Когда цветет олеандр

В баре гудит музыка, её басы огибают тело с двух сторон, разлетаются по пустому залу, растворяются в полном отсутствии кого-либо. Лампы неприветливо бросаются огоньками, будто пытаясь отпугнуть. На танцполе никого, в нишах и за барной стойкой тоже. На ней стоит одна стопка с переливающейся жидкостью внутри. Рука против воли подхватывает её, подносит ко рту и по горлу кипятком течёт такая дрянь, что в следующее мгновение пробирает на кашель, лёгкие горят и глотку дерёт, словно стеклом. Кулак пару раз ударяется о грудь, силясь выбить то, что там застряло и мешает дыханию. На тёмной древесине остаются красные капли, пальцы тянутся к губам, рваным движением стирая кровь и что-то ещё. Сквозь выступившие слёзы видно плохо, приходится часто моргать, чтобы зрение прояснилось. Лепесток. Перепачканный и смятый, но всё же он. Это единственный раз, когда будильник оказывается кстати и звонит вовремя. Липкий ледяной пот катится по спине и вискам, сердце стучит как бешеное, руки сразу тянутся к лицу, проверяя, есть ли кровь, есть ли эти чёртовы лепестки. Сейчас не хватало только их. Новый бич современности или наказание за грехи – хоть как называйте, но суть в том, что от этого дерьма никто не застрахован. Слава всему, что никакой крови и ничего постороннего нет. Да и оно появляется от любви невзаимной, а где бы ещё найти, в кого влюбляться. Слабое успокоение, но, тем не менее, помогает вернуть рассудок из тупой паники и уберечь от обдирания кожи с губ. Часы показывают полдень – итого восемь с небольшим часов сна. Не очень здорового, но всё-таки сна. Гораздо лучше, чем за всю прошлую неделю, когда было по двенадцать и более. Но спустя пару минут, как сердце начинает биться в нормальном ритме, накатывает жуткая усталость, и пробуждение откладывается ещё на чуть-чуть. Чтобы не вырубиться до завтра, приходится встать, распахнуть форточку и отодвинуть все одеяла – соблазн спать дальше будет согнан свежим сентябрьским ветром, теперь прекрасно задувающим в окна. Это так странно – вроде, новостей не смотрел, читать ничего не читал такого, а сознание возьми да выкинь. Нет, заболеть невозможно – не влюблён, не контактировал с больными, генетической предрасположенности тоже не имеется. Три из трёх – значит, здоров. Но как же страшно было. Нет. Всё. Никаких больше мыслей об этом, так ипохондриком стать недолго, необходимо отвлечься. Холоднеющее солнце до сих пор старается нагревать землю своими лучами, но погода начинает сменяться на типично-осеннюю, с заморозками и накрапывающими дождями. Небо уже не такое лазурно-голубое, всё чаще скрыто за массивными серыми тучами – грустно. Грустнее с того, что надо подниматься, одеваться и дойти наконец до супермаркета. Лень. Простая человеческая лень задавливает совсем не по-человечески, но тело уже подрагивает от переохлаждения и пора приступать к делам. Купить еду оказывается не так сложно – сложнее всё-таки заставить себя выйти из дому. Хотя всё относительно. Итальянец, который в прострации смотрит на ингредиенты для пасты, не зная, к чему подступиться – ареальная, но вполне существующая ныне картина. Не то чтобы в кулинарии не силён, просто задача поставлена как «приготовить, чтобы съедобно для людей было, а не для мусорного ведра», и это сбивает с толку. Вдохнуть. Выдохнуть. И приступать. Иначе ничего не будет до самого вечера, если сомневаться в каждом своём движении. Вода, спагетти, покрошенные овощи, бекон и вино для вкуса. Частично внутрь, частично в лапшу. Вот так работа веселее пойдёт. Или не веселее, но расслабленнее точно – осталось включить какую-нибудь музыку, покачиваться в такт ей, помешивая варево на сковороде, подпевать, если встречаются слова, с упоением закурить. Потом попробовать то, что получилось в итоге, и оценить это в честное восемь по десятибалльной – пепел не наронял и можно даже девять ставить. До назначенного визита остаётся ещё три часа. Пожалуй, было бы неплохо прибраться, а то пыль сантиметровым слоем лежит и грязь так же. В запале время пролетает стремительно: пока с пылесосом все комнаты обойдёшь, пока тряпкой оботрёшь все полки и предметы, пока полы вымоешь. Ощущается удовлетворение от выполненной работы, а после душа совсем хорошо – чистота обстановки гармонирует с чистотой тела, бриться только не охота. Щетина это красиво всё-таки. В семь-тридцать стучат в дверь – раньше, чем обещалось, и это приводит в замешательство, заставляет по-быстрому накинуть футболку и джинсы, чтобы поприличнее выглядеть, а то ведь так и не побрился – щетина, может быть, и красиво, но не такая. – Добрый вечер. – Добрый. Повисает пауза. Очевидно, чего-то ждут. Очевидно, надо сообразить чего. Очевидно, одежды. Той, которая висит высохшая. И не глаженная. И в принципе в никаком состоянии. А её забирать пришли. Блять. В ответ на бездействие вздыхают, будто иного не ожидали. Немного утешает, как говорится: никакие надежды не рухнут, если их изначально не будет. Тот, кто вчера назвал себя Ником, заходит и говорит, что это удачно сложилось и у них есть полчаса в запасе, а то и все полтора, потом просит всё притащить, пока раскладывает гладильную доску и включает утюг. Так как фронт работы благополучно перекочёвывает в надёжные руки, которые точно ничего не попытаются прижечь, то не остаётся ничего другого, кроме как сесть и наблюдать за выверенными и методичными движениями – у самого бы давно что-нибудь не туда загладилось, даже если бы своё на доске лежало. – Каким он был? Вопрос, хоть и произнесён весьма вкрадчиво, заставляет встрепенуться, напрячься. Зачем такое вообще спрашивать? Зачем всколыхивать то, что, наоборот, пытаются забыть? – Мудаком. Ответ срывается неожиданно, словно был заготовлен, минуты на раздумье не потребовалось. – Это сейчас. А раньше? Чего он добивается? Что за игры в бюджетного психолога? – И раньше тоже. Такие люди обычно тебя на дно тянут и требуют от тебя всё, не давая взамен ничего. Откровение произносить сложно – как занозу тыкать, мучить, но никак не выдёргивать, позволяя гною из раны частично вытекать. Облегчение от этого двоякое – вроде, получше, а вроде сильнее воспаляется. – Раз так, то почему бы не взглянуть на это с другой стороны? Ты избавился от ограничений и теперь волен делать всё, что хочешь. Чем ты хотел заниматься, но не мог? Не то чтобы прямо не мог, но это «не ходи туда, не ходи сюда, я ревную. И к твоей музыке тоже, ты на ней зациклен» установили определённые рамки. Все встречи были отодвинуты на вторые, а то и третьи места, если вовсе не вычеркнуты. И ради чего? Чтобы день провести дома, наблюдая за тем, как кто-то так же бесцельно тратит время за приставкой? – Ну... Я кое-какие песни хотел оформить по-нормальному. Может, что написать. А вот это, конечно, зря – в чужом взгляде зажигаются искры заинтересованности, губы трогает усмешка. – Начинай думать об этом прямо сейчас. Серьёзно. Давай, расскажи о том, что ты чувствуешь. Иногда слова в обычный текст собрать труднее, а в стихах оно сам не заметишь, как оформится. И взгляд из заинтересованного превращается в испытывающий, подталкивающий, буквально побуждающий. А собственный взгляд болезненно выскальзывает из-под прицела – в те заметки, что были начирканы за прошлую неделю, соваться страшно. Там ведь всё совсем изломанное, вывернутое, жёлчное, озлобленное, слабое. «Начинай думать» – ага, легко сказать. И что вот из того сделать можно? Что-то обличающее? Уничижающее? Самовозвышающее? Бред какой. Но может сработать. Что если действительно огласить всё, как есть? Что если не обелять поступки, не искать вину в себе, а вынести их в первозданном виде? Что если сделать из этого небольшую историю? Про детство же смог, неплохо вышло. Просто дать волю эмоциям, праведному гневу, и показать, кто есть кто. Вероятно, озарение отражается на лице очень яркой вспышкой и вызывает ещё более широкую улыбку. И эта игра в психолога срабатывает, будто спусковой механизм. А потом всё снова становится отвратительно. Вместе с Ником уходит момент вдохновения, пустота возвращается на прежние места, разговоры вслух нагнетают обстановку, даже воздух становится каким-то колючим. Не хватает не столько поддержки и одобрения, сколько присутствия и ощущения, что ты не один – за период сожительства привыклось, до сих пор иногда на столе обнаруживаются две кружки и две тарелки. Через пару часов бестолкового наворачивания кругов по квартире на столе оказывается очередная пицца, хотя вчерашняя ещё возлёживает на полке холодильника, а на стуле напротив, взбалтывая ложкой кофе, оказывается доставщик, который, отшутившись про «давно не виделись», увереннее воспринял предложение перекусить. Внимания друг на друга не обращают – каждый в своём телефоне. Что там делает Ник – загадка, но периодически он водит глазами справа налево, вверх-вниз, улыбается. В догадках рассыпаться слишком неприлично – не должно быть разницы, что творится в чьей-либо личной жизни. Может, там и есть, чему твориться. Может, там всё серьёзно. Но когда у людей всё серьёзно, то вряд ли они приводят незнакомцев к себе и отсасывают им. Хотя о чём это мы? История бы не началась, если бы одна личность не решила развлечься с другой, не являющейся её парой, а третья не узнала обо всём этом и не случилось то, что случилось. Так. Хватит. Случилось и случилось, не зацикливаться же на этом теперь до конца веков. Надо собраться с мыслями, пока квартира вновь не опустела. Эти мысли как будто улавливают, отвлекаются от настрачивания сообщений: – Если хочешь, могу задержаться. – Хочу. Если тебе не принесёт проблем. – Ничего страшного, моё отсутствие не заметят - коллеги спят. Момент одиночества отсрочивается ещё на немного, но часы всё так же навязчиво тикает стрелками на задворках, побуждая действовать в темпе, то есть, торопливо снять с зарядки ноутбук, прихватить наушники и сигареты – чтобы нервы не перенапряглись до того, как загрузится еле-еле начатый документ. Разочарование подкрадывается с неожиданной стороны – дешманская зажигалка недовольно выплёвывает маленький огонёк и отдаёт душу зажигалочным небесам. Дорогая, подарочная, металлическая с гравировкой никогда такой ерундой не страдала, исправно выполняя свои функции – успевай только бензином заправлять. И потом она была в запале вышвырнута из окна, скорее всего, в дальнейшем разбившись об асфальт, или была кем-то подобрана – хорошая, нужная вещь всё-таки. Особенно нужная, когда за месяц который раз меняешь свою. Ладно, завтра (сегодня днём) можно купить новую. Очередное дерьмо из яркой пластмассы, которое прослужит две недели, дай боже. Ник, отвлёкшись на звуки борьбы, с пониманием смотрит, губы поджимает, мол, знакомо, да, сам с таким сталкиваюсь, а взгляд на пачку кидает, будто попросить собирается, но никак не соберётся и надеется, что обо всём без слов догадаются. В общем-то, действительно догадываются и кивком головы разрешают взять сигарету. Затем взгляд снова переползает к помершей зажигалке, как бы намекая, что взять-то бери, но закурить, увы, не получится. В ответ улыбаются и в сторону подбородком ведут, на плиту газовую указывая. – Ты ведь знаешь, чем это чревато? – Конечно. Волосы до сих пор жёсткие. – Тогда поищем другой способ. Предложение развеивают как облачко выпущенного в воздух дыма, слегка взмахнув рукой – «было бы что искать». – Ты, главное, не дёргайся. Оперевшись локтем о столешницу, Ник быстро наклоняется вперёд, пальцами второй руки ловко совместив концы сигарет. Фильтр стукается о зубы, а в глазах застывает шок от этого резкого, непредсказуемого движения. Их лица разделяют какие-то сантиметров пятнадцать, плюс-минус – если наспех прийти в себя, то получится разглядеть шероховатости на чужой коже, родинки, стирающиеся следы веснушек, ресничку выпавшую. Наконец, у него получается прикурить, затянуться, и необходимость находиться настолько близко пропадает. Что? Что такого? Это вполне нормально, кто так не делал? Угомонить бы только сердце, пропустившее удар и принявшееся отбивать заместо одного десятки. – Всё в порядке? Ужасно недальновидный вопрос. Тут не было порядка и до сих пор даже намёка на него нет. – Да. Всё нормально. Ответ не лучше. Попытка отрешённости проваливается, как и намерение строить из себя человека, забившего на всё. – Тебя беспокоит то, что... – У тебя ресничка на щеке. Рука, вопреки здравому смыслу взметнув в воздух, дотягивается и смахивает с прохладной кожи волос. Ник успевает рефлекторно зажмуриться, а потом касается того же места, будто оттирает чужие отпечатки. Наверное, не стоило так поступать, это нарушение границ наверняка произвело плохое впечатление, пусть и было безобидным. Однако обсуждать одну ночь не хочется сильнее. Не сейчас. Чуть позже, когда уверенности наберётся. А теперь работать, работать и ещё раз работать. Открыть документ, пробежаться по тому, что уже сделано, и ощутить страх перед белым листом с одной строчкой вверху – обыкновенное чувство, сопровождающее любое начинание. Это нужно сделать, задавить в себе порыв лени и опустить пальцы на клавиатуру, засунуть наушники в уши, пустить по каналам музыку, слегка прикрыть глаза, погружаясь в мотивы. Нужно не просто сделать, а сделать хорошо – довольствоваться меньшим публика не станет. Но как сотворить что-то новое на фоне миллиардов существующих песен о любви и прочем? Как вариант, сначала выпустить «пробник», который конкретно ни о чём не скажет, потом, если он получит отклик, углубляться в частное. Да, вот так будет отлично – и песня, и перестраховка от чрезмерных открытий своей души. Коряво сложенные слова мало-помалу заполняют пространство, формируя острые выступы на местах, где рвутся предложения, образуя нечто, напоминающее скачущую кардиограмму. Ничего, не беда, потом поредачит и смягчит углы, сгладит ритмами и заедающим припевом, спрячет, чтобы никто не заметил, кроме особенно пытливых умов. Сигарета, оставшаяся без внимания положенной на край пепельницы, медленно истлевает, сбрасывая куски пепла на стеклянное дно. Из чистого нежелания впустую переводить то, что с таким трудом было зажжено, от неё в два затяга оставляют один фильтр. За временем до этого момента как-то не уследилось, потому брови удивлённо вздымают, когда выясняется, что на часах за четыре. Вот так засиделись. Зато понятно, отчего в глаза будто песку насыпали и зевота атакует нещадно. Ник, что тоже удивительно, сидит на своём месте. Хотя «сидит» – это весьма условно, скорее, он полулежит на столе, уткнувшись в мягкие рукава кофты. Его неудобно изогнутая спина медленно вздымается от вдохов, лицо отвёрнуто от света люстры – пробуждение у него будет крайне болезненным и утро однозначно не добрым. На лёгкое тормошение по плечу он реагирует недовольным мычанием и просит «ещё пять минуточек», едва ли выныривая из своего сна. Пальцы в затаённом желании перескальзывают в каштановые волосы. Мягкие. Но кое-где действительно жёсткие, опалённые, на затылке некогда выбритые, слегка отросшие, колючие на ощупь. Смутное дежа-вю колет прямо в сердце, когда ладонь располагается на затылке как в прошлый раз. Зря он это всё затеял, надо было распихивать, а не поддаваться на уговоры. Но на странный жест никто не подал виду, веком не шевельнул – значит, продолжает спать. Зато в душе что-то заскреблось. Противное. Жаркое. Испариной выступившее. Надо было спать ложиться самому, выдворив гостей восвояси, чёрт с этой песней – написал бы с десяток попсы какой-нибудь или вообще сказал бы, что вдохновения нет, и пусть попробуют потребовать. Что ж раньше-то не додумался? Умывание холодной водой помогает чуть взбодриться и отогнать назойливые мысли. Теперь выпускать посредственность не вариант, если над чем-то сносным работа почти закончена. Ну или в той мере начата, чтобы не пойти на попятную. Настрочить банальщины всегда успеется, силы не затратится, а вот от себя кусок оторвать и оформить его – это особое. После хоть и недолгого нахождения в ванной воздух на кухне кажется тяжёлым, душащим, и ноги сами несут открывать окна. Утренняя свежесть просачивается в квартиру вместе с первыми отблесками солнца, которое ещё не поднялось, но уже где-то рядом с линией горизонта. Несмотря на глубокий вдох морозного воздуха и такие же пробирающие порывы, мышцы наливаются усталостью, изо рта вырывается очередной зевок. Ник шуршит своей кофтой и тоже зевает, принимаясь растирать глаза и хлопать по щекам, показывая, что проснулся и пытается прийти в себя. От разминки его суставы хрустят так, словно это кости ломаются. Ужасные ассоциации. Краем глаза видно, как он поднимается с места и подходит, упираясь одной рукой о подоконник, второй ероша волосы. Такой заспанный. Помятый. Безмятежный. – Холодно. Закрой. И не дожидаясь реакции, сам тянется к ручке стеклопакета, становясь сразу очень близко, буквально зажимая себя между окном и другим телом. Нос, мозг, или что там за это отвечает, немедленно улавливает нежный аромат, обдавший сладостной волной. Схлынувшее наваждение сворачивается тугим узлом, заставляет шумно сглотнуть. В голове туман гуще, чем на улице. – Прости, что не разбудил раньше. Увлёкся. Сиплость голоса легко списывается на многочасовое молчание и пропадает с покашливанием, за которым прячется и судорожное дыхание с надеждой втянуть свежий воздух. – Ерунда. Сейчас более-менее себя приведу в норму и пойдём, угощу тебя завтраком. Ты не против? В ванную можно? Один кивок отвечает на два вопроса разом, утомление вмиг пропадает, как если выпить банку энергетика. В груди отдаются нездоровые пульсации, в памяти возрождаются всё те же кадры из маленького номера с большой кроватью. Благо, получив разрешение, Ник удаляется, за шумом воды и собственными мыслями не слышен его пронзительный кашель, а запах прогоняется очередным агрессивным проветриванием. *** Время пять утра, на улице логичное безлюдье. Ник зябко озирается, будто не понимая, где находится, морщит нос, руки скорее в карманы прячет, пока не околели. Ему вообще не позавидуешь – форменная жилетка на размер велика и неплотно прилегает к телу. От одного его вида так же холодно становится, хотя согретая теплом квартиры куртка защищает от промозглого ветра. Предрассветной красотой насладиться не удаётся – идут слишком быстро, чтобы по сторонам глазеть, но всё-таки пару фото получается сделать, запечатлеть момент, когда всё вокруг пребывает в неведении, спит спокойно, досматривает последний сон, ни о чём не волнуясь. Через пару часов всех встряхнёт звоном будильников, обязанности принудят подняться с постелей и идти варить кофе, чтобы обманным способом наполнить организм энергией. До кафе добираются минут за пятнадцать, могли бы за десять, но сворачивали с маршрута, чтобы проверить, не открылся ли какой магазин – курение, может, и зло, но что жаловаться, если уже примкнул к нему? Не хотел бы каждые два дня очередь отстаивать то за пачкой, то за зажигалкой, тратя на это не только время, но и немалые деньги – бросил бы. Весьма простая истина. В зале горят энергосберегающие лампы. Не неоновые, обычные, белые. Шума нет – правильно, это же пиццерия, а не клуб. Разумеется, здесь не будет цветовых изысков и сотрясания басов. Ник машет рукой в сторону столиков и, расстёгивая на ходу безрукавку, убегает в кухни. Не заснуть бы теперь. Сон уже не подкрадывается, он дышит в спину, а физическая нагрузка только усугубила положение. В телефоне двадцать процентов заряда и этого хватает, чтобы следующие минуты скоротать, пока по столу не брякают подносом с двумя упаковками лапши и стаканчиками чая. Предусмотрительно – если кофеина напьются, то бодрствовать будут сутки. Лапша сносная. Хотя в пятом часу утра на голодный желудок и уставшую голову практически что угодно сносным будет. Ник ковыряется в своей, не спеша есть. – Знаешь, та ночь... Нам стоит об этом поговорить. Нет. Время по-прежнему пять утра, голова по-прежнему уставшая и тяжёлая, мозг остался дома. Почему именно сейчас? Почему не днём, когда сознание прояснится? Хочется застонать вслух и с мученическим выражением попросить о милости не грузить информацией. Но взгляд напротив серьёзный, не мигающий, запускающий от пристальности по спине мурашки. Вроде, и хочется возразить, а вроде уже ничего не хочется, кроме как исчезнуть куда-нибудь. – Тебя что-то тревожит? Конечно, его что-то тревожит, иначе бы он не завёл разговор, ну что за болван. Хорошо-хорошо, корить себя пока что рано, пусть ответит, а там по обстоятельствам сориентироваться можно. – Не то чтобы прямо тревожит, просто сказать надо было сразу. Ты ведь чувствуешь это? «Это» – это... что? Извилины начинают со скрипом обрабатывать фразу. Сближение? Вряд ли. Про что-то большее даже думать смешно – перекусы пиццей ночью не делают из вас друзей до гроба, как и сон в чужой квартире, пока хозяин свои душевные метания сортирует. Значит, речь о чём-то другом. Что-то, связанное с той ночью. На ум идёт только дурящий аромат цветов. Пазл начинает складываться и радости это не приносит. Утвердительный кивок. – То, что я сделал, действительно было по моему желанию. Но... М... Как бы объяснить... Рука Ника неосознанно шарит по кофте, стараясь за что-нибудь зацепиться, но в итоге просто комкает ткань. На лице у него весь процесс размышления отображается. – Ты болен, верно? Голос предательски тихий, выдаёт подсознательный страх перед ответом. – Да. Да, верно. Там, внутри, растёт то, что, распускаясь, способно временами «отключать» здравость, потому что цветок сам по себе такой, типа ядовитый. Ты не напрягайся, это не заразно, если только ты мою кровь пить не намерен... Шутка успеха не возымеет, наоборот, во рту пересыхает. Сердце вздрагивает, не отзывается после спазма. Заминка, чтобы информация переварилась, уложилась. Ипохондрик ты или нет, а с таким сталкиваться всё равно боязно. –...В общем, спасибо, что не... Ну, не пристаёшь. Глаза Ника наполняются искренней благодарностью, что совесть противно скребётся, напоминая о недавних порывах. Разгореться стыду не даёт исключительно то, что в мыслях не мелькало ничего пошлого, просто хотелось побыть с кем-то, не более. – А как ты заболел? Судя по тому, какая улыбка растягивается на чужих губах – этот вопрос задают очень часто. Но интересно ведь, особенно когда только по ТВ слышал об этом и больных никогда не встречал. – У меня патология, так что я не знаю как. Предпочитаю думать, что слишком люблю этот мир, а он мне взаимностью не отвечает. Ник усмехается и в этом смешке столько горечи, что с лица все краски пропадают. Патология. То есть, неизлечимо. То есть, он обречён. Но ведь в таких случаях проводят операции, пусть они и весьма неоднозначны по результату. – А что насчёт... – Я не хочу лишаться чувств ради полупроцентовой вероятности излечения. Конечно, мне будет всё равно, если оно не поможет. Мне на всё будет всё равно. Я не хочу такой жизни. – Считаешь, что медленно умирать лучше? Фраза грубая, будто родитель отчитывает своего ребёнка за совершенную глупость. Но это и вправду неразумно – спокойно позволять чему-то убивать себя, бросить всё на самотёк. – Я был в больнице, мне давали полгода максимум, но идёт уже третий, и я не лечусь, курением сдерживаю рост цветов, типа неблагоприятные условия создаю. Как видишь, до сих пор жив. Не скажу, что здоров - когда будет пик цветения, мне будет очень-очень плохо, а в остальном не беспокоит. Чуть-чуть мешает кашель и одышка, но со временем перестал обращать внимание. Поразительная лёгкость мелькает в его суждениях, словно он рассказывает не о том, как его тело захватывает что-то чужеродное, отнимая силы, а о простуде какой-нибудь. Ещё смирение. Смирение человека со своей участью. Смирение с неизбежным. Смирение с тем, что каждый год может оказаться последним. Даже не так – смирение с тем, что следующий день может не настать. – Понимаю, что вряд ли смогу помочь, но если вдруг... Ты можешь ко мне обратиться. Неизвестно от чистого сердца это было сказано или банальная вежливость, которую произносят, зная, что к ним не обратятся, но человеку будет приятно и сам будто порядочный, пытаешься проявить участие. Очевидно, звучит оно так же не впечатляюще, чтобы словам доверились. – Ты ведь предлагаешь это не из-за перспективы регулярного секса? Ступор. Шестерёнки в голове быстро вертятся, снова и снова прокручивая вопрос. Когда смысл более-менее доходит, то ощущается, как кончики ушей краснеют – в мыслях не было пользоваться чьей-то уязвимостью с корыстными, низменными побуждениями. А вот такая реакция уверяет лучше – Ник закусывает губу, чтобы не рассмеяться. Наверняка его прямолинейность ставила целью выпытать мотивы, докопаться до истины и уличить во лжи, однако вызвала она только искреннее смущение и растерянность. – Нет. Я и не думал ни о чём таком. За кого ты меня принимаешь? – За человека, который несколько ночей подряд именно за этим ходил в бар и метнулся за незнакомцем, стоило тому пальцем поманить. Впрочем, я могу ошибаться. Просто когда остаток твоей жизни измеряется едва ли не часами, то становишься аккуратнее, чтобы вновь не пуститься во все тяжкие и не сократить его. Но не думай об этом. Сходи завтра со мной в одно место, если по-настоящему хочешь оказывать поддержку. Спрашивать «куда» бесполезно – не ответит, устроит очередную проверку, иначе бы сейчас не вглядывался в малейшее изменение эмоций. – Во сколько? – В шесть-тридцать вечера у твоего подъезда встретимся, оттуда на такси. На метро было бы быстрее, но мне лучше не находиться в замкнутых помещениях без возможности проветривания - сам понимаешь, не ты единственный это чувствуешь, окружающие тоже реагируют и среди них есть особенно восприимчивые. Об этом тоже не думай. Как тебе лапша? Какая лапша? А, да, лапша. Та, которая в коробочке и которую незаметно превратили в пшеничное пюре с кусочками овощей. Неуверенно-дёрганное движение плечами, безуспешные попытки вспомнить её вкус. – Нормально. Именно. Ни хорошо, ни плохо. Нормально. Универсальное слово, чтобы никто не догадался, что у тебя проблемы, что паника закралась в душу, что ты ещё не отошёл от одного потрясения, как свалилось второе. Всё нормально. Попробуй доказать, что нет. Взгляд украдкой на собеседника. Захочет – докажет. Может, уже какие доводы записал в воображаемый блокнотик. Вроде, звука от удара лицом в грязь не было – обнадёживает. Даже если после сегодняшнего вечера они разбегутся навсегда, компания этого парня была приятной. Хотя, когда тебе плохо, то любая компания сойдёт, лишь бы в ней не было того, из-за кого плохо стало. Из подсобки к ним вываливаются два сонных сотрудника-задохлика. Не замечая посетителя, они широко зевают и костерят «придурка, дважды звонившего среди ночи, чтобы сделать заказ». «И не говори! Кому, блять, не спится спокойно? Посмотрел бы я на этого...» Ник громко кашляет, чтобы те заканчивали бурно обсуждать, на секундочку, то, за что им платят: – На кого смотреть собрались? Смотрите. Они выпучиваются на своего коллегу и на весьма спортивного телосложения человека рядом, который если поднимется и выпрямится, то за метр-восемьдесят зашкалит. А все тут от силы метр-семьдесят, а то и метр-шестьдесят-пять. Замолкают молодые люди быстро, ретируются ещё быстрее. Почему-то это кажется забавным. Настолько, что с губ срывается тихий смешок, за ним следующий и это перерастает в сдерживаемый смех. Всё, нервы перенапряглись, дай себе волю и точно сочтут за придурочного. Ник с понимающей полуулыбкой не вмешивается, доедает свою лапшу, позволяет выплеснуть эмоции. На глазах выступают слёзы, в груди слева покалывает. Но на душе легче, значительно легче. С чаем проглатываются последние нездоровые нотки, голова тяжелеет, аппетит пропадает – не удивительно, уже шестой час утра, теперь проснуться бы до трёх и успеть сбрить эту жуткую щетину, мало ли в приличное место поведут. Короткий взгляд на Ника – нет, исключено. Поверхностное суждение, но вряд ли ошибочное: такие склонны по сомнительным заведениям водить. – До дома-то сам дойдёшь? Ник выглядит не лучше, разве что, менее вымученный – он хоть пару часов вздремнул, а не корпел над текстами и нотами. Однако никто не заставлял сидеть до утра, так что обвинять некого кроме себя, да и себя особо не обвинишь – надо ловить вдохновение, потом будет поздно. – Дойду. Они выходят из заведения вместе, жмут руки и прощаются до вечера. Правда, во встречу будто не верят, и эта скептичность только подстёгивает, всколыхивает подростковое намерение доказывать что-то. Пожалуй, можно дать себе поблажку – слишком много всего обрушилось разом, что некогда думать о том, сколько-летний ты мужчина.