Господин Уныние

Часовня одиноко стояла на заднем дворе. Из неё доносилось рычание. Но мне не было страшно. Мне было практически всё равно. Думаю, если бы я посмотрел на себя сейчас, то не увидел бы абсолютно никаких эмоций. Лицо, казалось, стало гипомимичным и лишённым жизни. Так странно… Луна светила сегодня особенно ярко, особенно зловеще, но в то же время привлекательно и таинственно. Чернокнижник уже почти полностью поправился, но ходил он слегка прихрамывая, периодически жмурясь, наступая на некогда изувеченную ногу. — Не входите, и что бы не случилось — не открывайте глаз. Закройте их. Все, — сказал Адальберт. И мы тотчас повиновались великому магу. Он быстро начал читать заклинания: «Pace, pace tuo, pax tecum, pax vobiscum, pax et bonum! Pactum serva, pacta sunt servanda. Post tenebras lux. Audi, vide, sile. Amor omnia vincit».* Я услышал потрескивание языков пламени, вероятно, из его рук. А потом со скрипом отворилась дверь, и мёртвые дети зарычали с ещё большей силой, вырываясь на волю. Они, словно стая бродячих псов, прерывали все звуки своим воем и рёвом. Но мне было всего лишь мерзко от их запаха мертвичины. Не больше. Мун вцепился влажными ладонями в мою руку и прошептал: «Мне очень страшно. Так страшно, Константин, что я не могу вдохнуть». А мне стало даже завидно, потому что я тоже хотел чувствовать страх. Я просто хотел чувствовать… Но не мог. Я знал слова, но не знал мелодии, я видел образ цветов, но не мог понять их запах и, наверное, даже откусив кусочек самого прекрасного блюда на свете, всё же не смог бы различить, отличается ли оно от земли по вкусу. И я отдал бы всё сейчас, чтобы так же вцепиться в чей-то рукав, прошептав слова Муна любящему человеку. А сам-то смог бы любить в ответ? Голоса детей стали более отчётливыми, они даже почти складывались в слова, а потом в предложения, но всё же не были похожи на людскую речь. Пробивались нотки этой дьявольской желчи с хриплыми полустонами. Но Чернокнижник продолжал твердить свои заговоры снова и снова, разжигая пламя. — Открывайте! Открывайте глаза; — скомандовал он. И мы вновь повиновались Адальберту. Все ахнули при виде того, как он вознёс руку, в которой горело три бьющихся сердца. Они появились из ниоткуда, появились в его пальцах, что творили жизнь, создавали любовь, побеждающую всё. Великий маг отвязал Луночку от верёвки, что сковывала каждого ребёнка по отдельности, а после его рука прошла сквозь кожу и рёбра, прободая мышцы, фасции, кости, и «вложила» полыхающее сердце в некогда мёртвую грудь. Луночка упала на землю. Её кожа медленно белела, волосы постепенно начали обретать сияющий лоск. Но Чернокнижник, не переставая, твердил уже новые заклинания: «Finis vitae, sed non amoris, dum spiro, amo atque credo. Noll me tangere, vale et me ama. Pro nunc. Primus inter pares. Per impossibile».** Мун стиснул зубы. Я видел, он хотел подбежать, уже намеревался, но понимал, что обряд ещё не закончен. Поэтому терпеливо ждал, оставалось только верить, что Луночка всё же вернётся в мир живых. Благодаря нашей любви. Теперь Чернокнижник говорил вполголоса, переходя на обычный его баритон. В конце концов он уже процеживал слова сквозь зубы, сдерживая вырывающийся грудной крик. Вроде маг говорил про любовь, но слова его звучали так, словно он в гневе. Но, вероятно, Чернокнижник просто отдавал все свои силы на эти молитвы, всю магическую мощь. Об этом говорила проступившая испарина около поверхностной височной вены. Он проделал то же самое с остальными детьми, Энеем и Энилис, вложил горящие сердца в их грудь. И вот перед нами лежали они, бледные, но живые. Мун кинулся к Луночке. Он легонько потряс её за плечи, а она открыла свои чистые серые глаза с длинными белыми ресницами. Взгляд её был рассредоточенным, но тёплым. И тогда Мун громко разрыдался, всё тело пробила дрожь. Он принялся целовать её лоб, нос, волосы и бледные щёки, обнимал, прижимая к себе покрепче. Взгляд Луночки прояснился, и сухие синеватые губы разомкнулись. Она хотела что-то сказать. Я был уверен, она сразу же узнала брата! Любящего, верного. Он ждал её, верил, что она в плену, что она ещё в мире живых. И эта вера была вознаграждена сейчас. А Клементина медленно, отходя от шока, подошла к детям Сиэллы и дотронулась до их маленьких ручонок. Эней и Энилис были такими красивыми, уши точь-в-точь как у мамы! Диаваль подошёл к Клементине сзади и присел рядом с ней. Он отодвинул пряди пепельных волос, заглядывая, убеждаясь, в порядке ли она. А Клементина была в порядке, она улыбалась, клыки блестели в свете полнолуния. Они всегда так сверкали, когда волчица была счастлива. — Диаваль, Диаваль! Скорее, оповести Сиэллу, что мы смогли, что всё получилось! Она в башне у покоев Константина, лети туда! Прямо через окно! Он кивнул. И тогда из рук выросли крылья, а нижний край чёрно-бардового фрака — в хвост. Диаваль взлетел над землёй, несясь, словно ветер, к башне. Эней очнулся первым, его белокурые длинные волосы лежали на траве. Полуночный тихий ветер трепал их, жалея мальчика за перенесённое. Спустя минут десять дверь замка отворилась. Запыхавшаяся Сиэлла кинулась с распростёртыми объятьями к часовне, подбежала к своим малюткам, гладя дрожащими руками то одного, то другого. Сиэлла тоже плакала, но так же, как и Мун, от счастья и потрясения. Чернокнижник вытер тыльной стороной кисти пот со лба и облегчённо вздохнул, присев на землю, аккуратно кладя раненую ногу перед собой в вытянутом положении. — Спасибо, — сказал я ему, переставая стоять, словно сторонний наблюдатель. Наконец-то смог что-то выдавить из себя за всё это время, но вдруг… Я услышал стук трёхгранника по двери бокса, доносившийся откуда-то с неба Аасты, и всё закружилось. Мидтен растворился перед моими глазами фиолетовой дымкой. *** Я приподнялся с кровати, скидывая одеяло, как только заметил Елену Михайловну перед собой. Всё осталось прежним: тоскливый стул, большое окно без занавесок и моя одинокая кровать в углу. — Привет, — сказала Елена Михайловна. — М-мм, идём со мной. — Извините? Куда мы идём? — переспросил я. — Напишешь заявление на досрочную выписку. Я вошла в положение, и ты войди в моё. Никаких самоубийств, понял? — наигранно строго сказала она, пригрозив мне пальцем. — Никаких самоубийств, понял. — повторил я за ней. — Ты, кстати, очень вовремя собрался вылезать отсюда. У нас завтра всеобщая конференция. Врачам будет не до тебя, и на комиссии останется от силы три психиатра. Идём. Подпишешь заявление, а потом мама придёт и тоже даст согласие, что берёт всю ответственность за жизнь и здоровье на себя. Только руками не свети, и всё будет хорошо. Успеешь к Эмилю. Я кивнул. — Ты в порядке? Не вижу привычного блеска слёз, — сказала она. — Это, наверное, аминазин. — Отлично! Знаю, что мы добавим в твою схему, — негромко и быстро похлопала в ладоши Елена Михайловна. Она взяла меня за предплечье и отвела в столовую, а потом дала лист бумаги. — Пиши название документа: «Отказ от лечения». Фамилия, имя, отчество, паспортные данные, прописка, — сказала она, а потом продолжила, убедившись, что я всё написал. — А теперь: «Врачи прояснили мне ситуацию о том, что будет при преждевременном уходе. Я согласен взять ответственность за всё, что произойдёт, на себя, не обвиняя ни в чём врачей». Дата, подпись. Я закончил с заявлением на имя заведующего и подписал лист. Неужели?.. Неужели я выйду отсюда? Кстати, моя подпись была такой же размашистой, как у мамы. Я только сейчас это заметил, поскольку раньше я подписывал все документы микроскопическими буквами. Сейчас же они были большими и извилистыми, почти каллиграфическими. Екатерина Фёдоровна, стоявшая рядом всё это время, забрала лист и понесла его с собой к заведующему. А я собирался побрести обратно в бокс, но Елена Михайловна разрешила пройти в палату. И тогда я благодарно посмотрел на неё. Я застелил кровать и уткнулся носом в подушку. Пожалуйста, почувствствуй хоть что-нибудь… — Константин? — настороженно сказала Дана. Но я продолжал лежать, отзываясь вопросительным «угу». Она подошла ближе и сказала: «Что случилось вчера? Все молчат, как рыбы. Никто ничё не понял». И теперь я повернулся лицом к ней. — Эмиль умер, — медленно проговорил я. — Чего-о? В смысле? Я… Что? — Дана присела на мою кровать. — Как?.. — Он покончил с собой. Я не знаю как. Но я завтра иду на комиссию. Вот и узнаю. — Почему ты так спокойно об этом говоришь? — Дана ещё не отошла от шока, но уже понимала. Это не шутка. — Этого я тоже не знаю. Мне дали нейролептик. Надеюсь, это из-за него, хотя вряд ли. Есть ощущение, что у меня просто по щелчку пальцев всё перегорело. Абсолютно всё. Дана уткнулась носом мне в плечо и захныкала. Я погладил её по каштановым косичкам. — И как же теперь? — буркнула она. — Никак. Поздно. — Да перестань! Почему ты такой отмороженный?! — она отпрянула. — Я же сказал. Аминазин это или нет, но факт остаётся фактом. Я ничего не чувствую, а Эмиль умер. Всё просто. Какой же я козёл. — Иди сюда, — и теперь уже Дана гладила меня по волосам, пока я лежал на её коленях. Спустя полминуты она тихо сказала: «Тебе точно семнадцать? Или ты дед инсайд?». — Не понял, — переспросил я. — У тебя корни седые. — Да? Ну ладно. — Ладно? Если они у тебя сейчас седые, то это раньше произошло. За один день так не это… Не поседеешь. — Видимо, когда в больницу лёг. Тут много всего случилось. А финал вообще убил. Всех. — Это не смешно! — осуждающе сказала она. — Я и не смеялся. С чего ты взяла, что я веселюсь? — Да блин. Всё как-то не так, неправильно. — Знаешь, у меня такие же мысли. Дана ещё что-то говорила, даже иногда плакала, но в голове отблесками старой фотоплёнки проносились отпечатки моей памяти. Эмиль не покончил с собой. О, нет. Он погиб в неравной войне со своим разумом. *** На обеде никто ещё ничего не знал, кроме Даны, ковырявшей котлету ложкой. Витя даже умудрился пожонглировать таблетками, пока медсестра ненадолго отвернулась, не проверив его рот. Ничего необычного. Многие шептались между собой, с опаской смотря в мою сторону. Стола, который я раскрошил на обломки, не было. Его место пустовало. Стояли только две сдвинутых друг к другу скамейки и стул. Я подпёр голову кулаком и вздохнул. Да чёрт… Почему мне теперь так на всё плевать? Ну и плевать, что мне плевать, собственно. Я плюхнул ложку в суп и прилёг на скрещенные руки. Мне всё равно. *** На тихом часу я понял, что сейчас хочу только в Аасту. До дня выписки я не желаю делать здесь больше ничего. Даже появились мысли попросить ещё аминазин, но я пожалел, что даже об этом подумал. Может это правда он лишил меня всех эмоций? Или уж лучше будет так, чем невыносимо? В прошлый раз, когда мне дали его после истерики, не было такого эффекта. Я просто уснул и всё. Я не знаю, что со мной случилось. Это равнодушие не было свойственно мне никогда. Всё снова закружилось перед глазами. Это даже было похоже больше на водную зыбь, на разводы от брошенного в озеро камня. И я оказался в пустом зале замка Чернокнижника. Самом тоскливом. В углу я увидел Диаваля, сидевшего на кресле. Он вытянул левую руку вперёд, перебирая пальцами, а правой водил по воздуху, изображая смычок. Я знал, что с ним происходит. Когда рядом нет инструмента, музыканты иногда делают так, чтобы повторить нужное произведение. Так было со мной перед зачётами в музыкальной школе. Я везде где только можно играл «на воздухе», чтобы непосредственно на зачёте сыграть произведение идеально. — Диаваль, что ты репетируешь? И где твоя скрипка? Он обернулся, не ожидая увидеть меня здесь. — А, Константин. Ты испугал меня, — печально сказал Диаваль. — Скрипку я оставил в покоях, чтобы не было слышно, и ушёл в этот зал, чтобы не осквернять другие комнаты меланхолией. — Что-то случилось? — спросил я. — Ты выглядишь измотанным. — Я так хочу признаться Клементине в своих чувствах! Но я боюсь. Она ведь такая… И я… — простонал Диаваль. — Ты самый лучший! Даже не думай сейчас принижать себя в мыслях. Я могу их прочитать при желании, — улыбнулся я. Но эта улыбка была правдоподобной только лишь из-за того, что у меня был такой опыт. Я знал, когда нужно улыбаться, и как это делают нормальные люди. Да, я люблю брата. Да, я могу сочувствовать. Но если бы я показывал на лице ту малость этих переживаний, то люди поняли бы, что я почти не могу им сопереживать. Исходя из прожитого и сделанного сотни раз, я продолжал улыбаться. Это было машинально, на автомате. Но неправильно с точки зрения моей личной морали. — Ах, как же мне признаться? — снова запричитал Диаваль. И тут Чернокнижник появился в просвете арки. Он опирался на трость. Но почему? Почему вода фонтана не исцелила его полностью? — Наамах идёт сюда, — процедил Адальберт. — Я это чувствую. — Диаваль, найди Клементину, я скоро приду. Мне нужно поговорить с Господином Константином. Диаваль кивнул, и его глаза снова засияли, когда он услышал имя волчицы, а потом он вышел из зала и чуть ли не вприпрыжку побежал искать Клементину. — Ваше Величество, прошу меня простить, но… Почему Ваша нога всё ещё… — Почему я с тростью? — спросил он. — Да. Простите ещё раз, если сможете. — Клементина сказала, что это из-за того, что концентрация яда от скверны была слишком высока. Инфекция осложнила процесс исцеления. Скорее всего, теперь так будет всегда. Не извиняйтесь, Господин, — на его глазах появились грустные морщинки. — Мне очень жаль, Ваше Величество… — я склонил голову. — Вам ведь практически всё равно, так? И Вас это тяготит, верно? — Верно, Ваше Величество. — Я знаю, что случилось в Фолке. Если Вам станет легче, я расскажу Вам кое-что. — Я бы очень хотел услышать! — Помните ли Вы о принципе равновесия, о котором я говорил на первом занятии магией? Мы расплатились с Вами одним и тем же. Чувством прекрасным, возвышенным, тонким и практически непостижимым в его истинном облике. И имя ему Любовь. Я остолбенел. Неужели Чернокнижник?.. В голове всё резко прояснилось: заброшенная комната с чёрными простынями, пыльный клавесин в идеально чистом замке, Найда, не знавшая наездника множество лет… — Да, именно в той комнате жили мы с Ней. Она играла на том самом пыльном клавесине так же прекрасно, как и Вы. И Найда была Её лошадью. Всё верно, — Адальберт стал ещё более грустным, чем был. Чем был когда-либо на моих глазах. — А почему Ваши дочери томятся в том лесу, Ваше Величество? Они сказали, что… — Я жалею, что сделал это. Я был молод, и такой жестокий поступок по отношению к Маре и Еве нельзя мне простить. Вы спросите, почему же я заточил их в одном теле? Из-за ссор. Ссор, которые длились чересчур долго и слишком часто происходили. Эмридель была истощённой, болезненной и не смогла выдержать этого. Мне не хватало тогда способностей для исцеления. Да, это подтолкнуло к развитию, Господин, но боль никогда не утихнет. И боль по Вашему другу тоже. Просто, Константин, Ваша душа не может стерпеть эту боль. Она спасает Вас от неё. Примите её и поблагодарите свою душу за её благородие по отношению к Вам. Я тяжело вздохнул. — А помните ли Вы о том, как разочаровались во мне перед битвой? — маг усмехнулся, переводя тему разговора. — Простите Ваше Величество… — Не извиняйтесь. Вы хотите узнать, почему я поступил так? — Да, очень. — Когда Клементина заразилась скверной, Вы браво сражались с демонами ради её спасения. С помощью магии. И Вы поверили в свои силы, — Чернокнижник кивнул в сторону окна. — Предательство Наамах, что идёт сейчас к замку, я допустил, чтобы Диаваль стал героем для Клементины. Он стал им, когда вернул Ваш меч, и станет ещё раз. Вот увидите. — Ваше Величество, а как же?.. — Дети Сиэллы? А разве они не живы сейчас благодаря тому, что Сиэлла верила в это? Я не сказал о скорой битве, которую предчувствовал лишь потому, что Клементина не прожила бы гибель своих волчат в том душевном срыве. Она отпустила их тогда, а потом отомстила за их смерть. Я знаю почти всё, Господин, но даю событиям происходить, потому что каждое из них имеет своё предназначение, — Адальберт настороженно прислушался к полуоткрытому окну. — Она уже скоро будет здесь. Поторопимся. Мы быстрым шагом прошли мимо тех холодных горящих факелов и вышли в сад. И тотчас раздался стук у ворот. — Ваше Величество, это она? — спросила Клементина, стоявшая с Диавалем около фонтана. В голосе читались одновременно и страх, и гнев. — Это она, Клементина, — сказал маг. Я услышал звон за воротами. Это стражи-кентавры преграждали ей путь. — Впустите её, — приказал Чернокнижник через прочную деревянную дверь. И тогда ворота открылись. И мы увидели окровавленную Наамах. На ней было много ссадин, кожа на ногах и руках была обожжена и покрылась волдырями. Алые волосы растрепались, а потрескавшиеся губы дрожали. Она упала на колени при виде волчицы. — Клементина! Пожалуйста… Прошу, прости меня! Давай вернём всё назад?! Все обиды сгорели в этом ужасном огне Великой Битвы, всё плохое развеялось пеплом! Я поняла, что была не права! — умоляюще начала Наамах. Резко и без всяких прелюдий к такому разговору. — Ты понимаешь, что ты сама всё уничтожила? Я больше не верю тебе, — Клементина стиснула клыки. — Я ненавижу тебя! — Ты ненавидишь, а я верю. Разве ты так легко откажешься от прощения, Клементина?! И в моей голове пронеслись слова Чернокнижника: «Диаваль стал героем для Клементины. Он стал им, когда вернул Ваш меч, и станет ещё раз. Вот увидите». Да, сейчас самое время. Я потрогал за плечо яростного Диаваля, сжавшего от злости кулаки, вскипающего от гнева. — Возьми мой меч, — сказал я шёпотом и всунул ему в разжавшийся кулак рукоять клинка. А Наамах всё не унималась. — Прости во имя нашей дружбы! И тогда он не выдержал. — Во имя нашей любви! — рявкнул Диаваль и сильным резким движением снёс голову с её плеч. Из раны зафонтанировала чёрная смоляная кровь, и Диаваль брезгливо вытер меч о траву. Волчица остолбенела. Она стояла, словно вкопанная и даже не могла ничего сказать. — Прости и меня, Клементина. И тут она упала в обморок, прямо на зелёную пушистую траву. Я подбежал к ней и принялся расстёгивать воротник, а Диаваль слегка намочил её лицо водой из фонтана. Клементина пришла в себя. — Боже… — пробормотала она бессильно. — Ты в порядке? — спросил ужасно обеспокоенный Диаваль, присаживаясь рядом со мной и с ней. — Я в порядке. Только… — она взглотнула. — Спасибо, — выдохнула она, закрывая глаза. Но теперь уже в успокоении. — Я не могла жить, зная, что она всё ещё ходит своими грязными ногами по нашей чистой земле. Теперь я спокойна. Я не ожидал услышать это от неё, но это было лучше, чем если бы она бросилась оплакивать Наамах. Эту мерзкую дьявольскую тварь. Волчица встала и отряхнулась, смотря на мёртвое тело. — Теперь я спокойна… Диаваль взял её за руку, и волчица обернулась. — Клементина… — сказал Диаваль. Она недоумённо наклонила голову. И тут он встал на правое колено, сняв перстень из красного камня с пальца. — Выходи за меня, Клементина! — он снова бережно взял её за руку. — Я… Я согласна, — воскликнула удивлённая волчица. — Я люблю тебя, — Диаваль поцеловал её пальцы и надел перстень на правый безымянный. Клементина плакала, запрокидывая голову в небеса. — Что я пропустил? — спросил Мун, появившийся как из ниоткуда, вместе с Луночкой. — А… Оу… — сказал он, увидев Диаваля, стоявшего на колене, и закрыл глаза сестре. Мы все зааплодировали, и тогда мой брат встал, сомкнув губы в нежном поцелуе с волчицей. *** На пир собралось так много эльфов и даже сам Господин Армаэль. Думаю, он пришёл ради вина, но я был рад видеть его всё равно. Так много вкусных блюд, оркестр и танцы! Сейчас должна произойти свадебная церемония и ещё кое-что… В тронный зал вошёл кентавр в парадном костюме, громко стуча по вековому каменному полу золотыми подковами. В руках он нёс подушечку с чёрной короной, украшенной драгоценными камнями. Адальберт приставил трость к королевскому трону и взял корону в руки, громко произнося пламенную речь: «Никто не стоял бы здесь, если бы не Тьма и Свет. Многие желают выбрать только одну из этих сил. Принято считать, что Тьма и Зло — одно и то же. Но это абсолютно разные понятия. Тьма и Свет, подобно Солнцу и Луне, являются высшими энергиями, изначальными энергиями. Это то, что было задолго до нас, оно породило всё, что сейчас существует. Тьма — это вовсе не зло. Она нематериальна. Идеи, мысли, чувства. Любая информация. Она не имеет физической оболочки. А Свет её имеет. Солнце — это Свет, это то, что проявлено и находит существование в вещах. Силы эти неразрывно связаны. Мы бы не стали разумными, если бы не Тьма. Она закладывает в живое смысл, разум и осознанную жизнь. Свет высчитывает идеальную пропорцию для того, что Тьма хочет вселить в этот мир. И она желает воплотиться во всех нас. И люди её отвергающие, отрекаются от собственной души. От собственной силы. Диаваль полностью достоин носить гордое звание короля, собравшего в себе и то, и другое. Диаваль — король Светлой Тьмы. И пусть он с гордостью носит эту корону, как символ сочетания в себе этого великого союза двух первоначальных и первозданных энергий, не имеющих возможности существовать друг без друга». Звуки оваций, свиста, рукоплесканий отразились от каменных стен. И тогда Адальберт надел корону на голову Диаваля. Но вдруг из-за другого угла снова вышел кентавр в парадном костюме с ещё одной подушечкой. На ней красовалась белая корона для Клементины. Волчица стояла в роскошном платье, а за ушком блестела заколка с красной розой. Она мерцала так же, как её клыки мерцали в свете Луны этой ночью. И тут маг величественным взмахом руки остановил взбудораженный зал. — Клементина — одна из самых талантливых учениц, которых я знаю. Её силы в целительстве не уступают никому! Она спасла сотни жизней, она браво сражалась за честь и независимость Аасты, она поддерживала всех, кого могла поддержать. Но это ещё не всё. Клементина спасла и мою жизнь, когда я погибал от скверны. Пусть и она гордо носит корону, которая принадлежит ей по праву! — Чернокнижник улыбнулся Клементине. — Ваше Величество, теперь и Вы королева Светлой Тьмы! Диаваль и Клементина вновь сомкнули губы в поцелуе. В страстном поцелуе истинной любви. Она побеждает всё. — Ámor ómnia víncit! — хором сказали все присутствующие. — Ámor ómnia víncit! — повторили они. И снова зазвучали аплодисменты. А я гордо стоял рядом с ними. Теперь я брат короля. — Принеси, пожалуйста скрипку, — попросил меня Диаваль. — Где она? — В покоях, в башне, — сказал он шёпотом, чтобы Клементина, радостно наслаждавшаяся происходящим, не слышала его. — Сейчас, — сказал я, прошмыгивая в толпу. В покоях Диаваля его чёрная лаковая скрика лежала на самом видном месте, поэтому я без труда нашёл её и понёс скорее вниз. Мысленно я обратился к Адальберту: «Ваше Величество, можно ли предупредить оркестр?». И тут же услышал ответ: «Сию же секунду!». Я вошёл в зал, а там гости уже расступились перед эльфийским оркестром самых лучших музыкантов Аасты. Диаваль получил чехол в руки и растерянно сказал: «Я так волнуюсь, что даже не знаю, что сыграть. Но я так хочу!». — Прошу, подождите пару минут! Вы можете угощаться, а Его Величеству, Диавалю, нужно подготовиться, — сказал я гостям. Они разбрелись к роскошным столам и начали пробовать сладости и вино. — У тебя есть листы с нотным станом, Диаваль? — спросил я. — Есть! — восторженно сказал он и достал три застаренных листа бумаги из чехла скрипки. — Я сейчас напишу тебе ноты одного прекрасного классического произведения из кинофильма. Сможешь сыграть по нотам? — Обижаешь, Константин, — улыбнулся он. И я принялся писать, вспоминая скрипичный ключ. На виолончели играют гораздо чаще в басовом. Но уроки фортепиано, где скрипичный всегда в правой руке, спасли меня сейчас. — Вот, можешь играть, — сказал я ему и легонько похлопал по плечу. Диаваль едва слышно пропел начало танго и, потерев смычок о кусочек канифоли, уложил скрипку на левое плечо. Я написал в нотах произведение, которое называлось «Запах щенщины» из одноимённого кинофильма. Оно очень романтичное и красивое! Самое то для свадьбы. Писал я только для Диаваля. Я надеялся, что оркестр подстроится сам. Не зря же они самые лучшие музыканты? Да, музыка может и не быть такой, как прежде. Но разве это не лучше? И вот вступил Диаваль. Он играл так красиво и душевно! Виолончели своим басом задавали точный ритм, а скрипки громко подпевали высокими нотами. Резкие четыре ноты у виолончелей звучали в каждой репризе. Всё было так слаженно и прекрасно, хотя все они играли впервые. Портаменто и глиссандо, лигато и стоккато! Душа танцевала вместе с оркестром, а сердце трепетало. Я почувствовал? Я что-то почувствовал! И я понял, что Шопена и Карлоса Гарделя выбрал я, а музыка выбрала меня. Музыка выбирает нас! Музыка! — Музыка… — прошептал я вслух. Спустя ещё несколько минут моего наслаждения, Диаваль и эльфы завершили танго последним тягучим ритенуто. — Браво! — вскричал я. А за мной и шумные гости. После все отправились к столу, за которым пили вино в честь молодых и обсуждали то, как же они друг другу подходят. У приближённых же был другой стол, так было принято у Адальберта. Я сидел рядом с Диавалем и Клементиной, напротив восседал Чернокнижник. — А вы будете жить теперь в Кальте? — грустно спросил я. — Я так не хочу туда возвращаться… Всё отдал бы за то, чтобы не видеть того жуткого места. Но мой замок стал родным, да и Рафаила я не могу бросить. Он слишком хороший дворецкий. И я бы хотел видеть в своём замке больше людей, но никто не захочет жить в Кальте. — К сожалению, у нас всех метка несчастья на шее. Вряд ли когда-нибудь мы получим то, что сделает нас полностью счастливыми, — сказал Мун. — Хотя… Моя Луночка рядом, а вы теперь вместе, как и мечтали. Не знаю. — Я знаю, — пробасил маг. — Взгляните на шеи друг друга. Диаваль аккуратно откинул пепельные кудри волчицы на другое плечо и взглянул на шею. — Клементина! Твоя Беркана больше не перевёрнута! — Правда? — ахнула она. — А твоя Наутиз? — волчица тоже отодвинула чёрно-красные пряди Диаваля, убедившись в том же. — Константин, твоя Вуньо ведь так же перевернулась? — спросила лунная малышка и посмотрела на мою шею. — Да, — она хихикнула. — Тоже! Я облегчённо вздохнул. Я прошёл через ад. Я в нём родился и жил. Я сын Дьявола. Так пусть же ад станет мне уютным домом! Пусть в нём горит гирлянда, стоит на шкафу гипсовый череп, мрачные рисунки будут прикреплены булавками к обоям. Пусть мой матрас с флисовым пледом лежит на полу и горят свечи. Моя зона комфорта — существование в потере рассудка. Но только дурак нуждается в обсессивно-компульсивном порядком в голове. Гений господствует над шизоидным хаосом! *** После тихого часа я поплёлся на полдник, но в голове было только одно — моя выписка. Мне было даже интересно взглянуть на маму. Что же она там ещё выкинет и как попытается меня унизить теперь, когда мне недоступны слёзы и тоска. И это даже не совсем по моей воле, хотя глупо не признать. Мне это дико нравится. Кому захочется возвращаться в то состояние, которое чуть тебя не уничтожило? Лично я не желаю. И это хороший знак. Подобное притягивается к подобному, а я отталкиваюсь от мрака, как одинаково заряженные магниты отталкиваются друг от друга. И уж на этот раз я уверен в этом. Меня ничто не сломит. Я буду жить ради Эмиля и ради себя. Буду жить за двоих, чтобы его смерть не ушла в пустоту забвения. И если его мама отдаст мне того розового ёжика, я положу его в коробочку, вместе с фенечкой и кедровым гелем для душа. Я буду чувствовать его запах, я буду видеть его чистый образ: веснушки, слегка вьющиеся волосы, сияющую улыбку. Я буду слышать его заливистый смех. Он даже сейчас звучит у меня в голове. Я знаю, он не хотел этого. Его жестоко убила болезнь. Не он. Я буду помнить. А он будет жить в моей памяти. Всегда. Но вдруг я вспомнил, что всё же самоубийцы попадают в Сорг. А значит… Битва не закончена, она всё ещё идёт. Ему нельзя быть среди тех страдающих душ, которые сошли с ума! Он не умалишённый, он просто… Я должен спасти его. Должен. Спасти.