Когда цветет олеандр

В зале шумно, неоновые ленты и прожекторы, подмигивая, шлют приветы людям с эпилепсией. Но сейчас не до шума, лент, огней и людей вокруг. Бармен смеривает взглядом и без заказа наливает что-то в рюмку, многозначительно улыбнувшись. Это странно – пить неизвестно что, намешанное неизвестно кем. Однако про оплату никто не заикнулся, а на халяву почему бы и да. На данный момент единственной ошибкой было заказывать наугад, прийти сюда кажется уже осмысленным решением, но всё-таки не почти взрослого тридцатилетнего мужчины. Но и без претензий – пример взрослого тридцатилетнего мужчины ушёл из семьи, другого не было. Алкоголь горячим комом падает в желудок и сразу появляется спиртовая горечь на языке. Хоть не такая противная, как была в два предыдущих вечера, и не чрезмерно сладкая. Изнутри, помимо неприятного чувства голода, гложет опаска, что сегодня встречи может и не произойти. И надо было так протормозить и не спросить имя или номер. Номер. Точно. Он выглядел обжитым, обставленным – вряд ли за сутки это всё упакуется и унесётся в невиданные дали. Стоп. Это звучит как что-то весьма противозаконное – припереться к чужому порогу и стоять в ожидании. Да и кто гарантирует, что обоюдным было не только желание провести ночь вместе? Наваждение стремительно рассеивается, как от отрезвляющей пощёчины, мозг, заскрипев извилинами, в крайнем стыде заливается и надеется пропасть, хоть и появился ненадолго. Достаточно. Пожалуй, всего достаточно – и баров, и музыки, и людей, и пить тоже хватит, а то допился и совсем двинулся. Это ж надо было до такого додуматься... Даже оправдание себе искать не хочется. Однако перед тем как уйти точно-точно, раз уж моральное дно трещинами пошло от попытки его пробить, можно опять у той же стены закурить, вверх глядя. Но сверху только ночное небо, обшарпанные лоджии и уродливые карнизы, словно из покорёженного алюминия. А когда-то рядом стоял тот, чьё имя лучше не вспоминать, и хлопал по карманам, надеясь обнаружить в них зажигалку, и, провалив миссию, обратился с просьбой помочь. Так и заговорили, а потом выяснилось, что это был лишь повод, чтобы познакомиться, и зажигалки никто не терял. Очевидно, взрослыми их отношения не были с самого начала, закончились на такой же незрелой ноте – «Подумаешь, переспал с другим! Ты ещё обидься из-за того, что у меня в принципе кто-то до тебя был». Действительно. Едкая злоба подступает к горлу – обидно не потому, что у кого кто-то был или не был, а потому что вот так произошло, за спиной, втихаря, скрывая. В лицо бы сказали, было бы тоже неприятно, но не так больно. А впрочем, ладно – поубивались и хватит. Вчерашнего парнишку встретить не получилось – тоже ладно, не бегать же за ним, унижаясь. Дома пусто. И тихо, да, но больше пусто. Особенно в холодильнике – запасы провизии давно истощились и новые не были закуплены, потому что ни один магазин в округе не работает круглосуточно, а часы бодрствования выпадают как раз на полуночное время. Как показывает приложение, в соседнем квартале есть открытая пиццерия. Правда, её готовность работать в такое время под очень сильным вопросом, пусть и указано «24/7», тем более говорим мы про Италию. Но была не была, от голода кишки в узел завязались. Гудок. Второй. Третий. Пятый. Уже хочется вздохнуть, расстроившись, что никто не ответит, как трубку снимают. «Алло?» с того конца произносят таким жутким голосом, будто оператор из могилы воскрес, чтобы принять вызов, что, кстати, объяснило бы ожидание. Вспомнить и продиктовать заказ оказывается так же сложно, как и подавить порыв сбросить звонок, сославшись на ошибку. Но это было бы в край неразумно. Наконец раздаётся «курьер прибудет в течение минут тридцати» и можно нажать на отбой. Отчего-то возникает вина за чей-то потревоженный сон. Обещанные «тридцать минут» тоже весьма символические: пока повар очнётся, пока пиццу из морозилки в микроволновку положит, пока курьера растолкают, пока он, проматерившись, очухается, пока дорогу найдёт – пока то, пока это, вот вам и час-полтора. Чтобы не урчать желудком и не бродить из угла в угол, нужно чем-то себя занять. Например, начать чистить шкаф. Одежда лежит друг на друге, свешивается с полок, сваливается, стоит дверцу отворить. Всё ровно так, как и осталось после экстренных сборов – беспорядочный хаос, созданный в спешке, с элементами невнимательности. Что ж, пакет на пол и приступаем. Свои рубашки нежно и любовно разворачиваются и сворачиваются по-человечески, чтобы заломы исправить, футболки так же кладутся рядом. Вот первая в утиль уходит, затем вторая, хоть бездомные порадуются обновкам. Следом идут майки и пара джинс. Неудовлетворительный итог – кто-то не своё всё-таки прихватил и будет, видимо, штаны на подтяжках таскать, пока в собственных бродяжка щеголяет. А ведь какой шмот! Дорогой, не просто так. И тем приятнее его выставлять будет. Сообразить бы ещё, как бельё и носки разделить... По двери барабанят, и этот звук заставляет выронить всё из рук, потому что со всеми этими уборками забылось напрочь даже то, что не планировалось забывать. Но на душе полегчало. Лупить в дверь принимаются сильнее, будто считают, что непутёвый заказчик решил продинамить и уснул. Если бы. Заказчик сейчас о пакет запинается, споткнувшись с таким грохотом, что на мгновение воцаряется идеальная тишина, а потом робко раздаётся пара ударов, словно чтобы убедить, что это не послышалось – может, подумал, что с кровати кто упал, среагировав. В любом случае, свет в коридоре включается, дверь распахивается и... Чёрт. Деньги. Да, это так работает – ты отдаёшь деньги, тебе отдают еду, при иных условиях сделка не состоится. Приходится вежливо попросить подождать и идти ощупывать карманы на предмет наличности. Как назло одни карты или центы, которых наскрести на нужную сумму при всём усердии не удастся. Вот за этим, собственно, сотню и хотел разменивать – нанотехнологии безналичной оплаты провели только в торговые центры, что говорить о маленькой пиццерии, вряд ли их персонал таскает за собой кассу. – Да не ищи, на твой вчерашний подарок более десятка пицц купить можно. Наверное, на лице застывает слишком откровенное недоумение, если в принципе не раскрытый рот и паника от того, что надо что-то сделать, сказать, а в голове шаром покати. Парень смеётся, прикрывает рот кулаком, будто покашливает, но приподнятые уголки губ и ямочки на щеках выдают его. Весёлые глаза, закушенные губы, взгляд слегка смущённый. В районе солнечного сплетения тянет. Пялиться, изучать чужие черты, конечно, очень интересное занятие, но продолжаться вечно оно не может. Коробку с пиццей передают из рук в руки и, подмигнув, желают приятного аппетита, наверняка придумав какое-то объяснение, зачем человеку в третьем часу ночи могло это всё понадобиться. – Подожди. Может... По чашечке кофе? – Я предупреждал не обольщаться. Нет. Парень отшагивает за порог, тёплая насмешливость сменяется холодным колючим недоверием, насквозь пронзающим, что неуютно становится, как если бы оскорбил его своим предложением. – Просто кофе. Ничего большего. Обещаю. Так по-детски наивно, с надеждой, что это «обещаю» имеет хоть какой-то вес в чужой системе ценностей. Будто им по пять лет, чтобы верить и не думать, что за этими словами можно что угодно скрывать. «Обещаю быть с тобой и только с тобой» – помнишь такое, да? – Обещаешь? Снова этот неявный жест с выгибанием брови, осторожность во взгляде обостряется, пытливо тыкая в попытке добиться правды или уличить ложь. – Да. В конце концов, себе стоит верить – если сказал только кофе, значит, только кофе. Мозг и так застыдил достаточно за не самые правильные решения. Парень задумывается в сомнении, не спешит заходить. Но и уходить не порывается. Прикидывать риски – поступок зрелого человека, рассуждающего здраво. Тот, кто тут с самого начала меж двух огней мечется, отводит взгляд в сторону, укоряя себя в который раз. – Что ж, ладно. Тем более ты первый за месяц сделал заказ ночью. Словно сдаваясь под натиском несуществующих уговоров, юноша разводит руками и переступает порог обратно, прикрывая за собой дверь, но не давая её запереть – предусмотрительно и очень разумно. После этого он стягивает потрепанные кроссовки, форменную жилетку и замирает, ожидая реакций щедрого хозяина. Тот как стоял с коробкой на весу, так и стоит. Потом, разумеется, спохватывается и неловко просит прощения, оправдываясь тем, что ночью соображается туго. Его, в общем-то, не обвиняют – слегка за спину заглянуть и понятно, что дело не только в позднем времени. Пицца наконец перекочёвывает в положенное место на кухонном столе, в чайник наливается вода. Гость, освоившись, моет руки и по-домашнему забирается на табурет, закидывая ногу на ногу, прислоняясь к стене и постукивая по столешнице пальцами. – Ты сегодня снова был в баре? Вопрос застаёт врасплох и не сразу поддаётся осмыслению. Он что, видел? Случайно обратил внимание или тоже искал встречи?... А потом доходит, что такой вывод был сделан на основе того, что с возвращения ни рубашка, ни штаны не переодеты. Построенные надежды с шорохом карточного домика рассыпаются. – Ну, да. Чайник вскипает и выключатель щёлкает, оповещая готовности. Две кружки, ложки, банка с быстрорастворимым кофе, неуверенное «может, тебе лучше чаю?» от этого парня. Может, лучше и чаю. Что-то сейчас кофе пить – всё равно что энергетика хлопнуть: всю ночь на ногах проведёшь и днём мучиться будешь от мигрени. Как раз в пачке есть один одинокий пакетик. В ответ на действия одобрительно кивают. – А ты чего в такое время на пиццу налегаешь? Не боишься за фигуру? Они синхронно хмыкают, переглядываются, улыбаются друг другу, отворачиваясь – кто бы кому говорил за фигуру и за ночные поедания. – Как видишь, нет. Тебе не скучно сидеть, гадая, позвонят или не позвонят с заказом? – Наоборот, так интереснее. Но платят за работу соответственно. В этот раз, наверное, благодаря тебе чуть больше получу. – Тогда я закажу у вас ужин и завтра. – Пожалуйста. Информативности в этом разговоре мало, но молчание было бы ещё хуже. Пицца радует не картонным вкусом и почти не похожа на полуфабрикат, слеплена добротно и разогрета качественно. Чай, конечно, напоминает пыль, разведённую в воде, но терпимо – не может же всё быть идеально. Парень ест неохотно, больше свой кофе гипнотизирует, помешивая тот ложечкой. Иногда взгляд поднимает, смотрит на чужие кисти рук, ведёт по предплечьям, плечам, шее, доходит до лица и резко снова вперивается перед собой. Впрочем, действительно, к кому бы претензии были – неловкость хоть ножом режь и вскоре аппетит пропадает. Тогда, в баре, откуда-то взялась эта уверенность в себе, а если подумать, то ну пришёл бы к номеру, ну постучал, ну открыли бы... А что дальше? Ни единой мысли о том, что сказать, даже сейчас, просто представляя это. Хорошо, что всё сложилось, как сложилось. Да и идея приглашения потеряла свою привлекательность, столкнувшись с реальностью, в которой они друг другу незнакомцы, толком не переспавшие, чтобы была возможность говорить о каком-либо продолжении. И вот это особенно неприятно, наравне с размышлениями через голову, а не через гиперфиксации. «Ужин», не то чтобы начинался или вообще считался бы за таковой, приближается к завершению, и парень сладко потягивается, вставая, одёргивает мешковатую толстовку, поддёргивает подсползшие джинсы. Теперь, когда обзору ничего не мешает, он заинтересованно заглядывает в комнату с разверзнутым шкафом, а-ля адскими вратами, и нагромождениями вещей, как маленьким апокалипсисом. – Ты чего это устроил тут? Всё-таки он не сдерживается, спрашивает, его под лопатки слегка толкают, мол, заходи уже, не выворачивай шею. Оказавшись ближе, чем за разными концами стола, получается уловить горький запах от выпитого кофе, тяжёлый от выкуренных сигарет и тот едва уловимый цветочный, от которого по телу расползается тепло. Но надо ответить. – Выбрасываю лишнее. Не особо стесняясь, один из пакетов раскрывают, опустившись на корточки, содержимое перебирают с искренним недоумением и частично недовольством. – Но оно новое, чтобы выкидывать. Ну! Ещё только не хватало, чтобы кто-то свой нос совал в чужие дела и решал, что нести на мусорку, а что нет. Если попробует переубедить – выйдет отсюда и не зайдёт больше, пиццу можно и в другом месте заказывать. – Оно не моё, мне не жалко. В меру правдиво и намекающе на произошедшее, если захочет – два и два сложит и, возможно, сам не придёт в следующий раз. Парень смотрит в пакет, видит там безусловно не женские вещи, поднимает взгляд, поднимает брови, сам поднимается на ноги, запускает руку в волосы. – О. Понятно. Его щёки покрываются розоватыми пятнышками, вероятно, от чужой откровенности, посвящённости в тайну личной жизни. Вряд ли он будет так удивлён тому, что один мужчина жил с другим мужчиной, когда сам снимает комнату в районе, где единственное возможное «гетеро» встречается в контексте гетерохромии. Он снова окидывает взглядом пакеты и потирает шею, собираясь с силами что-то ещё сказать, пока кто-то против воли пытается выловить среди всего тот дурманящий аромат. Это превращается в нездоровую зависимость, но этого, кажется, не замечают. – Знаешь... Ты мог бы их мне отдать? Ну, точнее, я бы мог их кое-куда сдать, чтобы они не на свалке пропадали, а на благое дело ушли. Если тебе не принципиально, конечно. Не принципиально. Вообще ни разу. Пусть хоть продаёт, хоть сам носит, лишь бы не видеть больше ничего, связанного с тем человеком. – Хорошо, забирай, только давай завтра? Ещё не все полки перебраны. Звучит не очень весёлое «ох», губа закушена в задумчивости, брови сведены, что прорисовывается морщинка между ними. – Ночью неудобно будет таскаться... Не возражаешь, если я зайду вечером? Часов в восемь? – Ладно. – Тогда оставь всё. Ну и выстирай, если не затруднит. Можешь прямо так же, кучей. Теперь становится интересно, какие у него планы на эти тряпки. Если дело было названо благим, значит, какое-то типа пожертвование. Неплохо. Хоть впрок уйдут действительно. Парень потирает глаза, переносицу, пятна на его щеках становятся краснее. Рука в обеспокоенном рефлексе тянется к его лбу, чтобы смерить температуру, он от руки так же уклоняется, отмахивается, мол, окей всё, к дверям спешно удаляется, случайно ударяя плечом. Дверь так никто и не запер и ему, накинув безрукавку, оказаться в коридоре не составляет труда. Обходятся без рукопожатий, только сдержанный кивок. – Подожди. Как тебя зовут? Юноша застывает на лестнице, даже не опустив ногу на ступеньку, будто тумблером щёлкнули. Да, уже дважды было сказано не обольщаться, но это банальный вопрос, чтобы в дальнейшем не обращаться на «эй, ты», вовсе не попытка познакомиться поближе. Если только чуть-чуть. – Допустим, Ник. – Алессандро. А сам не задумываясь говоришь, ну что за дурак. Хотя было бы, о чём врать. Имя – всего лишь набор букв, сложенных определённым благозвучным образом. Что можно выжать из короткого «Ник»? Явно ничего информативного. Даже если попытаться дорисовать полную форму до какого-нибудь «Никколо», то это всё равно ничего не даст. Имя плюс фамилия – может быть, одно имя – нет. Тем более без гарантии, что на вопрос ответили честно – иначе ни к чему была бы заминка. Но довольствоваться малым лучше, нежели абсолютно ничем. Дома снова становится тихо, только в подъезде раздаются шаги, которые вскоре тоже исчезают. Дома становится пусто. Холодно. Одиноко. Ещё ощущается присутствие другого человека, но этот миг настолько скоротечен, что длится столько же, сколько одно моргание. Если закрыть глаза, то будто кто-то и есть на кухне, взбалтывает ложкой нерастворившиеся гранулы кофе, подпирает лицо рукой, ждёт, пока к нему вернутся, чтобы продолжить сидеть молча. Этот кто-то пахнет сигаретами, мятной жвачкой и цветами. У этого кого-то ямочки на щеках от улыбки, глаза цвета шоколада и волосы растрёпанные. И этот кто-то ясно даёт понять, что лишние приятели ему не нужны. Кровать наконец-то становится похожа на кровать – застелена, заправлена, всё как полагается, всё как у нормальных людей. За стенкой гудит стиральная машина, натужено переворачивая ком в барабане, пицца мёрзнет в холодильнике, кружки обтекают на сушилке. Наверное, пора бы спать по ночам и бодрствовать днём, чтобы хоть народ, бродящий под окнами, и машины, ездящие по автостраде, помогали не чувствовать себя таким брошенным. Будто бы это не правда. Моральных сил хватает только на то, чтобы развесить одежду.