Господин Уныние

Я резко вскочил с кровати, будто бы меня кто-то стукнул по голове увесистым кулаком. Комиссия. Сон тотчас сняло рукой, однако через пару секунд я понял, что проснулся ранним утром, потому что за окном было темно. Боже, как долго ещё я буду здесь сходить с ума от ожидания? — Чё это тебя так скукурузило? — спросил сонный Витя, лежавший рядом с застеленной кроватью Эмиля. — Зачем в такую рань поднялся? — Скуку… Что ты сказал? — буркнул я. — Забей, — он зевнул и перевернулся на другой бок. Я недоумённо почесал затылок. Похоже, что теперь в будущем полностью седой затылок. Я поморщился. Но, на удивление, так противно, как раньше, мне от себя не стало. И это было с одной стороны удивительно, а с другой — очень даже приятно. Моё равнодушие сменилось тем, что я просто не замечал условно плохих вещей. Сейчас я просто спокоен, возможно даже невозмутим. Как будто вдруг впервые я стал кем-то сильным, вроде моего внутреннего чёрного дракона. Он ведь точно такой же! Как будто каменный, как будто те непобедимые горы у замка Великого мага! Вот оно… Вот то, что меня спасло. *** Я бродил по коридору в полном нетерпении перед очередным завтраком. Последним завтраком. И мне не было грустно, что я покидаю эти злосчастные надоевшие стены, в которых заточены мои друзья. Я хочу этого, мне необходимо вылезти отсюда, чтобы в последний раз увидеть Эмиля и попрощаться с ним. Это мой долг. — Клингер! Там тебя на комиссии ждут — не дождутся, а ты тут расхаживаешь, — прикрикнула Нина Геннадьевна. Я торопливо зашагал за ней. Необычное чувство затрепетало под рёбрами. Но хорошо, что оно хотя бы у меня было. Дверь в холл открылась под привычной магией заветного трёхгранника. Мы прошмыгнули через кожаные диваны, выстроенные вереницей вокруг столиков. Слегка ободранные и потрескавшиеся. Затем прошли мимо кабинета нашего с мамой семейного психолога и заведующего отделением, потом через коридор в другой корпус с шумными детьми. Всё резко стало таким незнакомым, и я приготовился к тому, что покину это место. Нам навстречу направилась Елена Михайловна, которая вдруг появилась из-за угла на том конце длинного коридора. — Привет, Константин, — тихо сказала она. — Нина Геннадьевна, я сама отведу Константина на комиссию, можете быть свободны, — врач улыбнулась ей. Нина Геннадьевна кивнула и, пожав плечами, скрылась в процедурном кабинете. — На, держи, — Елена Михайловна всунула мне в руку что-то… Что-то продольное, с тупыми круглыми краями, а потом сжала мой кулак, чтобы никто не увидел эту странную вещь. — Иди в туалет и используй это, а потом приходи. Я подожду тебя у двери. Так у тебя появится шанс пройти комиссию. Пока я дверь не открою, не смотри в кулак. Я вопросительно взглянул на неё. — Всё нормально. Просто сделай это. Елена Михайловна открыла уборную, я зашёл туда и приоткрыл пальцы, смотря в дрожащую от таблеток руку. Там был тональный крем. Я понял это по надписи на наклейке. А затем я посмотрел на свои сбитые костяшки. Они покрылись коричневой коркой, и я не знал, как тональный крем сможет этот ужас перекрыть. И как он сможет перекрыть следы от ногтей на предплечье. Мне пришлось содрать этот позорный кошмар, а потом промакнуть чьей-то туалетной бумагой выступившую кровь. Вся туалетная бумага стояла на номерных полочках у раковин. Её приносили родители пациентов, она не была общей, но мне пришлось украсть небольшой кусок. Ну… Позаимствовать. Я остановил кровь, а потом нанёс тональник на открытую рану. Один слой за другим, пока практически полностью не скрыл следы своих мерзких ран. Я вышел из уборной и кивнул Елене Михайловне. — Молодец. Если не присматриваться, то не видно. Идём, — она тревожно повела меня дальше, в другую сторону от туалета. — Елена Михайловна, а можно спросить? — М-м? — загадочно протянула она. — Почему Вы взяли административный отпуск? Почему выпиской Эмиля занимался ординатор? Она остановилась. А потом усмехнулась. — У меня реккурентное депрессивное расстройство. Неожиданно, да? Я смутился. Елена Михайловна не была похожа на человека в депрессии. — У Вас началось обострение? Я немного не понял. — Нет, константин, мне назначили транквилизатор от тревожности. Первое время препарат давал сонливость, поэтому я не могла приходить сюда, — врач грустно улыбнулась. — Можно обнять Вас? — спросил я. — Можно, — сказала она и с настоящей материнской нежностью обхватила мои плечи. — Ты ещё больше похудел, чем когда я видела тебя впервые. Странно, ты же пил кветиапин в первом отделении. Поешь дома хорошенько, я прекрасно понимаю, что еда здесь — полный отстой. — Я ошибся, что не буду скучать по больнице. По Вам буду скучать, Елена Михайловна. — Такое нельзя говорить, но и я буду скучать по тебе. Только пообещай, что не вернёшься сюда. — А можно будет ходить к Вам частно? — Я не против. Ты можешь записываться через личный кабинет на сайте. В больнице приёмы дешевле, чем в других центрах. Это так, к слову. — Спасибо, — сказал я. — Тогда обещаю, что буду пить таблетки и больше не вернусь. — Умница. А теперь заходим. Там комиссия уже правда заждалась. Дверь открылась. За ней сидело три психиатра. Один из них — мерзкий мужчина с бородавкой над губой, от которого слишком сильно пахло дешёвыми духами. Я не имею ничего против, просто в такой концентрации это больше было похоже на запах кошачьей мочи. Рядом с ним сидела женщина с макияжем кассирши из пятёрочки. Она была старой, словно археологические раскопки, с выжженными от краски белыми волосами. А позади сидела девушка с высокомерным лицом и расстёгнутым халатом. — Садись, чего встал, — сказал мерзкий мужчина. Я посмотрел на Елену Михайловну, а та покачала головой, мол, ну и попалась же тебе злющая комиссия. А позже она встала около дивана, на который я должен был сесть по мнению всего этого «судебного» сборища. — Давай-давай. Ты время занимаешь, — сказал мерзкий. Высокомерная мадам посмотрела на наручные часы и кивнула старой женщине, что пора начинать. Я сел на диван. — Меня зовут Надежда Петровна, — представилась кассирша. — Фамилия Имя Отчество, сколько лет, где ты находишься и какое сейчас время года. — Клингер Константин Викторович, — в недоумении сказал я, услышав остальные вопросы про время года и местонахождение. — Ну? Чего замолчал? — Мне семнадцать, я нахожусь в психиатрической больнице. Сейчас поздняя осень. Очень поздняя. Перед зимой, — уточнил я. — Отвечай в плане заданного и по существу. — Ладно… — Дата рождения, причина госпитализации, — спросил мужчина, и из уголка его губ выстрелила небольшая капелька пенной слюны. Я поморщился, вжался в неудобный жёсткий диван, а потом снова посмотрел на своего врача. По ней было видно, что она в тревоге. И я начал переживать, что транквилизатор не справится. — Елена Михайловна тебе не подскажет. Сам думай. — Двадцатое мая две тысячи шестого года. — А сейчас какой год? — спросила юная стерва. — Две тысячи двадцать третий. — Ты забыл ответить на вопрос о причине госпитализации, — перебил её бородавочник. — Попытка самоубийства, — кратко обозначил я. — Ещё один суицидент. Ну и что же? Зачем ты пытался это сделать? — Я не видел смысла жизни, мне было очень плохо, и я просто хотел завершить свою боль. Потому что в пустоте человек ничего не чувствует. — А сейчас ты хочешь совершить самоубийство? Повторяю, отвечай в плане заданного вопроса. — Нет, — сказал я. Потом Надежда Петровна посмотрела на мои руки. Я надеялся, что она не заметит слои тональника. Она нервно сжала пальцы и скривилась. — Ясно. Чем ты будешь заниматься, когда выйдешь? — спросила мадам в расстёгнутом халате. — Я буду учиться. Теперь я могу это делать. Я буду играть на инструментах, писать стихи и рисовать. Как я делал это раньше. Мне перестало хватать кислорода, и, по-видимому, в мозге сжались сосуды, повышая теперь уже не давление врачей на меня, а давление артериальное. Голова закружилась, словно детская карусель на площадке. — Расскажи про свою семью, Константин, — сказала Надежда Петровна. — У меня есть отец и мама… Что Вы хотите услышать, я немного не понимаю. — Какие у вас взаимоотношения я хочу услышать. Рассказывай. — Очень натянутые, но я планирую всё исправить, когда вернусь домой, — соврал я. Надежда Петровна прищурилась. — Как ты видишь своё будущее и кем ты хочешь стать? Я задумался и замолчал. Я не знал, кем хочу стать. Музыкантом, художником или писателем?.. Я не хотел ничего из этого. Музыка, поэзия и любые другие виды искусства — моё хобби, но отнюдь не будущая профессия. Я снова посмотрел на Елену Михайловну. — Константин, хватит глядеть на своего врача. Я понимаю, что Елена Михайловна очень красивая, но сейчас мы с тобой разговариваем, — процедил мужчина. Я отвёл взгляд, все были в ожидании, и тогда я выпалил, вспомнив историю жизни своего врача: «Я хочу стать психиатром». Повисло молчание, а потом послышался смех. Врачи, вероятно, не поверили, что я сказал правду. — А если честно? — спросила стерва. — Я ответил честно, в плане заданного и по существу. Кассирша нахмурилась. — Язвительный мальчик у Вас, Елена Михайловна. Она пожала плечами и одобрительно улыбнулась мне. — Ладно, нам пора на конференцию. Считай, что ты уже дома, — буркнул вонючий мужик с бородавкой. — Погодите, Евгений Николаевич, с обещаниями, — остановила его высокомерная девушка. Я занервничал ещё сильнее. — Последний вопрос. Почему ты решил выйти досрочно? — уточнила кассирша. — А зачем мне здесь находиться, если я здоров? — ответил я вопросом на вопрос, не желая говорить об Эмиле. — Понятно. Можешь идти. — А как мне узнать результаты комиссии? Вы расскажете? — Терпи, нам нужно обсудить решение. — Пойдём, — сказала Елена Михайловна. Я послушался, но ноги подкашивались. Я боялся, что упаду в обморок. — Посиди за дверью вон там, на стульчике. А мне нужно с ними остаться, чтобы поговорить. Не переживай, ты молодец. Отвечал правильно, — она ехидно улыбнулась. — В плане заданного и по существу. Я тихо рассмеялся. Когда дверь закрылась, я уселся на стул в коридоре и стал ожидать своего приговора. Но когда я присел на него, меня потянуло в сон. Я пытался бороться с ним, однако раннее просыпание давало о себе знать. И глаза закрыла поволока фиолетового тумана, словно тучи закрывают хмурое дождливое небо. И тогда я снова увидел перед собой свою комнату. В ней всё осталось таким же, каким и было. Я лежал на кровати и слышал, как тикают часы, замедляя темп дыхания. Было холодно даже под пледом, а гирлянда на окне казалась чёрной из-за света, исходящего позади неё. Я посмотрел на стену слева от меня и заметил ту самую точку, которая за несколько часов до госпитализации сводила меня с ума, заставляя рассредотачивать взгляд и забываться в пространстве, времени и собственной личности. Я слегка запрокинул голову, и комната перевернулась вверх дном. Стало так непривычно… — Константин, — в дверь постучался Мун. — Я могу войти? — Входи, — сказал я, не вставая с кровати. За ним стояла Луночка, смущённо держа брата за руку. — С тобой всё в порядке? — осведомился он. — Вроде да. — А если быть более точным? — забеспокоился Мун, и Луночка, поймав его тревожные настроения, сильнее сжала ладонь брата. — Я потерял друга, и ему нужна помощь. Он покончил с собой, поэтому, я уверен, его душа сейчас где-то в Сорге. Луночка не выдержала и заплакала. — Тише, тише, мой цветочек, — сказал Мун, вытирая ей слёзы. Я никогда не слышал, чтобы он так с кем-то сюсюкался. — Лунные лилии не плачут. Я усмехнулся. Это звучало странно. — Что ты смеёшься? Помогай! И я, всё ещё не вставая с кровати, подозвал Луночку к себе. Она посмотрела на меня заплаканными огромными глазами, но тут же уселась на пол. — Луночка, а ты знаешь, что этот пол я миллиард лет не мыл? Лучше вставай. Она закричала сильнее. — Ты умеешь утешать, Константин, — раздражённо буркнул Мун, ища платок. — А что ты хотел? У меня не было никогда младших братьев и сестёр. Но он не слушал, а только повторял: «Мой лунный оленёнок, всё будет хорошо, дядя Константин пошутил». — Я не пошутил, Мун. Мой друг правда в Сорге. По комнате разнеслось громкое: «А-а-а». — С тобой будет разбираться Клементина, понял? Шутник… — и Мун стремительно вышел, подхватывая Луночку на руки. — Дверь закроешь? — спросил я, не горя особым желанием кого-то утешать, успокаивать, извиняться или что бы то ни было. — Нет, — крикнул Мун. — Как знаешь, — сказал я, приготовившись закрыть дверь самостоятельно. — Клементина, — сказал Мун волчице, которая поднималась вверх по лестнице. — Константин довёл Луночку до слёз. Удивлённая Клементина ускорила шаг и подошла к Муну. Тот передал сестру в руки волчице. — Я не знаю, как её успокоить… Помоги, пожалуйста. Клементина усадила малышку себе на колени и заглянула в заплаканные глаза. — Что тебя так расстроило, моя девочка? — нежно заворковала она. — Сорг! Константин сказал, что его друг в Сорге! — заревела она с ещё большей силой. Клементина занервничала. — Котёночек, а почему ты из-за этого расплакалась? Расскажешь мне, что тебя пугает? — Я слышала, что там ходят оглушённые и ослеплённые души, которые не могут найти покоя и что они кричат! Я боюсь, когда на меня кричат! — На тебя никто не кричит, родная. Рядом стоит твой братик, я с тобой разговариваю, Константин, — она укоризненно посмотрела на меня. — Тоже тебя поддерживает. Все тебя любят и никто не желает зла. Луночка опять захныкала. — Зайчик, посмотри по сторонам и сосчитай пять красненьких предметов, хорошо? Она распахнула белые ресницы и сказала: «Подсвечник, вазочка, река на картинке, узор на коврике и глазик в стене». — Умница! Как ты себя чувствуешь сейчас? — Я хочу к братику, — прошептала Луночка. И тогда волчица встала с пола и отдала Муну лунную девочку на руки. — Фух, — он вытер испарину со лба. — Спасибо, Клементина. — Не за что, — сказала волчица. — Уведёшь сестру в комнату? Я бы хотела поговорить с Константином. — Я её не доводил до слёз, она сама, — выпалил я. — Это не столь важно, Константин. Что случилось с твоим другом? — Он покончил с собой. И я не знаю, как мне его спасти. Я не хочу, чтобы он скитался в Сорге в вечных муках. — Я понимаю… Но теперь уже вряд ли что-то можно сделать. Из Сорга никто не попадает в Апер и никто не попадает в Бранн. Придётся смириться. — А можно это уточнить у Адальберта? Мне очень важно, чтобы твои слова были подтверждены, меня мучают сомнения и вина, что я не смог помочь ему при жизни. Может быть хоть так я решусь исправить свои ошибки? — Я думаю, Чернокнижник скажет тебе то же самое, что сказала я, Константин. Тем более Его Величество и так находится в печали из-за смертей его подданных. Я боюсь, что мы потревожим его зря. — Ладно… Мне жаль, что всё так вышло… Что погибло столько людей… Волчица заметно погрустнела. — Я скучаю по Кларину и Валентину. Они стали героями, но… Лучше ли так, чем быть в рабстве вместе с любимыми людьми? — Я уверен, им сейчас даже лучше, чем нам. Кларин наконец-то смог выразить всю преданность к Чернокнижнику и тебе, которая пылала в его мвленьком сердце. Клементина уткнулась носом мне в плечо. — Ладно… Давай спросим… Чем дольше я думаю про все эти смерти, тем тоскливее мне становится. Может быть правда можно что-то сделать. Я погладил её по растрепавшимся волосам. *** Мы спустились на первый этаж. Диаваль, стоявший у тронного зала, сразу же заметил Клементину и поспешил к нам. — Доброе утро, моя Королева, — он ласково поцеловал её пальцы, на одном из которых величественно возвышался красный камень обручального кольца. Волчица упоённо улыбнулась, сверкая клыками, а потом поцеловала Диаваля в чувственные губы. И тогда он подхватил её на руки, разглядывая огромные янтарные глаза. — Вы очень друг другу подходите, — сказал я, но, казалось, волчица уже забыла, что пару минут назад тоскливо шла со мной узнавать у Чернокнижника про самоубийство и Сорг. — Спасибо, Константин! Но ещё больше Клементине подходит это солнце, что блестит на её шёлковых ресницах через светящиеся витражи тронного зала! «Как же это приторно», — подумал я, но согласился. Клементина и правда была сегодня особенно прекрасна. — Диаваль, скажи, а есть шанс выйти живым из Сорга, забрав с собой другую душу? — спросил я. Он отшатнулся и аккуратно опустил волчицу с рук. — А почему ты спрашиваешь? — его лицо стало серьёзным. — Друг Константина совершил самоубийство, и он хочет его спасти, — сказала Клементина. — Плохи дела, — вздохнул Диаваль. — Очень плохи. — Хорошо, давай я задам вопрос по-другому. Есть ли портал, который ведёт в Сорг? Или может быть пламенный цикл? — Пламенный цикл не соглашается на то, чтобы перевозить людей в это страшное место. В Гидрарге есть портал. — Тогда я отправлюсь за ним сейчас же. — Ни в коем случае, Константин! Хотя мне ли тебя отговаривать… Ты всегда был смел и упрям, а значит моё слово ни на что не повлияет. — Я пойду прогуляюсь в саду, — сказал я. — Не торопись входить в Гидрарг. Тебе нужно подготовиться, Константин. И я пока даже не знаю, что именно сможет тебе помочь, — вздохнул Диаваль. — Не беспокойся. Я сообщу, когда соберусь сделать это. — Хорошо, Константин. Возвращайся поскорее, — Клементина положила изящную руку мне на плечо и кивнула. *** — Просыпайся, пришло решение комиссии, — разбудил меня голос Елены Михайловны. Я подскочил со стула. — И что же они решили? — Тебя выписывают, — она облегчённо улыбнулась. — Пришлось побороться за это, но ты герой. Достойно выдержал издевательства этих снобов. — Спасибо Вам. Когда за мной приедут… Родители? — Сейчас я позвоню твоей маме. А пока можешь собирать свои вещи. Они приедут после тихого часа, и ты вернёшься домой. Пойдём в палату? Ты умница. *** Я сложил рубашки и футболки, захватил самодельный календарь, убрал из больничного стакана щётку и шампунь с полки — всё. Дальше я принялся смиренно ждать конца. Отец пугал меня больше матери, но вряд ли мне был дан хоть какой-то выбор. В палату вошла мой врач и объявила о самом лучшем и самом страшном, что я мог услышать сегодня. Они приехали. Я взял слегка порванный, весьма потрёпанный пакет и отправился за Еленой Михайловной. — Хей, подожди, — сказала Дана. Она бежала из своей палаты. Бросилась ко мне изо всех сил и заключила в крепкие объятья. Подтянулись и другие ребята, а вместе с ними и Игорь. — Он шагал амбулаторными палатами, Константин. Игорь желает тебе удачи. — Передай Игорю спасибо, — сказал я. Меня даже не смутил тот бред, который он нёс. Я привык к нему, и мне было жаль расставаться с его странностями. Игорь напел прощание Славянки, а Витя смущённо посмотрел в пол. Он стоял рядом с Даной, всё ещё сжимающей мои плечи цепкой хваткой. — Знаешь… Э-ээ… Я хотел сказать, что что бы не случилось… Э-ээ… В общем, если ты будешь снова проходить через ад, то веди себя так, словно это место принадлежит тебе! — Я буду скучать по вам, — неловко сказал я. — И мы будем скучать, — ответила Дана и наконец ослабила руки, слегка отдаляясь. — Вот твоя выписка, снова заулыбалась Елена Михайловна. Я взял документ в руки. — Спасибо… Спасибо вам всем! И я вышел за дверь, открытую гранёным ключом. В холле сидели родители. Мама привстала с дивана. — Здравствуй, Константин, — холодно сказала она. Мама демонстративно и очень небрежно взяла меня за руку. Я посмотрел на отца, он молчал. Было видно, что он сдерживает раздражение, как будто после ссоры. — Идём, — заключила мама и потащила меня к выходу. А я только и успел помахать врачу рукой. Я приду к ней ещё… — Виктория Григорьевна, Виктор Сергеевич, не забудьте пройти в главный корпус за рецептами и таблетками на первые три дня для вашего сына. — А они ему точно нужны? — наконец заговорил отец. Елена Михайловна удивлённо посмотрела на него, а затем сочувственно взглянула на меня. — Точно, — твёрдо сказала она. Я кивнул. После того, как мы забрали лекарства и покинули бетонные стены с колючей проволокой, мама открыла дверь машины, а я последовал её примеру. Отец завёл автомобиль, и мы двинулись с места. Всё было так непривычно… Этот мир за стенами больницы, он жил своей жизнью, а люди могли спокойно ходить по улице. Казалось, даже снег здесь дышал свободой. Неужели я теперь могу делать всё, что делал раньше? Родители молчали. Долго и напряжённо. В воздухе повисла моя тревога. — Вот скажи мне, женщина, как ты довела ситуацию до такого, что мы забираем сына из сумасшедшего дома? — зло процедил сквозь зубы отец. — Объясни мне, как вышло так, что при всём моём достатке ты не смогла справиться с его воспитанием? — Я сделала всё, что было в моих возможностях. Мужчина, — фыркнула мама, сделав ехидный акцент на последнем слове. — Не стоит так разговаривать со мной. Кто ты, а кто я. Только и можешь свою статистику перевозить с работы до дома, как извозчица. — Кто ты? Хам да и только. — Я сейчас расскажу тебе, кем я являюсь, женщина. Я директор крупной компании. А ты на свою зарплату главного конструктора можешь ли позволить себе хотя бы достойное нижнее бельё? — Нижнее бельё? А для кого интересно? Для тебя? Посмотри на свой пивной живот и лысину, не понимаю, кому ты вообще сдался. — Да эту плешь мне ты проела, стерва. Единственной осуществимой задачей для тебя было не допустить того, чтобы твой сын так низко упал. — Я и твой сын, — наконец выступил я. — О нет, ты не мой сын. Ты троглодит, сидящий на шее. Что ты умеешь, щенок? Ни копейки в своей жизни не заработал и считаешь, что имеешь право влезать в разговор двух взрослых людей. Я промолчал. Зато продолжил отец. — Те инструменты, что ты освоил, куплены на мои деньги. На концертный костюм тебе — дай, на виолончель тебе — раскошелься. А ради чего? Пяти минут позора и поклона за бездарную игру? — Ты не знаешь, насколько трудно играть на инструменте, — вступился за себя я. — Заткнулся сейчас же, — снова процедил он. — Дома поговорим. Я замер. Я знал, что означает эта страшная фраза… *** И лишь только мы преступили порог квартиры родителей, отец развернулся ко мне гневливым лицом. — Открой шкаф, — приказал он. Я глубоко вдохнул. — Ты слышал меня? Или оглох от криков этих ничтожных психов? И мне пришлось послушаться. — Ты ведь понимаешь, о чём я говорю? — Да, отец. Я нехотя открыл шкаф и взял оттуда свой тяжёлый ремень с увесистой бляшкой. После передал его отцу. — Руки. И тогда я закатал рукава, отвернулся и закрыл глаза. — Смотри, я тебе говорю! Смотри! Он резким движением, словно хлыстом подгоняя уставшую в дороге лошадь, замахнулся ремнём и больно ударил по ещё не зажившим шрамам. А потом ещё и ещё. Из глаз брызнули слёзы. Но на этот раз не от душевной боли, а от физической. Я не мог их контролировать. Мне только лишь было страшно. Однако страх длился недолго, спустя удара четыре я расслабил мышцы лица и продолжил получать по рукам этой бляшкой, пока мама смотрела на всё это, облокотившись на угол входной двери и скрестив на груди руки. Она хмурила брови и, возможно даже одобрительно кивала головой. Я больше ничего не чувствовал, а только лишь пристально вглядывался в глаза отцу. Он отстранился. — Что глаза вылупил? — спросил он. Вполне вероятно, он был в недоумении, почему мне стало всё равно. Десять ударов, двадцать ударов. Я видел, как его рука уже устала бить меня, но я стоял на месте без движения, получая узаконенные в этой семье удары. Прямо по ранам, которые теперь уже начали кровоточить. — Надеюсь, синяки тебя не смутят. Уверен, они тебе понравятся. Будешь вспоминать об этом. Заслужил, — отвратительно злобным голосом сказал он и положил ремень на комод. Руки дрожали от боли и от таблеток. И я не мог ими больше двигать. Стоял, словно вкопанный, вытянув их вперёд. — А теперь возьми ремень и положи на место. Быстро, — снова приказал он. — А затем в комнату. Думать над поведением. Я согнул руки в локтях, пальцы не слушались, по ним стекала кровь. И тогда отец взял ремень сам, сжал мои пальцы, всунув его между ними. — Иди. Я повиновался. Кое-как я умудрился открыть одеревеневшими руками ручку двери. Было непривычно, что она тут была, ведь в больнице я ни разу не видел ничего более ощутимого, чем отверстие для трёхгранника. Я захлопнул дверь спиной, бросил ремень на пол и упал на колени возле тумбочки. Это была моя старая комната, без черепа и привычного матраса в квартире бабушки. В тумбочке лежали наушники, и единственной моей целью было суметь их достать. И, кажется, у меня вышло. Я мало что мог различить из-за неожиданно закружившейся головы. Ковёр залился алыми каплями, но я думал лишь о том, что мне придётся его чистить самостоятельно и, возможно, получить по рукам снова. В тумбочке также лежал мой старый телефон, который удалось разблокировать отпечатком окровавленного пальца. На экране тут же осталось коричнево-красное пятно. Я открыл плейлист в соцсети с голубой иконкой приложения, а после подключил проводные наушники к разъёму. Мне нужна «Burn». Я чувствовал себя мёртвым, а значит время пришло именно для неё. Заиграло такое знакомое вступление. До боли знакомое… А после прогремели рифы и закричала, точнее даже завыла, Мария Бринк. Моё сердце кричало вместе с ней, билось в такт барабанной дроби ударника. Тяжёлые гитарные конструкции ревели в ушах на максимальной громкости, и я чудом умудрился залезть на теперь такую высокую для меня кровать. Я положил телефон рядом и перевернулся на спину. Бесчувственный взгляд устремился в пустоту. Мне впервые за долгое время было так плохо и мерзко, что хотелось провалиться прямо в эту кровать, сомкнуть глаза и раствориться в туманной фиолетовой дымке или водной ряби, но сна не было. И возможно даже я желал больше видеть тьму, вместо Аасты. Я хотел забыться. Забыться прямо в этой тяжёлой музыке. Навсегда. Я думал лишь о том, что это так странно… In this moment незаслуженно забыта и оставлена в тени. Сейчас эта группа — лишь тусклая надпись и строчка в списке металл-групп. Но я считаю, что только мертвец может остаться равнодушным к металкору. Кого-то он привлекает, кого-то пугает, а у кого-то вызывает гнев или недоумение. Наверное, просто женский вокал сейчас — вещь неудивительная. Я нехотя вытащил один наушник, чтобы услышать ругань родителей, но услышал лишь тишину. Только часы в форме винтажной электрогитары щёлкали секундной стрелкой по циферблату. Они останавливали время или делали его чересчур быстрым. Я уже не мог этого разобрать. Кровь впиталась в простыню и плед, и я еле-еле смог отлипить руку от засохшей на кровати коричневой корки. Резкая боль пронзила предплечья, и я стиснул зубы, стараясь сдержать тихий стон. И снова в левом ухе закричала Мария, а я опять закричал вместе с ней где-то внутри, под рёбрами. Отрекаясь от сознания, стараясь стереть из памяти ненавистное лицо отца. Но только лишь его разъярённые глаза проносились прямо по белому потолку. Засни, засни, засни… Засни! И пусть я увижу пустоту. Мрак. Тьму. Что бы то ни было, но только не друзей. Я не хочу, чтобы они видели мою слабость, не хочу сожалений. И я только лишь и мог повторять про себя одни и те же слова: Засни, засни, засни… Если ты проходишь через ад, то веди себя так, будто это место принадлежит тебе.