, Цинхуа видит все: довольный и немного тревожный взгляд чудесных голубых глаз — зрачки расширены так, что остался тоненький ободок радужки — и нежную красноту лица и плеч, сжатые в кулак пальцы левой руки. И эту дурацкую, такую знакомую коробочку. — Ты же, – говорит его король, — так и не спросил, а я не ответил. На ступеньках не считается. Цинхуа хихикает. Так вон оно что. И берет коробочку из рук. Немного прочищает горло. Вообще, он тогда по всем правилам готовил длинную и заумную речь, но сейчас... Сейчас просто наклоняется близко-близко к чужому лицу и шепчет: — Давай будем семьёй? С поцелуем Цзюнь дарит ему положительный ответ и не отстраняется ещё долго. Всё-таки кольцами они обмениваются — непривычно ощущать холодок на пальце — а потом Цинхуа просит его трахнуть. Вот прям так и просит, почти приказывает: "Давай сделаем уже это". Мобэй, кажется, хочет его убить: нельзя так долго гладить и целовать, не затрагивая то, что стоило бы. Просьбы поторопиться не действуют, только замедляют движение, растягивают время и нагоняют мысль о пытке. Очень приятной. Долгожданной. Цинхуа изнежен, мягко залюблен и совсем растаял. На любое касание — стон, на засос — изгиб поясницы. Чувствуется обоюдное желание, промывшее мозги, засевшее в мышцах. Ощущение реальности размазано, размазан на простынях и он сам, поэтому не ясно, когда Мобэй успел ввести в него масляные пальцы — просто Шан Цинхуа замечает, как быстро и с удовольствием насаживается на них. Он бы предпочел другое, но жених — или невеста, они ещё не разобрались — считает нужным медленную подготовку. Ну и хорошо. Надо только пересилить желание и не трогать себя, иначе все слишком быстро закончится. Не получается. Изящная рука бережно касается головки, размазывая смазку. Мо.. — Мобэй, – стонет Цинхуа, – я же не.. "Не выдержу" – хочет сказать. Ошибается. Не выдерживает он тогда, когда сильное разгоряченное тело вжимает в кровать, заставляя шире раскинуть ноги и на каждый толчок принимать ближе, глубже, жарче. Мобэй такой стремительный и желанный, и так замечательно двигается внутри. Все тело как будто резко поджимается, когда член находит нужное место, когда Шан Цинхуа уже не сдерживает голос и шепчет что-то про любовь, путая слова со вздохами и вскриками. Цзюню кажется, что его наконец починили. Собрали раздолбанные детальки и склеили. Чем? Шепотом на шее, мокрыми поцелуями и горячим, на все готовым телом; фразами и сквозившими в них эмоциями. Лучше, чем затраханный, заласканный, поплывший Цинхуа...нет, пожалуй, ничего нет. Только он. Дорогой. Хороший. Его Мышонок, любовь его. Нет. Кое-что ещё есть. Цинхуа сжимается, запрокидывает голову — так очень удобно прикусить кожу на шее — и все. Он готов. Мобэй — тоже.