Путь

Ведьмак чувствовал боль. Нет, не сейчас, но в принципе — он был способен ощущать физические муки, пусть болевой его порог и был несравнимо выше людского. Да и вообще, чего уж греха таить — Геральт чувствовал. Вопреки тому, что говорили о таких, как он, люди. Боль, усталость, слабость, голод, раздражение и злость. Похоть, удовлетворение, экстаз, радость, веселье, нежность. Нежность? — Геральт, друг мой, скажи-ка! Как ты понимаешь слово "человечность"? Лютик закинул гудящие ноги на вязанку хвороста возле костра. Не стремясь останавливать грандиозный зевок, бард на какое-то время застыл с открытым ртом, словно большая рыба. Геральт едва уловимо покачал головой. — Если ты собираешься развести на ночь глядя философский спор о ведьмаках и человечности, то без меня, Лютик. — Вот это да, вы только поглядите! — Восхитился бард. — Мне кажется, или таким разговорчивым ты не был даже с Цири? Настолько длинное предложение я в последний раз слышал от тебя в Каэр Морхене — почитай, больше недели тому. Клянусь, за эти дни ты побил собственный рекорд молчаливости! — Он лениво почесывал шею, да потягивался медленно, с наслаждением. Уставший до чертиков, он бы моментально заснул на расстеленном среди древесных корней плаще, но явно был настроен ещё потрепаться. Не дождавшись ответной реакции, Лютик вдохновенно продолжил. — Ну послушай же, Геральт! Человечность — ведь это не о принадлежности к человеческому роду вовсе! И ты это знаешь, так что даже не вздумай отнекиваться. Ведьмак и не думал. Он сосредоточенно выковыривал острый камушек из подметки своего сапога. Вопрос человечности, очевидно, волновал его в данный момент не первостепенно. Менестрель неосознанно погладил гриф лежащей рядом лютни, будто ища у неё творческой поддержки. — Человечность — это о душевных качествах, друг мой. Это — способность участвовать в судьбе других людей и нелюдей. Сострадание. Любовь, если хочешь. Белый Волк никак не выдал своей заинтересованности. Возможно, потому, что ему было плевать. А Лютик мог бы сказать то, что вертелось на его неугомонном языке. Что Геральт намного человечнее, чем все встреченные им на пути люди. Что ничего эти мутагены не значат и не меняют. Что ведьмак — по крайней мере этот, конкретный — вполне способен на чувства, и это неоспоримо. Но вслух Лютик произнёс только: — А, впрочем, ты, конечно, прав. К чему все эти условности, верно? К черту человечность и человечество, а также всех эльфов, дриад и прочий сброд, если мы в ближайшую неделю не окажемся в отменном питейном заведении, а? — он с тоской сунул нос в давно опустевшую походную флягу. Потом поднялся и плюхнулся на бревно подле ведьмака. Чересчур близко. И замолк, наблюдая. Лютик до одури пах полынью, потом, а ещё нагретыми струнами и деревянным корпусом лютни. В воцарившейся относительной тишине леса Геральт неспешно расправился с подметкой и принялся чинить прохудившуюся перевязь переметной сумки. Если он и удивлялся молчанию барда, то виду, как обычно, не подал никакого. Впрочем, такое поведение верного спутника он уже знал. И знал, к чему оно обыкновенно приводило. Этой ночью бард снова отдавался ему, требуя ещё и ещё, ненасытно. А после, прижимался во сне так крепко, будто удушить хотел. Настырным плющом обвивал ведьмачье тело своим, жарким и почти не уступающим в росте. Окутывал этим своим особенным лютиковым запахом. И наутро вёл себя как ни в чем не бывало. Как и всегда. И, конечно, это значило, что по-другому быть и не может. *** Эфес меча был покрыт темной кровью и рукоять нещадно скользила, так что Геральту пришлось потратить долю драгоценной секунды на то, чтобы удобнее перехватить оружие. Гарпии орали вразнобой, и от их воплей ныло что-то глубоко в ушах. Подсекая сухожилие крыла очередной твари, ведьмак увидел, как из-за холма прибывают все новые и новые. Сколько же их здесь, черт побери?! Число монстров росло так стремительно, что в какой-то момент Геральт ясно осознал — несмотря на эликсиры и способности мутанта, ему просто не хватит скорости. Он не успевал достаточно часто использовать Игни или Аард, не успевал отражать пикирующие атаки. Клинок мельницей крутился в его руках, он метался от твари к твари и все, что мог бы увидеть человек, глядящий на бойню со стороны — это кровь и перья, черный смерч из мечущихся тел. Вонь, вопли и багровые ошмётки. А один человек не просто глядел на эту резню — он со всех ног бежал вверх по холму, с другой стороны от гнездовья. Он хрипел, выкрикивал что-то на бегу, но его руки с поклажей были плотно прижаты к бокам, чтобы не замедлять движения. В одной руке Лютик сжимал свою бесценную лютню, а в другой коротковатый меч с потеками ржавчины. Добравшись до вершины, бард даже не остановился — да, он знал, что ведьмаку нельзя мешать во время боя. Но ещё он знал, когда бой был почти проигран. Когда помешать было уже нельзя. А помочь — и на это он надеялся всем сердцем — ещё можно. Забыв, что левой рукой все ещё прижимает к себе инструмент, он понёсся по склону. И угодил прямиком в визжащий клубок, который — о, Мелитэле! — хотя бы больше не рос. В этот момент Геральт ощутил настоящий страх. Лютик размахивал мечом и балансировал лютней, полагаясь, похоже, исключительно на удачу. Орал не хуже гарпий. Они же были так разъярены тем, что ведьмак истреблял их десятками, что окончательно потеряли какую-либо организованность — налетали прямо на ржавый клинок барда, одна за другой. Игни Геральта воспламенил тварь, незаметно подлетевшую сбоку, и менестрель добил её одним быстрым ударом. Он странно воспринимал происходящее, будто это и не с ним творилось вовсе. Это не он — беспечный рифмоплет — машет оружием в каше из зловонных летающих чудищ. Не он сносит башку особо проворному. Не у него другая гарпия, взявшаяся будто из ниоткуда, выбивает когтями меч, пропоров куртку и кожу... Удары лютней оказались не такими уж и бесполезными. Струны взвизгивали на каждом, но вскоре жалобно тренькнули в последний раз — корпус треснул и разлетелся в щепки. Отскочившей струной Лютика здорово хлестнуло по шее и груди, и он задохнулся, пятясь. И понял, что Геральт добивает всего двух оставшихся тварей. Его движения были почти медленными. Совершенно неведьмачьими. Крик последней гарпии замер в загустевшем воздухе. Стоявший на коленях ведьмак выпустил из руки меч. Рвано вскинул на Лютика окровавленную голову с выпяченной нижней челюстью и угольно-черным взглядом. И упал навзничь. *** — Не смей умирать... — словно сквозь толщу воды донеслось до сознания Геральта. Голос вибрировал и резонировал, то приближаясь, то почти исчезая. — Не смей умирать.... Не смей умирать... — Как монотонная мантра на краю восприятия. Шёпот. — Не смей... Боль ощущалась, как непомерная ноша. Словно обломком скалы или тоннами океанских вод она придавила все тело, лишая его подвижности, чувствительности, реакций. Несколько раз Геральт будто улавливал какое-то движение, что-то, что делали с его бесполезной плотью. Но не мог вынырнуть из плена парализовавшей его боли. А потом начало проясняться сознание, накрепко запертое в изувеченной оболочке. В ненормально выносливом теле мутанта, которое должно было бы мирно гнить в земле после такой трепки. Мысли поначалу бродили в опустевшей голове флегматично, как отбившаяся от стада скотина. Их трудно было удержать. Но через время — течения которого Геральт совсем не чувствовал, — они стали складываться в четкие образы. Лютик, Цири и Йеннифер. Каэр Морхен и самый обычный человеческий мальчишка, обреченный стать ведьмаком. Он не мог удержать лавину воспоминаний, которая последовала за этим. Не найдя привычных заслонов из упрямства, она буквально обрушилась на него, оглушая. Восставая с невероятной ясностью и всеми подробностями, которые он так скрупулезно игнорировал, забывал, хоронил поглубже. ...Трансмутация. Бесконечная боль и отчаянный, ещё не выжженный до тла, страх. Чёрные глаза в мутном зеркале, смотрящие так чуждо и так мертво. Первый убитый, который не был монстром. Но ведь и человеком — не был. Круговерть лиц и приглушённых, глубоко скрытых чувств и эмоций. Блавикен. Ренфри. Чья-то рука, кидающая в него камень. Одиночество. Презрение и страх, сопровождающие его появление. Бесконечный путь. Плотвичка... ...Лютик в забытой богом таверне. Его первая баллада о Белом Волке. Пыль, кружащая в солнечном луче и замирающая на длинных ресницах. Запретные, странные желания. Руки Йеннифер на щеках. Магические узоры на её обнаженном теле. Сирень и крыжовник. Отблески огня в фиалковых глазах. Озеро, нет, море боли в голубых и брошенные прямо в них злые, горькие, жгущие глотку слова. Дитя предназначения. Снова одиночество. Улыбка Лютика, такая искренняя, будто не об него вытерли ноги и бросили. Долгая, долгая дорога. Бегство самого барда. Холодные руки шлюх и горячие кишки монстров. Встреча на ярмарке. Запах полыни и лютневых струн. Такое непривычное мужское тело под руками. Неумолчная болтовня. Тепло в груди. Приключения. Баллады. Цирилла. Каэр Морхен... ...Многолетняя недосказанность, а может быть и ложь. Шлюхи и женщины, имени которых не запомнишь. Йеннифер. Снова Йеннифер. Нездоровое, воспалённое наваждение. Пальцы с мозолями от струн водят узоры по груди, против сердца. Тепло. Родной смех Лютика, отдающий горечью. "Дорогой друг". Разве друг? Порывы словоблудия. Песни. Бард исчезает с очередной графиней. Ведьмак снимает кого-то на ночь. Дорога. Чудовища. Выпивка. Рассвет и уткнувшийся в шею Лютик. Полынь. Опять. По кругу... Когда Геральт впервые за несколько дней простонал что-то сквозь зубы, Лютик уронил таз, неизящно выматерился и кинулся к нему. От резкого движения корка на его ране отошла и длинная царапина на шее и груди снова начала кровоточить. Бард удивленно уставился на алые капли, пачкающие простыню возле плеч Геральта, потом на бескровное лицо на подушке. Увидел едва приоткрытые глаза. И натурально разревелся. Он не помнил, когда в последний раз рыдал так, чтобы захлебываться слезами. Может, в раннем детстве, а может — никогда. Лютик впервые не знал, что сказать. Да и знай он — не смог бы. Облегчение — невероятное, всеобъемлющее — ударило по затылку слишком неожиданно. И это было побольнее когтей гарпии. А Геральт смотрел на него, слушал медленно угасающую в теле боль и действие каких-то — явно ведьминских — эликсиров и знал, что должен сказать что-то чертовски важное. — Лютик, блядь...