Зомби

Таким образом и выясняются занимательные подробности того, что Антону хватает не очень большого количества алкоголя, чтобы наутро не помнить нихуя. Арсений моргает — но не потому, что это базовая потребность организма, а потому, что в ахуе. Пик-пик-пик — в голове кто-то бросил трубку, и ему охота нервно положить её на кнопку сброса. В данном случае уебаться об стенку башкой. — Да ничего особо не было вчера, — выдавливает из себя Арсений, жалея, что Антон в три глотка выпил весь кофе — хоть холодный и отвратительный, сейчас бы он помог смочить пересохшее горло. Возможно, ему стоило бы открыть рот для чего-то большего, чем просто сосаться или сосать. Но Антон — человеческое воплощение подросткового экспериментализма под градусом, Арсений уверен. Арсений не сноб, честно. У него были ван-найт-стэнды, наверное, даже больше раз, чем ему того бы хотелось. Но он понимает — вдруг — и это понимание обрушивается на него с силой летящего на всех парах поезда, что, закрывая глаза, не мог бы представить никого на месте Антона. Балкон. Поцелуй. Почти Блок. А в чувстве одиночества и алкогольного опьянения ты хватаешь любое подвернувшееся теплое тело, потому что почему бы и нет. И Антон потянулся к нему, потому что он был рядом. Только и всего. Арсению не больно, он сильно терпит и ему никогда не больно. Арсений лучше вывернет себя наизнанку и перекроит свои мысли так, чтобы быть Антону другом и товарищем, чтобы не тянуться в беспомощности прикоснуться и не хотеть быть ближе-рядом, не лезть не в своё дело. Пожалуй, они с Антоном были бы отличными друзьями, и они ещё будут, когда Арсений перестанет страдать херней и отпустит этот внутренний трепет, утрамбует, прибьёт крепче, чтобы не дрожало, чтобы смотреть и не улыбаться грустно, растягивая с трудом уголки рта. Он взрослый мальчик, в конце концов. И понимает лучше всех, что не всякий костёр удаётся разжечь. Наверное, Арсений молчит слишком долго, потому что Антон пялится до тех пор, пока не пихает его в бок. — Что, вьетнамские флэшбеки? — смеётся Антон, но смех у него немного нервный. — Признавайся, что было. У тя на лице пиздец сложная композиция. Арсений с трудом растягивает уголки рта. — Не. Мы танцевали. Кажется, тебе было плохо. Антон стыдливо сминает ладонью лицо. — Бля-я, сорян. — Да чо ты извиняешься. Все блюют. — Теперь, наверное, Эд с Егором и Яной думают, что я полное чмо. Какого хера его вообще это ебёт, задумывается Арсений. И уж они скорее думают, что Арсений чмо — не уследил. Но вслух Арсений это не озвучивает. — Поверь мне, они и не такое видели. Антон угукает, но рассеяно расстроенно, смотрит в телевизор, но не видит. Арсений обхватывает колени руками, прижимает к груди. Бум-бум-бум, глупое сердце. Заткнись. Арсений впечатывается в рутину, вмазывается на полном ходу: работа-дом-работа-дом, мусорный пакет для стекла полнится бутылками из-под розе и джина, блокнот — ворохом скетчей, которые охота сжечь. Кажется, что прошло так много времени, но на самом деле — нет. Арсений порывается открыть тиндер, но ему тошно от этих вылизанных на фотографиях лиц, от остроумных и псевдоумных профилей, по вечерам они с Антоном смотрят Доктора Кто, и Арсений даже не думал, что его так затянет, но он не смеет включить серию сам. Забавно сидеть с Антоном рядом, отрезая все нити, которые нервные окончания призывно тянут ближе. Ему бы отключить себя насовсем, но нет, внутри надрывно что-то жаждет взрывной карамели прикосновений. Ему раньше показалось бы, что это невозможно. Ради всего, что есть святого, они знакомы пару недель, как же так бывает, что внутри прикипает мгновенно, что вырывается теперь с трудом и титаническим усилием, и каждый раз, когда чешутся руки, приходится хлопать по ладоням ментальными другими ладонями, — может, это аплодисменты его титанической выдержке. На работе закручивается пиздец за пиздецом, это стимулирует не отвлекаться ни на что другое, но Арсений чувствует себя пропущенным через мясорубку каждое мгновение, что у него открыты глаза. Антон сносный повар, и лучится теплом. И чай, который он делает, сладкий и без сахара. Нет, у Арсения не поедет кукушечка, каждый день он сильнее, чем предыдущий. Если он что и умеет — так это запихивать грязь под ковёр и себя глубоко под рёбра. Эд спрашивает, что у Арсения с голосом, но он просто отмахивается — устал, братан, устал как последняя тварь, всё будет хорошо, не волнуйся. Арсений ходит от метро через широкие дворы у подножий многоэтажек, смотрит, как вспыхивают над крышами всплески закатов, и от вида красного неба, проткнутого точками ранних звёзд, начинает до боли резать в глазах и ныть в сердце. Возможно, он просто не моргает, а яблокам нужна влага. А он с трудом переставляет ноги одну за другой, с перехваченным за горло дыханием, и хочет упасть прямо посреди улицы, так бесконечно и невыносимо он устал. Антон рассказывает, что взял билеты на какой-то концерт, зовёт Арсения с собой. На нём футболка с ТАРДИС, волосы влажные и на щеках румянец — то ли пар, то ли коньяк. Арсений затягивается электронкой — так лёгкие ощущают, что он пытается дышать. Арсению не грустно и не больно, он устал. Он помнит из какой-то прошлой жизни, что когда тебя обнимают крепко — будто перестаёшь на мгновение разваливаться. Можно выйти на улицу с плакатом «free hugs» и почувствовать себя ещё большим неудачником. Объятия дарят ощущения любви, но ведь тебя не любят. От этого становится поганей. — Бля, Арс, — вдруг говорит Антон. В телевизоре вихрится воронка времени. — М-м, — булькает Арсений в стакан. — Что с тобой? — Ты о чём, всё в норме. — Я же вижу. — Что ты видишь? — Вижу, — упрямо настаивает Антон. — Тох, все нормально. — Да не пизди. — Антон. Я в порядке. — Ладно. Как знаешь. Антон отстаёт, но выглядит насупленным. И даже коньяк в стакан подливает как будто зло. И не разбавляет колой. У них снова вечер субботы, и вчера Арсений, отмахнувшись от просмотра сериала важными делами, поехал в клуб. Баюкал в руках стакан с очередным «белым русским», отшвыривая подкат за подкатом, нашвырявшись, пошёл танцевать, пока не загорели подошвы ступней, поцеловался с одним-другим-третьим, несильно отстраняя ладонями. Губам было бесполезно тепло и никак больше. Он не чувствовал ничего. Может, разучился? Когда он вернулся, оказалось, что дома Антон уснул в гостиной перед телевизором — оттуда продолжали голосами дурной озвучки вещать Симпсоны, и он не смотрел сериал без него. Арсений хотел проигнорировать эту тяжесть в груди, но ведь это совершенно нормально для двух друзей. Для людей, которым просто друг на друга не похуй. — Вставай, Антон, — немного нетрезво он подпихнул его в плечо, выключил отточенным движением телевизор. Мягко смотрел, как хлопает в ответ заспанными глазами Антон, заторможенно улыбается, благодарит, спрашивает, как прошёл его вечер. — Охуительно, — дерьмово. Охуительно дерьмово, Тох. Арсений не смог отследить момент, когда его стали так невыносимо раздражать вещи, которые раньше, вообще-то, доставляли. — Заебись, Арс, я рад, — и он уплёлся спать, тронув совсем невзначай за плечо. Арсению тогда захотелось снова набухаться, хоть он и испытал на себе уже четырех белых русских. Семь, если считать ещё и клеившихся мужиков. Сегодня у Антона не такой тёплый взгляд: подморозился, застыл — только и добавляй в этот его неразбавленный коньяк. В телевизоре конец света (опять), Арсению охота плакать (вы не подумайте, это из-за Розы!), но он мужественно обнимает подушку и держится. Держится уже, наверное, изо всех сил. Антон встаёт молча. Не вырубает телик, не оборачивается через плечо. — Мы ж не досмотрели, — неуверенно начинает Арсений, потянувшись за пультом. — Я уже видел, — невесело бросает Антон. — До завтра. — До завтра, — едва слышно отзывается Арсений. Он ставит на паузу, как только слышит хлопок двери. Без Антона смотреть почему-то не так интересно. Арсений не понимает многого — как и почти все, наверное, в этой жизни. Не понимает физику движения планет, не понимает, как делить на ноль, не понимает, с чем сочетать новые кроссы (наверное, стоит прикупить дополнительных шмоток в гардероб). Не понимает, как быть с людьми. Казалось бы, по сути, мы все одинаковые. Тридцать три буквы в алфавите, семь нот во вселенной. Набор химических элементов в оболочке, — думаем, двигаемся, дышим. Откуда сложности. Откуда набор уравнений, который неясно, как решить. Вроде бы даже на ЕГЭ дают шпаргалки: Арсений только слышал, не столкнулся. В квартире тихо: шумит в стояке вода. Арсений силился исправить это слишком долго, но всё не доходили руки. Наверное, проще вызвать мастера. Дверь в спальню открывается почти беззвучно, и Арсений думает, что если бы он спал — то вряд ли бы проснулся. Он даже не пугается, хотя, вероятно, должен. Антон прокрадывается в комнату (Арсений ловит флешбэки), движения осторожно медленные, дверь с тихим звуком ударяется о стену — Антон не удосужился закрыть осторожнее. Арсений признаков жизни не подаёт — решает посмотреть, что будет дальше: ему казалось, что Антон обиделся. Не то чтобы у него был какой-то повод: ну надо же, Арсений отказался излить душу, какой мудак! Антон-то за месяц пребывания только и делал, что болтал без умолку, а хоть бы что-то важное. Сплошной смоллток и никакой глубины — Арсений и не жаловался. Они не обязаны. Хотя Антон как будто считает иначе. — Кроссовки… — вдруг бормочет он, и, наклоняясь, принимается будто что-то искать, приоткрывает дверцу шкафа, вытягивает полотенце. Бросает на пол. — Антон? — на автомате отзывается Арсений, приподнимаясь на локтях. Ему как будто бы забавно, но больше страшно: Антон отпихивает с дороги рюкзак, кинув его куда-то на середину комнаты. Арсений слышит, как бухают о пол его скетчпады и перекатываются карандаши в пенале. Копошения становятся громче. — М-м, — мычит Антон, но интонация невопросительная: возможно, из-за позы кверху жопой плохо доносится звук. Кажется, он перелопачивает вещи, которые Арсений в порыве душевного расстройства едва с себя стянув, швырнул на пол. Опять. Неловко. Арсений ёрзает в кровати, усевшись и спустив к коленям одеяло. Лица Антона всё ещё не видно: он обогнул кровать слева, и кажется, собирается под неё ползти. — Какие кроссовки? — Какие-какие, — с досадой огрызается Антон. — У меня много кроссовок что ли? Для Арсения. — Какие кроссовки, Антон? — Арсений не может ухватить нить диалога, и вверх по позвоночнику холодом вползает крипота. — Да просто кроссовки для Арсения, красные, красивые такие, красивые кроссовки для красивого Арсения, ну, Арс, не тормози! — он замирает внезапно. Распрямляется и разворачивается в сторону Арсения. Арсений, возможно, сейчас обосрётся: внутри у него точно всё обмякает. — Антон, ты в порядке? — Арсений истерично припоминает, какие цифры набирать, чтобы дозвониться в скорую, и даже уже нащупывает под подушкой телефон. Сердце опасливо ухает, хоть Арсений и пытается убедить его, что всё в порядке — кажется, не в порядке. Интересно, Антон принимает наркотики? В голове всплывает давнишняя картинка, где Антон в леопардовой шкуре на голое тело, с золотыми цепями до пупка и под каждой рукой у него знойная красотка. Сейчас Антон смотрит куда-то в сторону Арсения, но словно не может сфокусироваться, пялит в межпространство. Потом, неуверенно покачнувшись, шагает вперёд. Утыкается коленями в кромку кровати, удивленно застывает. Арсений почти не дышит: у него в горле застряли слова и кислород. Он как-то вытаскивал Яну из трипа, но ради бога, это была всего лишь трава, а она сильно подзагналась, и у него был Эд, чтобы помочь привести её в чувство. Сейчас Арсений один. Как айсберг в океане. Ощущает себя как льдина тоже. Антон забирается на постель, ползёт ближе, перекидывает через Арсения ногу, давит своими костями на бёдра. — Антон?! — и это последняя попытка привести его в чувство. Дальше он начнёт лупасить ладонями по лицу, и внутренне уже собирает мужество, чтобы кого-то ударить. — Привет. Арс, — как будто облегчённо выдыхает Антон. Придвигается почти вплотную, растерянно тычется носом в щёку. А потом целует его. Ему было страшно, но прикосновение Антона накрывает каким-то примитивным, теплым спокойствием. Арсений хочет отшатнуться на автомате, но его тянет обратно, притягивает широкой ладонью в ямке под затылком, в голове разверзается хаос, разнополярные магниты желаний и рациональности тянут в противоположные стороны. В солнечном сплетении горячеет — странно, ведь сейчас ночь. У Арсения дрожь изнутри, он машинально приоткрывает губы, — может, эта та самая волшебная сказка, где поцелуй спасает от проклятия? — но Антон не спешит его углублять, тихо дышит, трогает кончиком языка, как на пробу, а потом, засопев, протяжно чмокает и ёрзает, пытаясь подобраться ближе. Ладони словно против воли ложатся ему на плечи (Арсений ещё не решил, что будет делать, только укрепил хватку), под пальцами — напряженные мышцы руки: Антон пытается удержаться на весу. Тяжело вздыхает, не отрывая губ, ползёт выше, чтобы усесться на бёдра, широко, гладко, запускает пальцы в волосы Арсения и упирается ладонью в стену за его спиной. Теперь Антон нависает над ним корабельной мачтой, наклоняется к его лицу, под пальцами Арсения острый излом шейных позвонков, и ему самому тоже приходится выгнуться, потянуть вверх подбородок. Пальцы на ногах понемногу немеют, Арсений подтягивает к себе коленки, и Антон покачивается на этом движении как на приливной волне, слегка двигая бёдрами. Арсений пытается не застонать. — Ты кроссовки нашёл, да? — бормочет Антон, оставляя кроху-поцелуй на скуле, утыкаясь носом куда-то ему в глаз, и внезапно Арсения окатывает ледяной водой. Что он делает? Что, блядь, он делает? Антон явно не в себе, и его срочно надо привести в чувство. Внутри всё сжимается — кажется, он в шаге от истерики, но если вдруг решит потерять самообладание, Антону легче не станет. Гет ёр шит тугезер, Арсений. — Антон, — строго чеканит он, пытаясь оторваться, но Антон только прижимает сильнее, и каждая клеточка тела Арсения очень заинтересована в том, чтобы оказаться ближе, (о да, все-таки это приятно — когда тебя обнимают). Антон клонится вниз, выгибает крюком спину, целует за ухом, в щёку, острый край подбородка, но Арсения, кажется, сейчас затрясёт. — Антон? Антон что-то мычит неразборчиво, целует в кончик глаза, прямо в веер трепещущих ресниц, в крыло носа, аккуратно подобравшись сбоку, мокро тычется в рот, пальцами обхватывая за шею, под подбородком, и настойчиво поднимая лицо Арсения вверх. — Антон! — Арсений, обхватив, толкает его в плечи, отбрасывая на соседнюю половину кровати. Антон растерянно приземляется, удивленно вскрикнув и взмахнув руками, Арсений слышит глухой стук — кажется, приложился головой об изголовье. На мгновение всё затихает, не шелестит даже хлопок белья. Арсений дышит тяжело, облизывает судорожно губы. — Эй, Антон? — Арсений осторожно подбирается чуть ближе, пытаясь отдышаться и убирая со лба налипшие волосы. Сердце все ещё с упорной мощностью стучится в прутья клетки. — Что с тобой? Антон медленно поднимает голову. На лбу едва виднеется широкая складка морщины, и он как будто сам в ужасе, медленно опускает взгляд на свои ладони, потом — поднимает — на Арсения. Арсений трогает его за плечо — едва-едва, аккуратно, потому что Антон похож на испугавшегося зверя, и Арсению страшно, но Антону, возможно, страшнее, и ему обязательно нужно помочь. Арсений должен знать. — Антон? — Блядь… Блядь. — Антон озирается с беззащитностью в глазах, запускает руку в и так всклокоченные волосы. У футболки слишком растянуто горлышко, открывает худую вилочку ключиц. — Это пиздец. Арс. Боже. — Он закрывает лицо руками, словно не может больше смотреть. Арсений чувствует себя совершенно беспомощным. — Антон? — Давно не было такой хуйни, — из-за сложенных ладоней голос доносится глухо. — Ты о чём? Антон, ты в порядке? — Арсению хочется сказать, что он испугался пиздец, и что не знал, как поступить, что отвратительно распереживался за Антона, до жжения в желудке, до холодных пальцев. Он тянет его за рукава футболки, сначала чуть-чуть, потом настойчивей, и Антон медленно отпускает руки. Тяжело вздыхает и тупит глаза. И сам, наверное, тоже — тупит. Арсений напряжённо вглядывается в его лицо, силясь выхватить блеск зрачков в неясно-ночном свете. — Я не знаю, как. — Антон растерянно смеется, но выходит нервно. Арсений успел надумать уже целую кучу хуйни и даже продумать в голове разговор с диспетчером скорой помощи. — Не знаешь что? Антон? — Арсений подползает ближе, ищет взгляд. Внутри всё ещё дрожит неровными волнами прилива. — Бля, — а он снова трёт ладонями лицо так, как будто хочет напрочь стереть его из существования. — Антон, — строго одёргивает Арсений, обхватывает Антона руками за плечи, — силясь не думать о том, как пару минут назад делал то же самое, — только сейчас как следует его встряхивая, — в чём дело? Пять секунд тянутся как пять лет — десять стуков сердца. — В общем, я лунатик, — вдруг выпаливает Антон, так и не оторвав от кровати взгляд. Мозг Арсения мгновенно генерирует какие-то идиотские шутки со словами «лунтик» и «глюконатик» (кальция?) — наверное, пытается справиться со стрессом. — Извини? — только и получается выдавить у него. В голове звонко стучит обезьяна. В груди — глухо, остывая, сердце. — Раньше такая хуета часто бывала. В основном безобидно — ссал в мамин фикус, надевал форму и пытался позвать отца играть в футбол, жрал то, что было «на новый год» оставлено… Арсений медленно отползает на другую сторону кровати, но не может перестать смотреть на Антона. Не может сложить буквы в слова, настолько кровь отлила от мозга. Ему кажется, что в последний раз в таком состоянии он был, когда в двенадцать получил сотряс, неудачно крутанув на качелях солнышко. Он не понимает и не понимает, что понять должен. — Правда как-то родители с балкона выцепили, — нервно смеётся Антон. — Я очень уверенно шел, к Макару, другу, — у него были окна напротив. Наверное, был уверен, что и так дойду. У Арсения на мгновение холодеет. У них, вообще-то, тоже есть балкон. — Ты не подумал о том, чтобы мне рассказать? — мёрзло отрезает Арсений и не знает сам, откуда в нём взялось это нечто, стиснувшее тело ледяным кулаком. Горло ещё не дерёт, но как будто перехватывает: реветь он не будет. Он не плакса, хоть и замутил бы с Эллисон, она красотка. — Такого не случалось уже несколько лет, — Антон бормочет, поднимая наконец глаза. Подается вперёд плечами, ставит на кровать ладонь. — Врачи говорили что это нормально, и часто происходит в детстве. И, в общем, подобное давно прекратилось. То есть, я болтаю иногда, конечно… — Конечно?! — Арс… — Ты что, не понимаешь, что это опасно? С тобой что угодно могло случиться, Антон, а я не… — Арсений запинается, запускает в волосы пальцы. В его голове Антон уже вышел из окна, упал на нож, ударился виском о стол и медленно истекает кровью, пока Арсений в блаженном неведении досматривает десятый сон. Да, конечно, думай об этом, Арсений, ведь именно это тебя волнует сейчас. Глаза заволакивает опасной пеленой. — Арс… — Уйди, пожалуйста, — Арсений отворачивается, уводит взгляд. Он не знает, почему ему так отчаянно, так щемяще больно. — Арс, прости, я… — всё ещё полувнятно бормочет Антон. Арсений вскидывает голову. На лоб каскадом падает чёлка. Как домик из кубиков падает что-то глубоко внутри. — Антон. Прошу. Антон кивает, но будто не понимает, чему, комкает у груди ладони, и долго не хочет вставать, хоть и смотрит снова куда-то вниз. Арсению показалось бы, что Антон приоткрывает губы в попытке что-то произнести, если бы он был способен заметить хоть что-то. Если бы он смотрел. Антон поднимается медленно, словно надеется, будто Арсений передумает или отчего-то ещё, но Арсению правда невыносимо считать секунды до мгновения, в которое Антон, взявшись за ручку, шепчет: — Спокойной ночи. Арсений ничего не отвечает. С хлопком двери Арсений откидывается на подушки, а потом ещё долго не может сомкнуть глаз. *** — То есть он тебе отсосал? — Да. — А в субботу поцеловал? — Да. — Но не помнит этого? — Да. — Потому что это было во сне? — Нет, Егор, во сне — это когда тебе отсасывает Брэд Питт, который вдруг становится Джонни Деппом, а потом Анджелиной Джоли, и вы устраиваете оргию. А потом ты, потому что нога зачесалась, прыгаешь с кровати, которая на самом деле скала, понимаешь, что разучился летать, и приземляешься в океан, где тонешь. А может и не тонешь, потому что это ёбаный сон, и у тебя есть жабры! — Арсений, не кипятись. Арсений выдыхает, дуется и делает долгий глоток. С летом у Арсения ассоциируется не так много вещей. И эспрессо-тоник — одна из них: два его любимых вкуса взрываются на языке и впечатываются в мозг бодрящей свежестью. Оно и хорошо: он уже довольно давно чувствует себя второй. Свежести. — Почему ты не позвонил Эду? Арсений вырвал сегодняшний ланч-брейк с кровью — уже какое-то время он предпочитал еде дополнительный час работы. В кофейне за углом он знал всех бариста: там не нужно было сильно стараться, чтобы стать узнаваемым постоянником — место было непроходное. Арсений неопределённо пожимает плечами и отводит взгляд. Делает глоток — холодно. Он в общем-то и сам не до конца уверен, почему не позвонил Эду, но так показалось правильней. И Егор уже шарит, не надо вводить в курс дела. — Какая-то ебанина происходит, Егор. — Я так и понял. — Не догоняю, так сложно что ли было сказать. — Тебе бы легче было? — Я бы хотя бы не допустил… — Арсений осекается. — Чего? Арсений на секунду молчит, закусив губу. — Это опасно вообще-то, — возмущённо клокочет он наконец. — А если бы он что-то натворил во сне? Если бы пошел на улицу и там его машина сбила? Если бы он шагнул с балкона, а мне потом как, что мне потом было бы делать, м? — у Арсения заканчивается дыхание. — А если бы он меня во сне прирезал за то, что я сожрал из холодильника последний йогурт или не переключил кран в душе?! Егор, ну скажи же, что это полный пиздец? — Хм. Егор задумчиво смотрит на свой флэт-уайт (Арсений бы подумал, что он типичный раф-парень, но, наверное, не стоит удивляться, что Егор не такой сладко-мягкий, как кажется поначалу). В кофейне спокойная музыка, в углу хихикает группка студентов, разложивших вокруг ноутбуки и конспекты. — Знаешь, что я думаю, Арсений? У Арсения даже нет сил шутить про «не знал, что ты умеешь». — М-м, — полувопросительно мычит он своему стакану. Эмоции резко стихают, уступая место апатии. Телефон вспыхивает звуком рабочей почты — Арсений переворачивает его экраном вниз. — Ты боишься. — Потому что Антон — клоун? Егору, кажется, совсем не нравится его эттитьюд. — Ты боишься, Арсений. Не предпринимаешь никаких шагов к сближению, пока не удостоверишься, что тебя не отвергнут. И даже сейчас: ты не спешил сближаться с Антоном, пока не получил подтверждение тому, что тоже ему небезразличен. — Я не… — И только тебе показалось, что на это есть шанс, вдруг оказалось, что Антон тянулся к тебе неосознанно. И что, возможно, ты не интересуешь его совершенно, а все несексуальные проявления внимания — исключительная вежливость. А время он с тобой проводил только потому, что больше было не с кем. Так ты решил? С каждым словом Егора Арсений чувствует, как его пинают в грудь ботинком. Армейским таким, с металлическим подноском. — Да мне нет до него никакого дела. То, что мы смотрим телик вечерами — это потому, что живем в соседних комнатах. Это ничего не значит. — Тогда почему тебя так обидело то, что он не рассказал о своём лунатизме? Арсению охота перевернуть стол, как в меме. — Да я не обиделся! Егор, кажется, смотрит абсолютно спокойно, но Арсению в его мягком взгляде видится выливающаяся лавина скептицизма. — Я тебе сказал уже, что это могло быть опасно и для меня тоже, так что… — Арсений, ты пойми, он же сам испугался, — мягко перебивает Егор. Складывается стойкое ощущение того, что ему абсолютно срать на то, что там распинается Арсений. В мысли начинают пробираться первые нотки сожаления о том, что он не позвонил Эду — тот бы уже начал возмущаться из солидарности и устроил Антону братскую взбучку. По крайней мере именно так и казалось Арсению. — Да мне плевать. Я, может, и смог бы помочь, предупреди он заранее. — Ты слишком строг, — Егор тянется к плечу Арсения ладонью. — И к нему, и к себе. Ты не можешь жить, рассчитывая, что все будут разговаривать по сценарию, который ты написал у себя в голове. Ты не можешь контролировать всё, Арсений. — Почему нет? Попытка не пытка. — Неужели? И как ты себя сейчас чувствуешь? — Я в порядке, — на автомате отзывается Арсений. — Да? — Егор, усмехнувшись, поднимает чашку к губам. — И зачем тогда ты мне позвонил? Арсений тупо смотрит перед собой, видит на стенах глиняные горшки с цветами, видит суетящегося за стойкой бариста, видит звездоподобную пыль в прямых струях солнца, сложенные на столе ладони Егора, достаточно тёплые, чтобы предлагать поддержку. Арсений не знает, зачем он позвонил, зачем он сидит сейчас здесь и говорит что-то, ничего не говоря, зачем раздраженно скомкал старый стикер с холодильника, на котором было лаконичное «выпьем вечером?», зачем позволил себе опять… или снова… зачем, блин, он… Ведь не хотел же. Бог знает — не хотел. — Мне пора идти, — говорит он, не узнавая свой голос. В перерыве между песнями можно услышать, как на стене тикают часы. Рабочий мессенджер разрывает потоком входящих сообщений, и он встаёт из-за стола, не допивая кофе. — Спасибо за встречу. Егор смотрит на него спокойно — снова — кажется, этого человека ничего не сможет поколебать. Он не делает попытки пошевелиться, только следит взглядом за руками Арсения, судорожно собирающего со стола телефон, наушники и банковскую карту. — Арсений, — мягко произносит он и, кажется, улыбается. — Ты знаешь сам, что искренность — самая высшая ценность, которую мы можем себе позволить. Почему же ты ждёшь, что Антон поделится ей с тобой, если ты не готов поделиться с ним? Арсений не отвечает. Он не знает так много вещей и этого — тоже — не знает. *** После работы Арсений заходит в «перекресток». Длинные полки бутылок блестят боками, и Арсений долго смотрит на розе. Берёт в руки даже, крутит, будто на этикетке, среди строчек мелких букв, выписан ответ на все вопросы. Вселенная могла бы и потрудиться, дать какой-нибудь знак, но в жизни — как в игре без подсказок, приходится доёбываться до ближайшего неигрового персонажа и надеяться, что он покажет правильное направление. Понять бы, куда направил его Егор. Арсений ставит бутылку обратно, потому что это меньшее, чего он хочет, и один этот факт вызывает вопросы. Его направление — это прямиком в пизду. Он идёт домой пешком и думает о том, что хотел бы нарисовать закат. Солнца уже не видно, но у горизонта небо налито рябиновым, месяц — хрупкий тонкий рогалик — цепляется краем за линии электропередач. Ещё он думает о том, что Антон не ночевал дома, но думать об Антоне — это чувствовать, как наливается рябиновым сердце. Это пустяки, пройдёт, стоит только захотеть. Арсений не совсем понимает, чего он хочет. Щелчок двери — Арсений разувается, и гостиная громко приветствует его всклокоченным ворохом русых волос и шлепаньем босых ног по полу. — Арс! Привет. Я думал, вдруг ты уехал. — Я люблю эту квартиру. — Ну… ну да, — Антон неуверенно хмурится, как будто хочет подойти ближе, но не решается. Обхватывает себя за локти. — Прости. Я не это хотел сказать. — Антон… — Слушай, я хотел поговорить. Я вёл себя как долбоёб, окей, и я так рад, что ты пришёл… — Антон! Можно я скажу, ладно? Антон замолкает, поперхнувшись словами. — Ты мне нравишься. У Антона глаза широкие, как стеклянные шарики, такие, что можно играть в марбл. Он открывает рот, но Арсений отчаянно машет руками, приказывая замолчать. Если он не скажет сейчас, то не решится больше, и вообще — это осознание внезапно ударило его, пока он шёл домой, и когда он открыл дверь квартиры, на него обрушилось разом всё: запах чёрного чая и средства для мытья полов, телик, разрывающийся звуком заставки из «Рика и Морти», тот факт, что теперь он знает, кто такой Рик и кто такой Морти, и что Антон правда дома, а он, оказывается, так сильно, так пиздецки сильно хотел его видеть. И да, ему страшно. Ему хочется запереться в ванной и реветь, обхватив руками коленки, облиться соплями, зафейстаймить Эду, потому что Егор слишком, слишком правильный и заставит его делать правильные вещи, а Арсений боится. Он не боялся так, когда сдавал госэкзамен, когда сдавал на права, когда пришел на первое в своей жизни важное интервью, когда предлагал своей бывшей жить вместе, потому что впервые он чувствует, будто это действительно важно. Будто он делает что-то невероятно важное для себя. Переступает свои тревоги и принципы, прыгает со скалы, вперёд — к провалу, к разбитому сердцу, больше не падает. А прыгает. Сам. Почему не говорят «прыгать в любовь»? — Прости, Антон. Ты мне нравишься, и поэтому я позволял случиться тому, что не должно было. Арсений не чувствует рук, хочется сцепить их, засунуть в карманы, переплести у груди пальцы, но он не чувствует их совершенно, только странную дрожь по всему телу, которое словно пытается включить защитные механизмы: «Нет, чувак, ты слишком откровенен, так нельзя, не открывайся, будет вавка!» У Арсения уже. Могло бы показаться, что терять нечего, но он не хочет терять ещё и себя. — Я не должен был пользоваться твоим состоянием, ты был очевидно не в себе. А я не сделал ничего, чтобы удостовериться в обратном, потому что был слишком большим эгоистом. Мне было приятно… твоё внимание, Антон, то, что ты заботишься обо мне, поддерживаешь меня… И очевидно я воспринял это всё неправильно. Я слишком зациклился… Наверное, я просто… такое время было, мне было… грустно… В общем, мне очень жаль, Антон. Я пойму, если ты не захочешь больше общаться. Но если ты сможешь меня простить, мне кажется, мы могли бы стать неплохими друзьями. Что скажешь? Арсений почти может поклясться, что дрожь в голосе — это горло дерёт аллергия. У него колотится сердце, и когда он протягивает Антону руку, вперёд, для пожатия, он словно чувствует в ладони свой пульс. Антон смотрит на него непонимающе. Неужели снова сказал непонятно? Рисовать Арсению всегда было проще, чем говорить. Правда Антон бы, наверное, всё равно не понял дюжину портретов себя. Арсений уже давно не мог нарисовать ничего другого. Антон делает шаг вперёд и берёт его за руку. Не обхватывает в крепком рукопожатии, а берёт, переворачивая вниз ладонью, и накрывает второй рукой сверху. Арсению влажно, и жарко, и тянет где-то под солнечным сплетением. Они слишком близко друг к другу, охота спрятаться, хотя бы отвести взгляд, но Антон смотрит стойко и решительно. В их ладонях колотится пульс. — Ты снился мне, — и голос у него едва слышный, Арсений вдруг понимает — храбрится тоже. Глупый — боится. Как и он сам. — Слушай, Арс, я знаю, что проебался. Я не знаю, как так вышло. Клянусь, я этого хотел меньше всего. Арсений хочет возразить, но Антон мотает головой и шагает ещё ближе — теперь их руки упираются ему в грудь. Антон облизывает губы. — Нет, дай теперь я скажу. Пожалуйста? Арсений кивает — в лёгких почти не осталось воздуха. Если он сделает вдох, то придется дышать Антоном, а это может его убить почти наверняка. Пиздец, докатились. — Ты невероятный, Арс. Когда я тебя увидел впервые на пороге, клянусь, моей первой мыслью было «вау», — он смеётся, и голос дрожит, и Арсению охота улыбнуться, но губы словно весят тонну, и ему не хватит сил. — Я так хотел с тобой подружиться. Наверное, слишком сильно даже. Я иногда… делаю такое. Цепляюсь к кому-то и не могу отстать. Я знаю, это прям ту мач. — Антон… — А потом начались эти сны... Где мы с тобой... ну... — Антон осекается и мотает головой, словно хочет выкинуть из неё воспоминания. На заднем фоне разрывается бормочет неясно телевизор. — Мне казалось, у меня крыша едет. Я думал, ты меня выкинешь, если узнаешь… И этот поцелуй на вечеринке… — Ты запомнил?! — слова вырываются против воли; Антон крепче перехватывает его ладонь. — Я решил, ты скажешь мне, если захочешь. Ты не захотел. — Антон… — Я все понимаю, честно. Ну то есть где ты, а где я, да? — он нервно смеётся, но Арсений смотрит, как зачарованный. Всё пытается понять, что, блядь, сейчас происходит. — Знаешь, мне казалось, такого не бывает, — продолжает Антон, словно не обратив внимания. — Мы ведь знакомы всего ничего. Но у меня как будто что-то в голове щёлкнуло — бам! Представляешь? У Арсения вдруг тоже — щёлкнуло. Бам-бам-бам — разноцветие фейерверков. Даже в самых смелых мечтах он не смел представить, что Антон к нему неравнодушен. Действительно, искренне неравнодушен. Не из вежливости, не из удобства, не из желания быть или казаться хорошим. А потому, что Арсений ему… — Антон, — Арсению охота улыбаться, улыбаться сильнее, чем когда-либо, потому что мир ещё не видел двух таких идиотов. Хотя нет, пожалуй, мир и не такое видит каждый день. — Ты слышал, что я сказал? Ты мне нравишься. Антон щурится неверяще, сводит к переносице брови. Делает глубокий вдох. — Ну да, — непонимающе отвечает он. — «Ты мне нравишься, но?». «Ты мне нравишься, будем дружить?» Да я не против, я и не думал, что мне светит что-то с кем-то настолько охуенным, как ты, так что без обид, братан, конечно… Арсений кусает губу, чтобы не заржать. По позвоночнику растекается что-то горячее, от чего позвонки дрожат дробным перестуком. — Антон, у меня были поганые отношения. Проёб за проёбом, каждый раз, и я начал думать, что это конец. Что так всегда будет, знаешь? Но я смотрю на тебя, и мне хочется забыть про это. Потому что я уже давно не чувствовал себя… так. И мне это нравится. И ты мне нравишься, Антон. Не просто… в общем, не как… Короче, я не хотел бы это проебать. Если у меня есть шанс. То есть у нас. Если у нас есть шанс. Быть. Ну, вместе. Что скажешь? У Антона на лбу — крутящееся белкой колесо и большая надпись LOADING. Если существовала бы тугодума, они были бы главными кандидатами на выборах. Арсений сегодня спизданул столько хуйни, сколько не говорил за все годы своей жизни, и ему надо знать, что это не напрасно. Что он хотя бы попытался стать лучшим человеком, и даже если это оставит дыру в груди размером с кратер вулкана, он сможет сказать, что чему-то научился. Что всегда будет хранить там Антона, как доказательство того, что чувства не умирают, сколько бы ты не пытался их убить. Тогда это всё не напрасно. Наконец лицо Антона озаряется светом догадки. «Эврика» — и лампочка над головой. — Арс! Ты серьёзно, Арс? Но я же такую хуйню сделал, серьёзно, я к тебе трахаться полез во сне, клянусь, Арс, я от тебя… Арсению остался только последний шаг. И ему едва приходится его сделать, чтобы поцеловать Антона. — Без ума. Тело сносят эндорфины, размывая всё внутри волной такой невиданной мощи, что Арсению трудно стоять на ногах. Он держится за Антона, а Антон держится за него, будто они сами — единственная сила во Вселенной, что может удержать их на плаву. Наверное, так и есть. Целоваться под лампочкой озарения почти как под омелой, только лучше. Арсению так легко, будто он сбросил с плеч груз небосвода и взмыл вверх. Они целуются спешно, почти неверяще, обхватывая друг друга крепко, в голове вихрь мыслей, ни одну из которых не уцепить за хвост, но Арсений чувствует, что ему не дадут упасть, руки Антона везде, на плечах, на талии, обхватывают подбородок, мягко поддерживают затылок, и Арсений будто пьян без алкоголя, потому что в этот раз всё правда. Всё по-настоящему. В первый раз всё настолько ясно, что не приходится гадать и думать, и прокручивать снова и снова в сознании, пытаться забыть и забыться. Это чувство хочется навсегда. Арсений отстраняется первым, пытается отдышаться, утыкаясь лбом Антону в грудь. — Антон, я знаю, что это прозвучит по-детски. Что жизнь — не кино, где всё идеально. Но можно я всё-таки попрошу? Антон трётся носом об его висок, оставляя на холмике скулы мокрый тёплый поцелуй. — Что угодно. — Давай будем честными? Антон отстраняется, смотрит внимательно. На лице печать полупьяного счастья. Боже, зачем он такой красивый. — Честными то есть… — Без пиздежа. Без утаиваний, — объясняет Арсений. — Тебе не кажется, что поговори мы раньше — всё бы разрешилось гораздо быстрей? — Ты же сказал, что осознал всё только сегодня. Арсений куксится. — Ты понял, о чём я! Мы получили бесценный жизненный опыт, и… — Мне кажется, я влюбился, когда увидел, как ты ешь чипсы с сыром, — вдруг, ни к селу ни к городу, заявляет Антон. — Что? — глупо хлопает глазами Арсений. Не то чтобы он ждал услышать признаний посерьёзней, да и в целом — каких-либо… — Нет, серьёзно. Камамбер и «русская картошка» за двадцать рублей — и ты считаешь, что это лучшее сочетание на земле. — Это правда вкусно! Антон смеётся. — Ты смотришь фильмы, будто не замечая ничего вокруг. Делаешь вид, что ничего не чувствуешь, хотя я не видел никого, кто позволял бы себе быть настолько ярким. Если подумать, не влюбиться в тебя было бы преступлением. У Арсения горит в груди так, что почти физически больно. Он смотрит на Антона и не понимает, как тот может, каким вообще образом он видит в нём что-то, достойное настолько искренних чувств. Он же столько всего «не так». Неужели Антону всё равно? — Когда ты позвонил мне, чтобы узнать про квартиру, я дрочил, — признаётся Арсений. Глаза Антона наливаются ярким цветом. — Правда? — Я тогда пиздец разозлился. Решил, что не быть тебе моим соседом ни за что. Антон лучится смехом как июльское солнце. Арсений думает, что чуть не допустил самую большую ошибку в своей жизни. — Но потом ты припёрся, такой дебил, выглядишь как школьник, еще и сумку с вещами притащил, я был покорён. — Не ври, — смеётся Антон. — Ладно, ты был единственным приличным выбором. Мне срочно нужен был сосед. — Напомни мне отправить ребятам большую бутылку текилы. — Во столько ты оцениваешь нашу любовь?! — возмущается Арсений, но Антон уже обхватывает его лицо ладонями и целует, в щеки, в подбородок, в сомкнутые веки. Арсений брыкается только ради приличия, хотя в нём не осталось ни капли. — Обещаю всегда говорить, когда мне снится секс с тобой, — торжественно провозглашает Антон, оторвавшись от поцелуев. — А ты правда так красиво стонешь, или это мне пригрезилось? — Надо уточнять у ценителей, — непроизвольно краснеет Арсений. — Спасибо, лучше оценю сам. Антон снова склоняется ниже, нежно обхватывает нижнюю губу, тихий звук кожи об кожу — бархат, Арсений прогибает спину, чтобы быть ещё ближе. Из кухни призывно орёт вскипевший чайник, Антон отстраняется наигранно-недовольно, перебирает пальцами арсьеньеву чёлку. У Арсения очень кстати пересохло во рту. — Чаю? — кокетливо спрашивает он, стреляя глазами из-под растрёпанных усилиями Антона прядей. — С удовольствием. Они пьяно бредут на кухню, вцепившись друг в друга пальцами, Антон, зарулив в гостиную, выключает телевизор, немного нетерпеливо швыряя обратно пульт на диван. Арсению хочется хихикать как долбоёбу. — Сильно не напивайся, — предупреждает Арсений, с довольной ухмылкой усаживаясь за стол. — У нас на сегодня большие планы, в которые не входит бегать поссать каждые двадцать минут. — Неужели? — оборачивается, улыбаясь, Антон. В руках уже — две чашки, и из одной из них — Арсений видит — свисает этикетка пакетика каркаде. Кажется, он до невозможности влюблён. — Да. Будем воплощать сны в реальность. Возможно, Арсению стоит ущипнуть себя, потому что всё происходящее и сейчас подозрительно смахивает на сон. Может, сон Антона? Но лучше он подумает об этом завтра. Сегодня он просто невъебительно, охуенно счастлив.