Когда цветет олеандр

Дома тихо. И слава небесам. Серьёзно: сосед сверху либо имеет огромные проблемы со слухом, либо крайне не любит окружающих. Какие бы мотивы им ни двигали, суть в том, что ровно в шесть ноль-ноль у него срабатывал будильник. По ощущениям – механический, с молоточком и звоночками, не телефонный, потому что подскакивают в шесть ноль-ноль все жильцы прилегающих квартир. Отключается адское чудо техники всегда в шесть ноль-пять, когда люди, которым вставать гораздо позже, всё равно просыпаются. И человек этот абсолютно неуловим, как бы ни вылавливали его, чтобы в лицо хотя бы знать. Последние дни никаких ранних подъёмов не случалось. С одной стороны – этот «жаворонок» мог улететь куда-нибудь и, дай бог, с концами. С другой – от запойных недель в памяти сплошные чёрные дыры и вдруг получилось так, что однажды ноги сами отнесли по адресу... В любом случае, прекрасных трелей не доносится и ничего не мешает проспать до своих десяти будильников, включающихся каждые десять минут. Факт, на что сегодня похожа постель, ускользает. В зеркале отражение ещё хуже, чем было – пора бы приводить режим дня в порядок, а то скоро синяки под глазами лицо захватят. Половину минимум – вторая благополучно заросла. Но выглядит уже приемлемо, немного поигнорировать и сносная борода получится, и вот не ленивый, а имидж поменявший на волне всех этих изменений. Или измен. Острое лезвие скребёт по щеке, срезая жёсткий волос. Достаточно новизны – так недолго и до абсурда довести, мало ли захочется рубашки свои сменить на обычные однотонные. А потом устроиться в офис с расписанием 5/2, носить брюки со стрелками, подливать в кофе коньяк, чтобы не срываться на коллег. Или в коньяк кофе, потому что годовой отчёт сам себя не напишет. Да-да, вместо песен сплошная бухгалтерия и бюрократия. Рука от этих мыслей дёргается, на коже остаётся кровоточащая царапинка – знак свыше, надо подумать о чём-то более приятном – ни рубашки, ни музыка никуда не денутся, нет, нет и нет. На уме из приятного лишь запах цветов, непослушные тёмные волосы, улыбка тонких губ, огонёк во взгляде карих глаз, подхрипловатый голос. Этот парень живее самой жизни. И он умирает. И он умрёт, потому что, чёрт побери, у него патология. Нет, разумеется, все рано или поздно умрут, просто... сколько ему осталось, если врачи прогнозировали полгода? Рука дёргается вновь и образуется вторая ранка – отлично, подумал о приятном, называется. Больше ни о чём думать не хочется, да и времени не так много на размышления – наспех перекусить пиццей, найти и надеть нейтральную рубашку (ну вдруг не в клоповник дорога лежит), накинуть куртку, с некоторой брезгливостью взять телефон, обуться, выйти, закрыть дверь, спуститься и ждать. Машина появляется во дворе к моменту, когда ноги в кроссовках начинают подмерзать, а в голову закрадывается страх наёба, что вполне может быть – кто они такие друг другу, чтобы безоговорочно полагаться на слова. Однако сомнения рассеиваются, стоит потянуть за металлическую ручку и залезть в салон. На прибавившегося пассажира внимания почти никакого не обращают – Ник самозабвенно спорит с водителем, изъясняясь на каком-то корявом итальянском, рисуя на приборной панели линии, иногда смачно стукая ладонью о ладонь. Наверное, «своего» нашёл. Что ж, скучать по родине – право каждого, шумное обсуждение не прерывается до самого конца поездки. Правда, когда они застревают в пробке минут на двадцать-тридцать, это превращается в пытку – говорят они чересчур громко, буквально перекрикиваются. Так хорошо на улице ещё не было, шум города успокаивает разболевшуюся голову. Ник ещё общается с водителем через окно и с него даже не берут оплату. На его плече чехол с гитарой, это вселяет надежду, что вечер пройдёт не в подворотне. Он прощается с мужчиной, жестом призывает нырнуть за собой в хитросплетение улиц. Прямо, поворот, прямо, прямо, поворот, прямо, прямо, прямо. Считать светофоры и переходы занятие довольно утомительное, зато становится понятно, почему вышли раньше – пробки в центре города ещё хуже, чем та, в которой отстояли. Из-за приближающегося закрытия многих магазинов, народ снуёт туда-сюда, и чтобы не потеряться в толпе, приходится взять Ника под локоть. Тот не возражает, только смотрит, кто его хватает, и, убедившись, что это не кто-то незнакомый, продолжает идти в прежнем темпе. В воздухе от воздуха ни названия – сплошные выхлопные газы от дороги и прогорклые запахи фастфуда от закусочных с открытыми кухнями. Люди машут руками, галдят, где-то ревёт ребёнок, лаются собаки. Яркие вывески витрин маячат перед глазами, вспышки фар ослепляют, гомон сбивает с толку – всё сливается, смешивается, накладывается, образуя мерзкую кашу, разноцветный пластилин, который скатали в один ком. Голова кружится, начинает подташнивать. Наконец они сворачивают на более тихую улицу и останавливаются среди зданий. Ник опасливо заглядывает в лицо, спрашивает о самочувствии. Всё нормально, как обычно. Не очень убедительно и этому верят на половину от силы. – Пока я курю, у тебя есть время подумать, идёшь ли ты дальше со мной или нет. И он поджигает сигарету, начиная отсчёт секунд. Взгляд, сфокусировавшись, шарит по стенам, по табличкам, указателям улиц, выхватывая названия. Что-то смутно знакомое есть во всём этом, будто и раньше здесь был, только когда? При каких обстоятельствах? Здание в десятках метров от них напоминает больничное, потому что пансионаты и всё прочее выглядят не так и располагаются не в этой части города. Озарение сваливается ведром ледяной воды. Городская онкологическая. В простонародье – могильник, потому что сюда обычно не лечиться приходят, а умирать. Конечно. Куда ещё может привести человек, напрямую с этим связанный? Холодный пот катится по спине, сердце падает до уровня живота, потом вовсе не отзывается, стуча едва-едва, будто парализованное. Мозг посылает резкое, стремительное отрицание, желание покинуть это место, развернуться и уйти обратно через гулкие улицы и тошнотворные запахи домой. Да, именно. Дома безопасно, там все здоровы, никаких плохих новостей, потому что телевизор молчит, а на телефоне лента отфильтрована. Печень выдержит очередной сеанс «чистки памяти»... Ник наблюдает. Не прямо, не пялясь, но наблюдает, ловит изменения на чужом лице, оттенки паники, сменяющиеся эмоции. На самом деле, это помогает взять себя в руки, в особенности его ухмылка, будто он что-то для себя решил, подтвердил догадку. Незаметно в игру вступает ребячество, искренне считающее, что отказ идти дальше будет воспринят как трусость. Здравый смысл твердит, что пусть хоть за кого принимают – он не готов сталкиваться со своими страхами. Этот противный внутренний мальчонка безапелляционно скрещивает руки, почему-то ощущается он совершенно не маленьким, а очень даже хитрым взрослым, который видит выгоду в соглашении. И вот что это? Если так продолжится, то следующей больницей на посещение станет психиатрическая. – Ну что? Ник тушит окурок о край мусорного бака, насмехается уже откровенно. Господи! Это всего лишь разовый визит – никаких поводов, чтобы устраивать дилеммы морального характера. – Идём. Ай. Вот уверенность подкачала, должно было прозвучать получше, не так глухо. Однако эффект это тоже возымело – улыбка медленно сползает, сменяясь неприкрытым удивлением. – Уверен? Нику признавать поражения и менять мнения, вероятно, не пристало. Наверняка внутри у него разворачивается такой же спор, где червячок недоверия настаивает на своём, что это согласие из корысти, а иррациональная надежда полагает, что не все люди одинаковые, не все способны причинять вред. – Да. Она закроется такими темпами, если будем тут стоять и выяснять, кто в чём уверен, а в чём нет. Ник кивает, сдаваясь, принимая, что ошибся, решив, что у его спутника недостаточно смелости на такое. Попасть на территорию оказывается не так сложно – на входе с ними здоровается охранник и за стойкой регистрации мужчина приветливо жмёт руки, выдавая две белые медицинские маски и прося оставить верхнюю одежду в гардеробе. А дальше становится сложно. Морально трудно. Тяжело видеть пациентов, призраками передвигающихся вдоль стен и заходящих в свои палаты. Бесцветные лица, пустые взгляды, на ком-то тоже маски, кто-то плотнее натягивает капюшоны, уязвлённо зыркая на посетителей. И это запах. Больничный. Стерильный. Обеззараженный, в отличие от тел людей. Вскоре к Нику подбегает девушка в пижаме с незамысловатым узором из линий и фигур. Она крепко стискивает его в объятиях, он её приподнимает над полом, что тапочек со шлепком падает на пол, она смеётся и задорно подзывает ещё кого-то. В течение минуты вокруг собирается компания из десятка человек, которая плотным кольцом смыкается вокруг Ника, оттесняя незнакомца за пределы. Они в большинстве невысокого роста и получается частично смотреть сверху за тем, как кто-то ерошит его тёмные волосы, кто-то липнет к боку. Это неприятно. Странное чувство, необоснованное. Как обида или... Мысль не успевает закончиться, Ник проталкивается через толпу и представляет своего «друга Алессандро», которому немного неловко от ощущения, что эти пары глаз его насквозь видят. Это тоже неприятно. После этого субъективно неудачного знакомства они всей компанией оккупируют ещё работающую столовую, где сдвигают четыре стола в один и расставляют стулья вокруг. Вокруг Ника, которому нравится получать внимание и который располагается в центре с гитарой. Кто-то притаскивает свою, и теперь это дуэт. Они тратят немного времени, чтобы настроить инструменты, пока две девочки приносят всем чай из буфета и булочки, оставшиеся несъеденными в течение дня. К несчастью, в горле такой ком, что даже глоток этого кислого лимонного чая не облегчает ситуацию. Внешнее спокойствие жутко лицемерит, потому как внутри всё словно в кулак сжато и ноет. Сколько лет присутствующим? От восемнадцати до двадцати с небольшим примерно, вряд ли кто-то перешагнул двадцатипятилетний рубеж. И они все больны. Каждый из них, сейчас рассказывающий о своих буднях, через пару часов будет принимать таблетки и лежать под капельницами, чтобы выиграть у болезни время. А кто-то уже не выиграет никогда, даже если возжелает этого и сделает всё возможное. Почему-то все начинают расходиться, хотя, вроде, только-только собрались. Та девушка в разноцветной пижаме с жаром шепчет что-то Нику на ухо, повисая на его плече и кивая в сторону ни о чём не подозревающего рыжего паренька, который поднимается со стула рядом. Выглядит эта парочка жутковато, заговорчески, а того мальчика жаль. Заметив на себе взгляд, они быстро обнимаются и прощаются. На улице хорошо, как было в прошлый раз. Закрытые за спиной двери и вид удаляющегося корпуса приносят несказанное удовольствие – оказывается, они были там почти два часа, а в раздумьях время пролетело как пять минут. Ник снимает маску, неаккуратно заталкивает её в карман, достаёт сигареты и предлагает к нему присоединиться. На сей раз используется его зажигалка, сигареты свои – чужие, скорее всего, недорогие и сделаны из противного табака. Вряд ли тот, у кого необходимость в сутки по пачке выкуривать и кто сравнительно немного зарабатывает, половину отдавая за жильё, будет тратиться сверх лимитов. – Ты был молодцом. Думал, не выдержишь, хоть у порога, но развернёшься. Ну, раз я был не прав, то угощаю. У меня нет мажорской выпивки, как у тебя, но ты ведь ничего против пива не имеешь? – Нет. Даже если и был бы против – всё равно согласился бы, потому что отвлечься надо позарез, да и пропустить по бутылочке заслужил, иначе всё зря. Через несколько минут подъезжает очередное такси. На сей раз водитель не настроен на задушевные беседы и едут они в тишине. Когда машина останавливается у знакомого бара, то это даже не удивляет. Удивляет то, что идут не к стойке, а по лестнице вверх, к номерам. Ник отпирает дверь и широким жестом приглашает войти. Комната не изменилась, только кровать менее прибрана, как если бы в ней кто-то спал, а потом резко поднялся и принялся собираться, очевидно, проспав. На столе бардак: пустые бутылки из-под воды, полная пепельница окурков, вскрытая упаковка таблеток-анальгетиков. Ник выуживает из мини-холодильника обещанное пиво и протягивает холодную бутылку, влажную от конденсата. В принципе, пить можно. Проходя мимо, он легонько ударяет горлышком о горлышко, раздаётся характерный дзынь. Затем он расслабленно падает на матрас и хлопает ладонью по одеялу, небрежно накинутому на простынь. Что ж, ладно. В голову поразительно не лезут посторонние мысли. Вообще никаких мыслей нет, что, бесспорно, к лучшему. Однако сидеть в тишине как-то неловко – может, спросить что? Начать про больницу, потихоньку перейти к жизни... – Почему ты так нервничал? С вопросом опережают. Ничего. Главное, что заговорили, пусть и про себя рассказывать не очень-то хочется. – Мне не нравятся подобные места, я не могу там находиться. Для восстановления храбрости остатки пива приходится допить залпом, бутылка отправляется к другим, чтобы не мешала и не разбилась случайно. – Но ты там был. И ты сам туда пошёл. Или это всё ради чего-то? Ник наблюдает. Опять. Сканирует, анализирует, определяет что-то. Ну и пусть. Хоть отчёты пусть пишет, хоть доказательства собирает – сейчас, упав в одеяло и раскинув руки, до чьих-то развлечений нет дела. – Один я бы не смог. С кем-то ещё можно попытаться. – Попытаться что? Побороть страх? Страх. Отвратительное слово. Бояться – это естественно, но общество осудит тебя в случае чего: «Как это ты не посещаешь центры реабилитации? В смысле ты жертвуешь деньги? А как же забота? Одного финансового участия мало». – Это не страх, просто... те люди, они... – Могут умереть в любой момент, верно? Но я скажу тебе больше: у нас всех равные шансы дожить до конца дня. Кто знает - вдруг тебя на выходе отсюда машина собьёт? Понимаешь, никто не застрахован, болен ты или здоров - не играет никакой роли. Я сделал только хуже, да? Определённо. Если раньше всё было более-менее и было достаточно размышлять о чём-нибудь отстранённом, чтобы избегать острой темы, то теперь ни о чём другом думать не получается. Замогильное дыхание смерти ощущается затылком. Она рядом, всегда рядом. – Давай не будем об этом? – Прости. Я не имел в виду ничего такого и точно не хотел бы, чтобы кого-то сбивала машина. Мне было интересно, почему ты так реагируешь. – Как? – С ужасом. Не жалостью или отвращением, как другие. Сказать, не сказать, сказать, не сказать. Воображаемая монета переворачивается то одним боком, то вторым. Если сказать, то можно ли надеяться на взаимное откровение? Опрометчиво открывать душу перед людьми не хочется – сомнительное занятие, особенно зная, чем это чревато. – Просто дурацкая привычка влюбляться. Хорошо если оно отпускает, не заходит дальше мимолётного увлечения, а если не отпустит однажды? Я не хочу это представлять. Ник допивает своё пиво и тоже убирает бутылку. Потом заваливается рядом, нащупывает чужую руку, поднимает её, задирает рукав, татуировки рассматривает – не впечатляют, судя по тому, как губы изогнулись. – Если что и случится, это излечимо. Неприятно, но будешь здоров, это не приговор. Смотри, я живу с этими цветами столько времени, работаю даже. И, в общем-то, ту больницу я посещаю для того, чтобы вселить в пациентов уверенность, что всё будет отлично. Больно, да, но в итоге отлично. Многие с прошлого визита уже выписались. Иногда не хватает именно этого - примера, чтобы поверить в собственные силы, отпустить что-то тяготящее и пойти навстречу новому. А ещё я их развлекаю, потому что им там заняться нечем, и мне развеяться тоже полезно будет - с дружбой возникают некоторые проблемы. Отвлёкшись от изучения рисунков на предплечье, он принимается медленно сгибать и разгибать пальцы, которые послушно двигаются, подчиняясь нажатиям. Ощущается это необычно, будто рука себе не принадлежит. И вот чего он добивается? Наверное, ему скучно – это ведь не детей учить играть на гитаре. Вряд ли есть что-то весёлое в том, чтобы зависать с почти тридцатилетним мужчиной, который чередует периоды самовосстановления с саморазрушением. – Расскажи мне, как это. – Не круто. Бросил универ на последнем году, ибо на парах было невыносимо сидеть - похоже на грипп с температурой под сорок, озноб с невозможностью сосредоточиться прилагается. А когда обострился кашель, то люди стали побаиваться, что это туберкулёз. Кто-то смекнул, разнёс, все как прокажённого сторонились. Сначала пропускал занятия, полежал в больнице, там сказали, что шансов никаких. Что ж, отчислился. Пострадал всякой ерундой, понял, что цветы, о чудо, подчиняются законам природы и днём цветут, а ночью сворачивают бутоны. По такому принципу нашёл себе работу на ночную смену, чтобы хоть какие-то деньги получать. Как-то так. В голове возникает какой-то вопрос, но палец, на который надавили каким-то определённым образом, громко хрустит в суставе и мысль пропадает – ну, видимо, не очень-то и важная была. Ник за это извиняется и выпускает ладонь из захвата. Затем он смотрит на часы, висящие напротив кровати, поднимается и идёт к шкафу, стаскивая с себя футболку, чтобы поменять на тёплую кофту. – Ты куда? – На работу. У меня смена, второй пропуск не прикроют. Надо подняться, но на грудь будто что-то давит, причём так, словно груз в несколько кило сверху поставили. Ник снисходительно смотрит за попытками, а потом вздыхает, отворачиваясь к шкафу: – Можешь оставаться. Я всё равно до утра не вернусь. Силы разом покидают тело, заставляя расслабиться и перестать шевелиться. – Спасибо. – Но учти, что я дверь снаружи запру - выход только через окно. И если в постель полезешь, то не в уличном. Понял? – Понял. – Спокойной ночи. – Удачной смены. Весь свет гаснет, кроме маленьких прикроватных светильников, дверь закрывается и раздаются щелчки замка. Не очень-то и хотелось куда-то уходить, честно говоря. Однако подняться, всё же, приходится – снимать одежду и закидывать её на спинку стула, чтобы не помялась. Гостиничная кровать не такая мягкая и удобная как дома, в матрасе ощущаются пружины, которые через полгода-год вылезут наружу. Зато подушки пропитаны цветочным запахом. Эта болезнь по-прежнему воспринимается как нечто дикое, но сопротивляться сладкому аромату слишком сложно – сгрести подушки в кучу, зарыться носом в ткань и почувствовать, как беспокойство отступает, сознание плющом затягивает сон. *** Как и когда приходит Ник – неизвестно, он только будит, чтобы с места подвинуть и самому лечь. Он ворочается, ворочается и ворочается, дёргая одеяло и периодически задевая. Это немного раздражает, но для того, чтобы сказать об этом, требуется проснуться полностью, а если это сделать, то потом не уснуть. – Выключи телефон - заебал. Он устал и хочет отдохнуть, но вибрации мобильника не дают ему задремать. Но вот незадача – просыпаться всё ещё лень. – Сам поднимись и выключи, он в переднем правом кармане штанов. Обоим подниматься неохота и они надеются, что это был последний звонок, но менее чем через минуту раздаётся новый. – О, да сколько можно?! Злость перевешивает, и Ник встаёт. Шаги, шорох вещей – рубашка падает на пол, звяканье мелочи в кармане – сказано же было, что правый, зачем лезть в левый? Звук становится чуть громче, небольшая пауза, затем тишина, ещё пауза и снова шорох одежды. – Сегодня какой-то праздник? О нет. Надо было вставать и самому всё отключать, но мозг, потерявшийся в датах, не сообразил, какое сейчас число, и решил, что ничего не произойдёт, если кто-то возьмёт телефон в руки и увидит уведомления на экране – скрывать, вроде как, нечего. – Забей. Я не в состоянии что-то объяснять. А Ник не в состоянии вникать в информацию и не старается выпытать подробности, предпочтя залезть под одеяло и подпихнуть под бок своего соседа по кровати. Прижавшись спиной к спине и с облегчением выдохнув, он удовлетворённо вырубается. В голове беспорядочно снуют надежды на то, что про это забудут, пока снова не смаривает. Следующее пробуждение происходит через пару часов, когда солнце уже светит и луч, пройдя через щель в шторах, перечёркивает кровать белой полосой. Ник старается кашлять тихо, будто рукой рот зажимает, потом не выдерживает, соскакивает с места, убегает в ванную, где кашель становится надрывнее. Сон моментально пропадает, на смену ему заступает беспокойство. Зато самому больному хоть бы что, выходит, выпивает воды, выдавливает из блистера таблетки, глотает их, ещё глоток воды, подходит к окну, распахивает створки и падает обратно на кровать. Ветер бьёт по окнам, шторы отлетают на добрые полметра, пуская в комнату больше света. Ник бессовестно сдёргивает одеяло на себя, оставляя лежать и трястись от холода. Ну нет. Если он таким образом хочет намекнуть на то, что домой пора, то ему стоит намекнуть, что намёков здесь не понимают. Спустя пару минут копошения вновь получается укрыться, только теперь горячий лоб утыкается в плечо, на животе лежит такая же горячая рука и ноги передавлены ногами. Это, конечно, согревает, но, кажется, у него жар, смер температуры ладонью подтверждает догадку. Ник недовольно бурчит на попытку заставить его подняться, сильнее прижимаясь к боку. С одной стороны, это стопроцентно происходит каждый день, и если он ничего не предпринимает, значит, это не опасно. С другой – он запустил свою болезнь и обезболами накачивается вместо нормальных лекарств. На очередное тормошение он реагирует острее, выругивается, говорит, что если ему хотят помочь, то пусть прогуляются до аптеки, а не выносят мозг советами. Что ж! Почему бы действительно не подняться и сходить? Всё равно выспался. Ник, наогрызавшись, снова отключается, заведомо уверившись, что от назойливого соседа он если не избавился, то заставил того замолчать. Но назойливый сосед вполне серьёзно решил выйти на улицу, дойти до аптеки, затариться жаропонижающими, чтобы вернуться через полчаса и опять пробовать добудиться. Ник уже не ругается, не шипит злобно, он горестно скулит и хнычет, что ему отдохнуть никак не дают. От яркого солнца он жмурится, закрывает слезящиеся глаза руками, шмыгает носом и волей-неволей садится, завёрнутый в кокон из одеяла. У него нездорово-красные щёки и спустя миг начинается новый приступ кашля. В итоге обессиливает он настолько, что смиренно позволяет пичкать себя таблетками, даже не разбирая, что ему дают, только морщится от горечи на языке. Или от того, что ему всё-таки больно. – Ты как? – Как будто в адском пекле нахожусь, хотя не сдох. Уточнять, насколько всё плохо, пожалуй, было бы глупо. Но оно может стать хуже, если не прикрыть окно, из которого опасно сквозит – чихать цветами и высмаркивать их вряд ли приятнее. – И так постоянно? – Да. Я привык. Просто они выпрямляются, чтобы раскрыться, а так как тело не вертикально, то бутоны тыкаются в лёгкие. – Неужели ничего нельзя сделать? – Предлагаешь сидя или стоя спать? Спасибо, от моего позвоночника лично. Действительно, варианты – дерьмо. Однако что-то же можно придумать. Необязательно же строго прямо держать корпус. – Ну... что если ты обопрёшься на сидящего меня? Относительно вертикальное положение, должно стать полегче. – И чем же ты будешь заниматься в течение часов шести? – Если одолжишь зарядник для телефона, то найду чем. Ник кивает на прикроватную тумбу и говорит там же взять наушники, потому что если он проснётся ещё хоть один (1, one, uno) раз не из-за кашля, то... лучше не знать, что будет, но ничего хорошего точно. Они сооружают из одеяла, подушек и вытащенного из шкафа пледа что-то странное, напоминающее огромное гнездо. Прежде, чем расположиться, Ник кидает себе под спину подушку и не то укладывается, не то усаживается. Ему не очень-то удобно, потому что в бодрствующем состоянии он жаться к кому-то явно не намерен. Но и деваться ему тоже особо некуда – не раскладывать же всё обратно. В том, чтобы сидеть, посматривая всякую всячину, проблем нет, а вот плечо и бок противно затекают, когда их отдавливают, рука дёргается от непроизвольных сокращений мышц и судорог. Окно закрывать, всё же, не надо было – температура снизилась, но эти 36,6 градусов тоже греют прилично, что вскоре сомнения закрадываются насчёт того, насколько удачной была идея. Хотя Ник спит безмятежно, даже умудряется повернуться, предпринимая попытку перекинуть руку через живот, но, так и не сумев это сделать, притягивает её к своей груди, сжимая в кулак. Форточку следовало оставить открытой ещё потому, что чужое дыхание слишком отчётливо отдаёт сладковатыми ароматами раскрывшихся цветов, которым теперь ничего не мешает распуститься. Вот чёрт – хотел по-нормальному, получилось как обычно. Так. Отвлечься. Срочно надо отвлечься, пока мысли не вильнули куда-нибудь от всех этих ощущений. Чаты, и так забитые сообщениями, сегодня пополнились десятком поздравлений, смайлами, стикерами и прочей мишурой, читать которую нет желания. Мать, не сумев дозвониться, тоже решила отправить сообщение. Ей ответить можно – написать, что пока нет шансов вырваться из рабочих будней. Лгать – плохо, но лучше ей пока не показываться на глаза, недельку отсидеться, успокоиться окончательно и тогда навещать. Ей, разумеется, жаль, что в этом году она не увидит своего сына и не поздравит его вовремя, и ото лжи так погано на душе. Однако здесь выбор меньшего из двух зол – или поугрызаться, но не беспокоить её, или заставить её волноваться, самому оказаться на взводе, а потом выслушивать утешения. Первое однозначно принесёт всем меньше проблем. Кто-то зовёт на вечеринку, кто-то «развеяться», кто-то, не прячась за красивыми словами, по-простому бухнуть. Оно, конечно, соблазнительно звучит, но всё-таки нет. Большинство из этих людей знало, что у кого за спинами творится, но предпочло молчать. Потребуется время, чтобы простить им это, пусть даже они и «не хотели лезть в чужую жизнь». Ник рвано выдыхает и тихо стонет, морщась, внимание моментально переключается на него. Он не просыпается, ворочается неуютно, в пальцах сминая подушку. Отдавленная рука, неловко согнутая в локте, касается его плеча, поглаживая и приобнимая. Вроде, помогает – кашля нет, лицо расслабляется, принимая прежний безмятежный вид. Хотя взаимосвязи между действиями никакой, это приносит маленькое облегчение, будто получилось обезопасить, защитить его. Так глупо. Безрассудно. Совершенно по-идиотски. Зачем вообще всё это? Мог бы за прошлые дни привести себя в порядок, проглотить обиду, нацепить весёлую улыбку и с утра тусить в каком-нибудь караоке с теми, на кого смотреть противно. Наверное, всё так, как есть, именно потому, что не хочется ни притворяться, ни лицемерить – быть собой с незнакомцами гораздо проще, ведь вы расстанетесь и никогда не пересечётесь, а друзья запомнят, потом вопросов не оберёшься или взаимных обид. За игнорирование стопроцентно уже прилетело порядком «добрых слов» за глаза. На экране незаметно минула половина двухчасового фильма, и Ник тоже не спит, смотрит, расположившись почти на груди, ибо телефон повёрнут так, чтобы свечение ему не мешало. В одном ухе наушника не ощущается – сколько, вообще, времени прошло? Кино досматривают до титров, но сюжет так и остаётся загадкой – вникнуть в суть, пропустив всё важное, оказалось бесполезным занятием. – Фигня, не зря ты в прострацию ушёл. Ник широко зевает и потягивается, затылком чуть не заехав по носу. Зато, наконец, руку можно размять, а то она шевелиться совсем отказывается. Всё тело жутко ноет, отвечая покалыванием в мышцах на движения. – Как спалось? – Неплохо. Но не думай, что я не злюсь за то, сколько раз ты меня из дрёмы вытаскивал. Так что у тебя за праздник? Как же хотелось избежать этого разговора, однако, не судьба. Хотя вряд ли что-то случится, если сказать. – Всего лишь день рождения. – Чей? – Ну, мой. Ник разворачивается на полпути в ванную. Видимо, не стоило думать, что это не всколыхнёт чужой интерес. – И почему ты до сих пор здесь? – А где мне быть? – С друзьями? Он искренне удивляется, не понимает. Или не был готов столкнуться с тем, что кто-то предпочтёт его компанию развлечениям в кругу близких. – Не жажду их видеть и все празднования мне, честно говоря, по боку. И лучше было этого не говорить, по-тихому откиваться и уйти пиццу доедать, потому что Ник завис, медленно моргая и недоумевающе глядя. – Ну, они-то тебя хотят видеть... – Встретимся с ними потом. – Хоть торт купи, тебе полезно будет. – Хорошо, давай сходим за тортом, пока магазины не закрылись. Он растерян – хочется спросить, есть ли у него самого друзья, но лучше смолчать, не отвлекать больше. После помывки его волосы в таком беспорядке, как если бы он только что вылез из кровати. Вероятно, сушились они так же – как бог на душу положит, и положил он плохо, что в итоге получился кошмар, который к тому же влажный. Чтобы получить разрешение досушить и причесать это нечто, требуется прибегнуть к мастерству убеждения и настаивать. Отчасти хочется снова к нему прикоснуться, ненавязчиво и с благими намерениями – никто же не собирается простывать из-за прогулки с сырой головой. Как бы то ни было, экзекуцию Ник стойко выдерживает, лишь иногда прося не усердствовать и напоминая, что лучшее – враг хорошего. Скорее всего, ему просто не нравится выглядеть по-другому, будто не всё равно на свой внешний вид – напускная небрежность, не очень по-взрослому. Он сухо благодарит за всё и уходит одеваться, в одежде стабильность – лишь бы чистое и не замёрзнуть. В целом, он создаёт впечатление обычного, практичного человека, который не зацикливается на том, сколько нолей после единицы на ценнике его кофты. Это... здорово. Да, именно. Рядом с ним нет ощущения, что ты должен соответствовать чьим-то запросам, не надо запариваться о том, что рубашке уже два дня, а кроссовки покрылись слоем пыли и грязи. Вот быть бы ещё таким же практичным как он – куртку на ветру продувает и планировка района прекрасная, что ветер отовсюду как трубе. Супермаркет на первые пять минут превращается в уголок обогрева – оба околевают так, что забывают перекурить. Ник из кармана вытаскивает маску и нацепляет на лицо перестраховки ради. Оно, вроде, понятно – запах цветов есть, но настолько слабый, что от парфюма не отличить. Да и весь день вместе провели – без неоднозначных реакций обошлось. Ну, слегка в низу живота затянуло, но ничего не случилось. Странные какие-то меры предосторожности. Торты, как выясняется, выбирать не умеют оба – смотрят на упаковки, смотрят друг на друга, снова на упаковки. – Ты сладкое ешь? – Нечасто. А ты? – И я тоже. Пожалуй, про главную причину неупотребления сладкого – тренера, который вздрючивает на тренировке за принесённые лишние кило – упоминать не нужно, вдруг ему икнётся и загоняет при следующей встрече. Выбирают то, что менее залито сиропами и не провоцирует скачок сахара от одного взгляда. Было бы кстати купить вино, но ассортимент не радует – кислятина во всём многообразии. Вместо этого покупают десяток разноцветных свечек, потому что «Как это без свечей? Хотя бы видимость праздника создадим». И попробуй возразить этому упрашивающему взгляду. Расплачивается за покупки Ник, несёт их тоже он, оглядываясь через плечо, проверяя, что за ним идут, и губы сами растягиваются в улыбке. Он улыбается в ответ, сняв эту дурацкую маску. Ох, господи, помоги. И он, что удивительно, помогает. Только не так, как просят: почему-то вон та машина поодаль кажется смутно известной. Ник уточняет – «знакомый кто?». Нет, не знакомый, и вообще никто, и машина ничья. А потом их окликивают на парковке. Ник почти останавливается, но уверенное «иди» вкупе с посерьёзневшим лицом заставляют шагать дальше. Новый оклик игнорируется, затем раздаются громкие шаги. Приложив огромные усилия, удаётся не сорваться на бег самому, тяжёлая рука хватается сзади за локоть, сильно стискивая. – Привет. До последнего была надежда на ошибку. И сейчас она с треском разлетелась на щепки. – И тебе того же. Нет причин язвить, но и причин скрывать неприязнь тоже нет. Пусть любуется, как некогда его «самый красивый» кривится. – Я не мог до тебя дозвониться, что-то случилось? Нет, причины язвить только что появились. Как удержаться от сарказма, если человек сам поводы даёт? – Совершенно ничего - телефон разрядился, две недели зарядник искал, до сих пор не нашёл. Рука по-прежнему держит, после этих слов пальцы вздрагивают, не разжимаются. Ник стоит рядом, чуть позади, но достаточно близко, чтобы чувствовать его присутствие. А вот придаёт это уверенности или вгоняет в панику – вопрос отдельный. – Значит, ты ничего не читал? Я просто хотел извиниться и сказать, что был дураком. Но все мы люди и склонны ошибаться. Истинная добродетель в том, чтобы уметь прощать, верно? Какой прекрасный пиздёж, несите статуэтку «Оскар». На запястье свободной от хватки руки ложится ладонь Ника, слегка оттягивая назад, намекая, что им пора. Другая рука, наоборот, упорно тянет вперёд, тисками врезаясь в кожу, сминая одежду. – Тогда простите нас, потому что мы уходим. Блять, Ник. Он-то куда полез? Всё-таки стоило учитывать, что эти «простые люди» не склонны разводить полемику и обсуждать насущное в лениво-сардоническом темпе, ходя вокруг да около. Конечно, им же не надо заботиться о том, как они выглядят в глазах общественности. – А это ещё кто? Наконец они все стоят друг напротив друга и двое сверлят друг друга взглядами, держа между собой третьего, который, в свою очередь, старается следить за обоими, чтобы глупостей не натворили. – Тебя не касается, кто я. Мы уходим. Оба захвата становятся крепче, больнее, кости ломит. – Что, лучше никого не нашлось? Вот только перехода на личности не хватало. Надо вмешаться, но Ник вмешивается быстрее. – По крайней мере, я не метнусь за ближайшей юбкой. Или брюками. Одна рука резко освобождается, но только из-за того, что дальше следует удар. Хлёсткая, звонкая пощёчина – унижающий жест, на который нечем ответить. Но, видимо, если речь про обычных людей, то тут исключений больше, чем правил. Ник, потерев щёку и ощупав нижнюю челюсть, секунду медлит, отдаёт торт, а после бьёт в ответ. В живот. Кулаком. И в следующее мгновение вновь хватает за руку, побуждая бежать. И они бегут. Не замечая куда, оставляя за спинами удивлённую толпу свидетелей. Погони никакой нет и вряд ли была бы – человек, сгибающийся пополам и способный только кричать проклятия, не рванёт следом. Но в венах кипит адреналин и непонятно, кто кого за собой теперь тащит. Квартал, другой, и силы постепенно покидают тело, лёгкие не справляются, горят, мышцы на ногах ноют, вынуждая остановиться. Ник кашляет, смеётся, снова кашляет, стирая выступившие слёзы и капли пота. Торт, побившись о коробку, размазался о стенки и крышку. Почему-то от этого распирает ещё сильнее – каков же дурдом. Прохожие шарахаются, некоторые переходят на другую сторону улицы. – Ты знаешь, где мы? – Ни малейшего представления, кто из нас местный? Ясно, этот, оказывается, ещё и приехал откуда-то. Что ж, гугл-карты и геолокация в помощь. В голове мелькает шутка о том, что хорошо изучены только районы с барами. Ник, откашлявшись, заглядывает в экран – окей, поправка: районы с гей-барами. Местный или нет, но ориентируется он быстрее, не спрашивая забирает телефон, поворачивает карту, сам разворачивается и потягивает руку: – Ну, принцесса, согласишься продолжить приключение? – С какой стати такое прозвище? – Просто я только что увёл тебя из-под носа твоего принца. – Он не мой. – Так согласишься? Очевидно, отказ здесь не подразумевается и «да» можно не произносить – и так понятно, что согласен, иначе бы остался на парковке, прикрывшись «серьёзным разговором», результатом которого стала бы очередная ошибка и чувство вины, ведь «все же склонны». Ник ведёт куда-то в подворотни и через них в более приличную часть, где есть кафешки. Выбор его падает на одно с открытой верандой, куда они и забираются. Оставив ждать за столиком, он на минуту отлучается, чтобы взять напитки и ложечки. Над содержимым кружек поднимается пар, само оно горячее не только в плане температуры – на языке чуть горчит, значит, что-то с вином, по типу глинтвейна. Неважно, впрочем. Уместить свечи в ту кашу, что сейчас в упаковке, непросто, но выполнимо – пальцы немного пачкаются в креме, пара щелчков зажигалкой и всё горит маленькими огоньками. Если забить на эстетическую составляющую, которая тактично отсутствует, и забыть о привычной показной вычурности, то это даже мило. – А теперь загадай желание. Ну что за детский сад? Хотя кто недавно терзался вопросами о том, как быть более взрослым? То-то же. Пара секунд на раздумье и свечи вновь гаснут, прогорев не дольше минуты. – С днём рождения. Кстати, сколько тебе? – Почти тридцать. – Звучишь как кризис среднего возраста. Давай нормально. Кризис? Логичный вариант, однако сам почему-то не додумался до него. – Ой, тебе-то известно, как кризисы звучат. Двадцать восемь. – И надо было бухтеть как старик. Мы почти ровесники, между прочим. – А сколько тебе? – Почти четверть века. Согласись - вот когда так говоришь, звучит очень плохо. Мозг, и в школьные годы не особо могущий в математику, напрягшись, делит сотню на четыре. – Это двадцать пять? – Да, если точнее - двадцать четыре. Но суть не в этом. Не старь себя, наслаждайся временем, молодостью, жизнью. Последнее звучит особенно тоскливо, но погрустить Ник не позволяет, буквально ложку с куском торта в рот засовывая и поторапливая допивать чай, пока не остыл. Кружка, всё же, стынет, опустев, но внутри тепло. Приятно получать внимание, заботу, приятно, когда нет-нет, да смотрят и быстро взгляд отводят. Интересно, а сейчас что-то изменилось? Как вообще понять, когда что-то между людьми меняется? В прошлый раз это произошло естественно и непринуждённо, не соврать – одновременно щёлкнуло в головах. А тут если что-то щёлкнет, то дай боже, чтобы не нос от удара. И почему всё не может быть чуточку проще? Официант, недовольно ёжась, выбегает на веранду и забирает кружки, упаковка отправляется в мусорку на выходе из кафе. Чуть отойдя, можно закурить, чтобы согреться нормально, а то моральная теплота, конечно, здорово, но ещё бы в принципе не мёрзнуть. И Ник уже ободрал все заусенцы и ниточки с рукавов кофты выдёргивать принялся бы, ломаясь от недостатка никотина. Ветер обдаёт очередным холодным потоком, сбивая и разнося пепел, нос чешется – от пыли, в противном случае завтра пить жаропонижающие будет сам. Ник настораживается, готовясь здоровья желать, но никто не чихает, и он выдыхает сизый дым в сторону. Впрочем, потом ему представляется шанс. И не один, ибо промозглый ветер продолжает дуть, они продолжают гулять, а состояние продолжает клониться в минусы. Вероятно, стоило честно ответить на вопрос о самочувствии. Хотя тогда бы не было этого похода по шумным улицам и тихим скверам, близко-близко находясь друг к другу, касаясь локтями. И не было бы тишины, в которой комфортно порассуждать о чём-нибудь. Например, о том, что было бы, если бы никто не был болен, о дружбе, о партнёрстве. Наверняка Ник бы согласился вечерами слушать песни и, хмурясь, выискивал бы в них, к чему придраться. Не прямо уж там всё плохо, просто вряд ли бы ему понравилось с первого раза – то, что звучало в больнице, из иного репертуара: «Возьми эту ноту» «Возьму, и куда девать её?» Боже, это было бы ужасно. Но этого так хочется. Не ругани, нет. Участия. Чтобы до утра сидеть в наушниках, паля записи со студии и: «Да бля, этот кусок сделай медленнее» «Да нормальный он по скорости, это твой мозг не успевает» «И нахера ты тогда меня этим грузишь?» «Ну... Мне важно твоё мнение» «Моё мнение: медленнее надо» «Да не надо медленнее» Это ведь гораздо лучше сухого «ты как всегда отлично справился», приправленного улыбочкой, чтобы хоть как-то скрыть похуизм – куда важнее потом в красках рассказать, что встречаешься с известной личностью, и о выручке с продаж альбомов упомянуть. Ник требовательно и открыто дёргает за руку, чтобы на себя внимание обратить, потому что за всеми этими размышлениями время снова пролетело незаметно, и вот уже подъезд родного дома перед глазами. – А говорил, что не местный и не разбираешь, где мы. – От слов не отказываюсь - я шёл вперёд и надеялся, что куда-нибудь приду в итоге, ибо ты опять отключился от реальности. – Прости, задумался. – Иди к себе и выпей что-нибудь от простуды, не нравится мне твой мутный взгляд. Он хлопает по лопатке, подталкивая к двери, и уходит.