Сборник драбблов по БНХА

Умирает ночь, изломанная рассветом, щетинится молниями, отбивается грозой и ветром. Ранит мелкими веточками, листиками, февральским холодом. Больным контрастом реву за окном — молчание собственной квартиры. Сквозняк пробирается в щели, распахивает плохо закрытую форточку на кухне, впускает его. Привычная тоска, свернувшаяся в груди пушистой кошкой, шевелит ушками-кисточками, принюхивается, облизывается, чувствуя знакомый запах озона и вины, потягивается и впивается острыми когтями прямо в сердце, без предупреждения разрывая его на лоскуты. Страх хватает за горло тонкими липкими щупальцами, щекочет, душит, давит. Оглушающий звон отчаяния в ушах разрывает перепонки, немой крик жаром пробивает грудную клетку, наконец, пробуждая. Шота резко садится на кровати, хватая ртом воздух, задыхаясь и едва не отключаюсь от острой боли в груди. Осознание приходит быстрее воспоминаний о том самом дне. На задворках разума уже крошится бетон на куски, и кричат в панике дети. Тело потряхивает, словно бы дрожит земля под тяжелой поступью злодея. И голос в голове. Его голос. Он уже стоит призраком, облокотившись спиной о дверь спальни, ждет, удобно усевшись на своем облаке. На лице излом улыбки и обвинение во взгляде. Шота закрывает глаза трясущимися руками и выдыхает медленно через нос. Сердце истекает кровью, медленно умирая. Привычно уже. Мужчина поднимается и идет на кухню, собирая на ходу волосы в высокий хвост. Холодный пол разрядами по горячему ото сна голому телу. Он следует за ним, положив ледяную руку на загривок, пуская мурашки по позвоночнику. Он улыбается. В рассеивающейся тьме усталые постаревшие глаза едва различают силуэты мебели, впрочем, руки автоматически снимают с холодильника полупустую пачку сигарет. — Двадцать лет прошло, — говорит Шота, зажимая сигарету губами, и выщелкивая из зажигалки искру. В свете вспыхнувшего огонька собственные ладони кажутся перепачканными кровью и пылью. — А я думал, время лечит. Все ждал. Глубокая затяжка под молчаливую насмешливую ухмылку призрака позади него — избитая попытка прижечь истекающее кровью сердце. Не поможет, столько лет уже не помогает, но пластырь, к сожалению, не поможет тоже. Тоска мурчит, выгибается и трется о ребра, сбивая дыхание. Шота зажмуривается до боли, старясь успокоить неожиданную агонию в больных глазах. И снова ему мерещится кровь на руках в черных пятнах, танцующих перед глазами. Спину ломит от фантомной боли того удара о землю. За окном в разбитом свете уличных фонарей бушует стихия, срывая листву с деревьев, прижимая к земле тонкие гибкие стволы вишен. Он кладет свои холодные руки ему на плечи, оглаживает их, посылая новую волну ледяных мурашек, зарывается призрачным носом в волосы, невесомо целует затылок, шею. — Оборо… — имя царапает горло, рассыпается на осколки, режет, выкашливается вместе с горьким дымом, сипом, бетонной пылью и кровью. Дым поднимается, закручивается причудливыми барашками и тут же разбивается каплями дождя из открытой форточки. Дрожь в пальцах усиливается, когда Он целует куда-то между лопаток. Добивает. Ломает. Обвиняет. Истеричный выдох парализованными легкими, всхлип надтреснутым голосом куда-то в грозу. Разряд молнии пронизывает небо, отражаясь в глазах. Синим ли, фиолетовым ли? «Можно ли было по-другому? Можно ли было успеть? Можно ли было спасти? Можно ли?» — чужой призрачный голос громом по ушам до глухоты. Ответ тяжелыми дождевыми каплями по щекам. Ледяные фантомные руки с плеч на горло, смыкаясь, сжимая, сокрушая. До боли. До сипа. До кашля. До тишины. До смерти. Шуршание ткани по полу. Шлепанье босых ног по паркету. Убивающий холод прозрачных рук резко сменяется живительным теплом махрового одеяла на плечах. Сухие губы поцелуем утыкаются в шею. Призрак исчезает, испуганный чужим присутствием. — Гроза разбудила, — тяжело сглатывает едва не ушедшую жизнь Шота, прижимаясь спиной к чужому сильному телу. Голос еще в истерике, слова теряются в дыме. Дрожь тела пеплом осыпается на подоконник и тут же разлетается, подхваченная ледяным ветром. — Знаю, — шепчут губы в самое ухо глубоким, хриплым спросонок голосом. Он ничего не говорит больше, только сцеловывает дождь со щеки. И Шота благодарен ему за это. — Двадцать лет прошло, — снова говорит он, ломая окурок в пепельнице. — Знаю. Тоска шипит озлобленно, обиженно, разочарованно, замахивается когтями на человека, но не достает — слишком глубоко внутри. Злится, кусает бок хозяина до белых пятен перед глазами, но затихает, пристыженная горячими пальцами, сворачивается клубком, засыпает до следующего раза. Они стоят так обнявшись, пока Шота, наконец, не поворачивается и не утыкается носом в голую грудь Хитоши в бессмысленной попытке забыться. Минутной слабостью заломленные дрожащие пальцы сцепляются за спиной бывшего ученика. Хитоши ведет его спать, укладывает, завернув в одеяло как в кокон, обнимает, устраивая на своем плече, и убаюкивает поцелуями в мокрые глаза и щеки. Он все понимает. Он сам немало потерял за это время. Он будет курить по своим призракам в свое время. Ночь умирает, побежденная рассветом. Небо оплакивает ее дождем.