Господин Уныние

После уборки в палатах мы с Эмилем встали в очередь на душевые. — А мы по одному будем заходить? — спросил я у воспитательницы. — Нет, вдвоём. Так мы быстрее закончим. Душевых-то кабин две в каждой уборной, — послышался её ответ. — Костян, давай вместе пойдём? — предложил Эмиль. Я удовлетворительно кивнул головой, потому что не было выбора. Не хотелось идти в душ с кем-то ещё. А вымолить у воспитателей возможность помыться в одиночку не представлялось реальным. Вокруг было шумно: те, кто только-только вышли из уборных, сушили волосы феном, разговаривали и причёсывались. Девушки из палаты для расстройств пищевого поведения мелькали в коридоре истощёнными телами в огромных влажных футболках. В воздухе повисли мельчайшие капли горячей воды, согревающие нас тёплой приятной влагой. В комнатушке, где обычно проходил вечерний осмотр, лежали новые полотенца и постельное бельё, которые мы получали после душа. — Клингер и Каринский, ваша очередь, — сказала воспитательница. Мы зашли в уборную и стали неловко раздеваться, складывая одежду на батарею. Душевые были друг напротив друга, что сильно смущало меня. Но что я мог ожидать? Это же больница, где все всё знают про твои секреты и следят за каждым шагом, предохраняя от незапланированных самоубийств и самоповреждающего поведения. Девочки тоже мылись вместе. Наверное, так воспитатели пытались сократить время «водных процедур». — Можешь подать мне мой гель для душа? — попросил Эмиль, открывая кран. — Он стоит в семнадцатой ячейке. Я подошёл к нашим шкафчикам и под полотенцем нашёл гель Эмиля. — Держи, — я протянул ему флакон. — Благодарю. Я тоже открыл кран, но, вместо тёплой воды, полился кипяток. — Чёрт! — выкрикнул я от обжигающей боли. — Что случилось? — Ничего, — ответил я, потирая обожжённую грудь. — На меня тоже сначала горячая полилась. Это фишка мужских душевых, они всегда сначала кипяток льют. Нужно просто в стену направлять поток воды на несколько секунд. — Ясно, — я отвернулся в другую сторону и начал старательно намыливать голову шампунем. Было так непривычно, что кто-то смотрит на меня, мерзко и противно. Мне казалось, что моё тело и мои шрамы отвратительны, мне казалось, что Эмилю неприятно их видеть. Чувство мучительного стыда обдавало и без того горячие щёки жаром. Но Эмиль молчал. Он даже не смотрел на них, и мне становилось слегка спокойнее от этого факта. — Скажи, почему ты резал себя? — спросил он, не отрывая взгляд от мозаичной стены. Чёрт. Он всё-таки думал о шрамах всё это время. Стыд начал нарастать вновь. — Прости… — За что? Тебе не стоит извиняться. — Я виню себя за то, что делал это. Но я не мог иначе. Прости ещё раз, — сказал я, и мои уродливые изувеченные руки вмиг задрожали от тревоги. — Прошу, не извиняйся. Я же тоже сделал это недавно. Резать себя не стыдно. Так люди кричат о своей боли, — он склонил голову. — Ну что же, расскажешь? Как это было впервые? И я напряжённо выдавил: «В первый раз я сделал это ещё ребёнком. Я не резал себя тогда, я раздирал ногтями кожу. Из-за вины перед матерью и отцом, из-за того, что уже тогда понимал свою ничтожность. Если отсчитывать годы… Я не могу точно вспомнить, но…». — Годы? Не могу вспомнить? — Эмиль в ужасе обернулся. — Ты делаешь это настолько давно, что тебе трудно сосчитать? — У меня проблемы с математикой, — я нервно усмехнулся. — Получается, что если я делаю это с пяти лет, то, выходит, пошёл тринадцатый год. — Что?! — Эмиль выключил кран. — Что ты сказал, Костян?! — Прости. — Да хватит извиняться! Ты ведь понимаешь, что это, чёрт возьми, настолько дофига, что у меня это не укладывается в голове. На тебе нет живого места! — Я знаю. Поэтому и прошу прощения. Это позорно. Я вынужден всю жизнь ходить в рукавах. — Это не так страшно, как-то, что ты можешь не рассчитать однажды силу и убить себя. — По мне никто не будет скучать, я уверен. — Я буду скучать, Костян! Ты же сам сказал, что мы друзья! — Да, я помню. Мы друзья. — А бывало так, что ты уже случайно чуть не вскрыл что-то? — Бывало. Из-за Ксении. Тогда я чертил её имя кровью на полу. Но я больше не хочу об этом думать. Иначе желание сделать это возрастает, — сказал я. Но на самом деле я хотел прекратить вопросы. — Вы долго ещё? Тут вообще-то очередь! — крикнула воспитательница. — Я вижу, что тебе неприятно говорить об этом. Не буду больше спрашивать, — сказал Эмиль. Очевидно, он был до сих пор потрясён числом лет, в течение которых я делаю с собой такие отвратительные вещи. — Да, пожалуйста. Не спрашивай. *** Сколько дней уже прошло с того момента, как я не отхожу от окна? Я ненавижу себя за то, что сегодня поделился с Эмилем тем, что резал себя из-за неё. А эта потрёпанная оконная рама теперь будет вечно напоминать мне о том, что я изгой в глазах людей. Я, наверное, никогда не смогу простить себя. Я мерзкий, меня от себя тошнит. Я был уверен, что люблю Ксению, но сегодня я понял, что действительно совершал ужасные вещи во имя неё. И я не знаю, стоило ли. Однако это вопрос второстепенный. Я не мог по-другому. — Константин Клингер? — за моей спиной прозвучал чужой женский голос. Я обернулся. — Да, это я. — Я твой семейный психолог, Надежда Николаевна, — сказала девушка в белом халате. Она была невероятно красива: распахнутые голубые глаза, длинные русые волосы, изящные пухлые губы. И голос был просто волшебным. — Семейный психолог? — переспросил я. — Здесь что… Мама? — Да, Виктория Григорьевна. — Чёрт, — выругался я, но почувствовав её напряжение, сразу же извинился. — Пройдём за мной? Я слез с подоконника и, кинув печальный взгляд на золотые листья, лежащие на тротуаре, пошёл за ней. Мы вышли в холл, где сидела она. Сердце заколотилось сильнее. Опять этот шарф… Нет, нет, нет, пожалуйста, нет! Я не хочу, не хочу больше её видеть и знать, я не хочу, чтобы она вообще когда-либо появлялась в моей жизни! Мама смерила меня оценивающим взглядом и кивнула Надежде Николаевне. — Ну здравствуй, Константин, — процедила она. — Здравствуй, мама — с недоверчивым видом буркнул я. Мама встала с дивана, и мы втроём пошли в кабинет Надежды Николаевны. — Проходите, садитесь туда, где бы вам было комфортно, — сказала психолог. Мама выбрала кожаное кресло, а я отсел от неё подальше на другой диван. — Рада вас видеть. Я ваш семейный психолог. Хотелось бы начать с того, что вы можете не беспокоиться. Всё то, о чём будет сказано в этом кабинете, никто не узнает, если вы сами этого не захотите. Константин, могу ли я спросить тебя, как ты сюда попал, что случилось? — Я не хочу об этом говорить, — сказал я, опасаясь маминой оценки. — Я заговорю, если только она выйдет. Мама строго посмотрела в мою сторону. Её явно оскорбили мои слова. — Хорошо, я поняла. Виктория Григорьевна, я Вас попрошу ненадолго выйти, а после я Вас позову. Она поправила распущенные локоны, взяла сумочку и вышла, тихонько фыркнув около двери. — Константин, — обратилась ко мне Надежда Николаевна, после того, как дверь закрылась. — Ты не захотел говорить при маме? Почему? — На самом деле, она очень мерзкий, циничный и холодный человек. Она никогда не сможет принять тот факт, что в её семье есть такой позорный ребёнок, которого забрали в психушку. Я — её неудавшийся проект, который она пыталась создать для гордости перед другими людьми. — Вижу, она и правда вызывает у тебя много злости. Мне кажется, что тебе очень тяжело сейчас это переживать, и это вполне нормально. От родителей хочется получать поддержку, заботу и любовь, а когда ты знаешь, что из тебя делают «проект», это, наверное, больно. Как ты сейчас себя чувствуешь, когда думаешь об этом? — Мне обидно. Я как будто не имею права на самого себя. Когда она рядом, мне постоянно нужно играть кого-то другого, притворяться идеальным сыном. И даже за то, что я попросил её выйти, я испытываю чувство вины. Во мне борются две части: одна злорадствует, а другая просит прощения за каждую мелочь. — Думаю, что испытывать такое на протяжении многих лет, губительно. Как ты обычно обходишься с этим чувством вины? — спросила Надежда Николаевна. — Я избавляюсь от него с помощью нанесения себе вреда. Так я чувствую, что искупаю свои ошибки. — Как думаешь, это полезно для тебя? — Конечно, нет. Но я не могу перестать причинять себе боль. Самоповреждающее поведение, словно злокачественная опухоль, поразило всё моё существо. — Интересная метафора. Ты хотел бы избавиться от этого? Может, найти другой способ справляться с чувством вины и другими факторами дистресса? — Я хотел бы перехотеть это делать, но пока что селфхарм — единственная действенная стратегия. Я делаю это не только из чувства вины, но и из ненависти к себе или, например, чтобы перестать плакать во время истерики, переключившись на вытирание крови с пола, на перевязку раны, если она достаточно глубокая. — И всё-таки, расскажешь мне причину своей госпитализации? — спросила психолог ещё раз. — Вы же знаете. Вы все всё знаете. Почему первый вопрос каждого врача и психолога именно об этом? — выдохнул я. — Это нужно для оценки критики пациента к своему состоянию. — Ладно. Я хотел себя убить, хотел выйти в окно. Признаю свою беспомощность перед болезнью, хочу всё исправить и вернуться к нормальной жизни. Достаточно критично? — Я верю тебе. Напоминаю, что мы должны пригласить сюда твою маму, потому что терапия у нас всё-таки семейная. Я предлагаю подумать, что могло бы помочь тебе легче перенести чувство вины или гнева, которые будут возникать вследствие разговора. Как ты думаешь, Константин? — Просто прошу, не верьте ей. Она будет говорить, что у нас всё отлично, что я попал сюда по ошибке, но это наглая ложь. Я мечтал убить себя, поэтому я здесь. Я был уничтожен, разбит, подавлен, сломлен и мёртв. И отчасти это и её вина тоже. — Ладно. Я готова предложить тебе свою защиту. Знай, что я хочу помочь, и у меня нет цели причинить тебе вред, встать на сторону твоей мамы, чтобы закрепить и без того закреплённое чувство стыда и вины. Я здесь для того, чтобы сделать ваши отношения комфортными. Хорошо? — Хорошо. — Тогда я сейчас приглашу Викторию Григорьевну сюда, — сказала Надежда Николаевна и подошла к двери. Я кивнул в знак согласия. Психолог открыла дверь, и мама вошла в кабинет, громко стуча по мозаичному полу каблуками. — Ну и что Вам наговорил про меня мой сын? — презрительно спросила она у психолога. — Если Константин посчитает нужным это рассказать Вам, то он расскажет. А сейчас предлагаю Вам немного поговорить о проблеме в ваших взаимоотношениях. Что бы хотелось уменьшить, изменить? Какой результат консультирования Вас бы устроил? — Константин, что тебя не устраивает во мне? Говори же, я ведь у тебя плохая мать? — въедливо сказала она. — Виктория Григорьевна, — улыбнулась психолог. — Я задала этот вопрос Вам. — Вообще, сын у меня хороший. Он играет на инструментах, пишет стихи, рисует. Он даже выступал во Франции с оркестром. Но эта дурь, которая у него в голове сидит, мешает ему быть… — Удобным? — сказал я. — Что ты имеешь в виду? — оглядела она меня. — Когда мне было семь лет, ты провожала меня в музыкальную школу. Помнишь, что было тогда? — И что же? Опять выдумывать собрался? — мама поджала губы. Это означало, что она начинает злиться. — Ты схватила меня за шиворот и буквально уткнула носом в пьяного бездомного мужчину, сказав, что если я не буду учиться, то меня ждёт то же самое. Надежда Николаевна вопросительно посмотрела на маму. — Как жаль, что мне не позволяет совесть подать на тебя в суд за клевету, — произнесла она с нарастающим гневом в голосе. Я запрокинул голову, чтобы слёзы не прокатились по щекам. Я ненавижу её. Я ненавижу её всем своим сердцем. — Вот видите, что Вы наделали? — сказала мама. — Теперь он разрыдался. Спасибо за то, что Вы расстроили моего ребёнка своими «лечебными» воздействиями. — Давайте спросим у Константина, какие мои слова могли бы вызвать у него слёзы, — сказала Надежда Николаевна. — Да это она виновата! — взвыл я. — Она сказала, что я всё придумал! — А это разве не так? Не припоминаю такого, чтоб я тебя за шиворот хватала и сравнивала с какими-то бомжами. — Ты ничего не помнишь, если эти воспоминания показывают тебя не с лучшей стороны. — Даже если бы такое было, что я плохого сделала? Я тебя мотивировала учиться, и ты должен поблагодарить меня за это. Ты ведь закончил музыкальную школу благодаря мне. — Я закончил музыкальную школу благодаря моему учителю по виолончели. Я чувствовал себя отвратительно, а он поддерживал меня и уговаривал не бросать школу за два месяца до экзаменов. — Предлагаю вам использовать, как инструмент такую фразу: «Когда ты так говоришь, я чувствую…». Это поможет нам узнать об ощущениях друг друга и не вступать в конфликтные диалоги, — сказала Надежда Николаевна. — Тогда, когда ты так говоришь, я чувствую, что ты неблагодарный ребёнок, — зашипела мама на меня. — Попробуйте назвать Ваше чувство, но при этом не оценивать Константина, как ребёнка. Какие эмоции Вы испытываете в связи с его словами? — вежливо поправила её психолог. Мама задумалась. Я понимал, что показывать свои чувства она абсолютно не умеет. Скорее всего, она даже с трудом их осознаёт. — Ну да, я вспомнила этот эпизод. Поверь, я хотела, как лучше. Я избегала того, чтобы ты стал бездарью, овощем, растущим на родительских хлебах. — Зато теперь я могу стать овощем, растущим на государственных антидепрессантах. Довольна? — огрызнулся я. Мама уже вскипала от ярости. — Что ты чувствуешь, Константин, после того, что сказала мама? — обратилась ко мне психолог. — Мне обидно, что мама не понимает того, сколько боли она принесла мне своими «благими» намерениями. — Ой, Господи, какая боль? — закатила глаза мама. Она уже начинала повышать голос. — У тебя было всё: музыкальные инструменты, краски, одежда! Мы возили тебя на море! Ты даже не знаешь, что такое голод, ты не ходил в обносках. Когда ты там боль-то испытывал? — Сейчас важно не обесценивать чувства, которые испытывает Константин. Мы все здесь собрались для того, чтобы улучшить ваши отношения, а не бороться за то, кто больше прав. И поэтому давайте постараемся прислушиваться друг другу. Виктория Григорьевна, что Вы чувствуете, когда Константин говорит, что испытывал всё это время эмоциональную боль? — Что Вы пристали с этими чувствами? Чувства, эмоции! Как будто это имеет значение! — снова закатила глаза мама. — Они действительно имеют значение. Порой дети живут в очень скудных условиях, но, если родители дают им любовь и заботу, они знают, что их ценят. Я верю, что Вы хотели дать своему сыну всё самое лучшее. Но, если я правильно понимаю его состояние, сейчас самым ценным ресурсом для Константина будет Ваша поддержка и любовь. Верно ли, Константин? К горлу подступил ком. Любовь и поддержка? От мамы…? Я даже не могу вспомнить, когда в последний раз слышал от неё что-то доброе… Слёзы предательски полились ручьём по моим щекам. Я пытался спрятать их, закрыв руками лицо, но горькие всхлипы вырвались наружу. Меня накрывала волна горького и беспросветного отчаяния. Я подумал, что всё бесполезно, и моя мама никогда не сможет понять и принять меня таким, какой я есть. Ей нужен красивый и успешный мальчик, чтобы тешить своё самолюбие перед подругами, родственниками и соседями. — Константин, я вижу, что тебе сейчас очень плохо… Мне бы хотелось тебя поддержать, — с сочувствием произнесла Надежда Николаевна. Захлёбываясь в рыданиях, я только лишь мог кивнуть головой. И вдруг я услышал стук маминых каблуков, а после почувствовал её холодную руку на своём плече. *** Я лежал на новой и чистой кровати. В больнице уже заканчивался тихий час, во время которого вставать и разговаривать категорически запрещено. Я смотрел на Эмиля, который сладко спал напротив меня. Он тихонько сопел и, наверное, видел прекрасные сны. Но я не представлял, как теперь смогу разрешить себе вновь заговорить с ним. Я не достоин этого. Жить в боли — ужасно. Я больше не хочу это чувствовать, я устал от тоски. От нескончаемой тревоги и вечного стыда. Крупицы мимолётной радости уже стали бы победой, если бы мне посчастливилось их испытывать. Однако и они мне недоступны. У входа в палату сидела воспитательница. Скорее всего, она вела дневник наблюдения, время от времени отрываясь от рукописи и оглядывая спящих и читающих. На полках библиотечных шкафов стояли книги, которые могли брать пациенты отделения. В списке произведений были рассказы Чехова, Булгакова, Беляева, подростковые фентези, пособия по рисованию и «Робинзон Крузо». Робинзона я прочёл за несколько часов, не отрываясь от книги, но до конца не дошёл. Меня жутко взбесили его описания лодки, и я подумал, что этот мужик самый настоящий шизоидный идиот. Ещё мне показалось довольно странным то, что «Голова профессора Доуэля», «Морфий», «Мастер и Маргарита», «Лолита» Набокова и «Бедная Лиза» из очередного пыльного сборника, прошли фейс-контроль врачей. Они же так пекутся о том, чтобы вокруг нас даже намёков не было на насилие, суицид, психические расстройства и депрессию. Взять ведь хотя бы голову Доуэля. Он открыто заявлял, что хочет умереть за неимением возможности ощутить то, что ощущал в прошлой жизни… Когда у него ещё было тело. Витя, лежавший через кровать от нас с Эмилем, плёл очередную фенечку, то и дело примеряя её на запястье, проверяя, подходит ли браслет по длине. Дверь открылась, на пороге оказалась Елена Михайловна. Она подошла к моей кровати и шёпотом позвала пройти за ней. Я встал, обрадовавшись тому, что мне не придётся оставаться в этой скукотище. Мы покинули палату и пошли в уже знакомый мне кабинет на другой стороне отделения. — Ну что, — сказала Елена Михайловна, когда мы сели друг напротив друга. — Как себя чувствуешь? — Нормально. Уже намного лучше, только тревожность сильная накрывает периодически. — Я всё-таки решила, что мы тебе будем потихоньку повышать амитриптилин. Он имеет некоторый противотревожный эффект. Как тебе на трифтазине, кстати? Судорог нет? — Ну, вроде нет. — Ну мы посмотрим тогда, как будет дальше. Может концентрация пока что слабоватая. Ты не подумай, что я тебя до судорог мечтаю довести, просто это довольно частое явление. И нужно быть готовым к худшему, а полагаться на позитивные изменения. Это легко решается корректором, поэтому не беспокойся, — пробормотала она, заглядывая в синюю папку. — Я нашла тебе хорошего психолога, он придёт за тобой завтра. Очень талантливый специалист. Думаю, вы поладите. — Надеюсь. — Как спится тебе? Как кушается? — улыбнулась Елена Михайловна. — Всё гораздо лучше, но настроение часто скачет. Особенно, если на это есть причина, — произнёс я, вспоминая семейную терапию. — Ага, поняла, будем исправлять. Чем ты занимаешься в отделении? Подружился с кем-то? На прогулки ходишь? — засыпала меня вопросами врач. — Я обычно читаю, в окно смотрю, общаюсь с Эмилем. — А, Каринский? Это тот парень с розовыми волосами? — уточнила Елена Михайловна. — Да, это он. Мы с ним неплохо подружились. Как Вы считаете, лечение проходит успешно? — Беспокоюсь я за него, — нахмурилась она. — Не думаю, что корректно обсуждать при тебе пациентов, но у него врач ординатор, а я его научный руководитель. Его пациенты — мои пациенты. Эта история со стеклом всех на уши подняла. Кажется, терапия ему не помогает, нужно тоже что-то с этим решать. Но да ладно, лучше давай про тебя, — резко завернула Елена Михайловна. — Я тоже волнуюсь за него. Он стал мало есть и много спать. Раздражительный. Особенно по утрам. — Ну ладно, ладно. Вернёмся к делу. У тебя есть просьбы, жалобы, предложения? Может что-то ещё о своём состоянии скажешь? — Вы не знаете здесь одного врача…? Ксению Александровну… — Знаю, она в КДО работает, а что? — смутилась врач. — Да ничего. Просто я раньше ходил к ней частным образом. Интересно стало. — Странная особа. До сих пор не может заполнить истории болезни недельной давности. Я улыбнулся. Елена Михайловна вздохнула и, словно опомнившись, замолчала. — Хорошо, Константин, — перевела она тему, явно больше не желая распространяться о своих коллегах. — А почему Вы так скрытны сегодня? Я про Эмиля и про Ксению Александровну. — Это нарушение этики. Я не имею права вдаваться в лечебный процесс твоего друга при тебе и не могу обсуждать с тобой своих коллег. Моё упущение, что я про истории болезни вякнула. Ты же понимаешь, психиатрия — опасная область. Врачи вынуждены соблюдать меры предосторожности… — Елена Михайловна остановилась. Возможно, она имела в виду сталкинг, но не договорила фразу, чтобы не обидеть. Или у неё были на это другие причины. — А про Эмиля… Про Эмиля… Есть такое понятие — врачебная тайна. Может быть ему не очень приятно будет узнать, что врач, которому он доверял, рассказал о его состоянии кому-то другому. Всё то, чем он поделился, обнародовалось. Я бы обиделась и больше ничего не рассказала такому врачу, — Елена Михайловна наклонила голову и загадочно улыбнулась мне. — Вы хотели сказать только про амитриптилин и поэтому позвали? — сказал я. Я понял её слова, они были верными, но мне хотелось заболтать её подольше, чтобы не возвращаться на тихий час. — Вы же могли просто повысить его, не сообщая мне об этом. Тем более, за Вами всегда остаётся последнее слово в лечении. — Ты и прав, и не прав одновременно. Если бы у тебя были серьёзные побочные эффекты, последнее слово было бы за тобой, и я бы поменяла препарат. Но иногда бывает так, что легче назначить корректор и оставить схему лечения прежней, даже если есть побочки. Трифтазин сильный, очень сильный. И амитриптилин — антидепрессант отнюдь не первых линий. Но тебе нужны, скорее всего, именно эти препараты. И я должна была сказать тебе о том, что повышаю дозу, так как не только же я одна заинтересована в твоём выздоровлении, но и ты. А ещё я хотела на тебя посмотреть. На твоё состояние. — И как там моё состояние на Ваш взгляд? — Ты больше не вжимаешься в стул, когда со мной говоришь, — хихикнула врач. — И не отдираешь заусенцы с пальцев. Я немного хихикнул в ответ. — Да ещё и смеёшься, Константин. Я довольна тобой, ты молодец. Я отведу тебя в палату, если пока всё у тебя хорошо. Будем повышать амитриптилин. Если захочешь что-то спросить, то говори медсёстрам — они меня позовут. У нас есть чат отделения, куда сотрудники скидывают информацию про пациентов. Если будет сухость во рту — пей побольше воды. О других побочках тоже сообщай. Астения, предобморочные состояния, сонливость, беспокойство, возбуждение, галлюцинации — всё это повод немедленно обратиться за помощью, хорошо? — Да, спасибо Вам большое. Елена Михайловна встала из-за стола и повела меня в корпус. Она улыбнулась и пожелала скорейшего выздоровления. *** Вечером в 21:00 ночные медсёстры выключили в палате свет. За окном уже давным-давно стемнело, и заработали фонари. В этот вечер пошёл первый снег, который быстро таял, опускаясь на землю, укрытую жухлыми листьями. В свете фонарей снежинки были особенно прекрасны. Ветер кружил их в медленном танце и аккуратно укладывал на голые ветви деревьев. Постепенно глаза закрылись, и я практически не заметил, как провалился в сладкий глубокий сон. Я очнулся на матрасе в своей комнате в замке. За дверью был слышен голос Наамах. Я встал и вгляделся в замочную скважину: на пороге стояла Наа с Муном. Они ждали меня, чтобы отправиться за звёздными астрами. Я открыл дверь и кивнул им, сообщая о том, что готов к пути. Мы спустились вниз по лестнице, и Наамах сказала: «Клементина уже совсем плоха, у неё почернела почти вся рука от кончиков пальцев до плеча…». Мы зашли в покои Клементины, чтобы на всякий случай попрощаться с ней, ведь мы можем и… Не успеть. На кресле около кровати спал уставший Чернокнижник, который пытался поделиться с ней своей энергией жизни, а рядом лежала ослабленная волчица. Под её глазами зияли болезненные синяки, на сухих губах появились ранки. Она уже давно не приходила в себя и была на грани жизни и смерти. На моих глазах появились слёзы. Это я виноват, что не уберёг её от демонов, это всё из-за меня! Клементина тяжело дышала и морщила бледное лицо. На руке, которую пожирала скверна, вены вздулись ещё сильнее. Казалось, скоро они могут просто лопнуть, как волдыри от ожогов. Я взял её за здоровую руку, и хрустальная капля упала ей на ладонь. — Прости меня, Клементина, — сказал я, задыхаясь от слёз. Наамах подошла к середине комнаты, разгоняя руками потоки воздуха, создавая пламенный цикл. Она делала всё быстро, чтобы нам удалось спасти волчицу. Нужно было спешить. Через пару секунд нас обдало жаром от вздымающихся клубов дыма и языков алого пламени. Мы вошли в цикл и оказались в лесу, в Нижнем Мидтене. — Куда нам теперь, Мун? — спросил я. — Я не знаю. Я никогда не видел этого уголка леса… Наамах, стоявшая к нам спиной, резко повернулась и схватила Муна за горло, поднимая его над землёй. — Ты, мерзкая белая крыса! Сейчас же веди нас к твоему чёртовому дому, а не то я задушу тебя прямо здесь, а потом обглодаю твои хрупкие кости, жалкий уродец! — зарычала она и сдавила когтями его трахею. Мун начал задыхаться и громко хрипеть, глядя на неё умоляющими огромными глазами, которые стали красными от страха и слёз. — Я убью тебя, грязный чёрт! Веди нас к своему гадскому дому, лесное чучело! — она отпустила его, и Мун упал на грязную землю, держась за горло и кашляя. — Наамах, зачем ты так с ним? Это ведь ты создала пламенный цикл не в то место, куда нам было нужно, — сказал я. — Заткнись, подонок! Из-за вас я вынуждена скитаться по лесу, где нет ни одного этого цветка, пока моя подруга погибает в замке из-за безмозглого болвана, впутавшего её в смертельное приключение! — ревела она громовым басом. — Успокойся, бешеная! — вскричал Мун, отползая от неё подальше. — Константин не виноват, тебе же сказали. Мы должны действовать вместе, иначе погибнет не только Клементина, но и мы все. — Мун прав. Ты борешься против своих же, хотя нам всем нужно сплотиться и найти астры. Наамах, выпустив из ноздрей горький дым, ненадолго затихла. Она повернулась к нам спиной и зашагала прочь, в чащу. — Наамах, стой! Куда ты? — закричал я. — Да пусть катится отсюда! — захрипел Мун. — От неё одни проблемы! Идём, мы должны отыскать мой дом. Мун встал с земли и, отряхнувшись, направился в обратную сторону от Наамах. В лесу было беспокойно, в воздухе повисла тихая тревога, предвещающая опасность. В чаще царила зловешая темнота, несмотря на то, что отправились мы утром. Солнце заволокло тучами и казалось, что вот-вот начнётся проливной дождь. Деревья шумели своими пушистыми кронами, роса на паутинках, попадавшихся нам по пути, искрилась серебром. Вокруг летали стрекозы и росли невиданные грибы. Вскоре мы вышли на пустырь. — Зря мы не поели перед выходом, у меня уже урчит живот, — расстроенно сказал Мун. — Может поедим чего? — И чего же? Мы с собой ничего не брали, — ответил я. — Ну ладно, — недовольно буркнул он. — Давай поищем ещё, а потом придумаем. — О, смотри! Это не твой дом на дереве? — вскрикнул я. — Мой! — обрадовался Мун. — Это мой дом! Мы побежали изо всех сил на другую сторону пустыря, в лес. Но, остановившись у подножия домика на дубе, огляделись по сторонам. Всё было выжжено огнём. И домик, который издали казался целым, был чёрным от гари. Входная дверь болталась на ниточке. Было похоже, что она вот-вот упадёт. — Мои астры! Мои лунные лилии! — закричал Мун, увидев вместо своего сада горы серого пепла. — Чёртовы бесы! Чёртовы бесы! Глаза Муна налились горькими слезами, он упал на землю, сжимая руками горсти земли, смешанные с пеплом погибших цветов. — Мне очень жаль, Мун, правда… — сказал я дрожащим голосом, подходя к нему сзади. — Нет… Нет! — завывал он. Я присел рядом с Муном и обнял, легонько похлопывая по спине. — Мои астры! Мои лилии! — не мог успокоиться он. — Я понимаю, понимаю… — говорил я, но в душе я уже прощался не с цветами, а с Клементиной. Я представил себе её скорейшую смерть и то, как все мы стоим у её кровати, но она уже больше не дышит. Наамах ушла, никто не может вызвать пламенный цикл и поискать в другом месте. Мы глубоко в лесу, и нам никто не может помочь. *** Мун успокоился только под вечер, мы сидели около костра и жарили на палках грибы, которые нашёл Мун. — А они точно не ядовитые? — переспросил я, откусывая очередной кусочек. — Точно, — подтвердил он. — Я-то знаю, я жил здесь так много лет, что тебе и не снилось. — А тебе и не снилось, что снится мне. Так что ешь и не болтай. Мун широко открыл рот и запихнул шляпку гриба внутрь почти полностью. — Как думаешь, сколько ещё протянет Клементина? — спросил он. — Что ты такое несёшь?! Она будет жить! Долго, долго и счастливо! — у меня не выдержали нервы, и я вскочил на ноги, бросая на землю палку с нанизанными на неё грибами. Это было самое страшное… Услышать от Муна вопрос о её смерти. Как бы невзначай, как что-то само собой разумеющееся. Я думал так же, но не озвучивал. Потому что боялся проговаривать вслух эти ужасные слова. — Константин, — Мун серьёзно посмотрел на меня. — А ты думаешь, что она поправится без астр? Они сгорели… И она сгорит… — он прослезился. Я вскинул голову к небу, к веткам деревьев и увидел птицу. Яркую пёструю птицу, которая смотрела на меня, тараща один мигающий глаз. — Мун, ты знаешь, что это за птица такая? Она немного меня напрягает. — Какая ещё птица? — переспросил он, и его лицо превратилось в белый шум. — Ты где? — пробормотал я. — У тебя всё нормально, Константин? Ты какой-то странный. Но я уже не слушал его, в моём сознании произошла ошибка. Я видел, как задрожали мои ноги, а из-за кустов выпрыгнула Наамах. Её лицо было похоже на волчье, а в руках белели две чёрные розы. Именно белели… Но я не мог это объяснить даже самому себе. — Песни лоснятся к изогнутой горсти травы! — вскрикнула она и подбросила розы вверх. — Что ты несёшь? — послышалось в облаках. Птица, смотревшая на меня с обгоревшего дерева, прокукарекала, что ртутная река уже зацвела, и нам пора становиться обезьянами. И тут её выпученный глаз выпал из глазницы и стукнул меня по голове, словно кирпич, упавший со стройки. Я потёр голову и поднял глаз с земли, но в моей руке остались только лепестки. Мун, не переставая быть в образе белого шума, начал хлопать рукой по моим щекам, как по там-таму, отбивая ритм индийской народной песни. — Куда нас приведёт эта кузница? Сколько песка намешано в этой истории, — замурчала Наамах. — Да что здесь, чёрт возьми, происходит? — пронеслось у меня в голове, но было уже поздно. Пустота, которая пришла и села вокруг нашего костра, поцеловала Муна в макушку, надвигаясь новой волной ужаса. Я сжался в комок, хватаясь за волосы руками, стекавшими на землю, как будто поплавленный воск от свечи. *** — Доброе утро, — раздалось слева от меня. — Что вчера было? — спросил Мун. Я оглянулся и увидел, что мы находимся в уютном доме, а около шкафа стоят девушки, сросшиеся телами. У них было две ноги, две руки и, чёрт возьми, две головы. Я закричал, думая, что вчерашний кошмар, который, в отличие от Муна, я помнил хорошо, продолжается. Сиамские близняшки обернулись и в один голос сказали: «Что вы вчера делали в лесу? Одним ходить по таким местам небезопасно, тем более в таком состоянии». — В каком состоянии? — спросил я, потряхивая головой. — В опьянённом, — снова в один голос сказали девушки. У одной из них были розовые волосы, а у другой — чёрные, они стояли в летнем платье с кружевными рукавами и воротником. Одна из них, та, что с чёрными волосами, не выдавала никаких эмоций, а та, что с розовыми — мило улыбалась. — Кто вы? — испуганно спросил Мун. — Я Мара, — сказала девушка с чёрными волосами, но губы её едва ли двигались, пока она медленно произносила своё имя. — А я Ева, — усмехнулась девушка с розовыми, перебивая её. — Где вы нас нашли? — поинтересовался Мун. — На пустыре, около потухшего костра. Вы ползали по земле и говорили об обезьянах. Я рассмеялся, вспоминая те самые жареные грибочки. — Лихо нас с тобой накрыло, Мун! Он посмотрел на меня, а потом тоже бешено рассмеялся. — Ещё вы говорили о звёздных астрах, — сказала Мара. — Они вам всё ещё нужны? — вторила ей Ева. — Что? У вас есть звёздные астры? — переспросил я. — Да, мы их сами выращиваем, — отозвались девушки. — Прошу вас! Нам они очень нужны! В замке Чернокнижника находится наша погибающая подруга, она подхватила скверну. — Чернокнижника? — удивилась Ева. — Подхватила скверну? — буркнула Мара. — Да, именно. — Так вы из замка нашего отца? — хором спросили близняшки. — Отца? — смутился Мун. — Чернокнижник — ваш отец? — Да. Когда-то очень давно мы жили в том замке, — сказала Ева. — Тогда ещё у нас были разные тела. — Мы часто ссорились, и однажды наша мама… В общем… Тогда Отец заколдовал нас, заточив в одном теле, — мрачно произнесла Мара. — У Чернокнижника была жена?.. — я был в недоумении. — Может быть вы отправитесь с нами? Я думаю, Чернокнижник будет рад увидеть вас! — Мун не обратил внимания на мой вопрос, сразу задавая им свой. — Нет, мы были сосланы сюда за непослушание и не можем покинуть этот лес. Возьмите астры и выдвигайтесь в путь, если хотите успеть спасти вашу подругу. — Но постойте! Мы не сможем вернуться без… — Без неё? — снова хором сказали девушки, указывая на свернувшуюся клубочком у двери Наамах. — Она выкорчёвывала пни руками. — Да. Без неё, — обречённо сказал я, поглядывая на дьяволицу. — Идемте в сад, — позвала нас Мара. — Мы сорвём столько цветов, сколько понадобится для отвара от скверны. Я вспомнил ту самую комнату, увешанную чёрными простынями. И сразу отбросил свои догадки, не желая больше думать о том, кому она принадлежала. *** Когда Наа проснулась, астры уже были в наших руках. Вредная и противная Наамах создала пламенный цикл. За долю секунды мы оказались в комнате Клементины. Но когда я взглянул на неё, я долго не мог отойти от ужаса. Бледное некогда лицо стало полностью чёрным, всё её тело покрыла грубая короста. Чернокнижник стоял над ней и пытался прощупать в тканевых перчатках еле ощутимый пульс. — Кажется, уже слишком поздно, — сказал маг. — Она умирает… — Нет… — произнёс я, глотая слёзы. Наамах закрыла руками лицо и присела рядом с волчицей, остолбенев от услышанного. — Ну разве мы можем просто так ждать, пока она умрёт, Ваше Величество? — сказал я. Боль пронзила остриём своего копья мою грудь. — Маг взял из моих рук цветы и, оторвав лепесток, положил его на губы Клементине. Морщины на лбу и глазах, которых никогда не было раньше, дрогнули в спазме. А потом её грудная клетка остановилась. Она уже больше не дышала. Я горько заплакал, прижимая к груди звёздные астры и падая на каменный пол. Мои самые страшные кошмары обратились в реальность. Земля разверзлась под ногами, жизнь как будто остановилась на паузу, и меня оглушила зловещая тишина, означавшая неминуемый конец, пророчащая долгую боль скорби по погибшей волчице… Я подполз к её кровати на коленях и хотел схватить за руку, но… Грозный голос мага сказал: «Остановитесь. Скверна поразила всё её тело. Это заразно». Он снял с себя перчатку, которой касался внутренней сонной артерии Клементины, и положил на прикроватную тумбу. — Да какой смысл теперь, Ваше Величество?! — я жалко хрипел, опираясь локтями на угол кровати, склоняя голову перед своей погибшей подругой. — Какой смысл?! Лицо Чернокнижника стало каменным, будто стены его же замка. В глазах тоже исчезла искра жизни. Наамах старалась скрыть звуки всё это время, но закрывающая глаза ладонь, сползла на губы, вцепляясь когтями в кожу, и она настоящим человеческим криком заревела от боли и горя сквозь пальцы рук. Маг дотронулся до её дрожащих плеч, будто бы говоря этим: «Мне тоже очень больно». Кларин забился в угол около шкафа, с силой зажмурился, он не хотел видеть этого ужаса, он не верил! Но потом Чернокнижник закрыл глаза, и губы его, кажется, беззвучно произнесли молитву. Нахмуренное лицо расслабилось, и маг стал спокойным. Удивительно спокойным, учитывая гибель волчицы… — Смотрите! Смотрите! — вскричал Мун. Я поднялся и увидел, как в темноте зашторенных покоев засветились её жёлтые глаза. Лицо Клементины медленно побелело и налилось прозрачным румянцем. Она дышала, дышала! — Мы спасли её! — вскричал Мун. Наамах будто тоже ожила, родилась заново и начала целовать её руки. Я зарыдал с ещё большей силой. Намного громче, чем когда думал, что она мертва. Я был так напуган и сломлен… Мне нужно было вылить это через крик. А после Чернокнижник сварил ей отвар из звёздных астр и чайной ложечкой напоил горьким снадобьем. Волчица потихоньку приходила в себя. — Как ты себя чувствуешь, Клементина? — спросил я, осторожно поглаживая рукой её шелковистые пепельные волосы. — Нормально, — прошептала она, и оголённый улыбкой клык блеснул от света зажжённой свечи. Она всегда улыбалась так, что клыки сверкали. И я наконец смог полностью поверить в чудо, вытирая рукой мокрую от слёз щёку. — Спасибо, — сиплым голосом сказала Клементина. — Спасибо вам большое… — Выздоравливай скорее, — прошептал Чернокнижник, поправляя её пуховое одеяло.