положи свою ладонь мне на сердце

      Этот день был правда насыщенным на события для пятнадцатилетнего Майлса Фэйрчайлда; утром они с братом и сестрой носились по поместью, играя в прятки, почти до позднего завтрака, пока мисс Джессел не прервала их, забрав Флору на занятия, затем были пару часов верховой езды с Квинтом и вечерние чтения, которые конюх так бестактно прервал, и, наконец, сытный ужин с бараниной и занятия музыкой с Борисом.       Слишком много событий для одного дня, что Майлсу казалось, будто это утро было так давно, что оно почти стерлось из его памяти, оставив место лишь вечерним событиям. Его всё ещё тревожило поведение Питера Квинта; ощущение прикосновений вновь вернулось и ползло неприятными мурашками по коже, что юноша, стянув с себя рубашку, замер на мгновение, не торопясь переодеваться в ночные одежды. Касание Квинта не было неприятным, но оно было странным, настораживающим и тревожащим Майлса, будто что-то темное открывалось в нём вместе с этими прикосновениями, и Майлс не хотел этого. Он не хотел ощущать этого на своей коже, запоминать это и продолжать накручивать себя, он просто хотел уже отпустить и забыть об этом, как о любых других прикосновениях.       Коснувшись пальцами своего плеча и острых выпирающих ключиц, Майлс прикрыл глаза, стараясь вычеркнуть неприятные мысли из головы. Он подумал о том, что произошло после прерванного чтения — о старшем брате, с которым играл на фортепиано после ужина и смеялся заливистым смехом, когда у того откровенно плохо выходила мелодия из-под пальцев.       С Борисом всегда было легко, не тяготили мысли — тот умел их словно затереть своим присутствием, отвлечь настолько, что подумать о них просто не выходило. И Майлс ценил эту его способность едва ли не сильнее всего, как и проницательность, когда тот без труда понимал, когда и что нужно сказать.       После смерти родителей Борис спасал его своим присутствием — он ни минуты не проводил порознь с Майлсом, говорил о разной чепухе и обнимал их с Флорой, когда те начинали грустить. Он словно заполнял собой и своей болтовней все вокруг, и боль от потери становилась не такой острой. Борис понимал без слов и постоянно вытягивал, как и этим вечером, солгав без единого сомнения ради Майлса, а потом обернув ложь в правду.       Натягивая ночную рубашку и ероша упругие кудряшки, создавая едва ли не дикое гнездо на голове, Майлс ощущал в полной мере смешанные чувства. Они были близки с Борисом достаточно, чтобы рассказывать самое сокровенное, но Майлс впервые не был уверен в том, что он должен делиться с братом тем, что происходит между ним и Квинтом. Не от того, что брат может не понять, но от того, что сам Майлс не понимает.       Забравшись в мягкую постель с балдахином из плотного драпа, юноша развязал шнурки на столбцах и отпустил ткань свободно распуститься и скрыть кровать от посторонних глаз. В этом не было необходимости, ведь в комнате он был один, но некое ощущение безопасности и спокойствия, что дарил ему распущенный балдахин, было ему необходимо.       Раньше, в далеком детстве, когда ему было неполных шесть лет, они с Борисом часто спали с задернутым балдахином — старое поместье было испещрено скрипами и шорохами, пугающими маленьких детей, и они воображали, что чудища невиданных размеров, выползшие из сказок, рыскают по особняку, и лишь это укрытие из толстого драпа способно было их сдержать.       Сейчас Майлс улыбался этим воспоминаниям и их наивности, но порой балдахин задёргивал всё равно, скрываясь уже не от сказочных чудищ, но скорее от собственных мыслей. От скрипов дома он тоже скрывался, но те были уже куда менее пугающими, принадлежащими либо слугам, снующим ночью по коридорам, либо старости поместья, либо своему уставшему за день воображению.       Скрип двери, наверное, будь он ребёнком, напугал бы его, но Майлс лишь закатил на него глаза и приподнялся на локтях — он только готовился ко сну и негодовать от того, что его вырвали из объятий Морфея, не собирался.       Слыша же шаги, ступающие мягкой поступью по дорогому паркету из вишневого дерева, Майлс напрягся на мгновение, внезапно, будто не догадываясь, кто это может быть. Борис всегда подавал голос незамедлительно, и порой его попросту было не заткнуть, но сейчас тишина длилась слишком долго, и юноша слышал, как сердце в его груди отстукивало удвоившийся ритм.       Ему не было страшно, но внезапно образ Питера Квинта, вошедшего без стука, всплыл в голове, и младший Фэйрчайлд будто оцепенел, желая, чтобы этот образ развеялся. Он никогда прежде не думал плохо о Квинте и уж тем более не опасался его, но сегодняшний день будто перевернул все и играл на нервах Майлса слишком искусно.       — Задергиваешь балдахин, как маленький!       Пронесшийся в тишине комнаты насмешливый голос Бориса накрыл Майлса волной облегчения такой, что он на мгновение будто потерялся — вид брата, проникшего за опущенный драп и оказавшегося на его кровати, подействовал словно резкий толчок в спину и младший лишь усилием воли удержал себя от того, чтобы не стиснуть того в объятиях, с мыслями, о том, как хорошо, что это всего лишь он, а не кто-то другой.       — Всё так же боишься всяких монстров? — забираясь на постель с ногами, рассмеялся Борис, получив при этом легкий толчок в плечо.       — А ты всё так же забываешь про манеры, — пробурчал в ответ Майлс наигранно обижено.       Борис никогда не отличался хорошим этикетом, когда дело доходило до них с Флорой; он мог показательно любезным быть с мисс Джессел и не скрывать своих хороших манер в обществе, даже перед слугами он показывал воспитание, но наедине с братом и сестрой он вольничал, как мог, и в целом Майлс давно привык к этому, но, наверное, не в такие моменты.       — Мог бы и постучать…       — Ты мой брат, зачем мне стучать? — рассмеялся Борис, тыкая Майлса между рёбер. — Или ты тут чем-то таким занимался, отчего у нашей молоденькой горничной Софии щеки зальются пунцовым цветом?       — Ну, да, конечно, — смеясь на щекочущие его бока пальцы Бориса, Майлс почти задыхался, совсем забыв о тревожных мыслях, что мгновение назад заполняли его голову. — Прекрати!       Борис остановился, плюхнулся на подушку рядом с братом и уставился на перекладины кровати, что удерживали на себе задернутый плотно балдахин. Улыбка все ещё играла на его губах, а смех пузырился в горле, но взгляд уже был более серьёзным, что совсем немного, но напрягло младшего, едва успевшего расслабиться.       — Зачем ты пришёл? Хотел что-то сказать? — повернувшись к брату, спросил Майлс и ощутил вновь это неясное чувство тревоги, — будто ткань балдахина не задернута, а подвязана на шнурках, и никакого ощущения безопасности нет.       — Хотел спросить про Квинта, — со сказанным Майлс будто стушевался, поник, и Борис, заметив это, приподнялся на локтях, потом поерзал и вовсе сел, сложив ноги по-турецки. — Он беспокоит тебя? Ты сегодня странно вёл себя, и если он что-то сказал тебе, то…       — Нет, Борис, — прервал брата Майлс, почувствовав, как ком горечи подступил к горлу. Питер Квинт ничего плохого ему не говорил и ничего дурного не делал, но волнение Бориса было вполне оправданным — Майлс и впрямь повёл себя сегодня странным образом, отказавшись внезапно от привычных планов с конюхом и подговорив на это брата, да ещё и напряжённо постукивая пальцами по колену от его прикосновений — более чем странно.       — Всё отлично, у нас урок с ним завтра, — продолжил младший, ощущая, как засосало под ложечкой от этих слов. — Тебе показалось.       — Скажешь мне, если что-то будет не так?       В темноте задернутого драпа, оборвавшего любой свет, который мог бы проникнуть к ним, Майлс мог разглядеть лишь очертания брата; его всклокоченные волосы, отросшие с прошлого года до самой челюсти, профиль его носа и полных губ, задумчиво прикушенных, и растянутый ворот ночной рубашки. Выражение на его лице было сложно прочитать, и Майлс бросил эту затею, но примеру старшего тоже последовал и сел.       — Я думал, что твой режим старшего брата распространяется только на Флору, — рассмеялся Майлс, надеясь, что лёгкость темы уведёт их от разговора о Питере Квинте, и так и случилось; Борис подхватил веселость смешком и легким толчком в плечо.       — Ты просто его не заслуживаешь, — толкнув младшего обратно на подушки, заявил Борис, плюхнувшись рядом. — Значит, занятия по верховой езде…       — Ты мог бы присоединиться, — повернувшись к брату, предложил Майлс. — Если не хочешь учиться, то можешь просто покататься.       — Нет, скукотища, — подавив зевок, проворчал старший.       — Это не так скучно, как ты себе представляешь, — возразил Майлс, ощущая, как сильнее в груди забилось сердце. — Особенно если пустить их скакать рысью. Мы могли бы прокатиться к тому покатому склону, и…       — Майлс, ты уговариваешь меня пойти завтра с тобой? — Борис не звучал насмешливо, как делал это зачастую, но настороженно, будто волнуясь о чём-то, а младший от его внезапного вопроса словно воздухом подавился, ощутив себя непомерно ничтожным, потому что, наверное, он и впрямь уговаривал.       — Нет, вовсе… — его лепет звучал неуверенно и растерянно, словно Майлс сам не понимал, что сейчас вообще происходит, но стойкое ощущение того, что ему необходим старший брат рядом завтра, не проходило, сколько бы Майлс не пытался задавить это чувство в себе юношеской самодостаточностью. — Если не хочешь, можешь не идти. Уверен, Джессел будет довольна, что вместо одной Флоры у неё будет два ученика, и...       — Хм, ну, ладно, — пожал плечами Борис, поёрзав на постели и удобнее устроившись, — французский в любом случае интересней — дамочки от него сами на шею бросаются.       — Цитируешь дядю Дугласа? — рассмеялся Майлс, ощущая, как напряжение вновь отступило.       — Он знает толк в девушках, — подмяв под себя подушку, проговорил Борис, и Майлс возмущённо пропыхтел:       — Ты здесь спать собрался, что ли?!       — Не вижу проблемы в этом, — улыбка в голосе брата слышалась явственно, и Майлс, провалив попытки спихнуть того с постели, успокоился и устроился на другой половине кровати.       Они часто спали в одной постели маленькими, до смерти родителей, и намного чаще после их смерти, ища друг в дружке утешение. Бывало, кто-то из них, вымотавшись за день, мог завалиться и уснуть незаметно для себя самого на середине разговора уже в более сознательном возрасте; подобное в последний раз было меньше полугода назад, — Майлс рассказывал о зимнем фестивале Флоре, устроившейся среди подушек на кровати Бориса, и, разнеженные теплом одеял, они втроем проспали всю ночь в комнате старшего Фэйрчайлда. Никто из слуг их не застал или не подал виду, что застал, а потому никто и не говорил им ничего против.       Впрочем, Борис был прав — Майлс тоже не видел никакой проблемы в этом, и поупирался лишь для виду, после устроившись поудобнее и, уже засыпая, подумал, что правда рад, что брат с ним, а балдахин задёрнут.