non gradum magis

Истерики у Дьюи случались с завидной регулярностью — каждое утро. Он, просыпаясь по привычке, барахтался на кровати, пытался встать, но падал, и чудом было, если он упал обратно на кровать. Хью прибегал к нему, хватал за запястья, пытался взять на руки, прижать к себе, успокоить. Держал в своих руках долго, пока тот не приходил в себя, не прекращал всхлипывать и стискивать его рубашку на боку особенно сильно. Хьюи игнорировал это, отдавал всего себя брату, но потом находил у себя на ребрах синяки от его ладоней — выглядело, если честно, очень жутко. Дьюи терпеть не мог даже смотреть на коляску, честное слово, если бы представилась возможность, он бы эту адову машину сжёг к чертям, и поделом. Но к сожалению, эта штука нужна ему чтобы нормально функционировать, как члену общества. Каждое утро после традиционной истерики, и прохождения всех стадий принятия, он каждый раз садился в кресло, благодаря Хью, и ехал выполнять ежедневную рутину, типа зубы почистить, позавтракать и дальше по типичному расписанию дня. С каждым днём рутина давила всё сильнее, потому что выяснялось, что он стал беспомощен в абсолютно всех делах, в которых раньше преуспевал. Достать с полки любимую чашку? О нет, полка выше, чем его вытянутая рука. Насыпать себе хлопья? О нет, хлопья стоят так далеко. Помыться самому? Тут даже объяснения не требуются. Теперь он под вечным наблюдением каждого члена семьи, потому что даже несмотря на то, что он уже не может так рисковать своей жизнью, он может повредиться в абсолютно неожиданных условиях. Это так угнетало его. Голова болела от того, как часто он плачет от беспомощности, от того, что Хьюи всегда рядом, пусть и выглядит не менее уставшим, не менее жаждущим возвращения старого. Жаждущим грёбаного чуда, которое вернуло бы Дьюи ноги. Каждый раз сворачиваясь в беспомощную амёбу на руках у старшего брата, Дьюи извинялся за это. За то какой он беспомощный, и сколько доставил всем проблем. За то, что теперь Хьюи приходится везде его сопровождать, вместо того, чтобы заниматься своими делами. Дьюи стал обузой. И он ненавидел это. У Хьюи разрывалось сердце, стоило ему еще раз посмотреть на то, как брату плохо. Он обнимал его, целовал во влажный лоб, шептал что-то успокаивающее, просил не рыдать, уверял, что любит его, что любит-любит-любит, что не придает этим трудностям значения, что все хорошо. Это работало, если бы парень сам был уверен в своих словах. Ни в чем, кроме своей любви к Дью, он не был уверен — ни в светлом будущем, ни в хорошем конце, ни в чем, черт подери, ни в одной из тех вещей, в которые он так тщательно пытался заставить поверить братца. — Дью, — они в ванной, и вся рубашка Хьюи промокла насквозь, потому что у брата снова истерика, потому что ему снова очень плохо, и он цепляется руками за его плечи, ища поддержку, — Дью, я рядом. Я с тобой, я люблю тебя, пожалуйста, перестань. И целовал, как в последний раз. Целовал так, будто бы в этом жесте сможет излечить брата, если не его ноги, то его душу уж точно, будто бы поцелуй исправит все произошедшее. Такой магии, конечно же, не было, но Хьюи все равно продолжал, потому что Дьюи затихал, переставал всхлипывать, даже переставал сжимать его до боли в плечах. Расслаблялся, а потом ласково обнимал за шею и приникал к чужим губам снова, наконец-таки найдя ощутимую поддержку для себя. Хью не был против — если это поможет, то он был готов прямо в одежде залезть в ванную и не выпускать брата из объятий, только бы помогло. Хьюи был готов помогать брату до собственной смерти, до собственных травм и ранений, только бы обезопасить среднего брата, увидеть на его лице улыбку, все, что угодно — но не помощь самому себе. А ему она была чертовски нужна. Чертовски, блять, дьявольски нужна! Конечно же, он никому об этом не рассказывал. Конечно же, это ведь Хьюберт Дак, который позволит себе умереть ради защиты братьев, но не позволит им привести в порядок его шестеренки. Шестеренки, до ужаса нуждающиеся в чьей-нибудь помощи. Инвалидность Дьюи — на его совести. Это он не перебил Луи, это он не отговорил его, не остановил, не бросился вдогонку, не оттащил его от окна, не карабкался за ним на крышу, не оттолкнул, не закрыл собой, не упал, в конце-концов, вместо него! Это он, и он во всем виноват — в новой бессоннице Луи, в слезах Вебби, в удрученном дядюшке и в грустном, поникшем Дью. Он во всем виноват, и он признает это, и винит себя за это. Когда средний братец спит, обняв его за плечо так нежно и трогательно, Хью совершено не может уснуть. Он не заслуживает быть здесь сейчас, он не имеет права продолжать находиться здесь, он должен гореть в аду, захлебываться в кипящей воде котла для грешников, а не смотреть на умилительно спящего Дьюи, не ощущать его дыхание на своей шее, не ощущать его нежных рук на своем теле, ничего из этого он не заслуживает, его выигрыш — отдельный костер в преисподней. В лучших случаях (это не разовая история, о-о-о черт, ни разу не разовая) он может угомониться и заснуть. В худших... Сегодняшняя ночь — худший случай. Он выбирается из кровати максимально бесшумно, убрав с себя ладони брата, в одной ночной рубашке идет по темному коридору к тому самому окну. Если бы ему давали доллар каждый раз, когда он подходит к нему, то, возможно, дядюшке Скруджу пришлось бы потесниться на месте самого богатого в мире. Хьюи открывает окно и позволяет прохладному ночному ветру ударить ему в лицо, проникнуть под рубашку и под ребра, окатить холодом его сердце. Он упирается ладонями в подоконник и высовывается из окна, глядя вниз. Если он упадет сейчас, он умрет? Или ему, как и Дью, повезет? Ну, то есть, не повезет — он бы не хотел обрекать своих близких на ту боль, которую испытывает сам, и не хотел бы обрекать самого себя на ту палитру эмоций, что испытывает его брат. Когда становится до одури холодно, он лишь обнимает себя за плечи. Его чувства сейчас — черный бездонный океан, и надвигается буря, и он в маленькой спасательной шлюпке, но не один, и даже не с семьей. Он со своими клонами, лишенными его отличительных черт. Он видел их во снах, на каждого из братьев — у Луи кровит рот, у Дьюи лицо и ноги, а у его призраков руки по локоть в крови. Они смеются ему в лицо, раскачивают шлюпку, касаются своими длинными когтистыми руками воды, зачерпывают ее и выливают на Хьюи. К счастью, эта картина ему всего лишь видится в ночной мгле. Это не реально, в реальности есть лишь открытое окно в коридоре, а еще его слезы. Жгучие, стекающие по лицу и падающие на руки, на рубашку, на пол, кажется, что попадают на рану в сердце и делают еще больнее, чем есть, но... Слезы лучше крови его брата. Уж лучше он выплачет все, будет корчиться в рыданиях здесь час, два, всю ночь, но лучше соленая горячая вода, чем кровь Дьюи. Хьюи не справлялся с ответственностью, которая навалилась на его плечи, и ненавидел себя за это. Втихую, не говоря никому — ненавидел себя за то, что не смог и никогда не сможет изменить. Ночь сегодня была на удивление ветреной и беспокойной, что на самом деле не связанные факты, наверняка, но у Вебби так неспокойно на душе. Словно буря надвигалась, и не понятно было — на улице, или в их доме. Или всё вместе? Девушка беспокойно засыпала, постоянно ворочаясь, что для неё не свойственно в принципе, а ночью слышала крики. Во сне, да, но впечатления не лучшие. От неожиданного холода то ли физического, то ли на душе, Вебс проснулась, резко хватаясь за сердце, и не прогадала — в коридоре явно гремело окно, резко распахнутое в такой ветреный день. Кто додумался это сделать? Может оно само? Оно же не настолько хлипкое было. Зачем кто-то открыл окно посередь ночи? Вандеркряк накинула на плечи плед с рукавами, и всунула вмиг оледеневшие ноги в самые тёплые единорожьи тапки, которые имела. Надо проверить. Может ей показалось? Едва девушка спустилась по своей чердачной лестнице, холод ударил в лицо и все незакрытые пледом части тела, а в коридоре, при выключенном свете она увидела лишь очертания. Человек? Монстр? Вор? Галлюцинация? — Хэй, — дрожащим и осипшим от холода голосом хрипит Вебби, — что ты делаешь? Она делает два неуверенных дрожащих шага навстречу неизвестности и очертания превращаются во вполне отчётливый силуэт Хьюи. — Почему ты не спишь? Что ты тут делаешь? — Вебби положила ладонь на плечо друга, выдёргивая его из страшных мыслей, в которых он, видимо, с головой погряз. Выглядел Хьюберт ужасно, и девушка вдруг резко задумалась, о том, как же ему должно быть плохо. Холодный ветер пронзал тело, оставался ледяными наростами на ребрах, лез в сердце, но ничего из этого не шло в сравнение с тем, какую боль парню принесло появление подруги. Точнее, смесь эмоций — боль была лишь небольшой частью из того, что он испытал. — Ты ощущаешь вину? Хьюи повернулся к ней лицом, попадая в луч лунного света и позволяя ему осветить его заплаканное лицо. Вебби напугана, Вебби озабочена его состоянием, и это колет его прямо в сердце, потому что никто, кроме Дью, не трогал его так… Заботливо и нежно. — Я… Я так жалок, Вебс, — он не смотрит ей в глаза, — ужасно жалок. Я не сделал для Дьюи ничего хорошего, он каждую ночь засыпает у меня на руках в слезах, каждую, черт подери, каждую! Он говорит, что я лучший, он говорит, что любит меня, но он ошибается, делая этот выбор! Я не тот, кто ему нужен, Вебби! Я не тот, я монстр, я почти убил его! Парень дрожит на ветру, дрожат его руки и плечи, тонкие губы, ресницы, с которых срываются слезинки. Он хватается за чужую ладонь, приникает к телу и утыкается лбом в плечо, будто бы прячась от чего-то. Конечно, Хью может сказать, от кого он прячется, но тогда девушка отведет его за руку к Скруджу, а тот к психологу, к психиатру, к куче людей, перед которыми он не раз повторит то, что он чудовище, что он монстр, и еще кучу вещей, которые уже сказал, и не хочет повторять, потому что все они… В глазах темнеет и мелькают мушки, а сердце бьется, как сумасшедшее. Ладони и внутренности обдает холодом, густым холодом, который обжигает, заставляя все скручиваться в болезненный узел. Ему же… Ему же мерещится, да? Углы комнаты тускнеют, пропадая из поля зрения, и вместо них по полу тянутся длинные черные образы, которые слишком хорошо знакомы Хьюберту. Он пребольно сжимает плед на плече Вебби и вздрагивает, вглядываясь в темноту. — Вебби, — голос дрожит, но он верит, что это из-за слез, что это все из-за истерики, что он не паникует и ему не страшно, — Вебби, ты тоже это видишь? — Вижу что? Дружок, ты пугаешь. — Их, — он сглатывает, — их всех. Их… Их так много, они все такие… Такие страшные! — Хью, о чем ты? О ком? — О них! Парень тычет пальцем в темноту, и если Вандеркряк там ничего не видит, то для Хьюи Ад и Преисподняя прямо на ковре. Черные тени, на которых будто бы вылили ведро краски — но это кровь. Кровь на их вытянутых костлявых руках и пальцах с острыми ногтями, кровь на сгибах локтей, кровь на туловище, кровь на лице, там, где рот и глаза. Сердце заходится в бешеном ритме, голова кружится, пол уходит из-под ног. Они тянутся к нему, будто бы игнорируя присутствие девушки в комнате. Тянутся, ухмыляются, но вместо рта у них прорези с рваными краями, будто бы край необработанной швом ткани, только черной и заляпанной кровью. В голове так тяжело и так пусто одновременно, ему так плохо, это все не должно было произойти, не сейчас, не с ним, не- — Вебби! — он вздрагивает и обмякает в ее руках, когда тень касается своей ручищей его ноги, доводя до обморока. Радикальный, но защитный механизм, сейчас спасший если не жизнь, то психику Хью точно. Хьюи обмякает у девушки на руках, и было бы лучше, если бы он этого не делал, потому что Вебби чуть не уронила их обоих. Ну ничего, пока что всё, ну- Пока что плохо, конечно, но с тем, чтобы дотащить Дака до комнаты она справляется, а уж там положить его в спальник и укутать, чмокнув на ночь, труда для неё не составило. Хьюи хреново. Хьюи снятся кошмары, он весь взмок и ворочается. Надо будет обсудить это со Скруджем завтра. А сегодня хотя бы остаток ночи дожить без происшествий, дай Бог. Вебс снова ворочается прежде чем уснуть, ей то холодно, то жарко то волнительно за Хью, но когда она наконец засыпает, становится чуть спокойнее на душе. *** Дьюи открывает глаза только тогда, когда жаркое солнце находит веки, и оставаться сонным больше невозможно. Очередная попытка встать самостоятельно венчается грандиозным провалом, и на глаза снова наворачиваются слёзы, но сегодня Дьюфорд чувствует себя на удивление сильным и готовым сражаться за своё право встать. То есть сесть. Чёрт возьми. Он карабкается обратно на кровать, и только сейчас замечает, что чего-то не хватает. Кого-то. — Хью... — тихо зовёт он, почему-то надеясь, что брат его услышит. Тот не слышит, что и требовалось доказать. С глубоким вдохом и кучей усилий Дьюи сам сажает себя на Адскую Машину Унижения и Мучений, и решает двигаться дальше по типичному расписанию — столовая. Однако и там парня ждал сюрприз в виде проснувшейся всей родни, которые фактически обступили бедного Хьюберта, заставив вжаться в стул, на котором он сидел. Дядя Дональд обнимал племянника за плечи, очень сочувственно закрыв глаза, Вебби стояла с одной стороны от дяди Скруджа, а миссис Бикли с другой. Луи стоял рядом с Вандеркряк, как-то особенно поникший и словно не желающий ввязываться, предпочтя находиться где-то на грани своего сознания. Дьюи ошалел от такой картины, но не подумал сразу вмешаться, решив, что сначала лучше послушает и поймёт в чём дело, прежде чем отвлекать внимание на себя. Для всех, исключая Дьюи, это утро было максимально тревожным, и Хьюи прекрасно знал, чьих рук это дело, но злиться не мог. Они все волновались за него, потому что повод есть, и даже не один. После пробуждения, Вебби достаточно быстро отыскала дядюшку, и выложила ему все о ночном происшествии — тот, в свою очередь, обеспокоился этим, попросил миссис Бикли помочь ему, а от нее о случившемся узнал Дональд, который явился на кухню, прихватив с собой свое отцовское волнение и Луи. Больше всего Хьюи хотел исчезнуть прямо сейчас. — Хью, ты же понимаешь, что ты всегда можешь обратиться ко мне или к нам, если у тебя есть какие-либо проблемы? — Скрудж смотрел на парня обеспокоенно, но говорил уверенно, явно уже имея какие-то решения и планы. — Мы не спросим, мы не осудим, мы любим тебя и нам важно поддерживать тебя. Если тебя мучают кошмары, ты мог сказать, и я бы сделал все, что угодно, чтобы помочь тебе. — Мы все понимаем, через что ты проходишь, — миссис Бикли коснулась дядюшки чуть повыше локтя, чтобы остановить его, и посмотрела на старшего тройняшку с сожалением. — Ты силен, но мы все понимаем, что стоит за твоей силой, и так же понимаем, что ты не вечен. Мы поможем тебе, Хьюи, не нужно идти на такие меры. Стоит ли говорить о том, что ему было некомфортно сейчас? Дак ощущал себя загнанным в угол, слабым, сломленным, но при этом его добивало всеобщее внимание. Да-да, он сильный, да-да, они все понимаем, да-да, блять, да, пожалуйста, оставьте в покое! Руки юноши дрожали, он не мог найти в себе сил, чтобы поднять голову и посмотреть на дядюшку — принять его протянутую руку, позволить подстраховать, сделать все то, о чем он говорил. У Хьюи не было сил, и он просто не вывозил происходящей ситуации. Не вывозил и все тут, ему было бы гораздо лучше, если бы дядя попросил до или после завтрака зайти, обсудить это, да даже если бы его сразу повезли к врачу, без лишних разговоров, было бы лучше, чем сейчас сидеть и на глазах у всей семьи превращаться в ничтожную лужу из собственных слез. Ему хотелось сбежать. Спрятаться, закрыть лицо руками, исчезнуть, только бы не слышать того, как дядюшка нарочито спокойным голосом убеждает его в необходимости посетить врачей. Не слышать перечня тех, к кому ему нужно будет сходить, не слышать слов беспокойства Дональда, не слышать н и ч е г о. И не видеть. Хью открывает глаза, чтобы посмотреть на дядю и остановить его, но замечает того, кого хочет видеть сейчас меньше всего на свете. Того, кто не должен видеть его таким. Того, из-за кого он такой. Он видит Дьюи, который сидит в кресле, почти что скрытый чужими спинами, который хлопает глазами и смотрит на него, который обеспокоен его состоянием. Дьюи, который волнуется за него, хотя должен бежать как можно дальше. Хьюберт встает со стула на дрожащих ногах, тараторя и запинаясь, пытаясь заверить Скруджа в том, что он обязательно осмотрит список психологов, что придет покушать, но сейчас ему очень-супер-срочно нужно отойти в туалет. Дядюшка, добившийся своего, отпускает его, тут же переключаясь на среднего тройняшку, а Хьюи бежит в туалет, запирается и умывает лицо холодной водой, пытаясь прийти в себя. Господи-господи-господи. Почему так сложно просто жить? В ванной, в дальней комнате, везде, но не с родными и не с Дьюи — именно так Хьюи доживает оставшийся день, а ближе к ночи, проводив дядюшку до спальни, снова убегает к окну. Он не хочет об этом думать, но разум ему не подчиняется, и в голове бьется в один ритм с пульсом вопрос. Как там Дьюи? Как он там, брошенный им, злодеем, как он там, беспомощный и потерянный, зашуганный, неуверенный в себе, без подстраховки в лице старшего брата, без поддержки в виде его ладони на плече, без поцелуев, без объятий, целый день один, порознь с самым дорогим, и кто в этом виноват? Тот, в ком он нуждался больше всего. Молодец, Хьюберт. Ты идиот. Он снова стоит у окна, у того самого окна, снова мерзнет, но не от ветра, а от собственных мыслей и одиночества, которое он сам для себя создал. Не обнимает себя за плечи — вцепился пальцами в подоконник, глядя на темное небо. Сегодня хорошая ночь, потому что его не трогают кошмары, не ищут тени. Сегодня самое страшное, что есть, — это он сам. Интересно, если он прямо сейчас вылезет и встанет на крышу, то повторит судьбу Дью, или же все-таки умрет? Эта мысль его не пугает, совершенно не пугает, ни капельки, Дак перекидывает тело через подоконник и встает на крышу, осторожно шагая по ней дальше. Место, откуда упал Дью, он хорошо знает, даже вслепую бы дошел, но сегодня смотрит, впивается взглядом, и улыбается. Спокойно, счастливо. Если он умрет сейчас, то не будет сильным. Не будет ответственным. Не будет собой. Его не будет, и ему от этого будет хорошо. А чуть ниже, под крышей, в комнате, не может найти себе места Луи. Не по годам умный и сообразительный Луи, который не мог уснуть в неполноценной комнате — без Хью она была неполноценной. Она и кровать, на которой спали его старшие братья, но сегодня пустая, потому что Дьюи отказался ложиться, пока он не вернется. Лу не скажет, но он придерживался такого же мнения. Без старшего брата было… Страшно? Было определенно страшно за него, потому что ни в одной из комнат Хьюи не было, а будить взрослых не хотелось, не хотелось привлекать к этому кого-либо, но в одиночку было бы сложно, и младший тройняшка стучит костяшками пальцев в дверь Вебби, надеясь, что она поможет. Вебби, конечно, не спала — снова беспокойно ворочалась, озадаченная сегодняшними событиями, но неожиданный стук слишком резко отрезвил её ум. Она ждала. Она знала, что что-то не так. — Лу? — девушка открыла дверь, потирая глаза, чтобы прогнать сон, и непонятно почему, но удивилась гостю. — Что случилось? Когда младший тройняшка объяснил ей, как обстоят дела (так и эдак, я уснуть не могу, Дьюи отказывается, а Хьюи нигде нет, нам страшно и будить никого не охота, сама видела, какой он сегодня психованный на почве, эм, посторонней помощи), сон уже как рукой сняло. Она знала, что что-то не так, и она, к большому сожалению, не прогадала и с тем, что это опять Хьюи. Естественно, то окно было открыто — чего ещё следовало ожидать. — Луи, я не вижу его, но я не думаю, что он бы оставил окно открытым. Вебби высунулась в окно — внизу трупа не было, да и почти бездыханного израненного тела тоже, так что ей пришлось чуть поднапрячься, и посмотреть на крышу. Ужас холодными лапами тут же охватил её хуже ветра, который беспощадно хлестал в лицо, растрёпывая волосы. В такую погоду и из дома выходить опасно — Хьюберт оказался на крыше, в пяти-семи метрах от места, где подскользнулся его несчастный брат. — Хьюи, ты чего удумал? — крикнула Вандеркряк, от чего у неё аж заболело горло — так невыносимо громко понадобилось крикнуть. — Ты обалдел что ли, быстро слезай оттуда, не хватало нам второго безбашенного! Конечно, после Дьюи всех пугала крыша. Если кто-то туда выходит, значит что-то очень, очень сильно не так. Один вопрос — что именно? Не понятно, что Хью себе придумал в своей бедовой голове, не понятно, чего он пытается добиться, ступая выше и выше по едва ли устойчивой поверхности, но Вебби всё равно пыталась отговорить его, узнать что не так, Хьюи, пожалуйста, я всё понимаю, но ничто не стоит повторения той ошибки, слезь, умоляю, слезь, и мы всё обсудим. Конечно, он не слушал её. Хьюи смотрел в открывавшийся с крыши вид как зачарованный. Творение природы, совсем немного приглаженное человеческой рукой, красивое, утонченное, хотелось шагнуть ему на встречу. Шагнуть, как Дьюи. След в след его шагов. Повторить его движения здесь, будто бы танец. Смертельный танец. Шаг вправо, и он там, где братец был за несколько секунд до своего первого падения. Позволить, что ли, теням забрать его к себе? Позволить им, гонимым ветрами, зацепиться за него, принять их в свое сердце — отвратительное, мерзкое сердце, истекающее не его кровью? Он думает об этом долго, с минуту, застыв в театральной позе, а после делает еще шаг, навстречу кошмару. Если кошмар нельзя победить, то можно слиться с ним воедино. Ему только с ними и место. — Я не слезу! — но вместо уверенности, вместо очаровывающего тона слышно лишь истеричный голос, слышно слезы, слышно отчаяние. Он не хотел быть таким. У Луи сжимается сердце. Он ощущает себя ничтожно маленьким, потерянным, лишившимся помощи в лице старшего брата, и уже было готов опустить голову, как резко поднимает подбородок, сжимает руку подруги чуть повыше локтя и дергает ее к себе, чтобы заглянуть в глаза. — Ты сможешь подстраховать нас обоих? Я залезу, чтобы снять его, — он кидает на нее взгляд, и отчего-то сомневается в своих силах, — я просто не уверен, что смогу иначе. В ответ кивок, и оба ребенка лезут в окно, цепляясь за крышу, стараясь держаться ровно, стараясь не подвергать себя риску еще больше. Ветер тут же проникает под одежду, морозит кожу, внутренности, душу, и Лу хочет убежать в тепло как можно скорее. Вот только все его тепло в Хьюи, который двигается дальше, медленно, но все равно, сука, двигается. Крыша доверия не внушает, на ней небезопасно, на ней страшно, а перепуганному Луи только этого и не хватало, но он идет за братом, балансирует, смотрит то под ноги, то на спину Хью, который, кажется, вообще не становится ближе к нему, только отдаляется. — Остановись, пожалуйста! — Лу кричит, не жалея себя, и в горле уже больно, но он не остановится, нет. — Хьюи, Хью! Остановись, вернись в дом и я буду рядом! Я не могу спасти тебя, если умру са- В голове будто бы щелкает. Он кидает взгляд назад, на Вебби — она страхует, все хорошо. — Ты не спасешь Дьюи, если умрешь сам, гребаный дебил! Ты не сделаешь ему лучше, если сейчас навернешься! Никому из нас не сделаешь лучше! Где твои мозги, когда они так нужны?! — Но он страдает, — Хьюберт развернулся, замерев и глядя на брата, в его глазах слезы, — он страдает, страдает из-за меня, я делаю ему больно! — Интересно каким образом, интересно как ты, самый дорогой, самый важный, самый близкий и любимый, делаешь ему больно, поддерживая, оставаясь рядом, любя его! — Но- — Какие могут быть «но», когда ты спасаешь его каждый день, оставаясь рядом?! Кто был рядом, когда он был в больнице? Кто был рядом, когда его выписали? Кто, скажи мне, чертов идиот, кто спит с ним каждую ночь? Хью не выдерживает — хочет упасть на колени, расплакаться, но Луи бросается вперед, дергает его за руку, ловит, хватает поперек живота и тащит вниз, к окну. Ему тяжело, он давно не держал в руках что-либо, тяжелее походного рюкзака, тяжелее драгоценной статуэтки, но он не может думать о чем-либо, когда спасает жизни. Вебби страхует, подхватывая старшего тройняшку и помогая перетащить его через окно. Хью падает на колени, упираясь руками в пол и позволяя себе разрыдаться, и только Лу двигается, чтобы залезть самому, как едва ли не теряет опору. За руку его дергают слишком больно, и соприкосновение с полом тоже не радует, но боль отрезвляет — парень тут же поднимается и дает брату пощечину. — Идиот! Сука, какой же ты, — он ударяет его еще раз, но в другую щеку, чтобы распределить боль, — идиот! Он сжимает ладонь в кулак, окидывая брата взглядом, и тяжело вздыхает. Нельзя. Так нельзя. Он должен защищать его, а не уничтожать до конца. — Хьюи, так нельзя. Это твое решение, которое ты, кстати, выдумал сам себе — самая тупая из всех тупых вещей, что были. Пойми, — он поднимает чужую голову, ласково коснувшись пальцами подбородка, — никому не будет лучше от того, что ты умрешь. Подумай о п- Дональде. О Вебби. Обо мне. О Дью. Какого будет ему, если ты умрешь? Не то, что у Хью были силы, но он задумался и напрягся. Представил его, плачущего, безутешного, сидящего в чужеродном кресле, которое больше никто и никогда не сделает чем-то естественным, чем-то хорошим, в котором его больше никогда не поцелуют, из которого не достанут теплые, даже горячие руки, его, одинокого, брошенного, одного с его любовью, которую больше некому дарить и не от кого принимать. Слезы нахлынули с новой силой, и парень хныкал, позволяя Ллуэллину смотреть на это. В груди заныла израненная душа, сейчас омывающаяся его же слезами — отчищающаяся от скверны и тьмы, от теней и крови. — Никому не будет лучше, ты понимаешь? Кем мы будем без тебя? Кем он будет без тебя? Вебби, тихонечко роняющая слезы, нагнулась, чтобы обнять старшего брата, но Лу остановил ее. Обхватил ладонями локоть и безмолвно попросил ее сделать тоже самое, помогая Хьюи подняться на ноги. — На сегодня хватит с тебя, — он хмыкает, оглядывая брата. — Сейчас ты идешь и говоришь Дью о том, как любишь его. Как он заставил тебя жить. Он, не я — ты любишь его, а он любит тебя, и это безумно важно. Возражения, естественно, не принимались, но у Дака не было сил для того, чтобы спорить. Они медленно, осторожно и тихо дошли до спальни, а после дверная ручка внезапно стала страшной и будто бы опасной — но Лу даже не стал его слушать. Открыл дверь и втолкнул в комнату, тут же запирая его тет-а-тет с Дьюи. С Дьюи, который не спал. Который ждал. Который волновался. Дью поднял обеспокоенный взгляд в сторону шума, поднявшегося всего на пару секунд, и его сердце пропустило череду ударов, когда он понял, что Хьюи здесь. Живой. Тут. Стоит. Не стоит даже упоминать, как сильно Дьюи волновался весь день, кусая руки, кусая губы, всё время стараясь найти взглядом его — свою опору в жизни, силу, позволяющую ему каждое утро собраться и начать новый день; он искал взглядом Хьюи, и каждый раз стресс с новой силой накатывал, когда он не находил. Когда брат не вернулся и вечером, чтобы нежно обнять Дьюи, пересаживая на кровать, и после так же в обнимку уснуть, он забеспокоился. Не может быть такого, что Хьюи игнорирует комендантский час. Что Хьюи не рядом. Возможно звучит эгоистично, и пожалуй так и есть, но Дьюи не может не думать так, потому что Хьюи делает каждый миг в его жизни лучше, и когда брата нет рядом, жизнь Дьюи не то что не сахар — скорее уже чёрный перец. Жутко неприятно. И вот он тут, потрёпанный, взмокший, и красный то ли от слёз, то ли ещё от чего. Дьюи не может сдержать слёз, смотря на такого Хью — такого, которому плохо, у которого уже долгое время куча стресса в жизни, который держит всех других, но не может удержаться сам. На Хью, который молчал всё это время обо всём, что делало ему больно, просто потому что это могло травмировать его родных. Дьюи плачет, и видит, что Хьюберт тоже плачет, и в силу своих возможностей, то есть очень медленно, двигается по комнате в коляске по направлению к нему. Обнять — всё, что он хочет сейчас. Обнять, стереть слёзы с такого милого лица старшего брата, поцеловать, и сказать ему, что всё в порядке. Что его чувства важны. Что Дью любит его очень-очень сильно, что не отпустит никогда, что хочет быть рядом, и не допустить ещё больше ужасов в их жизнь. Средний тройняшка наконец достигает той точки, максимально близкой к брату, и протягивает руки, чтобы обнять Хью. — Дай я обниму тебя, Хью, — дрожащим от слёз голосом произносит парень, едва дотягиваясь до одежды брата, и цепляется за неё, пытаясь притянуть его к себе. — Всё хорошо, малыш, иди сюда. Не жалея себя, Хью падает на колени перед Дьюи, прижимается к нему, позволяет обнять себя, и плачет в сгиб шеи, плачет, сжав в ладонях мягкую футболку. Слезы брата бьют его в самое сердце, не щадят и не жалеют, ударяют, заставляя раскаиваться и хныкать, шепотом извиняться, шепотом говорить, что любит. Он находит его ладонь и сжимает, крепко-крепко, практически до боли, но от этого становится чуть спокойнее, буря в душе затихает, уступая место чувствам и словам, которые необходимо сказать. Хьюи переплетает их пальцы, целует руку брата, а после поднимает голову, целует его самого, в подбородок, в щеку, в уголок губ и в губы, расправляет плечи, виновато смотрит в глаза и зарывается свободной рукой в чужие волосы, успокаивая Дью. Он хочет сказать так много, излить душу, но не знает, с чего начать, и глаза брата, которые смотрят так нежно, так внимательно, остаются единственной вещью, что держит его на грани от истерики. — Я… Я ужасный идиот, Дью, — он начинает несмело, опуская взгляд вниз. Внизу их руки, внизу ноги Дьюи, и на душе становится только больнее. — Правда идиот. Я забочусь обо всех, но не о себе, и- только не думай, что я ною из-за тебя, пожалуйста, нет! Я люблю тебя и хочу оставаться с тобой, но… Мне так сложно. Я постоянно занят, не думаю о себе, и это приводит к плохим итогам. Он осекся. Его, Хьюи, образ говорит о том, что для него итоги это выводы в конце конспекта или таблицы, высказывание старшего отряда, но в такой ситуации и речи не может идти о подобном, это ерунда в сложившихся условиях, но если он уточнит, то… Если он не уточнит, будет хуже, перебивает он сам себя и берет обе ладони брата в свои руки, обхватывая их. — К очень плохим итогам, — смотрит ему в глаза и вздыхает, — я был на крыше. Мне показалось, что все слишком плохо — что я слишком плохой. И склоняет голову, позволяя Дьюи обдумать услышанное. Хьюберт держит его ладони, хочет поцеловать их, согреть, но боится — боится что правда окажется плохим, что услышит подтверждение своего страха, что его оттолкнут, выкинут за дверь, а там Луи закатит глаза с уставшим вздохом и уйдет, потому что не его это дело, решать, какова будет дальнейшая судьба брата. Нет. Нет-нет-нет. Он — Хью — идиот. Идиотина. Лу бы так не поступил. Дью бы так не поступил. Никто из них, потому что они его любят, даже если у него беды с головой. Они любят его, они ценят его, он их старший брат, и он не должен так думать. Он должен знать, что они ему помогут. Что они для него опора точно так же, как и он для них. Старший Дак поднимает голову и смотрит в глаза брату, прикусив губу. Видит в его глазах слезы и поднимается, чтобы коснуться щеки губами, а потом склониться обратно, и поцеловать в губы. Мягко, чувственно, проявить любовь и успокоить его, и едва слышно прошептать: — Прости меня, пожалуйста. Мне так… Стыдно. За все это стыдно. Прости. — Тише-тише, Хью, боже ты мой, — Дьюи вытирает рукавом слёзы, всё ещё не до конца переварив услышанное. Честно сказать, он действительно волновался за старшего брат в последнее время, очень сильно. Он не был уверен в том, что Хью уделяет себе достаточно времени, потому что практически каждую секунду он был рядом с Дьюи. Дьюи любит компанию Хью, даже очень (даже слишком), но переживания всё равно становились комом в горле с каждым новым днём. И вот. Сегодняшний день. Хьюи дурак, полный идиот, решивший положиться на судьбу, на то, что всё само пройдет. Хьюи умный парень, но в этот раз оказалось этого недостаточно, и вот к чему это привело — они оба в после-паническом состоянии, сидят посреди комнаты в очень кривом объятии, не знают, что сказать. Зачем слова, когда всё понятно и без них. Зачем слова, когда Дьюи может осторожно рукой приподнять голову Хью, нежно посмотреть в его заплаканные глаза, и- У Хьюи холодные губы, потрескавшиеся немного, но на это так наплевать, когда смысл этого жеста вовсе не в чужих губах. Смысл в том, как Дьюи нежно прижимается своими губами к чужим — он дорожит братом так сильно. Если бы Дью потерял его, наверное, пришлось бы застрелиться, если честно. Потому что жизни без Хьюи он себе представить не мог, или попросту не хотел, Хьюи слишком хороший, дорогой, милый, чудесный Хьюи. — Не надо, — шепчет Дью в самые губы, обнимая брата крепче, чтобы не думал больше сбегать. — Не делай больше глупостей, пожалуйста. Прошу тебя. Хью прижимается в ответ, стискивает ладони на его теле, смотрит в любимые им глаза и кивает, кивает на каждую фразу, каждое слово, старается уверить его в том, что отныне все будет хорошо, что больше не будет проблем, что он будет рядом, что они будут рядом, что все будет хорошо, целует еще раз, подтверждая свои слова. Целует долго, мягко, позволяет себе расплакаться и целовать дальше, не останавливаясь. Позволяет миру сузиться и сомкнуться на любимом брате, на таком любимом, дорогом для него брате, которого он хотел бросить в одиночестве, бросить без поддержки, без любви, без касаний, и сейчас восполняет все это, искупляя вину. Гладит по спине, по подрагивающим плечам, поднимается выше, мимолетно касаясь шеи, и зарывается ладонью в волосы, успокаивая Дьюи, безмолвно говоря ему, что все будет хорошо. Он открывает глаза, смотрит на Дью, и понимает, каким же ненужным и маленьким будет мир, если его не будет — и чуть погодя понимает, что брат думает о том же самом. О том, что у них нет ничего дороже друг друга, о том, что дядюшкиного наследства будет мало для счастья, о том, что в целой вселенной не найдется ничего, что заменит им потерю. Мысль заставляет заплакать снова, но Хьюи находит в себе силы, и улыбается брату, целуя кончик его носа. Подхватывает под бедра и вытаскивает из инвалидного кресла, отталкивает железяку ногой и садится вместе с Дьюи на кровать, расцеловывая его лицо, обнимая его, держа, как самое ценное сокровище. — И все-таки, — шумно выдыхает Дью, когда брат ненадолго останавливается и отстраняется, — не делай таких глупостей больше, пожалуйста. Я люблю тебя.