Господин Уныние

Вечерний кветиапин действительно оказал своё действие. Захотелось спать, и я постепенно начал проваливаться в буйство цветных бредовых картин, больше похожих на острый психоз. Странная, ни на что не похожая шахматная доска вертелась вокруг своей оси, приобретая вид шерстяной муфты. Обрывки ступней шагали по оживлённой улице, и лужи отражали небесно-голубое небо… Такое же голубое, как глаза моего психотерапевта. Это так странно, мне не снилось ничего такого психоделического никогда. И вот я вижу её, стоящую около кабинета, она приветливо улыбается и… Вдруг её зубы вырастают в клыки, а глаза становятся узкими и разъярёнными, ноздри расширяются в попытке захватить весь кислород в этой комнате. Я огляделся, чтобы понять, комната ли это вообще, ведь буквально секунду назад надо мной было небо, а под ногами — асфальт. С потолка на меня начали падать опарыши, мимо пролетела стая чёрных воронов. Некоторые из этих назойливых червяков оказывались у меня во рту, в волосах, под ногами. Я, увидев просветление за окнами этого пугающего места, бросился искать выход. Мой шаг обращается в бег, и я разбиваю стекло головой, оказываясь в бесконечно-белом и наполненном лучами пространстве. — Смотри-ка, наш соня очнулся, — говорит нежный женский голос в моей голове. Осколки летят вне времени и пространства, всё как будто в замедленном действии. Тихо. — Ну-ну, открывай глаза скорее, ты в безопасности. Я открыл глаза и увидел смутные очертания уже знакомой мне девушки. Клементина. — Где она? Где Ксения Александровна? — я начал суетливо пытаться встать с кровати, в недоумении повторяя имя своего психотерапевта. Клементина заботливо улыбнулась мне, рядом с ней сидел шут. — Кларин, подай, пожалуйста, настойку девясила с той полки, — девушка указала рукой на маленькую бутылочку из блестящего кабошона на подложке из кожи, с кружевами и вороньим пером. Клоун покорно встал и подал ей настойку. А потом я снова увидел жест, означающий вопрос о самочувствии. Неужели Кларин разговаривает на том же жестовом языке, что и Эмиль? Я бессильно опустил палец, дотронувшись им до кончика носа. — Как ты понял, что он пытается тебе сказать? — заворковала Клементина. — Видел где-то подобное… — я присел на кровати, и виски начали пульсировать. Ксения. Неужели она мне просто приснилась? И что это за жуткое видение? Я до смерти испугался. — У тебя изрезано всё лицо, — продолжала обеспокоенно говорить волчица, обмакивая вату в настойке. — Вот это демоны постарались. Видимо, они очень не хотели тебя впускать сюда. — Я прошу прощения, но я оказываюсь здесь уже второй раз. Что это за место и кто вы? — я поморщился от боли. — Ты в некогда цветущей Аасте, — Клементина замолчала, но быстро решилась продолжить. — Это было чудное место с благоухающими травами и цветами. В округе было слышно пение эльфов, журчание рек, звуки волшебства, торжества магии и природы. Ааста — мой родной дом. По крайней мере такая, какой я её помню. — Это что-то вроде параллельного мира? — пытаюсь лучше понять я девушку. — Волшебного мира. О, как же я скучаю по шелесту зарослей шалфея! — взвыла Клементина. — как я скучаю по сбору трав и разговорам с деревьями. Все наши беды начались после того, как разгневался твой отец. — Из-за чего же? — я недоверчиво оглядел её, потом Кларина. — что послужило причиной его гнева? — Любопытство, — волчица смотрела мне в глаза с обидой, присущей зверю, запертому в клетке. — Я не виню тебя, Константин… — Погоди-ка, разве я в чём-то виновен? — Всё в прошлом, время не повернуть вспять. Но, я молю, помоги нам. — Чем я могу помочь? — спросил я. Клементина вскочила с места и подошла к книжной полке, перебирая стопки древней литературы. Теперь я могу разглядеть помещение лучше: к потолку, состоящему из соломы и балок, были подвешены засушенные ветки и полевые растения. Пузырьки с настойками находились вперемешку с книгами и высохшими ягодами. Ведро, зацелованное ржавчиной, одиноко стояло в углу хижины. Свёртки и мешочки заполонили собой практически всё свободное пространство, а горшки с цветами были выстроены в ряд на подоконнике. Я не могу сказать, что обстановка была зловещей, но уж точно не обычной. — Нашла! — воскликнула волчица. Её клыки таинственно блеснули. — Эту книгу подарил мне Чернокнижник, Великий Маг, обучивший меня всему, что знал. Это пророчество! В нём предсказано, что юный принц тьмы вернётся из неведающего об опасности мира, что он поможет нам! — Неужели я действительно сын Сатаны? Но я обыкновенный парень из такой же обыкновенной семьи, мне всего семнадцать лет, я не помню никаких демонов и бесов в своём детстве. — Ты и твой брат двадцать два года назад нарушили закон Бранна. Вы вышли в нижний Мидтен и увидели солнце, реки и эльфов. Ваш отец разгневался и отправил тебя, виновника раздора, в мир людей. Нам нужно найти твоего брата и одержать победу в Великой битве! Только это сможет спасти Аасту от демонов и зла! — Погоди. Какие ещё двадцать два года? — недоверчиво буркнул я. — Ты же родился здесь за пять лет до рождения в Фолке. Посчитай сам, — бросила волчица. И она встала со стула, подошла к полочкам хижины, немного подвигала пузырьки с настойками и наконец вернулась обратно, держа в руках ёмкость тёмно-коричневого цвета. — Согрей его своим дыханием, я покажу тебе всё, о чём ты забыл… Я взял в руки чашу, её содержимое напоминало что-то вроде чая, от которого происходил не самый лучший аромат. Вдохнув пары тёплой настойки, я ощутил, что моё сознание начало мутнеть: вокруг всё будто потеряло чёткость, цвета снова стали сливаться воедино. Как же меня утомляет состояние опьянения всеми этими странными веществами. Я погружаюсь в созерцание… Вижу ледяное озеро и двух маленьких мальчиков, один из них невероятно похож на меня в детстве, а рядом со мной стоит мой ровесник с красными прядями и румяным от холода лицом. Мы куда-то идём, сырой морозный смрад начинает щипать мой нос. — Идём, Константин, здесь никого нет, — протягивает малыш с длинными красно-чёрными волосами. Я поспешно бегу за ним вслед, стараясь не отставать. Мы поднимаемся вверх по лестнице, запах сырости постепенно уходит, теперь здесь пахнет пожаром и гарью. И вот наконец мы попадаем на выжженное поле, солнце медленно скрывается за дождевыми облаками. Вдали от нас я могу различить силуэт девушки, который по мере приближения выдаёт всё новые необычные черты. Длинные острые уши, белое летнее платье, кудрявые рыжие волосы. И очень приятный цветочный аромат. Эльфийка! Да, точно, прямо как на картинках детских сказок. Она подбегает и начинает обнимать нас. Её руки такие тёплые и уютные, я будто чувствую в этом бреду ту доброту, с которой она гладит и целует нас, я будто наяву ощущаю прикосновения. — Константин, Диаваль, я так рада видеть вас! — восторженно говорит она. — Скорее! Скоро начнётся дождь. И тут я начинаю понимать, кто всё это время сопровождал меня… Это мой брат, о котором говорила Клементина. Диаваль. Мы бежим по серому полю, оборачиваясь в страхе, что кто-то может искать нас, пока не выходим на цветущую поляну. Как много благоухающих цветов, зелёная трава шелестит под ногами, я вижу домики вдали, я вижу эльфов и слышу их песни. — Сиэлла? — спрашивает мой брат эльфийку — Ты ведь подаришь нам то, что обещала в прошлый раз? — Конечно, Диаваль, — говорит она, доставая маленького жёлтого цыплёнка из такого же маленького кармашка своего белого платья. Наши глаза загораются искрами счастья, я беру цыплёнка в руки, восхищаясь им, а Диаваль гладит его по голове. Птичка ловко ходит по нашим детским рукам. — Пусть он напоминает вам о солнце, дети Бранна, — сочувственно произносит Сиэлла. На этом мой сон прерывается, и теперь мы уже снова в аду, сам Люцифер строго осматривает нас, его лицо выражает дьявольскую ярость. — Сколько я буду говорить вам, чтобы вы не ходили в Нижний Мидтен? Ваше место здесь, в преисподней! — кричит наш отец, безжалостно отрывая голову жёлтому цыплёнку у нас на глазах, наполненных слезами и болью за погибшую птицу. Скоропостижно локация изменяется. Теперь перед нами стоит Кларин с морской раковиной в руках. Он, как обычно, нем, но по его губам можно прочесть то, что несмотря на проделки моего отца, вырвавшего язык несчастному шуту, как было сказано в стихотворении, он рад нас видеть. — Вы никогда не слышали шум моря, — показывает жестами он. — Пусть эта ракушка будет вам отрадой. И снова перед нами сам Дьявол, разбивающий ракушку о землю Бранна. Картинки сменяются столь быстро, что я не успеваю переключать внимание с одной на другую. И вновь я вижу нас с Диавалем, берущими красивый голубой цветок у молодого человека с пепельными волосами и хитрыми глазами. Как же он похож на моего соседа, вызвавшего скорую помощь, когда я стоял у окна в попытке закончить свои страдания… Последнее, что я помню было то, что отец растоптал цветок, и чёрная буря обрушилась на Бранн, все демоны преисподней вырвались наружу! Я очнулся со склянкой в руках, мои лёгкие сжал приступ кашля. Рядом была погрустневшая Клементина и немой шут. — Путь к принятию тернист, но когда становишься у финиша — получаешь небывалое умиротворение, — шепчет она мне на ухо и встаёт около окна. — Ты — наша последняя надежда, Константин. Как же всё это похоже на сказку, на нелепую выдумку больного рассудка. Это сон, это сон, это сон… — Клементина, я давно хотел взглянуть на твой знак, который находится у тебя на шее. Что он означает и откуда появился? — спросил я, понимая, что во сне играют по правилам сна. Волчица нахмурилась и вытащила из мехового воротника свёрток, на котором красовался стих:

В сухой траве лежит твой меч, Блестят клыки, и вьются искры. А пеплом волосы до плеч, Из леса крики снова: «изгнан!». Беги же прочь из этой стаи, Не смей бросать свой взгляд назад! Следы под лапами растают, И всё смолчат. Они смолчат. Огонь в округе, страх в глазах. И запах шерсти обгоревшей. Не смей бросать свой взгляд назад, Из дыма чёрного воскресший. Пришла пора давно прощаться И в одиночестве царить. Ведь кто захочет возвращаться К тому, кто мог тебя убить.

Я в изумлении прочёл его, не до конца понимая то, что она хотела донести до меня. В прошлый раз я читал стих о Кларине, а сейчас, видимо, Клементина решила рассказать свою историю. — Этот стих о тебе? — робко спросил я. — Тебя изгнали из стаи? — Тяжело говорить об этом, — запнулась волчица. — Наверное, будет правильнее сказать, что я сама ушла. — Ты можешь снова дать мне странный чаёк, который всё расскажет за тебя. — Такие настойки слишком токсичны для того, чтобы использовать их по нескольку раз в день. Я сама расскажу… Её взгляд был таким грустным, полным горя от утерянной любви… Такой взгляд я уж точно ни с чем не смогу перепутать. Губы волчицы побелели и тихо начали произносить: «Я была единственной бурой волчицей в стае чёрных волков. Все мои братья и сёстры издевались надо мной. Я была нелепой мутацией, позором семьи и материнским несчастьем. Каждый день мне приходилось выдерживать упрёки, укусы, раны, подаренные моими сверстниками и взрослыми оборотнями. Но однажды я взмолилась богине Луне, чтобы та подарила мне признание и прощение… А в итоге я лишь получила целительскую силу в залечивании собственных увечий». Повисла недолгая пауза, прежде чем Клементина снова продолжила повествование: «Я сбежала. И мой старший брат Канн был первым, кто желал этого. Я скиталась по лесу в надежде найти пристанище. И нашла его в любви к белому волку из стаи серых, Энгу. Мы поселились на окраине леса, завели волчат и радовались каждому дню, прожитому вместе. Но Канну побега оказалось мало. Ночью он пришёл и загрыз Энга и наших детей, презрительно облизнувшись мне в лицо…». Слёзы текли по её щекам и губам, аккуратно падая на шерстяной капюшон. — Я не смогла их исцелить, даже с помощью магии. Это бремя я несу с собой который год, вместе с жаждой мести! Я не знал, как я могу поддержать её… Эту историю было слышать настолько же больно, насколько самому пережить такой ужас. Я коснулся её руки. — Тебе не стоит так расстраиваться из-за меня, — тоскливо заявила она. — на сегодня с тебя хватит впечатлений. Пора. Волчица обняла меня, и я растворился в её объятиях, оказавшись на своей постели, в окружении зелёных стен психиатрической больницы. *** — Долго же ты спал, — зевнул Эмиль. — Я уже начал переживать. Я протёр сонные глаза и приподнялся. — А чьё имя ты там бормотал? — поинтересовался он. — Ясения какая-то… — Ксения, — поправил я его. — Во-во, нет тут никаких Ксений. Я нахмурился. Не так давно я принял политику того, что никому нет дела до меня. И плакать, жаловаться и просить о помощи я не хочу, потому что не достоин этого. Я всё время говорил, что со мной всё в порядке, и это даже не попытка вызвать у собеседника сомнения вроде: «А может он лжёт, что в порядке? Лицо угрюмое и грустное, голос едва слышен». Вовсе нет. Просто порой легче отмахнуться, чем объяснять, почему тебе плохо. Да и смысл? У людей нет власти над душевной болью. Но сейчас мне так сильно захотелось поделиться с Эмилем рассказом о Ксении. Я останавливал себя, мысленно закрывал рот руками, внутри всё бурлило. Но ведь мы вряд ли ещё где-нибудь встретимся в реальной жизни, а от того, что я выговорюсь, мне должно стать легче. Пожалуйста, пусть мне станет легче! — Знаешь, я бы хотел рассказать тебе кое-что. Ксения — это мой бывший психотерапевт, в которого я был влюблён, — выдохнул я. — Воу, интересно, — усмехнулся Эмиль. — Ей было тридцать восемь лет. Я повернулся на ней окончательно. Ограничив все свои социальные контакты, я идеализировал её, обесценивая всех людей вокруг. Оставил только её величественный образ в голове и жил только от консультации к консультации. Но когда наступило лето, нам пришлось оборвать терапию и тогда… — я замолчал, поднимая глаза на Эмиля. Вдруг ему неинтересно это слушать? Эмиль внимательно посмотрел на меня в ответ и кивнул, мол, продолжай. — Всё рухнуло в один единственный миг, — продолжил я, понимая, что будет странно, если я замолчу именно сейчас. — Я никогда не плакал так сильно до того момента. И каждый день с тех пор я просыпался в двенадцать часов ночи и шёпотом произносил её имя, чтобы не забыть, помнить о своих чувствах. Четыреста семьдесят восьмой день был последним в этой каждодневной цепи, однако это был ещё не конец. Я выследил её дом с помощью её сына, учившегося со мной в одной школе. — Мне очень жаль, малыш, — произнёс он. — Это звучит очень грустно. На самом деле, мне было не так важно, что подумает или скажет Эмиль. Мне хотелось вылить этот поток на любого живого человека, способного слушать. — Извини за нытьё, пожалуйста, — попросил я прощения. — Всё в порядке, — сказал он, положив на мою руку свою. Его ладонь была такой тёплой и нежной, будто бархатная ткань, но я резко убрал руку с недоверчивым видом. Эмиль обиженно сунул свою в карман. Меня насторожило его поведение. Это выглядело для меня опасно. Прикосновения, взгляды, поддержка… Разве люди делают так из правдивого сочувствия? — Так это была твоя первая любовь, получается? — спросил Эмиль. — Я никогда не смогу назвать опыт с Ксенией первой любовью. Это была одержимость, влюблённость, боль. Всё что угодно, но только не то чудесное состояние отсутствия стыда за себя перед своим партнёром. Любовь — другое чувство. Не менее сильное, чем влюблённость, но оно дарит успокоение, а одержимость — нет. — А для меня… Для меня так сложно сказать человеку «я люблю тебя». Да, я могу говорить такое маме, отцу, но эти люди знают меня всю жизнь, а вот другим людям я лишь могу сказать «Спасибо». Я бы хотел сказать порой то же самое, так ведь делают влюблённые, например. Но я не желаю лгать. «Вполне логично», — подумал я. — Но послушай, ты ведь можешь выражать свои чувства не этим словом, а любыми другими, которые описывают твоё состояние. Например, «Я благодарен тебе», «Я чувствую себя с тобой очень комфортно и тепло». А когда нужно ответить конкретно на «Я люблю тебя», можно говорить следующее: «Для меня слово «люблю» произносить необыкновенно сложно из-за того, что я боюсь оказаться раненым. Мы ведь никогда не можем знать, когда наши отношения закончатся. Порой это даже не зависит от нас, а фраза довольно сильная и наполненная глубоким смыслом, бросая который на ветер, ты обесцениваешь всё. Я испытываю огромную привязанность, интерес, теплоту к тебе, но ведь «я люблю тебя» — просто формальность. Мы вместе не ради слов, а ради чувств. Разных чувств». Эмиль задумался и пожал плечами, соглашаясь со мной. — Это лучший вариант… Говорить всё как есть, прямо и без манипуляций. Но в моих бывших отношениях это было практически невозможно. Партнёр был типичным арбузером. Я задумался. Обсуждение любви и романтических чувств — это сложно. Я не знал, на что сменить эту запретную тему, уйти от диалога, связанного с его размышлениями и моей Ксенией. Я знаю, знаю, что сам начал об этом говорить, но я хочу остановиться. Это слишком больно. — Кстати, наверное сейчас это будет не в тему, но меня дико пугает вселенная и космос, потому что я не могу осмыслить эту величину, я не могу обработать факт о том, что она такая огромная, — выпалил я, даже не раздумывая. Мне хотелось заполнить повисшую неловкую тишину. Он ведь, наверное, ждёт чего-то, какого-то продолжения? Я считал своим долгом развлечь его разговором, хотя если бы я попробовал спросить себя: «А хочу ли я вообще разговаривать?», я бы сам себе чётко ответил: «Нет». Но я продолжил мысли вслух, потому что я идиот, который никогда не прислушивается к своим желаниям. — Очень сложно принимать то, что у кого-то всё не так, как я себе всю жизнь представлял. Точно так же, как и вселенная обыкновенная, общепризнанная, непостижима вселенная внутри человека. Мы можем только как астрофизики об этой вселенной знать феномены, размышлять о её происхождении и об условиях, которые действовали на неё во время того, как она менялась. Но полностью мы никогда ничего из этого не познаем. Ни вселенную мира, ни вселенную другого человека. Хотя бы потому, что мы не можем почувствовать то же самое, смотря на всё со своей точки зрения, ограниченной специфическим мировосприятием. — Я согласен с тобой. Разумеется, что мы не можем понять как работают физиологические процессы человека, как работает его биохимия. Так что в этом действительно есть какой-то смысл, — задумчиво буркнул Эмиль. — А я считаю, что как раз-таки физиологические и биохимические процессы доступны для изучения. Более того, они изучены, но не нами. Думаю, мы довольно хорошо разобрались в соматике человека. А вот ментальные схемы… Психиатрия ещё имеет под собой базовые основания. Но настолько мы ещё глупы, что эта область остаётся такой загадочной. Я — человек, который стремился познать многое, но которому чего-то не хватало для того, чтобы эту информацию найти и пропустить через себя. Щёлкнула дверь, и на порог вошла медсестра с завтраком. У меня совсем не было аппетита, тем более пища эта, если её вообще можно так назвать, не выглядела съедобной от слова совсем. Эмиль встал с кровати и отправился забирать тарелки с едой и чашки с кофейным напитком. Из приборов были только ложки, а вся посуда была металлической. — Интересно, почему здесь нет вилок? — спросил я у Эмиля. — Потому что врачи считают, что вилки похожи на трезубец Дьявола, — усмехнулся он. Я поковырял ложкой кашу, надеясь, что она магическим образом впитается в тарелку, но этого не произошло. — Поешь хоть немного, — обратилась ко мне медсестра. — А то нечем будет анализы сдавать. Как смешно… Я был бы рад, если бы мне действительно хотелось есть, да только кусок в горло не лезет. — Ну ладно, мальчишки, не скучайте, сейчас к вам придёт воспитатель, и вы сможете заняться чем-то интересным, — подмигнула нам она. Эмиль уплетал кашу, выглядел он очень бодрым и весёлым. — А вот, кстати, и она, — кивнула медсестра в сторону молодой девушки в халате, которая вошла к нам в бокс с листами бумаги и коробками. На бейдже у девушки было написано «Керенская Анастасия Андреевна», она была очень вытянутой и худой, глаза у неё были карие, а волосы убраны в высокий хвост. — Привет, мальчишки, давайте познакомимся. Меня зовут Анастасия, я пришла с вами позаниматься, — улыбнулась она. Я поздоровался с ней взглядом, а Эмиль пробубнил что-то невнятное, пытаясь как можно быстрее проглотить кашу. — Мы можем порисовать или поиграть в настольные игры. А ещё я принесла загадки, — сказала Анастасия, начиная шуршать листами бумаги в её огромном наборе развлекательных предметов. — Только не загадки, — протянул мой сосед по боксу. — Я никогда их не отгадываю! — Хорошо, тогда выбирай настольную игру или цветные карандаши. Мне стало очень тоскливо. Резко. Ни с того, ни с сего. Мне хотелось снова уснуть, развернувшись к ним спиной. Но так нельзя, она же пришла помочь. Ты самый настоящий эгоист, раз даже смог подумать об этом. Порисуй или поиграй, болван! И плевать, что ты там себе придумал какую-то грусть! Всё в твоей голове, увалень! Хватит уже себя жалеть! — Можно я возьму простой карандаш и лист бумаги, — сказал я Анастасии. — Да, конечно, бери. Я положил перед собой лист и, смотря на Эмиля, начал набрасывать очертания его лица на бумаге. Он выпрямился и шутливо поправил волосы, стараясь изображать гордый вид, убирая широкую улыбку с лица. У него это не очень хорошо получалось. Улыбка то и дело проскальзывала на губах. Прошло минут десять, и я с готовностью показал лист ему. Эмиль в удивлении широко раскрыл глаза.— Неужели я такой красавчик? — сказал он с восхищением. — Дай-ка и я взгляну, — поинтересовалась Анастасия Андреевна. Она очень долго рассматривала рисунок, в её взгляде я видел, что ей тоже нравится. Очень красиво, — похвалила меня девушка.— а главное, что соответствует реальности. Как приятно слышать такое от людей. Но в голове всё ещё мелькала мысль о том, что они просто из жалости говорят мне это. — Спасибо, — выдавил я, стараясь делать счастливый вид. Зачем портить им настроение своим внутренним мраком? Его и так в жизни каждого из них предостаточно. — Можно я оставлю себе на память? — спросил Эмиль. — Можно. *** День выдался скучный, близился конец тихого часа. И тут кто-то снова открыл дверь, пробираясь в бокс. Это была женщина средних лет с кудрявыми волосами и очень печальным видом. У неё были кривые зубы, но миловидное лицо, которое смягчало безвкусно подобранный образ. Это была мама Эмиля. — Привет, мам, — сказал тот с виновностью. — Привет. Папа сегодня не приехал, прости. Он очень зол и обижен на тебя, к сожалению. Я принесла тебе книги, вот, можешь почитать. И ещё, — Мама Эмиля начала доставать бутылку воды из сумки и пряники с корицей, вместе с коробкой зефира. — Угощайтесь, мальчики. — Спасибо большое, — поблагодарил я её, изрядно проголодавшись. Я не ел больничные кулинарные изыски, но я не мог оставаться голодным до конца своих дней, какой бы гадостью медсёстры нас не кормили. — Да не за что, — печально сказала женщина и тут же замолчала на полминуты. Она выглядела такой несчастной и подавленной, что я испытал жалость к ней. Но в то же время было видно, как она любит своего сына, несмотря ни на что. Я открыл коробку с зефиром, и мы с Эмилем взяли по одной штуке. Вдруг раздался чей-то крик, и все медсёстры скопились у бокса напротив, заходя внутрь с настороженным видом. Они кричали что-то вроде: «Антоша, Антоша, успокойся! Твою майку забрали постирать твои родители, её у нас нет!» — было слышно сквозь стеклянное окно. Неужели этот Антоша так истерит из-за какой-то майки? Хотя, возможно, его тоже можно понять, ведь у каждого есть свои причины на проявление эмоций, какими бы они не казались странными и неуместными в данном контексте. Чуть позже послышалась вторая партия криков и шума из того бокса. На этот раз уже вопили медсёстры. Казалось, будто он пытается причинить им вред. С другого конца коридора в палату направлялась Мария Дмитриевна, врач первого отделения, по совместительству, мой врач. После того, как она зашла в бокс, крики прекратились, и Антошу, бритого высокого мальчика с жуткой улыбкой, повели в кабинет психиатра. — Вот это номер, — сказал Эмиль. — Хоть какая-то развлекуха. — Да будет тебе, — ответила ему мама. — Мы же не в музее, а сам знаешь где. Мне стало так печально, ведь мои родители даже не захотят навестить меня, да и сам я вряд ли буду рад увидеть их. В то же время так больно от того, что мы с Эмилем на совершенно разных полюсах отношений с родителями. Порой мне хочется ласки и даже обыкновенного любопытства к моей личности с их стороны, но этого просто не может быть, ведь перевоспитывать сформировавшуюся ригидную структуру — задача из рода фантастики. Я свернулся комочком в кровати и долго-долго пытался уснуть, измучившись от скуки и тоски. Мысли не давали мне отдыха. Было то холодно, то жарко, я сбрасывал с себя одеяло, потом снова накидывал его. К тому моменту, как я выключился, мама Эмиля уже давно ушла, оставляя после себя лишь шлейф моей немой зависти. *** — Проснись и пой! — заорал кто-то прямо над моей головой. — Что? — вскочил я с кровати от ужаса. — За тобой пришли посланники ада! — не унимался мой сосед по боксу. — Мы не могли тебя разбудить легальными методами, а на этот ты отреагировал. Здорово. — Ты что сошёл с ума? — спросонья прохрипел я. — Только взгляни вокруг, я и впрямь безумец, не сомневайся в своих догадках! Медсестра прикоснулась к голове Эмиля в попытке унять его возбуждённое состояние. — Кто здесь Клингер? Это ты? — указала она на меня — Пойдём. Я встал и медленно поплёлся за ней, будучи узником своего обессилевшего тела. Мы вышли в освещённый коридор и зашли в процедурную. Меня усадили на кушетку и стали держать. Видимо, чтобы не вырывался. Алые шрамы стали фиолетовыми из-за холода. Мне затянули руку жгутом и… О, сладкая боль. Всё произошло так быстро, я даже не успел толком понять, что это было. Но боль вернула меня в сознание. Я сразу вспомнил то, как резал себя в ванной, перед глазами промелькнули картинки воспоминаний: кровь везде, брызги тёмно-вишнёвых капель на стенах, перемотанная жгутом рука, чтобы остановить неуёмный плотный поток венозного кровотечения. Я вспомнил тот ужас и эйфорию, вспомнил, как дрожал от наслаждения, купая в винных сгустках пальцы, чтобы написать на кафеле имя «Ксения». Меня переполняли противоречивые чувства ненависти к себе и любви. Безумной любви, страшной любви, любви, поработившей мой разум, одурманевшей сознание. Боль — единственное чувство, способное заставить меня жить. — Ты чего такой довольный? — спросила медсестра. Я промолчал, проговаривая в своей голове: «Ты заслуживаешь только страданий, только разрушение может избавить тебя от вины за то, что ты вообще появился на свет». Моё лицо озарила пугающая улыбка, из-за которой я вмиг поймал на себе подозрительные взгляды окружающих меня женщин. Пришлось убрать её со своего лица и вновь придать ему ожидаемый вид, по-видимому, скорбный. Мне приложили к руке вату и отправили обратно в сопровождении медперсонала. Хотелось смеяться, в истерике, в судорогах, валяться на полу, раздирать лицо ногтями до крови. Но я молчал. Это всё происходило только внутри меня. Если я ещё могу сдержаться, то пусть будет так. Зачем пугать медсестёр и врачей? *** На столе уже стояла каша, а рядом тётя Женя с таблетками и водой. — Ну что? Таблеточки? — весело спросила тётя Женя. Она высыпала в ложку четверти от жёлтого и от белого медикаментов, и я проглотил их, запивая водой. — Открой рот и покажи, что ты выпил. У нас такие правила, — чуть более строго сказала она. Я открыл рот, высовывая язык наружу. — Ага, вижу. Ну что? Как ваше самочувствие, ребята? — Спина болит, — пожаловался Эмиль. — Хорошо, я скажу врачу, — ответила медсестра. — У нас для пациентов есть двигательный праксис. — Что это такое? — отозвался Эмиль, зевая. — Что-то вроде йоги, — сказала тётя Женя. — О-оо, йога. Это мне нравится. Я не против размяться, а то в этом боксе мы постоянно лежим. Надоело! — с ноткой возмущения размышлял он вслух. Медсестра вышла из бокса. Я закинул ногу на ногу и посмотрел на рисовую кашу, стоящую на столе. Я взял ложку и попробовал поднести её ко рту. Брезгливо проглатывая содержимое, я обнаружил личинку моли. И как же она была похожа на крупинку риса. С омерзением на лице, я вытащил эту дрянь на стол. Она была разваренной, мёртвой и ужасно противной. — Чего такой кислый? Сегодня четверг, а значит будет весело! — Эмиль облокотился на стол со светящимися от радости глазами и продолжил. — Утром по четвергам обычно приходят волонтёры и занимаются с нами крутыми вещами: рисуют, разговаривают и несут бред про стигматизацию психических болезней! — Действительно, ничего веселее и придумать невозможно, — съязвил я. — Ты видел, что я только что достал из каши? Эмиль посмотрел на личинку и тоже поморщился. — И всё равно. Ты очень вредный. Вредный и замкнутый. И разговариваешь слишком пафосно, будто снизошёл из средневековья к простым смертным. Ну прям фу таким быть! — сказал Эмиль с осуждением. — Позвольте заметить, что это ещё не самая высшая степень моей вредности. Если Вам будет угодно, то я просто продолжу быть таким без Вашего высокочтимого мнения. Меня глубоко поражает эстетика трапезы в этой больнице, ибо вместо вишенки на торте, они положили в кашу чёртову личинку! — Ну бывает, что поделать. Ты вон сам вообще на червяка похож. На глисту тощую! — не унимался он. — Твой выпад вообще прозвучал, как очень чопорный посыл меня в задницу. — Так и было, умник, — я отхлебнул чай из металлической кружки. — Если ты такой воспитанный, то не сёрбай чаем. — Ты, видимо, никогда не был на чайных церемониях. Я насыщаю его энергией воздуха, — продолжил я. — Ну и насыщай его этой энергией воздуха без меня, чёрт побери, — сказал Эмиль с дикой детской обидой. — Извини, Эмиль, я не хотел тебя расстраивать. — Ну уж нет, я сегодня может быть такой же вредный, как и ты. Отстань. Щёлкнула дверь, и на порог вошла медсестра в огромных линзах. Та самая, которая увела Алекса в бокс напротив. — Собираемся, ребята. Пришли волонтёры. Я всё больше убеждаюсь в том, что моё мнение здесь никого не волнует. Как жаль. — Давай-давай, Костик, не замыкайся в себе, это обязательное мероприятие. Как же гадко мне стало на душе, да ещё и по имени меня так отвратительно назвали. — Константин, — поправил я её. — Вот будет тебе столько же лет, сколько и мне, буду называть тебя хоть Константином Викторовичем. А сейчас вставай и пошли, — злобно фыркнула она. Я угрюмо отправился за ней и за обиженным Эмилем. Мы вышли в коридор, яркий свет ламп начал слепить мне глаза. Вокруг неприятно пахло больницей. Нас взяли под руки и отвели в комнату, где стояли две девушки и один юноша, вокруг них сидели дети разных возрастов. У одной девушки были ярко накрашены глаза, это выглядело довольно эффектно и красиво. Рядом с ней стояла другая девушка с полной фигурой и пышными формами. Юноша же был худым, словно скелет, у него впали щёки, и взгляд был настолько безразличным, что по всей моей коже пробежали мурашки. От него сильно веяло холодом, всё его существо демонстрировало жуткую нозологическую картину. Он явно был чем-то психически болен, я считывал это с его невербальных сигналов. — Здравствуйте, мальчики! Меня зовут Татьяна, я клинический психолог, — сказала девушка с накрашенными глазами. — Садитесь, пожалуйста, в круг. Мы с Эмилем втиснулись между детьми. — Меня зовут Анна, — сказала тучная девушка. — У меня диагностированная циклотимия, сейчас я занимаюсь волонтёрской деятельностью и поддерживаю детей с психическими особенностями. — Я Михаил, — пробормотал себе под нос юноша. — У меня шизофрения, я тоже волонтёр. Сейчас я уже длительное время нахожусь в ремиссии, поэтому считаю нужным помогать другим людям, которые плохо себя чувствуют. Теперь понятно, почему от этого Михаила такое ощущение, я читал в различных источниках о том, что люди с этой болезнью действительно очень по-особенному воспринимаются другими людьми. Татьяна подняла руку вверх, захватывая внимание слушателей и сказала: «Сейчас мы с вами немного порисуем, а потом со всеми познакомимся. Тема рисунка заключается в том, чтобы вы нарисовали своё состояние на данный момент». Как банально. Я считаю, что в этом нет никакой пользы. Вот нарисуем мы своё состояние, а дальше что? Разве не ясно, что всем здесь дерьмово? Бессмыслица. Нам раздали карандаши и цветную бумагу. Эмиль начал рисовать первым, а я пытался подглядеть за ним, потому что не мог придумать ничего более оригинального, чем просто закрасить лист чёрным цветом. Однако хотелось всё же какой-то идеи в рисунке, возможно даже динамики, ведь я ощущаю некое раздражение из-за того, что меня отправили сюда, не поинтересовавшись хочу ли я этого. Он набрасывал тревожные жирные штрихи, напоминающие кривую фигуру, забившуюся в угол. Мне стало неловко, ведь, скорее всего, такое хорошее утреннее настроение испортил ему я. Как неудобно получилось. Вдохновившись, я решил изобразить парня, голова которого напоминала раскрытый люк, из которого выливался поток мыслей, скрученных в спираль. Этим я хотел показать, как много противоречий в моих когнитивных процессах. Прошло непродолжительное количество времени перед тем, как все закончили и уже были готовы рассказать о своих рисунках. Первой решилась поделиться своим откровением маленькая девочка с заедами на губах. Её лицо было покрыто маленькими язвами, будто бы это была какая-то аллергия или что-то типа того. На её листочке была коричневая собака, ноги собаки были обыкновенными палками, торчащими в разные стороны, а язык высунут наружу. — Меня зовут Катя, мне восемь лет. Я очень люблю собак, поэтому я решила нарисовать собаку. Очень люблю собак, собак, — с волнением в голосе сказала девочка. — Расскажи нам про эту породу, — пыталась развить её мысль Татьяна. — Чем твоя собака любит заниматься в свободное время? — Она любит кусать людей, — гордо заявила Катя. — Меня тоже укусила собака, вот сюда! — она показала на свою кисть. Это было больно, когда меня укусила собака. — Да, представляю. Наверное, тебе действительно было очень неприятно, я думаю, что на твоём месте я бы тоже испугалась. — Я не испугалась, я люблю собак, — не унималась Катя, — очень люблю собак, собак. — Хорошо, мы тебя услышали. — Ты какая-то больная, — заявил пацан напротив девочки. Мне стало обидно за Катю, поэтому я решил вступиться: «По-моему, это правильное место для того, чтобы болеть, не находишь?» — Давайте договоримся, что мы друг друга не оскорбляем! — заявила Татьяна строгим голосом. Анна как-то расстроилась и предложила послушать того парня: «А ты не хочешь показать нам свой рисунок?» — Я ещё не закончил, — огрызнулся он. — А какую идею ты хотел выразить? Расскажи немного о себе, почему ты здесь? — спросила пышная девушка. — Меня зовут Даня, у меня склонность к побегам и бродяжничеству, меня положили сюда из-за того, что я употреблял наркоту.— нехотя отозвался пацан. Он продолжил говорить, но я уже устал внимать его словам, внимать словам всех, кто находился в этой комнате. Стены вокруг отражали безумие пациентов или моё безумие. Так тесно в кругу сумасшедших детей, ведь я не такой, правда? Я всего лишь нуждаюсь в том, чтобы вырваться из плена своей пустоты. Этот час длился вечность, я так хотел курить и спать, что слушать бред собравшихся было невыносимо… Я так и не показал свой рисунок. Мне стало стыдно. Я делал вид, что меня не существует. Хотя, возможно, так и есть. После того, как наше время вышло, мы все разбрелись по своим боксам: кто-то в воодушевлении, кто-то в печали, а мы с Эмилем в обиде друг на друга.