Господин Уныние

Я не мог отойти от окна ни после завтрака, ни после второго завтрака. Я ждал Ксению, я так хотел увидеть её и наконец поговорить. Но её не было. Может быть она сейчас занята работой или своими важными делами? Я не в праве осуждать её, но чёрт. Я мечтал об этой встрече очень долго и об этом просто так я не могу забыть. Слишком много чувств, много непонятных ощущений, от которых невозможно отвлечься. Тревога снова поедает меня. Она будто бы отступила на некоторое время, но когда я думаю о Ксении, трепет нарастает с новой силой. Но это не та тревога. Это предвкушение. Эмиль ничего не ел, он лежал на кровати и спал. Я вспоминал сомнительные отличия биполярной депрессии от униполярной. У них чаще бывает гиперсомния, а не полное отсутствие сна. Конечно, когда мы вставали на завтрак и на второй завтрак, его заставляли присоединяться к остальным и покидать измятую постель, но он сидел за столом с таким видом, что глядя на него, хотелось повеситься самому. В моей голове был постоянный поток мыслей. Они были вязкие и замедленные, но не прекращались ни на секунду. Я никак не мог понять себя. Чего я хочу на самом деле и почему я так сильно, так остро воспринимаю всё, что со мной происходит? Мои мысли были словно каша, потому что там был и Эмиль, и Ксения, и Чернокнижник, и Клементина. Я живу параллельными жизнями, но можно ли их назвать счастливыми? Нет. — Алиса, куда ты так бежишь? Я сколько раз тебе говорила, что мы идём медленно, — послышалось из палаты для девушек с расстройством пищевого поведения. Тишина. — Алиса! Прекрати, иначе я позову твоего врача! — голос воспитательницы прозвучал громче. Я оторвался от окна. Уж очень мне было интересно посмотреть на эту Алису. Я вошёл в соседнюю палату под номером «7» и увидел, как воспитательница пытается уложить десятилетнюю исхудавшую девочку на постель. Она брыкалась в её руках, даже пыталась кусаться, но её обессиленные мышцы не позволяли ей вырваться окончательно. — Алиса! Ты зря пытаешься сбежать, ты же понимаешь, что мне придётся записать это в журнал наблюдения? Пока врач не поймёт, что ты здорова, он тебя отсюда не выпишет, а ты сопротивляешься постельному режиму. Девочка прекратила вырываться и села на кровать. Видимо, она всё-таки не хотела, чтобы вызывали её врача. — Вот, молодец. А теперь ложись, — сказала воспитательница, вытирая рукой лоб. Алиса легла, но приподняла голову над подушкой. Надеялась, что так она сбросит хоть немного больше калорий. — Я что тебе сказала, Никитина? Голову на подушку опустила! — уже чуть ли не закричала бедная воспитательница. И Никитина вроде послушалась, улеглась и уставилась в одну точку. Она, прямо как Саша, ничего не сказала за всё это время. Саша, к слову, тоже лежала в этой палате, на койке у окна. Я вспомнил, что пришлось ей пережить. Смерть отца от собственной же руки. Я даже не представляю, насколько ей было тяжело. Я решил, что больше здесь мне делать нечего, поэтому вознамерился отправиться к окну вновь. Прихрамывая, я пошёл обратно. Там сидели подростки из разных палат и играли в игру. — Опять к своему окну идёшь? — спросила Вера. Та крепкая девушка с красными волосами. — Не хочешь с нами сыграть? Вместе веселее. — Пожалуй, я откажусь от столь заманчивого предложения, — фыркнул я. — Ну, пожалуйста, Константин! — попросила меня Аделя, которая тоже сидела с ними в кругу. — Я не собираюсь менять траекторию. — Ты лучше попробуй сыграть с нами. Вдруг тебе понравится? — сказал Витя. Я глубоко вздохнул. Окно стало для меня чем-то вроде зависимости. Как тяга к самоуничтожению, которую невозможно ничем успокоить. Я вглядывался в лица, в фигуры врачей, выходивших и заходивших в отделение. Я старался различить такой знакомый глубокий взгляд морских глаз, ту золотую бабочку в правой брови, тот высокий пучок из светлых русых волос, слегка спадающих короткими прядями на лицо. Гордую походку… Я помнил её образ в мельчайших деталях, и если бы мне посчастливилось прожить ещё несколько лет, не увидев её, я бы всё равно смог представить до боли родное лицо. — Ладно… Во что вы играете? — уселся я в круг. Мне было мерзко от себя. Почему-то мне казалось, что если я общаюсь и разрешаю себе расслабиться в приятной компании, то я просто отвратительный человек. Я не знаю, откуда и как появилось это убеждение, но я всегда корил себя за то, что разговариваю с людьми, тяну их внимание на себя. И поэтому бесконца огрызался, пытался казаться мерзким и бесчувственным. Я просто знал, что я человек «без кожи». И что если я не буду самодуром, то моя боль меня уничтожит. И я скрывал её, превращаясь в бомбу замедленного действия. — Ура! Короче, тебе нужно написать на малярном скотче любое слово и приклеить его на лоб кому-то из нас. Мы все будем знать, что это за слово, а этот человек — нет. И он будет задавать нам вопросы, чтобы понять, кто он или что. — Гениально, — проворчал я. — Ладно, кто первый? — Раз уж ты на это согласился, то давай ты и будешь отгадывать. Закрывай глаза, — прохихикала Аделя. И я закрыл глаза, послушавшись братьев по несчастью. Они немного пошептались и приклеили мне на лоб малярный скотч с надписью. — Э-ээ, ладно. Я живое или неживое? — спросил я, открыв глаза. — Ну-у, когда-то был живым, — захохотали все в кругу. — Я известный человек, который уже умер? — Нет, не угадал, — посмеялась Вера. — А жаль. Может я персонаж фильма или книги? — Не-ет, — протянул Витя, улыбаясь во весь рот. — Я вымершее животное? Приподняв бровь уточнил я, не веря, что они могли такое загадать. — Нет! — хором ответили они. — Ты умершее животное. — Дикое умершее животное? — Да, очень близко! — вскрикнула Аделя. — Хм-м, я олень? — замешкался я. — Нет, не олень, подумай ещё. — Корова? Витя залился смехом и томно, наигранно артистично пробасил: «Му-у-у». — Какое же это дикое животное? Коровы домашние. Ты точно Олень, Константин. — Я какое-то блюдо? — спросил я, не обращая внимание на грубые шутки Вити. — Да! В точку! Какое? — засуетились все в кругу. — Какое… Какое я блюдо…? Я блюдо, которое есть в этой больнице? — Да-а, определённо, — игриво заметила Аделя. — О, боже. Я хоть вкусное блюдо или рыбная котлета какая-нибудь? — Да! Ты — рыбная котлета! Поздравляю с победой, — закричала она и подняла руки вверх! — Потише, пожалуйста. Эмиль спит, — сказал я, резко сменив выражение лица. Да, это определённо было мерзко. И меня даже забавил тот факт, что я гадкий ублюдок. — Ладно-ладно, только не испепели нас своим взглядом, — ответил Витя. В палату вошла женщина лет тридцати с чем-то, на ней был чёрный халат. Она пришла с папкой в руках. У неё были каштановые кудрявые волосы до плеч и очень милые щёки с ямочками. Она вполне внушала доверие. Но чёрный халат… Врачам разрешают такое? — Кто здесь Константин Клингер? — спросила женщина. — Это я. — А ты точно Константин или всё же рыбная котлета? — засмеялась она и отклеила малярный скотч с моего лба. — Нет, я всё-таки Константин. С самоидентификацией у меня всё в порядке. — Это хорошо. Я твой лечащий врач, Елена Михайловна. Пойдём поговорим? Я встал и отправился за ней. Она открыла дверь в коридор своим ключом, похожим на металлическую дверную ручку, и мы повернули в другой корпус отделения. Тут тоже были палаты, но с совершенно другими детьми, причём их было там настолько много, что казалось, даже стены психушки не выдержат такого. Они все громко говорили и смеялись. Кто-то играл на гитаре, кто-то пел, кто-то рисовал. Теперь мой корпус уже не кажется мне таким ужасным как раньше, ведь у нас намного меньше народу. Вскоре эти шумные палаты остались позади, и мы зашли в тихий кабинет. Там был белый стол, на стене почему-то висело старое зеркало. В первом отделении зеркал не было нигде. Здесь были. Правда я не ожидал, что в кабинетах тоже. На окнах, естественно, были решётки. — Ну что, Константин, расскажи мне, как ты здесь очутился, — сказала она, усаживаясь за стол на кресло, приготовившись записывать всё на лист бумаги, который она достала из своей синей папки. — Ну, как бы сказать… Я пришёл к тому, что возможно это депрессия. — Депрессия не является показанием для госпитализации, — сказала Елена Михайловна. — У меня есть сведения, что положили тебя экстренно. — Тогда зачем Вы спрашиваете, если знаете, что я по скорой и экстренно? И к тому же, у Вас есть все эти записи, иначе для чего врачи в приёмном отделении так старательно лупили по клавиатуре? — Не нервничай. Просто ответь, — Елена Михайловна откинулась на кресле, немного отодвигаясь от письменного стола. Внимательно оглядела меня и сложила руки на груди. — Я пытался… Ну, я просто хотел… Уби… — я замолчал, оборвав фразу. Почему-то сейчас я не хотел произносить это слово при ней. — Ты пытался покончить с собой, так? — осведомилась она. Елена Михайловна, вероятно, знала обо всём этом. Я уверен, что она читала записи из приёмного. Но она старательно делала вид, будто не имеет ни малейшего представления о моей госпитализации. — Так, — заключил я. — Поняла. Что-то случилось такое, что явилось последней каплей? — с сочувствием спросила мой врач. — Вся моя жизнь — одна сплошная последняя капля. Я — ничтожество, которое ни на что не способно. — И давно ты так про себя думаешь? — Достаточно давно, — выдохнул я. — А как ты пришёл к тому, что решил назвать своё состояние депрессивным? — она посмотрела мне в глаза, и я отвёл взгляд в сторону. — Не знаю. Когда я сюда поступил, я был уверен, что мне просто нужно умереть, но не связывал это с болезнью. Мне указал на это парень, с которым мы лежали в первом отделении. Он убедил меня в том, что такое состояние является симптомом. — Понятно. А какое состояние? Можешь немного его описать? — Елена Михайловна обхватила тонкими пальцами ручку. Чёрный лак на коротких аккуратных ногтях сверкнул в дневном свете, тянущемся из окна блёклым рассеянным лучом. — Оно очень тесно связано с телесными ощущениями. У меня как будто в груди камень весом в полтонны, а в горле ком наждачной бумаги. Я уже не понимаю, кто я на самом деле… — Ты же сказал, что с самоидентификацией у тебя всё нормально, а теперь утверждаешь, что не знаешь, кто ты, — поинтересовалась Елена Михайловна. — Нет, я понимаю. Во мне осталась частичка здравого смысла. Но я себя не чувствую, я теряю контроль. В первом отделении на двигательном праксисе я практически полностью лишился самообладания и связи с реальностью. Мне казалось, что я фрагментирован и разобран на тысячу обломков после крушения. Мне казалось, моё тело странное, несуществующее, искажённое в форме и пространстве, не принадлежащее ни мне, ни кому бы то ни было. — Ясно. А была ли у тебя тревога до госпитализации, повышенная раздражительность, чувство вины, недовольство собой? — Постоянно. Я себя ненавижу! — и тут я запнулся, закрывая рот рукой. Слёзы брызнули из глаз. Я слишком много рассказываю о себе. Я тяну на себя внимание врача и злоупотребляю её добротой. Да ещё и опять разрыдался. Ублюдок. Никчёмный кусок грязи… — Константин? Как ты себя чувствуешь? Мне показалось, ты хотел сказать кое-что ещё? — Нет. Не слушайте меня. Я не достоин Вашей доброты, извините, — я почувствовал, будто мои щёки и уши начали гореть. Я хотел остановить себя, не заплакать сильнее, мне нельзя. — Я здесь, чтобы помочь тебе. Тебе не нужно винить себя. Это моя работа, Константин. Я сама выбрала лечить людей, а значит и уделять им своё время. — Спасибо… — Чем ты вообще увлекаешься? — попыталась создать комфорт Елена Михайловна и снова непринуждённо отодвинулась от стола. — Вам правда интересно? — я вытер слёзы рукавом рубашки, которую выпросил у Вити за ненадобностью. Бесило, что все пялятся на руки. — Правда. Возьми, — она порылась в ящике и достала коробку, из которой белыми лоскутами выглядывали сухие салфетки. — Я раньше писал стихи и играл на инструментах. Участвовал в оркестровых концертах. Даже однажды поехал во Францию на гастроли, — я вытер нос и промакнул щеки салфеткой, а позже продолжил. — Рисовал немного… Наверное… Но то, что было давно, не считается, верно? — В корне неверно, Константин, — Елена Михайловна слегка помотала головой в очевидном отрицании моих слов. — Всё то, что было с тобой — чистая правда. Не важно, сколько времени утекло с тех пор. Ты не вычеркнешь прошлого из своей жизни. Нельзя переписать историю, — она облокотилась на папку. — Знаешь, я уважаю таких талантливых людей. Ты больше не играешь и не пишешь? Почему в прошедшем времени? — Да, мне больше не доставляет это удовольствие. Да и сил на это особых нет. — Трудности в целенаправленной деятельности? Поправь меня, если это не так. — Именно, — подтвердил я. — Я прочитала в журнале наблюдения, что ты избегаешь контактов с другими пациентами. Любишь уединение? — задала она мне очередной вопрос, будто подозревая меня в чём-то плохом. Или мне просто кажется? — Мне так проще. Не приходится тратить эмоциональный ресурс на других. Легче закрыться, чем что-то объяснять. — А как давно у тебя появились мысли о самоубийстве? — Очень давно. Они были сначала мимолётны. Если приходилось ездить в метро, я представлял, что вот-вот шагну навстречу несущемуся поезду, однако тут же отбрасывал нелепое наваждение. Но когда это приобрело постоянный характер… Меня это испугало. А потом поглотило. — Ты сказал, что это испугало тебя, но вспомни, ты стоял на подоконнике и хотел закончить эту жизнь. Когда этот страх ушёл от тебя? Мои догадки подтвердились. Она читала мою историю болезни. Иначе откуда ей знать, что я стоял на подоконнике, а не принял смертельную дозу таблеток, например? — Как только душевная боль стала невыносимой, — ответил я врачу, как ни в чём не бывало. У психиатров свои приколы. — Поняла тебя. А душевная боль изначально возникла по какой-то причине? — Нет. На фоне полного благополучия. — А спал ты как? И как тебе спится здесь? — Дома я вообще практически не спал или просыпался по сто раз за ночь. В отделении после назначения терапии стало лучше. — А настроение у тебя плохое весь день или есть суточные колебания? — она засыпала меня вопросами, как будто стреляла автоматной очередью. Быстро и точно попадала в мишень, доступную лишь её профессиональному взору. — До госпитализации я каждое утро просыпался уничтоженным. Вечером становилось лучше, но от мрачных мыслей отвлечься не получалось. — В журнале написано, что ты плохо ешь здесь. Не вкусно или не хочется? — Не хочется. — У тебя был дефицит в весе при поступлении… Многое объясняет, — она смерила меня оценивающим взглядом. — Любишь чёрную одежду? — неожиданно спросила она. — Люблю. Но, надеюсь, это не является диагностическим критерием. — Нет, что ты. Я просто тоже люблю чёрный цвет. Я добилась того, чтобы мне разрешили носить иногда этот халат. Я такой, знаешь, готический врач, — улыбнулась Елена Михайловна и поправила воротник, обращая на него ещё раз моё внимание. — Однако видок у тебя весьма скорбный и небрежный. Это стиль такой? — Это я такой. — Я поняла. Это называется гранж. А думать тебе не тяжело? Есть ощущение, что многое забывается, теряется мысль? — меня поражало то, как ловко она меняла темы беседы, как умело управляла нитью повествования. — Да, есть такое. — Понятно. Ладно, Константин. Кем бы ты хотел стать? Как видишь своё будущее? — Я много думал об этом, но сейчас у меня большее желание вызывает смерть, а не учёба. Мне нравится фармакология, медицина, но кто я такой, чтобы об этом мечтать? Я не вижу своего будущего. — Ты бы вполне мог выучиться, интеллект позволяет. Но состояние плачевное, скажу тебе прямо. Я привыкла честно говорить с подростками, потому что считаю их уже взрослыми людьми. И так же считаю правильным озвучить свою точку зрения по поводу нашего разговора. У тебя есть чётко оформленный бред самоуничижительного характера, тяжёлые антивитальные переживания. Я почитала заключение медицинского психолога и… У тебя, скажем так, очень своеобразное мышление. Психолог отметила склонность к витиеватости высказываний, резонёрство, опору на несущественные признаки. Позволь я посмотрю на твои руки, Константин. Я нехотя приподнял рукава чёрной рубашки, которая была мне значительно великовата, и посмотрел на неё, ожидая знакомой ответной реакции. Она помолчала, а потом сказала мне: «Ты прости, конечно, но это треш». Я сам от себя не ожидал такого, но мне захотелось расхохотаться во весь голос, но я лишь легонько улыбнулся. Мне не послышалось? Она сказала «треш»? Ну разве правда это настолько ужасно выглядит? Я потупил взгляд, начиная отдирать заусенец на пальце. — Но-но-но, давай-ка ты не будешь сейчас это делать. После того, что я у тебя на руках увидела, я переживаю, что ты себе палец оторвёшь. Я психиатр, а не хирург, чтобы его обратно тебе пришить. — Это ведь просто ничтожные царапины. Я стесняюсь, что не резал глубже. — У тебя занижена критика к своему состоянию. Ты самый изрезанный мальчик в отделении и моей врачебной практике. — Ладно, — торопливо сказал я, пытаясь опустить эту тему. — А раз Вы решили со мной так откровенно поговорить, то какой диагноз Вы предполагаете? — Пока рано озвучивать диагнозы. Я буду за тобой наблюдать, думать, а потом посмотрим. По крайней мере, заболевание у тебя точно эндогенное, имеется ярко выраженная депрессивная симптоматика. И этот бредок у тебя меня очень сильно настораживает. Дело в том, что я не знаю, во что это всё выльется. Депрессивный эпизод может быть в составе более серьёзного заболевания. Возможно даже хронического, — Елена Михайловна подняла глаза к потолку, будто бы пытаясь что-то вспомнить. — Скажи мне, у тебя меняются фазы в течение года? Например, два месяца тебе очень плохо, а потом появляются силы, становится весело, не хочется спать, много идей и мыслей? Или может ты думаешь, что какой-нибудь незнакомец комментирует все твои действия, отдаёт приказы, которые никто, кроме тебя, не слышит. — Сложно сказать про смены фаз. Я настолько долго испытываю тоску, что не могу вспомнить, было ли мне настолько хорошо хотя бы однажды. Но никакие незнакомцы со мной не разговаривают. — Ну и к чертям этих незнакомцев, верно? — Ну да. К чертям. — Так. Как ты сейчас? Устал от беседы? — Ну, разве что немного. Однако мне чрезвычайно приятно разговаривать с Вами. Мне кажется, что Вы очень хороший врач. — Спасибо, мне приятно, — улыбнулась она вновь. — Я думаю, что поменяю тебе схему лечения. Ты ощущаешь какие-то улучшения после приёма терапии? — Небольшие улучшения есть, но… Если честно, то они не особо сильные. — Значит, твой антидепрессант тебя не «пробивает». Мы потихоньку введём новые препараты, а старые снизим и уберём. Да, желательно подождать парочку недель для динамики состояния, но эти «препаратики» — такое себе… — А что, если не секрет, Вы хотите мне назначить? — вздохнул я. — Я думаю, что тут нужен амитриптилин. Он посильнее твоего препарата. И ещё у тебя буквально с сегодняшнего вечера появится синяя таблетка, трифтазин. Он должен убрать депрессивный бред. Но я предупреждаю, что от трифтазина могут быть побочные эффекты в виде судорог мышц. Если такое вдруг случится, то ты сразу должен попросить вызвать меня, хорошо? — Хорошо. — И самоповреждения, хм-м… — Елена Михайловна прищурила веки и вцепилась пронзительным серьёзным взглядом в рукава моей рубашки. — И ещё один нейролептик добавлю. Он должен ослабить твою зависимость. Я зайду к тебе. Не стесняйся обращаться к персоналу и просить о помощи. А, и ещё. У нас в больнице ты должен проходить обязательную психотерапию с психологом. Я подумаю, кого лучше к тебе отправить, и за тобой зайдут в ближайшее время. Договорились? — Договорились, — выдавил я устало. Елена Михайловна встала из-за стола и повела меня в мой корпус. Дети уже обедали за столами. После тишины того маленького кабинета их разговоры были сравнимы по громкости со взрывами мощного военного оружия. Такие же резкие, пугающие и разрушительные. Я разыскал в толпе Эмиля и сел с ним рядом. Он даже не посмотрел на меня. Видимо, он был раздражён. И при этом находится в глубокой печали, как ни странно. Эмиль молча смотрел на тарелку супа, в котором плавала переваренная рыжая морковь, капли маслянистого жира и абсолютно несъедобная пресная картошка. — Эмиль, поешь хоть немного, у тебя уже щёки впали, — я понимал, что суп был мерзким, но есть же нужно, так? — Да не впали ещё они у меня. Я и так жрал как свинья всё это время, — сказал Эмиль, небрежно отложив тарелку супа подальше от себя. — Да что ты такое говоришь? Никакая ты не свинья! — возмутился я. — А ты тогда не ничтожество. Поверил? Вот и я не верю, что я не свинья, — прошипел он, и его рука приготовилась к удару по собственной щеке, но я успел остановить его. — Спокойно. Почему ты так сильно изменился за эти два дня? Ты стал абсолютно другим человеком. Разве это вообще возможно? — Да я сам толком ничего не понимаю. Я больше не хочу находиться здесь. Меня всё ужасно бесит и угнетает. Эти стены, решётки, пресная еда, таблетки, от которых немеет язык. Почему это происходит с нами, Костян? Почему именно нам приходиться бороться за каждый день своей жизни? Знаешь, нет ничего хуже, чем медленно сходить с ума… — Я знаю. Извини, что не могу помочь тебе… Я бессилен перед лицом чего-то неконтролируемого, — руки сковало напряжение. Пальцы сжались от тревоги. — Я просто очень не хочу, чтобы тебе было плохо, Эмиль. — Ладно. Забей. Закрыли тему, — сказал он, имитируя перемену настроения. — Никто не умер, жизнь продолжается. — Если ты будешь избегать своих чувств и прятать их от меня, у тебя не получится меня обмануть. — Тогда, чёрт побери, что тебе от меня нужно? Я не нравлюсь тебе грустным, я не нравлюсь тебе весёлым. Может быть ты меня вообще ненавидишь? Тогда зачем ты сел сюда? Иди ты к чёрту, понял? — разозлился Эмиль и треснул рукой по деревянному столу. — Я не хотел… Я не имел в виду то, что я тебя ненавижу! — Убирайся! Эти слова разбились в воздухе перед моим лицом, разлетаясь осколками в разные стороны, вонзаясь острыми углами прямо в сердце. Всё как будто замерло в ту же секунду, остановилось! Эмиль снова нажал на мой личный стоп-кран, обращающий время вспять, в моё детство, в отвержение. Почему я поверил, что нужен хоть кому-то в этом мире? Наивный глупец, отчаянно убеждавший себя в том, что Эмилю не всё равно, что он искренне заинтересован во мне, что я имею для него значение. Я встал из-за стола и отнёс нетронутую гречку в окно буфета. И почему я только решил, что людям можно доверять? Идиот. *** Я помню, как лёг разбитым на больничную кровать и очень долго не мог уснуть. Хотелось отвлечься от ужасных мыслей. Они появились из-за того разговора с Эмилем. После обеда в больнице наступает тихий час. Некоторые дети уже пошли на кружки, но я остался. Я хочу снова увидеть Клементину, шута, Муна. Я осознаю, что мне становится лучше в Аасте. Значительно лучше. Они так добры ко мне. Или и им я нужен лишь для своих интересов? Эмиль тоже был добр. И он дорог мне точно так же теперь. Но я боюсь, что из-за своего состояния он не наделяет меня тем же. Я всегда стремился отказаться от людей вокруг себя, но почему? В какой-то момент я разрушу себя окончательно. И вот ответ: если рядом окажутся люди, которым я буду ценен, я причиню всем боль. Хотя для кого я вообще представляю ценность? С чего я взял, что моя смерть или болезнь кого-то будет волновать? Я как был жалким куском дерьма, таким же и остался. Я накрылся одеялом, стало душно, не хватало воздуха. Усни, усни, усни! Пожалуйста, я не хочу больше оставаться здесь… И тут мимо моих глаз пролетели сложные сюрреалистичные картины, видения и сны. Я оказался в кровати. В уютном домике Сиэллы. — Тише, не то разбудишь, — послышался голос Клементины. — Ну и пусть просыпается, мы же не можем ждать здесь вечность, — рявкнула Наа. Я приподнялся над подушкой, разглядывая их лица. Нога ужасно ныла, мне не хотелось больше этого терпеть. Боль надоела, осточертела настолько, что я желал лишь одного — встретить этого магического колдуна, взять его за грудки и прошипеть ему в лицо: «Верни мне чёртову ногу!». — Клементина, можешь не беспокоиться, я больше не сплю, — сказал я. — Мы можем отправляться к этому вашему волшебнику? Я скоро истлею от боли. — То есть тебя больше волнует твоя нога, чёрт бы её побрал, а не спасение Аасты? — ехидно заметила Наамах. — Не цепляйся к словам, на это нет времени, — раздражённо сказал Мун, собирая провизию в сумку. — Константин, ты очень вовремя проснулся. Мы выходим! — воскликнула Клементина. Сиэлла суетилась и помогала собирать вещи в дорогу. Я даже почувствовал себя неловко, что просто спал всё то время, пока они готовились к выходу. Валентин стоя допивал чай из глиняной кружки, Наамах расправляла крылья у крыльца, а Клементина уже превратилась в волка. — Залезай на спину, — ласково предложила мне она. — Спасибо за гостеприимство, — сказал Валентин Сиэлле. Шут попытался показать жестами, как сильно он любит Сиэллу, и мы поспешно вышли на улицу. — Тучи сгустились. Скоро должен начаться дождь, — заметила волчица. И правда, небо становилось более хмурым с каждой минутой. Клементина торопилась, но Валентин, Мун и Кларин не отставали от быстрого и широкого шага волчицы. Наамах же летела где-то в небе, указывая дорогу. — Константин, мне нужно рассказать тебе кое-что важное, — сказала Клементина. — Внимательно слушаю тебя, — озадачился я. Заморосил дождь, на моих руках появились прозрачные капли. — Во дворце Чернокнижника есть некий пласт правил, о котором ты обязан знать, — начала Клементина. — Ты должен вести себя очень уважительно и услужливо. Чернокнижник хоть и добрый маг, но у него есть свои причуды. Как только ты увидишь его — поклонись. Обращайся к нему «Ваше Величество». Приём пищи во дворце начинается с молитвы к Солнцу, а заканчивается молитвой к Луне. И даже не смей переставлять или трогать его вещи. Чернокнижник до ужаса педантичный, он с точностью до миллиметра помнит, где стояла та или иная ваза, статуэтка или свеча. Выполняй все его указания, даже если не понимаешь, для чего это нужно. Чернокнижник мудр и умён, он всегда имеет мотив для приказов и для любых своих слов. Садиться можно только после того, как сядет Чернокнижник. Громко смеяться тоже нельзя. Очень многие ритуалы и обычаи были сохранены во дворце с незапамятных времён, поэтому мы должны чтить традиции хотя бы в его замке. Вдалеке я увидел вереницу гор, покрытых пасмурной дымкой. Их вершины тянулись ввысь, словно руки сильных храбрых атлантов, держащих на себе небесную твердь. — Ясно. А насчёт громкого смеха можешь даже не переживать, я практически никогда не улыбаюсь, — хмыкнул я, наконец оторвав взор от величественных горных стен, окружавших владения мага. — Да, я заметила, что ты очень серьёзный юноша, — ответила волчица. — Смотри! Мы уже очень близко! Вон там виднеются каменные башни! И вправду, на горизонте в тумане было видно пять высоких пилонов, оказались позади все сожжённые леса, вязкая шероховатая болотная зыбь, скрипучие коряги, изувеченные пламенем, скрученные, словно старухи. — Как приятно вновь вернуться в родной дом, — заметил Валентин. — Правда, когда я отправлялся за вами, здесь было всё не так плохо, как сейчас, — он на секунду остановился и дотронулся пальцами до нескольких жухлых увядающих цветов. — Демоны отравляют наш мир. Только поглядите, что они сделали с цветущими садами Аасты. — Но, Валентин, не все же демоны такие. Взгляни на Наамах, она ведь помогает нам, — сказала Клементина. — По-моему, мы бы и без неё справились, — ухмыльнулся Мун. — Пользы от неё мало, а треплет нервы она знатно. — Отчасти я согласен с Муном, но боюсь, что Клементине неприятно это слышать, — я переживал только лишь за волчицу, на самом деле. Наа однажды и её погубит. И из цветущей целительницы останется такой же осунувшийся стебель некогда благоухающей пепельной армерии. — Нет, всё в порядке, Константин. Я тоже немного устаю порой от того, что нужно всегда самой останавливать бесконечные вспышки гнева. Наа вряд ли можно исправить, но я её люблю и принимаю даже в злости. В её разрушительной злости, — со вздохом произнесла она. — Клементина, я уже начинаю завидовать Наамах. Твоя преданность меня воодушевляет, — сказал я и провёл рукой по мохнатой шее волчицы. Через какое-то время мы уже находились у глубокого рва и перекинутого через него деревянного моста, опоясанного гребнями земляного вала. Ворота охраняли два кентавра с копьями в руках. Мы устремились к ним навстречу. Они увидели Валентина и поклонились ему, выражая почтение. — Господин дворецкий, это и есть тот самый будущий маг Константин? — спросили любопытные кентавры чуть ли не в один голос. — Что-то не так? — поинтересовался Валентин. — А куда делась его нога? — не унимались они. — Отсохла и отвалилась, — ответил я. — Есть ещё какие-то вопросы? — Нет, Господин. Вопросов нет. — Не обращай внимания. Умом они не блещут, — снисходительно бросил эльф. И я мысленно восхитился его язвительностью. Кентавры расступились, и нам открылся вид на окрестности владений Чернокнижника. Только сейчас я смог полностью осознать, насколько огромным был этот каменный замок средних веков: величественные надворотные башни, а на них античные смоляные носы. По углам замка находились фланкирующие бойницы, а узоры на окнах, похожие на те, что в католических церквях, не могли не поразить своей красотой, вместе с водружённым штандартом на остроголовой крыше. На окраине виднелась часовня. Во дворе стоял плещущий жизнью и свежестью каменный фонтан с красующейся на вершине статуей горгульи. В моей груди что-то затрепетало, и я закрыл глаза. Неужели мы наконец-то добрались? Наш долгий и длинный путь окончен? Я буквально каждой своей клеткой чувствовал величие этого места. И тут размытая в дымке тёмная фигура мелькнула в дверях замка. Валентин склонился в глубоком поклоне, а за ним волчица, Мун и Кларин. Наамах последовала их примеру. Я немного растерялся, наклонив лишь голову, потому что кланяться человеку без ноги достаточно тяжело. Это был мужчина лет сорока с густой смоляной бородой и цепким взглядом. Он был одет в роскошный чёрный плащ с вышитыми на нём солнцем и луной. Его походка была уверенной, вальяжной, словно это не человек, а настоящий Бог подземного царства. Мрачные одеяния развевались на пронизывающем ветру. На некоторых его пальцах блестели перстни из драгоценных камней. — Я рад приветствовать вас, Господин Константин, — сказал Чернокнижник, протягивая мне руку для поцелуя. Я повиновался и поцеловал её, кланяясь как можно сильнее, вспоминая наставления Клементины. На секунду я почувствовал, как теряю равновесие, но устоял. — Клементина, как же давно мы не виделись с тобой! — он подошёл к ней, и волчица облизнула ему руку. — Наверное, ты очень устала с дороги, вместе со своей спутницей? — Всё в порядке, Ваше Величество. Ваше беспокойство — честь для нас, — покорно сказала Клементина. Чернокнижник одобрительно кивнул и положил руку на плечо эльфу. — Валентин, спасибо. Ты очень помог мне. Кларин, робко выглядывавший из-за спины волчицы, тоже получил порцию внимания Великого мага. Чернокнижник присел и обнял шута. Они, словно давние знакомые, испытывающие друг к другу самые нежные чувства, отдавали всё то накопившееся тепло за годы долгой разлуки. Насколько я помню из стиха, прочитанного мной в день нашего знакомства с Клементиной, Кларин был придворным шутом в его замке. Теперь всё сошлось: Кларин по зову Некроса, моего отца, отправился в преисподнюю на наш с Диавалем день рождения. И во время своего выступления шут выкрикнул в партер, где находился мой отец, обидную шутку, придуманную на ходу. И тогда за это ему отрезали язык. После чего Кларин был вынужден уйти из замка. Навсегда… Очевидно, лишь по своей воле. Чернокнижник вряд ли мог так жестоко изгнать его сам. Клементина поднялась на задние лапы, и её шерсть сменилась на обыкновенную человеческую кожу. — Господин Константин, идёмте со мной, мне кажется, что сейчас самое время, — сказал маг. — Простите, Ваше Величество, я немного не понимаю, к чему это самое время наступило? — тихо спросил я. Но Чернокнижник молча подошёл к фонтану и зачерпнул воды серебряной чашей, стоящей у края. — Испейте, Господин, — вежливо предложил мне чашу Чернокнижник. Я взял её дрожащими руками и сделал три глотка. Вода была холодной, но божественно чистой. И тут я почувствовал, как из моей ноги, а точнее из того, что от неё осталось, пошёл пар. — Как ощущения? — спросил меня он. — Необычные, — сказал я после недолгой паузы. Я был чересчур удивлён. — Ваше Величество, Вы… Вы… Спасибо… Чернокнижник загадочно улыбнулся и пригласил рукой всех нас войти во дворец. По извилистой дорожке мы дошли до дверей, которые открыл Валентин, впуская Чернокнижника первым. Внутри было достаточно темно из-за пасмурного дня, только огни факелов горели вдоль каменных стен. Я хорошенько успел прочувствовать это место, пока мы шли за Чернокнижником. Манящий свет хранил в себе множество тайн, загадок и секретов. Это был необычный огонь, от него веяло холодом так, что по спине бежали мурашки. Я ощущал мощь массивных арок, благородных таинственных фресок. Такого эстетического упоения я ещё никогда не испытывал. По пустынным коридорам раздавалось глухое эхо наших шагов, пока мы шли мимо бесчисленных комнат и залов. Но тут чернокнижник остановился. Он сощурился, будто принюхиваясь к какому-то запаху. — От кого здесь пахнет мраком и унынием? — строго спросил он. Я сразу понял, о ком говорит Великий маг. Чернокнижник повернулся ко мне лицом, и моё сердце на секунду замерло. — От Вас, — он указал на меня. — Извините, Ваше Величество, я не хотел доставлять Вам неудобства, — робко сказал я. — Вы не должны извиняться, Господин, однако теперь у Вас нет выбора, — таинственно произнёс Чернокнижник. — Простите, Ваше Величество? — С такой энергией смерти Вы не сможете жить в комнатах, предназначенных для иного состояния, — сказал он и, сверкнув своими зелёными глазами, продолжил свой путь. Клементина подбежала ко мне сзади и шепнула на ухо: «Чернокнижник придаёт большое значение различным состояниям разума. Каждая комната в этом дворце имеет своё настроение. И Его Величество не терпит попустительского отношения к таким правилам. Если в комнате радости тебе вдруг станет грустно — ты должен немедленно покинуть её и отправиться в комнату печали». Моя нога, из которой выходил пар, уже почти отросла, поэтому я спокойно мог идти без костыля. Я думал о том, куда же можно его деть, ведь нести костыль было крайне неудобно. И как только я закончил свою мысль, из стены вдруг вылезла прозрачная рука и попыталась выхватить у меня деревянный костыль. — Чёрт побери! — закричал я в испуге. Чернокнижник обернулся, и его развевающийся плащ мелькнул перед моими глазами. — Что заставило Вас выругаться в моём замке? Как Вы посмели? — процедил маг сквозь зубы. — Прошу, простите, В-ваше В-величество, но из-за стены в-вылезла рука, — начал заикаться я. — Я очень ис-спугался… — Отдайте ей костыль. Он ведь мешает идти Вам, Господин? — сказал Чернокнижник, смягчив свой тон. Я отпустил костыль, и рука втащила его в стену, растворяясь в холодных камнях. Мы прошли ещё немного, и Чернокнижник сказал: «Попробуйте представить себе план замка. Ощутите, в каком крыле вы чувствуете тепло. Представьте себе свою комнату: как она выглядит, какая там мебель, какие занавески. Я забочусь о комфорте своих долгожданных гостей». Я представил себе весь замок Чернокнижника, хоть и понятия не имел, где и что находится. Но я почувствовал тепло именно на самом верхнем этаже, в башне. Я вспомнил свою квартиру-студию, свои мрачные акварельные картины и свой матрас на полу. — Хороший выбор, Господин, башня на верхнем этаже мне тоже очень нравится. Она как раз для печали, — сказал Чернокнижник. — Как Вы узнали, Ваше Величество? Вы можете читать мысли людей? — неуверенно спросил я. — Я могу открывать каналы высшей материи, подключаясь к ним с помощью практик осознанности, Господин Константин, — рассмеялся маг. Я был восхищён им. Такого я ещё нигде не видел. Для меня это было огромным открытием, вспышкой сверхновой звезды. — Я проведу Вас в Вашу комнату, — сказал Чернокнижник, направляясь к широкой лестнице. Клементина выглядела довольной, она как будто ходила по своим знакомым и родным местам. Она ведь училась у него магии много лет назад. Наамах шла чуть впереди неё, но она была встревоженной. Наа сложила руки на груди, обращая своё тело в закрытую позу. Кларин же семенил маленькими ножками в самом конце, разглядывая старинные гобелены с изображёнными на них кентаврами и лесом. Мы дошли до последнего этажа, и Валентин открыл дверь моей будущей комнаты. От удивления я широко открыл рот и глаза. Эта комната была точной копией моей однушки. На стенах висели всё те же рисунки, даже плед был точь-в-точь как мой. — Уютно, — заметил маг. — А как работают эти диковинные факелы? — он указал пальцем на гирлянду. — За счёт электричества, — сказал я. — Это своеобразная магия, в основе которой лежат научные достижения человечества. Чернокнижник выслушал меня и загадочно хмыкнул. — Располагайтесь, Господин Константин, — сказал маг и повёл Наамах, Клементину, шута и Муна с Валентином в их комнаты. Я улёгся на матрас и свернулся на нём клубочком. Здесь пахло так же, как в моей квартире, моими резкими духами, которыми я пользовался до того, как меня положили в больницу. Всё было таким родным, таким знакомым. Я вспоминал свою прошлую жизнь. А что бы было, если бы я всё-таки шагнул со своего балкона? Я бы никогда не попал сюда, никогда бы не встретил Эмиля, никогда бы не получил надежду на счастливую жизнь. Я, очевидно, далёк от полного исцеления, но сейчас я вижу чуть больше, чем тогда. Когда человек находится в тяжёлом депрессивном состоянии, его сознание сужается, и он даже себе не представляет, что может быть всё иначе! И все мысли, которые посещают такого человека спровоцированы его биохимическими процессами. Эти две составляющие — мышление и чувственная сфера — формируют болезненные паттерны, отравляющие жизнь. Порой мысли, которые посещают несчастного человека в депрессии, никоим образом не коррелируют с реальным миром и не отражают действительности. И я, к сожалению, стал жертвой своего организма, в котором нарушились эндогенные схемы.