Господин Уныние

Огонь. Всепоглощающий и разрушительный. Он вводил в ужас, звериный страх ближущегося конца. И эта бездонная чернеющая воронка энергии, Некрос, уже был рядом. С каждым его эфемерным шагом я чувствовал, что у меня остаётся всё меньше сил на борьбу. А они были нужны, как никогда раньше. — Адальберт, — раздался мерзкий звук скрипения откуда-то из пасти Некроса. Он был похож на множество голосов. И детских, и женских, и мужских. Даже нотки шипения ядовитых гадюк, пищания крыс, воя церберов и прихрюкивания, причмокивания свиней, слышались в этом голосе. Он был наигранным, как в фильме ужасов, он был омерзительным. — Вот мы и встретились с тобой, Адальберт, — Некрос расхохотался. Кто? О ком он говорит, к кому обращается? Я слышал это имя в эльфийских песнях у водопада… И тут Чернокнижник нашёл в себе силы приподнять голову на его безудержный жуткий смех. — Латродектус… — зло прохрипел маг. — Ты вспомнил моё имя? А своё не забыл ли? — мой отец запищал, как стая летучих мышей от странного безумного восторга. — Ты отдал мне свою душу, Адальберт, и до сих пор гордо носишь свою кличку, как псина, — маска не выдавала эмоций, но я точно знал по интонации, что на сокрытом лице Зла отразилось отвращение. — Мои имя и душа давно отпеты и отмолены, Латродектус. Я больше не принадлежу тебе, — маг стиснул зубы от боли и ярости. — Я не служу больше силам зла, я встал на сторону чего-то большего. И эта сила прикончит тебя очень скоро. Заливистый пугающий хохот снова разлетелся над долиной. — Это не важно, — лицемерно и подобострастно съязвил Дьявол. — Завещав свою душу однажды, невозможно вернуть её назад. — Ты не прав. Душа не представляет из себя дар или товар. Она вечна, но изменчива. И я давно уже отмолил её. Я каждое утро прошу прощения за свой выбор, и мои подданные в своих молитвах упоминают моё имя. Я получил это прощение, мне не страшно умереть. И он не умрёт, — сказал Диаваль, который появился в извивающемся плаще. Его глаза сверкали, как красный кварц. — Умрёшь ты. Прямо сейчас. — Попробуй поймать меня, птичка, — завизжал Латродектус и тотчас превратился в летучую мышь. Диаваль взмыл в воздух на чёрных крыльях огромного ворона. Он вцепился ему в тело когтями, но тот, падая на землю, стал пугающим вепрем, что грозно бил копытом по земле. Как из ниоткуда явился Валентин. Он грозно взмахнул мечом, но Латродектус разбежался и острыми бивнями проткнул его храброе сердце. Клементина упала на колени у тела эльфа и завыла, когда бравый Мун с отчаянной яростью дёрнул кабана за хвост. Вепрь развернулся, а потом превратился в чёрную крысу и скрылся под камнем, затаившись в грозном ожидании. И тогда Кларин спрыгнул с холма и маленькими ножками добежал до камня. Он сдвинул его, хотя валун был вдвое больше шута. Крыса вцепилась в ботинок Кларина, но огненная стрела из-за горящего куста попала в его чёрно-белый колпак, снося его на землю. Клементина продолжала выть, я буквально чувствовал, как её душа разрывается на части. Всё это было похоже на мой самый страшный кошмар, моё сознание начало диссоциировать, но близилась новая смерть… Вторая стрела попала в голову Кларину, и тот упал замертво. Тогда волчица вскочила на четыре могучие лапы и кинулась в бой, стряхивая слёзы со спинки волчьего носа. Но Латродектус уже ждал её в новом обличьи. Это была змея. Она бросалась на волчицу и извивалась на окровавленной земле. Клементина раскусила её тело клыками. Гадюка зашипела, всё ещё пытаясь впрыснуть в неё яд. И тогда я вступил в битву. Некрос, громадный паук, застрекотал лапами, хелицеры его заскрипели, задвигались, как желваки на скулах. Но я сжигал всё на своём пути. Паук принялся убегать, однако я был быстрее. И сильнее. А из засады явились Гундуф и Гилмор. Одна очищенная картошка прилетела в брюхо Некросу, а кухонные ножи, посыпавшиеся градом из лап Гилмора, воткнулись в глаза пауку. И тогда воронка приобрела первозданный вид, готовясь к последнему плану. Латродектус сорвал с себя маску, скрывавшую поедающий взгляд, убивающий всех, кто посмотрит в глаза многоликому и многоимённому Злу. — Отвернитесь, — крикнул я друзьям. А сам решился. Решился взглянуть на это мерзкое лицо. На эту гадину, что посмела убить самое дорогое. Глаза были воистину пугающими. Однако… Я не был сокрушён. Его устрашающий оскал из множества зубов и вытянутый острый нос были гораздо более зловещие и коварные, чем я представлял их себе. Латродектус остолбенел. Я увидел страх. Впервые. Я его почувствовал. — Я не боюсь тебя, — зарычал я. И что-то ещё в глазах его я сумел разглядеть. Это были мои глаза. И глаза моего брата, Диаваля, — Я… Я люблю тебя, — вырвалось и упало с моих драконьих губ. — И мне жаль тебя. Отец. Маг переглянулся с некогда задыхающейся волчицей, Муном и Диавалем. — Что? Какая к чёрту любовь? — зашептал Дьявол. — Бойся! Бойся меня. Прошу… Бойся! — жалостливо сказал он. — Нет. Мне жаль тебя. И я люблю тебя. Те, кого мы раньше ненавидели за что-либо, содержат то, что сокрыто в нас самих. И это истина, пусть ты представляешь из себя только наглую ложь. И струи золотой энергии просочились сквозь мою грудь, убитую страданиями, но воскрешённую чувством. И это было воистину тёплое чувство. И тогда струи проникли, прошли сквозь его же сердце, которое всё же билось. Но скрывалось за маской. Все эти годы. И вспыхнуло пламя, и взвился шторм, и сполохи ненависти рассыпались на обломки. — Константин! — крикнула волчица. — Беги! Она вцепилась в воротник Адальберта и потащила его за собой, отступая при виде того, что вылезло из воронки. Мун испуганно попятился назад. Я увидел своих погибших друзей: Валентина, Кларина, души умерших эльфов, Энея, Энилис и маленькую девочку с белокурыми волосами, заплетёнными в растрёпанные косы. Канна, оборотней, гномов, духов, лошадей и множество кентавров-лучников… И все они шли на нас, намерения их не внушали чувство добра. Они желали и нашей смерти. Моей смерти. — Отступаем! — громко заревела Клементина оставшимся воинам, — Отступаем скорее! Застучали копыта, послышался звук множества шагов, зазвучали голоса живых и рычание мёртвых. Было страшно, очень страшно, в моей крови адреналина стало больше, чем эритроцитов, сердце бешено забилось в непривычном для меня ритме. Мы отбежали на небольшое расстояние, но было видно, как Адальберт сдерживает нестерпимую боль. Как сильно он страдает, пока Клементина в ужасе волочёт его по земле. Мертвецы медленно, но верно наступали. Однако ключевое слово в этом наступлении было «медленно». — Клементина, пусть маг ляжет на мою спину. Ты делаешь ему больно, — сказал я. Я прильнул к земле, согнув лапы, и волчица постаралась затащить Чернокнижника по моему крылу на широкую драконью спину. Маг уже был без сознания, и мне стало ужасно страшно за него, за то, что он может погибнуть. И тут произошло что-то воистину катастрофическое. Я увидел как Сиэлла побежала навстречу собственной смерти. Она увидела своих мёртвых детей. — Я проклинаю вас за ложь! — плакала она навзрыд. — Клементина, оттащи её! Она умрёт в толще безжизненных душ! Волчица кивнула и схватила Сиэллу за воротник так же, как схватила Адальберта несколько минут назад, самой крепкой хваткой сомкнувшихся клыков. Эльфийка закрыла лицо руками, она не могла это выдержать. — Лучше бы умерла я, отпустите меня! Я хочу быть приконченной руками своих детей! — Молчи, Сиэлла! Ты не умрёшь, я не позволю, — крикнул Мун. И теперь мы с несколькими десятками оставшихся воинов ринулись к подкреплению. Жители Гахарита оставались последней надеждой. Я чувствовал, как кровь мага стекает с моей чешуи, и капли беззвучно падают на сожжённую огнём траву. Я всё ещё пытался сдержать эмоции, я знал, что потом они накроют меня волной, я знал, что совершаю жертву. Для меня это никогда не было первозданным принципом, которому я обязательно должен следовать. Я не отличался альтруизмом и самоотверженностью. У меня правда не было выбора, чувство морали захватило власть над всеми моими привычными устоями, формировавшимися такое долгое время. И тут Мун тоже разглядел среди восставших мертвецов Луночку, свою пропавшую сестру. Он нервно сглотнул, и всё его тело пробила дрожь, которая значительно затруднила бег. Мне казалось, что я услышал скрежет его стиснутых зубов, но это была иллюзия. Вокруг творился такой хаос, такой невыносимый шум. Мы едва ли слышали крики друг друга и грохот золотых подков израненных лошадей. Вдали показалось широкое русло реки и внушительное подкрепление снаряжённых городских. В руках у них были вилы, грабли, кирки и лопаты. Но защита на теле крепкая и тяжёлая. Я услышал хрип Великого мага. Он сказал: «Тех мёртвых, о которых думали как о живых, не трогайте. Молитвы их могут воскресить. Накиньте на них сети и заприте в часовне». — Мун, добеги до жителей Гахарита и прикажи, чтобы они нашли сети. Энея, Энилис и Луночку можно спасти, слышишь? — передал ему я. Он кивнул, в глазах появился блеск надежды. Мои слова придали ему сил. И вот когда мы вплотную подбежали к подкреплению, нам помогли вытащить из реки рыбацкую сеть, которая поросла тиной. В этой реке рыбачили с давних времён, пока рыбы было много. Живой рыбы. И битва продолжилась вновь. Мёртвые бросались на городских и пытались укусить гнилыми зубами. Но с ними справиться было значительно легче, чем с жестоким натиском адских выродков. — Вот этих нужно поймать, — я указал на Луночку и детей Сиэллы. И когда первые ряды противников были обезврежены, на наших друзей накинули сеть, оттаскивая их куда подальше. Теперь военные силы нашей армии увеличись во много раз, мы не сомневались, что скоро этот ад закончится, победа восторжествует. Наконец-то… Сеть с пойманными привязали к дереву и оставили двух охраняющих, чтобы план не сорвался, и мы спасли их после боя. Всё замедлилось, передо мной мелькали фигуры Клементины, Муна и Диаваля. Браво рассекал противников Господин Армаэль. И слёзы выступали на моих глазах, когда я видел падающих наземь наших же некогда соратников. Клементина вонзила клинок в и без того изувеченную бивнями грудь Валентина. И на две части разрубила маленькое невинное тело шута, сделав это в самую последнюю очередь. Она вытерла смолу со сба и воткнула в траву испачканный чёрной густой кровью меч. Всё кончено. Пришёл ли конец нашим страданиям или это только шоковое затишье перед нестерпимой бурей скорби? Самое горькое затишье из всех, что нам когда-либо пришлось бы пережить. Я не знаю. *** — Ты как себя чувствуешь? — спросила Аделя, и моё сознание прояснилось. — Нормально, — протянул я. Мне было сложно принять то, что свершилась победа. Не покидало чувство, что случится что-то ещё. Будто война не закончена. Будь то война личная или та, что приподнесёт мне жестокий внешний мир. — Ты проспал так до утра. Я очень беспокоилась. Да что уж там, вся палата переживала за тебя, — тревожно сказала Аделя. — Переживать было не за что. Но мне снились кошмары. — Не удивительно. Ты кричал во сне. Я приподнял голову с подушки и протёр сонные глаза. Боже, я не могу, не могу поверить, что чреда смертей осталась позади. Это непереносимо, но в то же время я испытывал такое облегчение. Всё закончилось… Всё, что происходило в этот период жизни, вело к кульминации, к Великой битве. И мы одержали победу. Но вернусь ли я? Нужен ли я теперь Аасте после того, как исполнил пророчество? — О чём ты задумался, Константин? — Ты вряд ли поймёшь. Сложно объяснить, — я вздохнул. — Идём на завтрак? — улыбнулась она. — Да, минуту. Я встал с постели и застелил её, чтобы медсёстры не трепали нервы. Их так раздражают незастеленные кровати, что иногда они могут и прикрикнуть. *** — Плавленный сыр здесь такой мерзкий, — сказал Витя, присаживаясь рядом со мной за стол. — Какой-то он солёный. Не похож на магазинный. Без понятия откуда они вообще его берут. Доят свиней и ждут когда стухнут эти помои? — Да ладно тебе. Здесь вся еда такая. Можно было и привыкнуть. Я привык за двадцать дней. — Ты дни считаешь? — удивился Витя. — Мне вот всё равно сколько я здесь срок отбываю. Хотя хотелось бы поскорее сбежать. А какое сейчас у тебя самое сокровенное желание после выписки? Помню, что ты мечтал поесть нормальной еды. Сейчас, наверное, всё изменилось. — Да. Без музыки тошно. Я бы послушал что-нибудь или сыграл. Давно пальцы струн не знали и клавиш, — ухмыльнулся я. — А ты фортепиано в столовой не заметил что ли? — Переживаю, что кто-то услышит мою позорную игру. Ты знаешь сколько я не садился за инструменты? Вот и я со счёта сбился. Стыдно будет, очень стыдно. — Не-ет, так не пойдёт, — Витя ехидно посмотрел на меня и поднялся, бросая нетронутую коробочку плавленного сыра. Он встал около фортепиано, находившегося в дальнем углу столовой и громко объявил. — А теперь Константин Клингер исполнит для нас своё любимое произведение. Поддержим соратника нашего, узника жёлтых стен и мозаичного пола, некогда мрачного юношу и просто прекрасного мызаканта! — Ты что делаешь? — я испуганно и широко открыл глаза, увидев, что все обернулись в мою сторону. Послышались громкие аплодисменты. Даже медсёстры с интересом подхватили общий восторг. Пациентам было так скучно, что любая музыка казалась проблеском счастья во мраке больничных стен. Мне было так неловко, что хотелось сказать: «Простите, Витя последний дурак, концерт отменяется, ведь я совсем не умею играть». Но он подошёл и потянул меня за рукав чёрной рубашки, которая совсем уже потеряла свой прошлый вид и помялась. Вовсе не концертная форма. Его движения стали более резкими, и он буквально притащил меня к инструменту. — Садись, сегодня твой звёздный час, — он вопрошающе оглядел моё лицо. — Ну же! И я сел, выбирая что-то, что не забыл ещё спустя несколько месяцев. Ноктюрн Шопена до диез минор. Я нервно вздохнул. Тревожно стало как-то. Словно перед зачётом в музыкальной школе. Только без предшествующих занятий с преподавателем общего фортепиано или специальности. Но я начал играть, стараясь слегка замедлить вступление, состоящее из аккордов. Я выдержал паузу и повторил вариацию и следующее за ней разрешение фразы. Я пытался не думать о том, что все эти люди смотрят на меня. Я всегда сбивался, когда приходило осознание взглядов, направленных в мою сторону. В правой руке прозвучала трель, наиболее часто встречающийся мелизм. Для меня музыка была и будет абсолютно всем. Я всегда задавался вопросом, который интересовал меня всю сознательную жизнь. Что это? Вид искусства, гармония, общение с клавишами или струнами. Мы выбираем её или она выбирает нас? Если она вызывает слёзы или радость, то случается чудо. И если эти чувства нравятся нам, это значит, что мы понравились им. И невозможно не сказать, что каждый такт является перевоплощением, точкой золотого сечения, которое можно сыграть так, как никто никогда не играл. В этом и состоит волшебство, уникальность погружения, с которым не хочется расставаться. Но Шопен, ноктюрн которого играл я сейчас, звучал на этом расстроенном инструменте так, будто он извлекал звуки чисто. И в этом было его необыкновение. Любое откровенное дыхание, насыщение мелодией, могло звучать так же, будто фортепиано играло небесным пением кого-то незнакомого людям, непостижимого разумом, но впускающим его тонкое волшебство в самое сердце. И вот после своей минорной кульминации ноктюрн вернулся к прежнему. К скорби, отражающей состояние присутствующих и моё состояние. Но это было приятное завершение, возвышающее над грешной порочной землёй. Все замерли и затихли, а я склонился над клавиатурой, словно в поклоне перед гениальностью Шопена и его ноктюрна, способного пробудить романтичную печаль в душе каждого, кому посчастливилось услышать эту музыку. Не в моём исполнении, а именно отдельным от мира людей чудом. Так всё же мы выбираем музыку или она выбирает нас? Несколько секунд перед овациями казались вечностью. Я боялся, что сыграл что-то не так, потому что руки дрожали и слегка скользили по клавишам из-за волнения. Мне снова зааплодировали, и кто-то свистнул в этом громком шуме от рукоплесканий. И тогда я заплакал. От счастья, что скорее всего, им понравилась музыка и вызвала такие же сильные чувства, какие она вызывает у меня. Витя подошёл и похлопал по дрожащему плечу. — А теперь поклон, Константин Клингер, — шепнул он. Витя был рад, что я всё же решился. Я встал и, мысленно обращаясь к пациентам, лишь слегка склонил голову, чтобы это не выглядело тщеславно и самодовольно. *** Время близилось к обеду. После него будет тихий час, который очень сложно переносить в бодрствующем состоянии. — Чё скис, плакающий мальчик? — сказала Дана, подходя к моей кровати, на которой я сидел и вычёркивал дни на рукописном календаре. Я его сделал только что, потому что считать дни в уме стало сложно. — Плачущий, Дана. — Да я знаю, зануда. Я пошутила. Душнишь опять? — Откроешь окошко? А то я и правда душный. Извиняюсь, — я усмехнулся. — Так что это киснем, как огурцы в рассоле? — она присела на соседнюю постель. — Не хочу тихий час. Я на дух его не переношу. Таблетки больше не дают такой жуткой дневной сонливости, и я просто уже на стены лезу от скуки. — Нам Георгий Ефимович обещал музыкальную группу. Обычно он проводит её в тихий час. Так что не переживай, сегодня тебе не придётся так страдать, — Дана подмигнула. Медсестра вошла в палату через дверь из коридора. — Дана, выйди из палаты мальчиков быстро! Она грустно развернулась, откинув лёгким движением рук свои каштановые косички. *** Свет от ламп потух. Он светил в палатах и днём, и вечером. Они вообще не экономят электроэнергию. Я принялся ждать психолога. Они не работают в субботу, но Георгия Ефимовича я иногда замечал в больнице в выходные дни. Но перед началом тихого часа он обычно быстро сматывался домой. Послышался грохот стульев, их тащили откуда-то из дальних палат. В дверном проёме появился Георгий Ефимович, в руках у него было два стула, а за ним вереницей шагали те, кому не хотелось лежать в кроватях три с половиной часа. — Присаживаемся, — он пригласил нас в круг. А я шепнул Лизе на ухо: «А чем тут вообще занимаются?». — Мы записали в прошлый раз ему любимые песни на листок. Он их скачал, а сейчас мы по очереди их прослушаем. Тот, кто заказал песню, рассказывает почему он её выбрал. Так будет до тех пор, пока мы не прослушаем песню каждого. Я кивнул. — Ну что ж. Начинаем? — спросил психолог, когда взволнованные голоса стихли. — Напоминаю, что говорит только тот, у кого в руках Бобик, — Георгий Ефимович поднял над собой измученную игрушку без одного глаза. — Слушаем музыку, наслаждаемся, обмениваемся мыслями. Это наши сегодняшние правила. И тогда он подключил чёрную колонку к телефону. Послышалось фортепианное вступление, которое невозможно ни с чем перепутать. Это «Why does my heart feel so bad». Группа оживилась. Я уверен, они все знали эту песню. Настроение сразу стало каким-то осенним. Как говорил Понасенков, демисезонным. Я увидел как Лиза Вишнякова улыбнулась, будто бы вспомнила что-то связанное с этой песней. Интересно, кто бы из нас мог выбрать эту композицию? И да, невозможно утаить, что я безмерно рад слышать что-то знакомое. Она даже была у меня в плейлисте. Я оглядел присутствующих в надежде вычислить человека с таким тонким музыкальным вкусом. Взгляд упал на Веру, потом на Василису. Я прислушался к себе, вспомнив уроки Чернокнижника. Что я чувствую? Тепло исходило от Лизы, и я сделал ставки на неё. Когда музыка стихла, Георгий Ефимович кинул Бобика Вишняковой. Я мысленно восторжествовал. — Я выбрала Моби, потому что часто слушаю его. И когда я ехала сюда на плановую госпитализацию с родителями, в моих наушниках звучала она. Шёл дождь, мелькали крыши домов, а потом кирпичный забор с решёткой и номером нашей больницы. Я узнала об этой песне из фильма «Кислота», а потом когда-то смотрела документалку про селф-харм, и там был тоже саундтрек с Моби. «One of this morning». Думаю, что это хороший выбор, потому что эта песня грустная, но с ноткой надежды, — Лиза кинула Бобика психологу. — Спасибо, Лиза. Это правда хороший выбор! Георгий Ефимович покопался в телефоне, и колонка снова заиграла. Музыка была незнакомая, а точнее её вступление. Но услышав специфический вокал, я понял, что это Сектор Газа. Я ухмыльнулся. Не думаю, что Хоя слушают девушки. Звучит по-сексистски, но я ещё таких мадемуазелей не встречал. Никогда не различаю слов русских песен. Чтобы понять их смысл, мне нужно поискать текст. Но там было что-то про алтарь, костёр и крест Люцифера. Неожиданно. Там ещё было какое-то сопровождение флейты. Вместе с электрогитарой звучало оригинально. Психолог кинул Бобика Исаеву, который со сломанной рукой. Ростик откашлялся и начал парировать. — Я дружил с одним таким челиком… Он был без ума от панк-рока. Он тоже здесь лежал, только в четвёртом отделении, в остром. Эта песня называется «Сожжённая ведьма». Я терпеть не мог Сектор Газа, пока мы вместе не стали записывать музыку на его квартире. Купили микрофон на авито, скачали на комп программу, где обрабатывали звучание обычной акустической гитары так, чтобы она была электро. И орали в микрофон. Так все рокеры делают. А ещё мы пили литрами колу и ели чипсы. Все хихикнули. Ростик кинул Бобика психологу. — Что ж, — Георгий Ефимович захохотал. — Занимательная история! Кто-то хочет что-нибудь добавить?.. Ну нет так нет. Следующая песня! — Объявил он. Вступление было захватывающим и многообещающим. Я люблю такие песни, они наводят тоску, которая буквально граничит с отчаянием. Сначала показалось, что парень-солист рассказывает нам о чём-то романтическом, о девушке. Но после некоторых строк становилось не по себе. Будто романтика сменилась преследованием, будто теперь это песня не влюблённого парня, а какого-то маньяка-сталкера. Хотя если не вслушиваться в текст, котрому я часто не придаю значение, то музыка отличная. Если нравится звучание, то текст для меня абсолютно не важен. Георгий Ефимович кинул пса Яне. — Это Три Дня Дождя, «Где ты». Когда я лежала на кровати дома и не могла встать. Не могла сделать абсолютно ничего, даже самого банального: помыть голову, почистить зубы или поесть. Я могла только слушать музыку. Но даже она мне надоедала. Казалось, что все песни приелись и осточертели. Не было сил смотреть фильмы и видео, я не понимала о чём там идёт речь, потому что голова отключалась, и я просто начинала плакать. А вот Три Дня Дождя всегда стояла на репите. Она подходила как ни что другое, она визуализировала и материализировала моё душевное состояние. Суханова кинула Бобика Георгию Ефимовичу. — Грустная история, Яна. Я тебе очень сочувствую, — психолог покачал головой и поднял полуседые брови домиком, сожалея о том, что Яне пришлось такое пережить. Колонка заиграла вновь. Но чёрт. Боже. Господи… Это был Паша Техник. А-а-а, мои уши не выдержат этого! После фразы: «Нужен ксанакс», все захохотали и буквально испытали испанский стыд. Это кошмар… Просто ужас. Но ужас смешной. — Так-так-так, я это выключаю. Прошу прощения, ребята, я не послушал эту песню перед скачиванием, и она не подверглась фейс-контролю. Я думал, что это песня про иностранный транквилизатор, а тут про насвай, — Георгий Ефимович громко хлопнул по коленям и неловко заёрзал на стуле. Все снова захохотали. — Аня, чтобы больше такого не было! — А Вы знаете, что я чувствую себя такой же обдолбанной, когда не сплю четыре дня? — обиженно сказала Аня. — Так! Не надо тут это, — посмеялся психолог и продолжил группу. Через пару секунд колонка не зазвучала, она загрохотала, как взрывы военных снарядов. Но я обрадовался, потому что большинство присутствующих слушает тяжёлую музыку. Относительно тяжёлую. Но эта прям за душу берёт, заряжает. И слова различить не составляет труда. Я думал, что солистка буквально озвучивает мои мысли. И я был удивлён, что кто-то думает про себя так же. Обвиняюще и во втором лице. Психолог передал Дане Бобика, она сидела по правую руку от него. — Ну, э-ээ, вообще мне просто нравится тяжеляк. Это SARA «Монолог». Я нашла исполнительницу в тик токе, и она мне понравилась. Внешне и по стилю. Особо ничего сказать не могу больше. — Дана, можно я скажу? — поросил я. И Дана довольно кинула игрушку мне. — Это очень крутая песня, мне дико понравилось. И я бы хотел сказать, что текст мне максимально близок. Примерно такие же мысли посещали меня в период госпитализации и долгое время до неё. Спасибо, — я бросил Бобика обратно. Георгий Ефимович кивнул и перелистнул пальцем скачанное чуть ниже. И да. Это была моя песня. Незамысловатое фортепианное вступление, которое усиливалось по мере нарастания напряжения. И словно разряд грома заревела электрогитара. Пальцы Блейка Бунзела ударили медиатором по струнам, задавая ритм траурному началу и такому же трагичному продолжению песни. Прозвучали два агрессивных рифа, после которых всё затихло, и вступила вокалистка своим знакомым хрипловатым голосом, Мария Бринк. Её пение звучало, словно эхо, в практически полной тишине. Но истошный крик, пронизанный болью, сорвался с её губ. «Сожги меня заживо, подожги меня и смотри, как я умираю». Это был перевод. Слова повторяются практически постоянно, как крутятся мысли в депрессивных руминациях. Это был даже не скрим, это было отчаяние. Такое естественно безнадёжное. Оплетающее паутиной руки, разрезающее сердце на части. Если бы меня спросили, под какую песню я предпочёл бы умереть, то это была бы она. Последние гитарные отзвуки растворились, превращаясь в пыль. В пустоту, которую оставят после себя, даже если затухнут в полумраке. — Константин, почему ты выбрал этот душераздирающий ад? — ухмыльнулся психолог и кинул мне Бобика. — Георгий Ефимович, по моему продемонстрированному в больнице музыкальному вкусу и жизненной истории вряд ли можно сказать, что я обожаю метал-кор, верно? — я заливисто засмеялся. — Да, удивительно. Так что же? Почему такой выбор? — А ещё, кажется, все здесь имели «счастливую» возможность наблюдать мои истерики, — я поставил пальцами кавычки на слове «счастливую». — Это «Burn», In this moment. И вот так, видимо, они звучат со стороны напуганных слушателей. Спектакль одного бездарного жалкого актёра. — Ну-ка Бобика мне сюда! — сказал психолог. Я кинул ему одноглазую собачку. — Ничего ты не бездарный. Пей таблеточки, и всё будет хорошо. Будешь нам играть ноктюрны Шопена. *** Закончилась группа, и все зашагали к столовой за булочками. Кажется, в субботу они должны быть с яблоками. А это значит, что кто-нибудь обязательно пройдётся по рядам, выпрашивая булки у тех, кто от них откажется, да ещё и подерётся с такими же попрошайками. Но если я иногда от полдника отказываюсь, то тут уж простите, яблочные мои. — Константин, — зашептала Дана с хитрющими глазами. — Отвали. Опять придумала какой-то запрещённый треш? — Хочешь выпить прекрасный антисептик? Это почти как спирт, только немного фу. Я хлопнул себя по лицу. — Ты понимаешь, что ты говоришь? — Не хочешь, как хочешь. Но ты ничего не слышал, понял? — А таблетки? Их нельзя смешивать со спиртом, потому что нейролептики дают тормозное действие, которое накладывается на тормозное действие, допустим, алкоголя. Проникая в мозг через гематоэнцефалический барьер, он усиливает работу гамма-аминомасляной кислоты. — Ты сейчас Дьявола вызвал?.. — нахмурилась Дана. — Нет. Это я пытался вызвать у вас чувство здравого смысла. — У нас его нет. Мы пошли. А ты молчок, — Дана прижала палец к губам и, схватив булку, засеменила с Лизой и Верой к туалетам, где стоял дозатор с синей противнопахнущей жидкостью. Но мне же нечего делать, кроме как поддаваться импульсам синдрома спасателя. Поэтому я пошёл за ними, чтобы хотя бы позвать на помощь, если они траванутся и захлебнутся в своих же рвотных массах. В коридоре тоже не было света, только из окна тянулись лучи вечерних фонарей. А они стырили из столовой пластиковые станачики, которые в изобилии лежали около чайника с кипячёной водой. И догадливые, падкие на приключения девушки, налили из дозатора в стаканы антисептик. Выдохнули, как алкоголики перед рюмкой водки, и залпом выпили синюю гадость. — Ну как? — спросил я из-за двери коридора. — Я ещё не поняла, — сказала Дана. — Но могу сказать точно. Это невкусно. — Естественно, — я всплеснул руками. — Хочешь? — Дана протянула мне стаканчик и вытерла рукавом уголки губ. — Нет. Мне всё ещё слегка нужен мой мозг. — Душнила, — она показала мне язык. — У тебя язык синий, дорогуша. Промой его в раковине, если не хочешь получить от медсестёр подзатыльник. Самый худший вариант — вас запрут всех в боксе. Дана забежала в туалет и открыла кран, набирая воду в полость рта. Девочки проследовали за ней. Выглядело это смешно, если бы ситуация не являлась грустной. Главное, чтобы им не стало плохо вечером. Тогда будет много вопросов, а ещё вызовут врача, и их стошнит на его халат, как стошнило Никитину на халат Ксении Александровны. Я испытывал вину, что не остановил их. Казалось, что в этом и было моё поражение. А потом я подумал и всё же решил, что если я не участвовал в превенции их опьянения, значит с моим синдромом спасателя всё не так плохо. Минус один симптом. Надо вечером позвонить Эмилю. Спросить, как он себя чувствует. Как там, на воле? Может быть он расскажет, что встретился с мамой, отец простил его, исполнил ли он то, о чём мечтал перед выпиской. Может ему правда стало лучше вне стен больницы, как он уверял ординатора и меня. Я скучаю по нему. Скучаю по нашему общению и слишком часто думаю о нём на завтраке, обеде, полднике и ужине. Но не звонил ни разу. Пора это исправить, не так ли?