Господин Уныние

— Разбираем телефоны! — громко объявила медсестра и достала коробку, спрятанную под стол на посту. Она поочерёдно называла наши номера и отмечала телефоны, которые передавала лично в руки пациентам. — Пятнадцатый номер! — зазвучало заветное число, и я буквально выхватил у медсестры телефон, чтобы поскорее услышать Эмиля на том конце провода. Мне нужно так много ему рассказать! Я списал с листочка номер, разглядывая ровный почерк, которым было написано стихотворение, и изящные линии. Ими он вывел сердце в уголке записки. Я прижал лист к груди, в предвкушении ожидая разговор. Я услышал долгожданные гудки. Они длились целую вечность! Моё дыхание замерло, сердце сильнее забилось от тревоги. Я наконец-то услышу его голос! Узнаю, что он чувствует и чем занимается дома. Но никто не ответил. Я позвонил ещё раз. И ещё. И ещё… Меня стало это пугать. Что случилось? Он забыл про меня? Он забыл, что считал меня братом? Предал дружбу? Гудки теперь казались особенно мерзкими. Но трубку всё-таки подняли. И я услышал измученный хриплый голос его мамы. Он всегда был тихим, но сейчас я почувствовал что-то не то… — Здравствуйте, — устало прошептала она. — Здравствуйте! Это мама Эмиля? Я Константин, мы лежали с ним в боксе и в отделении. Как он? Мы совсем не общались после его выписки. Вы могли бы передать ему трубку? — Константин… — мама Эмиля глубоко вздохнула. Это был тревожный и болезненный вздох. Мне стало не на шутку беспокойно. — Присядь. И я сел, боясь самого ужасного. Пытаясь отмести все эти дурные мысли, которые лезли мне в голову. — Эмиль покончил с собой, — выдавила мама. — Извините, я прошу прощения, — я торопливо бросил трубку, чтобы она не слышала меня, и замер. Мне казалось, что я не выдержу, и ноги подкосятся, снова подведут меня. Этого не может быть… Я выругался многоэтажным матом и снёс с места стол, бросая его в сторону. Мне хотелось разрушить всё, потому что моя жизнь теперь разрушена. В голову ударило электричество, а потом растеклось вниз по всему телу напряжением больше пятидесяти вольт. Смертельный разряд убийственной силы. И ноги всё же подкосились, я упал на пол, и голова, словно у марионетки на ниточках, бессильно повисла в воздухе. Я сжал рёбра руками, задыхаясь и падая теперь на пол лицом. Я хотел кричать, что брошусь в гроб вместе с ним, я хотел сказать, что Эмиль не заслужил такого конца. Но никаких слов, только крики, дикие крики и вопли. Дыхание останавливалось, потому что моё тело не было предназначено для такого сумасшедшего уровня боли. Этот порог зашкаливал, он пробил все очерченные границы допустимых страданий. И я бил пол рукой, чтобы костяшки пальцев разбились, чтобы они сломались к чертям. Выступила кровь, и её следы остались на мозаике. Я стиснул зубы и лёг на эти кровавые следы, мне хотелось убить себя в этом раптусе. Нестерпимо. Я думал, что теперь-то могу выдержать всё. После депрессии, после госпитализации, после многолетних издевательств нарциссичной твари, растившей меня семнадцать лет, после безответной любви к психиатру, которой было абсолютно плевать! Нет, этого я не мог выдержать больше. Круг замкнулся, я пришёл к тому, что жизнь снова начала казаться адом. Я зажмуривал глаза, сжимая рёбра всё сильнее и сильнее. Всё настойчивее раздирая руки, изувеченные глубокими уродливыми шрамами. Тогда, на окне, я считал, что продолжать это дерьмо не имеет смысла, но сейчас о смысле и речи быть не могло. Я хотел прекратить боль. Всё рассредоточилось, раскрошилось, превратилось в пыль, стало ничем. А я стал никем. Даже не точкой в потоке информации, меня больше не существовало. Пик страданий беспощадно стёр меня с лица земли. И теперь я повторял только одну и ту же фразу, раскачиваясь и сжимая волосы руками. «Я больше не могу, я больше так не могу. Я не знаю, я не могу больше, я не могу». Как заезженная пластинка, как сломанное радио, я кричал это снова и снова. Мне казалось, что сейчас я окончательно сойду с ума. Или это уже и есть безумие? Кто-то склонился надо мной, прижимая к себе. Я не понимал, кто это, да и мне было абсолютно без разницы. Я никогда не кричал настолько сильно, чтобы сорвать голос, превратить всю гортань в кровавое месиво, разорвать связки и сжать лёгкие до состояния вакуума. Сквозь пелену слёз и шума, который оглушал меня изнутри, я чувствовал Елену Михайловну. Это она присела рядом, пока я без сил распластался около сокрушённого стола. И больше не помнил ничего. Память как будто отшибло битой. Меня буквально треснули по затылку, разламывая череп. Потому что иначе я не понимал, что может сравниться с таким напором безумия. — Пойдём, Константин, что произошло? — сказала врач очень-очень тихо. Она пыталась поднять меня с пола за плечи и спину, словно маленького беспомощного ребёнка. Но я только и мог кричать. Мне не оставалось больше ничего. Ни-че-го. ***

Уставший взгляд в немую пустоту, Бессонный вздох, тоскливое прощание. Я воспылал до полного сгорания, После себя оставив темноту.

*** Я проснулся в боксе. Белый потолок, огромное решётчатое окно без занавесок. Нигде не было кроватей, только моя одиноко стояла в углу, и потрёпанный старый стул тосковал у стены. Я попробовал встать, но руки оказались привязаны к спинке койки. Ноги тоже были привязаны. Я снова попытался покрыть многоэтажным матом всё это маленькое тесное помещение, но голоса как будто не было. Мне было очень тяжело и больно говорить, но я всё же смог выдавить тихий стон. Гортань всё-таки правда стала кровавой кашей. Мне не показалось. Я чувствовал что, Эмиль где-то рядом. Что он шепчет, что его тень витает в воздухе за моей спиной. Я ощущал его тихое дыхание и иногда вздрагивал, слыша своё имя, произнесённое голосом Эмиля. Я начинал оглядываться, насколько мне позволяли вязки, чтобы увидеть знакомый образ. До боли знакомый теперь… Почему, ну почему он сделал это? Как он мог оставить всех тех, кто любил его? Господи… Я не могу в это поверить, я не хочу верить в это. Но теперь, кажется, всё прояснилось. Он уже давно продумывал план убийства себя. Ему стало хуже, это невозможно было не заметить, и я виню себя, что не упросил гадкого ординатора оставить Эмиля в больнице! Это я виноват. Это я виноват! Я должен был встать на колени перед этим ублюдком, либо же врезать ему по лицу со всей дури! Может тогда бы глупый мальчишка опомнился, не совершил бы роковую ошибку. Самую мерзкую ошибку в своей чёртовой жизни… Эмиль же говорил, что устал бороться, что хотел бы вдруг не проснуться однажды. И вот почему, когда он писал заявление на досрочную выписку, я видел радостный блеск в его глазах. Это была предсмертная эйфория. Он не демонстрировал лживое успокоение, а правда его испытывал, предвкушая освобождение от страданий. А я ведь видел у полночной акации ту розовую пушинку, впитавшуюся в землю. Это был знак о надвигающемся конце. Теперь мне стало ещё больнее от осознания того, что если бы я понял это раньше, я бы мог спасти его жизнь. Кисти рук было не разглядеть, они оказались привязаны у самой верхушки прутьев. Но я чувствовал как болели костяшки пальцев. И как болела голова во власти пульсирующей мигрени. Захотелось плакать снова. Я остался наедине с этой пустотой. Даже один тот факт, что Эмиль был жив и что он вышел на волю, делал меня счастливым. Да, я мог не позвонить ему и после выписки, но мысль о нём уже разжигала бы огонь, который когда-то так же развели мы на пепелище нашего прошлого. Но сейчас в тот костёр, что мы заставили гореть вопреки всему, плеснули холодную воду. Она вмиг оставила после себя только угли. Потухшие чёрные угли. Я не знаю, что мне нужно делать, развести новый костёр или замёрзнуть насмерть в этом холодеющем лесу? Что мне делать?.. Горло сдавил ком. Я начал извиваться на кровати в попытке освободиться от вязок, хотя знал, что это невозможно. Психиатры не дураки, чтобы слабо вязать психа, который разнёс всю столовую. Сзади застучал по скважине трёхгранник. Я надеялся, что это Елена Михайловна. Кроме неё я не хотел видеть больше ни единой живой души. — Привет, — сказала Елена Михайловна и пододвинула стул к изголовью. Я спокойно вздохнул. Это всё-таки она. Я прохрипел что-то невнятное, стыдясь того, что мой голос теперь больше походит на скрежет наждачки по металлу, нежели на речь человека разумного. — Ладно, я поняла. Говорить тяжело, — врач устало щёлкнула авторучкой и спрятала её в карман чёрного халата. Я запрокинул голову к потолку, нахмуривая брови. Горькая одинокая слеза потекла по скуле и растворилась в чёрных волосах. — Извини, что пришлось связать. Твоё поведение напугало детей. И стол — в щепки. Мы подумали, что ты мог быть опасен для себя и окружающих. Минуточку, — она встала со стула и отвязала мне руки. — Так будет лучше. Я помял затёкшие запястья и развязал нижние узлы самостоятельно. — Спасибо, — прошептал я. Горло болело от любых предложений, которые приходилось произносить, разговаривая с врачом. Даже если они были короткими и односложными. — Может я зайду позже? Тебе сейчас нельзя беспокоить связки. Тогда быстрее пройдёт. — Пожалуйста, останьтесь со мной. Прошу… — Хм-м. Я так и не поняла, что произошло на звонках? — осторожно спросила Елена Михайловна. — Вам не сказала мама Эмиля? — я закашлялся, прикрывая рот рукой. Мне было стыдно, что я хриплю так, что трудно разобрать мои слова. — Извините. — Всё в порядке, Константин, не извиняйся, — она кивнула. — Нет, мама Эмиля мне ничего не говорила. А что с ним случилось? — Он… Он покончил с собой. Она резко подалась назад, и стул слегка качнулся. Пальцы, державшие папку, разжались и выронили её на пол. Она подняла разлетевшиеся листы бумаги, но глаза раскрывались всё шире и шире, будто она, отходя от потрясения, медленно начинала осознавать масштаб трагедии. Казалось, что Елена Михайловна тоже на секунду потеряла дар речи. — Твою мать, — сказала она. — Многозначительно, — ответил я. Её «Твою мать» меня слегка успокоило. Значит я не один такой, и она тоже в ужасе. Я уверен, если бы передо мной сидел другой врач, он думал бы только о своей шкуре. Это всегда видно по людям. Они редко умеют скрывать страх наказания. И вообще… Большинство врачей вообще ни черта не смыслят в том, что пытаются лечить. — Я не знаю, что мне теперь делать. И да, это глупо, но у меня в голове всё время и беспрерывно крутится вопрос «Куда?». — Куда себя деть, чтобы это не чувствовать? — Да. Наверное. — Ты поэтому снова себе руки разворотил? — Иногда мне кажется, что уже нечего воротить. Если резать по шрамам, то это больше не та боль, как от первого раза. Впервые кажется, что резать себя невыносимо, что наносить любые увечья — чересчур. Почти все начинают с «царапок». А потом становится мало. Хочется всё глубже и глубже… Это резистентность? Как от таблеток, которые перестают помогать? Я хотел бы прекратить это. Правда хотел бы. Ведь я не люблю эти шрамы. Они уродливые, они перечёркивают мне всю жизнь, делают меня сумасшедшим в глазах здоровых людей. Но когда мне становится невыносимо, это единственное, что мне хочется сделать. Я не умею по-другому. Видимо, моя зона комфорта — существование в потере рассудка. Моё единственное изменение за всю жизнь лишь в том, что мне удалось это осознать, — я буквально начинал тараторить. Я чувствовал, что моё дыхание учащается, а вместе с тем усиливается тревога, будто бы превращаясь в панику. Но пока «это» ещё не случилось, я хотел успеть вывалить из себя все эти никому не сдавшиеся мысли. А я прекрасно знал, к чему эти предвестники. Нужно успеть… — Когда я ещё ездил в школу и тщетно пытался социализироваться, я считал, что смотрю на людей с позиции здорового человека, и мне не составляло труда различить очевидную патологию в общественном транспорте. А сейчас я понимаю, что сам и есть патология. Хотя понимаю едва ли! — я выдохнул, потому что сказал всё, что хотел, но… Сердце резко стукнуло, и я отчётливо почувствовал его биение, которое стало сейчас неритмичным и похожим на приступ. И теперь я испугался, что умру. Прямо сейчас. Я больше не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, будто бы я правда умираю. Руки охватил пугающий тремор. Гораздо более сильный, чем от тех горстей таблеток, что я пью здесь каждый день. Мне начало казаться, что я либо потеряю над собой контроль и сделаю что-нибудь отвратительное, либо потеряю сознание, потому что моя голова кружилась, а ноги стали ватными. Я будто вернулся в тот день, когда мы с Эмилем были на двигательном праксисе, потому что перестал объективно оценивать реальность. Я был вовне, а не внутри своего тела. Я не настоящий, я всего лишь выдумка. И этот мир — жалкая декорация, обман восприятия, иллюзия. И тремор рук, и ватные ноги, и дыхание, и неритмичное сердцебиение — всё сейчас не принадлежит телу Константина. Его бросало то в жар, то в холод, а ладони стали влажными. — Ты слышишь меня, Константин? — послышался знакомый голос врача. Но он не мог ничего сказать, потому что и дышать-то толком не мог. Ему казалось, что он сошёл с ума. — Так. Пока я считаю до трёх, ты вдыхаешь, а когда считаю до четырёх — выдыхаешь. Понял? Давай. Константин пытался слушать её и следовать указаниям, но ничего не выходило. Выходил только он из своего тела, будто бы смотрел на себя со стороны. — Я умираю, я схожу с ума, — твердил он безостановочно. — Нет, ты не умираешь и не сходишь с ума. Это паническая атака. Давай-давай. Раз… Два… Три… — говорила Елена Михайловна, дыша вместе с ним. Она взяла его за руку, показывая на своём примере, как нужно дышать. — А теперь выдох: Раз… Два… Три… Четыре… Я вернулся в своё тело, я пытался дышать, и, кажется, начало получаться, но паника не прекращалась, а голова кружилась всё сильнее. Я снова начал вдыхать воздух быстро и прерывисто. — Константин, дыши так, как я показываю. Ты только усиливаешь себе гипервентиляцию лёгких, поэтому кружится голова. Попробуй повторять, иначе будет только хуже. Не концентрируйся на этом. Я старался повторять за ней. Снова и снова. Это помогало. — Успокойся. Сейчас пройдёт, — она прижала руку к моей груди, придерживая спину, чтобы уложить на кровать. Спустя несколько минут это прекратилось, и я смог восстановить ритм сердца, избавиться от неконтролируемой тревоги. — Дай ручку мне сюда, — она обеспокоенно и нежно обхватила тремя пальцами моё запястье, и я почувствовал пульсацию в месте, где она надавила на артерию, чтобы измерить пульс. Она отвела сосредоточенный взгляд на наручные часы, шепча под нос цифры. — Девяносто девять. Ну ладно. Это оправдано. Как ты себя чувствуешь? — Я уже устал. Я больше не могу… — Как думаешь, почему ты паничку-то словил? — спросила она. — Я не знаю… — А я догадываюсь. Кажется, ты многое вытесняешь и не хочешь проживать каждый раз такой широкий спектр эмоций, — Она ненадолго задумалась, а после начала говорить. — Когда я спрашиваю подростков, почему они наносят себе порезы, они все как на подбор говорят: «Я заглушаю душевную боль физической». В начале своей практики я думала, что эта фраза, которую я слышу сто раз за день, теряет свой смысл. Однако всё-таки душевная боль всегда сильнее. Тот, кто не хочет осознавать её, начинает испытывать физические страдания. А тот, кто осознаёт — режет или прижигает себя. Список способов нанесения вреда большой, нет смысла всё перечислять. Но что бы ты выбрал: сломать себе ногу или узнать от мамы Эмиля о его самоубийстве? И тогда я снова взвыл, подрываясь с кровати и начиная биться о стену головой. — Спокуха, — она придержала меня, чтобы я прекратил. — Скажи, почему ты это сделал? — Без понятия, — отчаянно проревел я. — Я без понятия. Не могу остановить себя. Я не могу это контролировать. — Ты сделал это, потому что все эти дети говорят правду. Ты бы сломал ногу, верно? Я поднял красные глаза в потолок. — Да, я бы её сломал. На чёртовы осколки. — Я бы сделала точно так же. — Простите. Я постоянно рыдаю. Иногда я думаю, что ничего не умею в этой жизни. Я умею только впадать в истерики от любой мелочи, от малейшего намёка на сочувствие. Мне кажется, что слова поддержки от всех этих людей — фальшь. Я больше не хочу казаться убогим слабаком… Именно так я выгляжу в глазах каждого смотрящего. Елена Михайловна присела рядом. Она замолчала, а потом приподняла рукав халата. Там была татуировка. А под ней несколько зашитых шрамов от лезвия. — Я тоже плакала. Слишком много. Я думала, что это нормально, когда ты пытаешься выйти из игры, если она страшная или больше не приносит удовольствия. Мне казалось таким странным, что всё в момент превратится в пустоту. Все мои мечты и планы. И я думала, что только так я смогу избавиться от сводящей меня с ума боли. Душевной. Я считала, что если я позволю ей остановиться, сделаю то, что она сама от меня хочет, моя боль будет мне благодарна. Я тоскливо посмотрел на неё, а потом положил голову ей на плечо. Слёзы оставляли мокрые следы на халате, делая его ещё темнее от влаги. Елена Михайловна пахла свежим цветочным парфюмом. Меня успокаивал её запах. Как забавно. Он казался таким родным. Будто бы Елена Михайловна вдруг стала моей старшей сестрой. Мне так хотелось, чтобы у меня была семья, но всё постоянно рушится. Постоянно. Я знаю, так нельзя делать. Врачи не разрешают ни обниматься, ни уж тем более плакать на своих плечах. Но это потому что им плевать, наверное. А она, оказывается, понимала меня. Она понимала всех нас, скрывая глубокие зашитые полосы под татуировкой. Я так ей сочувствовал. Мне было жаль, что она столкнулась с тем же болотом, что и мы все. Но как раз эта боль и эти шрамы определили её путь. Мне нельзя говорить за неё, может быть всё было иначе на самом деле, но мне не переставало казаться, что Елена Михайловна воплотила желание помочь не из-за того, что медицинский университет считается престижным, не из-за того, что её заставили родители или решение снизошло на неё бездумно. Похоже, она лечила себя, помогая другим. Потому что ей самой никто не смог помочь, когда она держала лезвие в руке. Такие шрамы нужно ещё умудриться сделать. И я даже знал какими движениями. Резко. Сильно надавливая на кожу перед рывком. Так поступают люди в истинном отчаянии, потому что не каждый сможет легко и без сожалений, игнорируя возможность перерезать крупные сосуды, избороздить предплечье. Татуировка закрывала руку полностью — от локтя до запястья. Шрамов было очень много. И каждый был зашит с особой небрежностью. Либо она сама наскоро сделала это, либо хирург был в стельку пьян, когда с новым и новым швом делал на красивой тонкой руке, такие ужасающие следы. — Пожалуйста, выпустите меня отсюда. Я прошу Вас. Я хочу попрощаться с ним, — я убрал голову с её плеча. — Ты нестабилен, у тебя продолжаются истерики и самоповреждающее поведение. У тебя только что случилась паническая атака. Очевидно, накопительный эффект препаратов ещё не до конца помог тебе. Про историю с Эмилем всё понятно. Но я боюсь, что после выписки ты повторишь его историю. Я более чем уверена, что со дня на день меня привлекут к ответственности за ошибку ординатора. А процент самоубийств после стационара больше, чем процент самоубийств детей, никогда не лежавших в больнице. Ты знаешь, что со мной будет, если ты убьёшь себя? Во-первых я сломаю себе ногу, а во-вторых меня лишат лицензии, — она вернулась на стул. — Мне нельзя. И пусть когда заявление о досрочной выписке подписывают родители, соглашаясь с тем, что берут ответственность за жизнь и здоровье ребёнка, потом каждому врачу, пациенты которого наложили на себя руки, приходится иметь крайне неприятные дела с вышестоящими людьми. — Я обещаю, Вам не придётся себе что-либо ломать или иметь неприятные дела с неприятными людьми. Я просто хочу… Я не прощу себе, если не приду туда. Эмиль не простил бы. — Будет много вопросов на комиссии. И к тебе, и ко мне. На костяшки пальцев своих посмотри. Константин, они не смогут тебя выписать. Это опасно. Это огромнейший риск. Даже если сейчас ты не собираешься себя убивать, то что случится с тобой, когда ты снова посчитаешь свою жизнь никчёмной, бессмысленной или вдруг сочтёшь необходимым избавить этот мир от самого главного злодея? — Пожалуйста, сделайте что-нибудь, — я схватил её за край халата. — Никаких злодеев, никаких никчёмных жизней! Я не прощу себе! Пожалуйста… Я не знаю, как мне ещё попросить, как убедить? Она нахмурилась. — Повторяю ещё раз. Мне страшно за тебя, и я не могу дать разрешение на выписку. Я считаю, что это тебе только навредит. — Пожалуйста! Я не могу так! Не прощу себе! — повторял я снова и снова. — Пожалуйста… — Обещай, что не убьёшь себя, — строго сказала она и сложила пальцы в замок, смотря на меня исподлобья. — Обещаю. Я никогда не говорил настолько честно, чем чейчас. Я выполняю свои обещания. Всегда. — Я верю. Помни о моей ноге, — она едва заметно улыбнулась. — Ладно, Константин. Что-нибудь придумаю. Постараюсь придумать… Я вопрошающе посмотрел на неё. — Что за глаза кота из Шрека? — она уже приготовилась выйти за дверь, но остановилась. — Я хочу забыться и ничего не чувствовать. Я не могу выносить такую боль, не могу терпеть. — Аминазин что ли выпрашиваешь? — Можно? — Уговорил, — и, сделав лицо театрально строгим, врач всё-таки вышла за дверь. *** Фонтан в саду Чернокнижника тихо журчал, и вода блестела на полуденном солнце. Цветы и трава шелестели на ветру. Было так тихо и спокойно. Волосы развевались от каждого лёгкого дуновения. Я правда больше ничего не чувствовал. Перегорела последняя тусклая мерцающая лампа где-то в груди. Я поднялся с зелёной мягкой травы. Всё цвело и пахло. Никогда бы не поверил, что тут совсем недавно была такая адская битва, лужи крови, огонь, пепел и сотни, если не тысячи, мёртвых изувеченных тел. Медленным шагом я направился к замку, а потом открыл скрипучую тяжёлую дверь. Машинально зашагал по лестнице вверх, пробираясь вглубь коридоров, в покои мага. Возле входа я услышал тихие стоны, которые пытался сдерживать Адальберт. Наверное, я обязан был сочувствовать, как было это раньше. И у меня почти получилось. Но нет, всё как-то не так, как-то неправильно… Я отворил дверь в покои. Никогда бы не пожелал видеть то, что происходило там… — Ваше Величество, подождите, почти готово, — тревожно ворковала Клементина и суетилась сначала вокруг несчастного Чернокнижника, а потом вокруг стоящего в углу бурлящего котла. Он изнывал от дикой боли, стараясь сдерживать те мучения, которые испытывал на самом деле. Потому что его нога действительно выглядела более чем ужасно. Я видел такой кошмар только в документальных фильмах про дезоморфиновых наркоманов. Мало того, что она чернела от скверны, так ещё и начинала гноиться, медленно опухать от инфекции, которую мы, наверное, занесли ему в эту огромную рану с переломанной белой костью, когда тащили по грязной земле. Да, теперь я смог что-то почувствовать, но это чувство ощущалось не сильнее вкуса еды с заложенным носом. Раньше я бы заплакал, а сейчас просто потрясённо и растерянно стоял, словно вкопанный. Волчица оглянулась в мою сторону. — Господи, Константин… Я… Я не могу ничего сделать, у меня трясутся руки… Помоги, пожалуйста. Мне страшно, Константин… — заплакала Клементина. И я оттаял, словно лёд тает в апреле, в лучах ещё холодного весеннего солнца. Я вздохнул, почувствовав теперь хотя бы что-то. — Костантин, что случилось? — Клементина остановилась, не понимая что происходит. — Ты нездоров? Боже, я же не смогу одновременно лечить двух тяжёлых больных с такими… — она вытянула руки перед собой. — Я даже не могу приготовить отвар… — Нет, Клементина, я не болен. Прости, я сейчас помогу тебе. Что я должен делать? — Мешай, пока я отрываю лепестки астр и трав против воспаления. Погляди на это… Да что ж такое… Простите, Ваше Величество, уже скоро всё будет готово! Я подбежал к котлу и принялся старательно размешивать зелье. — Да, давай, вот так, — волчица отрывала лепестки дрожащими руками и чуть ли уже не захлёбывалась, глотая солёные капли слёз. Клементина задыхалась от ужаса, пока великий маг практически завывал, держась за длинные распущенные волосы. Он привставал с кровати, скручиваясь, насколько ему позволяла чудовищно израненная нога. — Ваше Величество, всё будет хорошо! Никакой паники, — говорила волчица, хотя, по-видимому, сама вскоре завыла бы так же, как он. — Всё… Я не выдержу этого. Константин, наложи ему повязку, я сделаю только больнее, если наложу её сама. Я послушался. — Не переживайте, Ваше Величество. Нужно немного потерпеть, — я взял смоченные в зелье чистые лоскуты ткани и промыл от гноя и крови его открытую рану. Клементина держала себя то за одну руку, то за другую, пытаясь унять тремор. — Я в другом котле ещё немного сварю для питья. Повязки помогут унять сильную боль, но новый отвар точно избавит от неё полностью. Это займёт всего несколько минут. А потом мы просто доберёмся до фонтана. Вода должна быть выпита прямо около него, а Его Величество не сможет сейчас даже пошевелить ногой. Когда я промыл рану полностью, я попробовал забинтовать её сухими лоскутами ткани. — Константин, бинтуй лучше смоченными. Если долго держать на ране сухие повязки, то потом будет сложно их сменить. Нам просто придётся их отдирать с этой… — Рыхлой волокнистой соединительной тканью по типу подкожно-жировой клетчатки? — Ну да… — смутилась Клементина. — Вот с тем, что ты сказал. Вскоре новый отвар был готов, и волчица принесла Адальберту чашу с зеленоватой горькой жидкостью. Чернокнижник залпом выпил её и через пару секунд лёг обратно на кровать, облегчённо вздохнув. Мы с Клементиной тоже выдохнули, потому что было очень тяжело видеть Чернокнижника, который всегда был спокойным, мудрым и, что бы не случилось, объективно рассудительным, в болезненных судорогах и слышать его стоны, которые невозможно было сдержать. Я уверен, почти никто из нас не смог бы так бороться со страданиями. — Спасибо, — произнёс маг усталым голосом. — Всё в порядке, Ваше Величество! Константин, позови Муна и Диаваля, чтобы они помогли нам дойти до фонтана. — Угу, — сказал я и открыл дверь. — А где они? — В тронном зале. Маг не разрешил никому заходить, пока он ещё болен. Я кивнул и напрвился в зал. На первый этаж. Я сразу увидел их, когда прошёл через арку. Диаваль ходил кругами по всему залу в тревожных мыслях, а Мун сидел на кресле в углу и слегка покачивался из стороны в сторону. Когда Диаваль меня заметил, он подбежал с распростёртыми объятиями. — Ты знаешь о нашем горе? — склонил голову Диаваль, и чёрно-красные пряди прикрыли его лицо. — Я знаю. Чернокнижнику уже лучше. Клементина попросила вас помочь отнести его к фонтану. — Правда? Тогда поторопимся! Мун, скорее вставай! — взволнованно сказал Диаваль. Мы зашагали по лестнице, приближаясь к нужной двери. Клементина уже достала откуда-то простыню в роскошных узорах. Увидев нас, волчица завиляла хвостом. — Помогите уложить Его Величество сюда, чтобы мы смогли дойти до фонтана. Мы с Диавалем взяли его под руки, а Мун и Клементина аккуратно подхватили ноги, чтобы ничего не повредить по дороге к саду. После мы уложили Адальберта на простыню и медленно понесли к лестнице. И когда мы дошли до её извилистых перил и каменных ступеней, Клементина сказала: «Диаваль, Константин, спускать больного по лестнице положено ногами вперёд, причём они должны быть выше уровня головы. Постарайтесь придерживаться этого правила». Чернокнижник сжал пальцами край простыни, ожидая привычной боли. Но когда мы уже начали спускаться вниз, он, видимо, понял, что обезболивающий отвар действительно оказывает свой эффект. Мы минули преграды, прошли через все двери и арки. И вот наконец запахли садовые цветы, загудел ветер, солнце легонько защипало глаза, привыкшие к полумраку. Клементина подбежала к фонтану и налила воду в серебряную чашу, а маг с жадностью отпил из неё холодную воду. Из ноги заклубился пар. — Ваше Величество, — неловко начал Мун. — Я знаю, сейчас не то время для такого разговора, но моя сестра Луночка и дети Сиэллы сейчас томятся в часовне… Я бы хотел вернуть им жизнь. — Нет, Мун. Всё верно. Сейчас самое время это обсудить. Дождёмся полночи.