Когда цветет олеандр

Дома тихо. Факт. Всё, точка, без продолжения. Тихо и тихо, ничего удивительного, раз один живёшь с недавнего времени. Вообще, что толку на этой тишине фокусироваться – сейчас бы по-быстрому противовирусное выпить и душ принять. Постель – стабильно ком наваленных в кучу одеял, в которые так приятно нырнуть, укрыться, завернуться. За окном завывает ветер, сквозь незакрытые шторы видно, как стремительно исчезают тёмные облака, сменяясь новыми. Иногда свет фар заливает комнату, предметы отбрасывают причудливые тени. Там, в гостинице, было совершенно не так: слышно с первого этажа музыку, в окна без устали светят вывески. Соседей слышно тоже, а что конкретно слышно – лучше не уточнять. Хотя вряд ли Ника это сильно тревожит, если он способен игнорировать кашель, боль и озноб. Конечно, человек ко многому привыкает, но не настолько же. Ник... Чёрт. Они так и не обменялись ни номерами, ни договорились о встрече. Вдруг эта была последней? От паники сон, уже почти забравший в свои морфейные объятия, пропадает. Нет, можно позвонить и заказать пиццу, но что если это конец сказочке? К счастью, пойти по привычному кругу вопросов без ответа и бесконечных рассуждений не позволяет резкая слабость, пронзившая тело. Гул в голове усиливается, спутывая мысли, в ушах шумит. Сонливость возвращается, далеко не отходя, и вновь утаскивает в зыбкую дрёму. Зыбкая дрёма превращается спустя пару часов в агонию, вязкий болезненный полубред, от которого перед глазами плывёт. Ладно есть таблетки на такой случай – колоссального облегчения не подарят, но симптомы притупят. Звонок входной двери брякает, словно в отдалении – если бы мимо не проходил в этот момент, не открыл бы, не пошевелился бы даже, потому что некого ждать среди ночи. Не стоило вспоминать ни о ком – люди чувствуют это и нелёгкая несёт их навстречу судьбе, иначе как объяснить появление доставщика, если сегодня никто ничего не заказывал? – Ты что тут делаешь? Ник, к третьему разу освоившись, уверенно перешагивает через порог, стягивает кроссовки, вешает безрукавку к прочим курткам. – Расплачиваюсь за ту сотню, видимо. На самом деле, принёс тебе всяких цитрусовых, молоко и имбирь. Хотел мёд взять, но вдруг у тебя аллергия и вперёд моего отъедешь? Ну... Допустим? Сам всё равно бы не пошёл никуда, наелся бы антибиотиками, закусил это противовирусными и нормально. Возможно, и правда бы отъехал куда-нибудь без мёда. На кухне уже чем-то брякают, что-то достают, что-то моют. Собственных сил хватает только, чтобы уйти и завалиться на кровать, обратно завернувшись в одеяла, потому как через пять минут под предлогом проветривания окно распахивают. Это, конечно, полезно, но холодно ведь. Или это от озноба морозит. Ещё через какое-то время приходится сесть, чтобы выпить тёплое молоко с имбирём, пока окно наконец закрывают. Всё вокруг неуютно-ледяное, даже подушка успела охладиться, не говоря об одеяле, с внешней стороны чудом не покрывшимся инеем. Самовызвавшийся врач с довольством наблюдает за тем, как ему отдают пустую кружку, и уносит ту на кухню. Потом спрашивает, где аптечка, и, получив указание на её месторасположение, приносит оттуда термометр: «36.8 – отлично». Понять бы, что отлично – то, что скоро температура может повыситься, или то, что она до сих пор не зашкаливает. От молока начинает клонить в сон ещё сильнее, и желание вырубиться борется с желанием поговорить. Хотя о чём им говорить? Мозг предлагает задать вопрос о том, что всё-таки происходит, но ни язык, ни голосовые связки не подчиняются – все ресурсы ушли на то, чтобы дышать и немного пребывать в сознании. Однако и сознание вскоре ускользает, теряется между снами, которые сменяют друг друга и не запоминаются. Где-то на периферии маячит мысль, что входная дверь осталась незакрыта, а температура могла скакнуть до приличных сорока градусов. Но всё это путается с другими мыслями и не позволяет на себе сосредоточиться. *** «Утро» начинается в полдень. Состояние не особо изменилось – слабость в мышцах, голова гудит, горло першит. Везёт, что пока без насморка. Ночной визит ощущается как что-то нереальное, и не было бы сомнений в том, что это сон, если бы не записка на столе: «Всё в холодильнике, завари чай с имбирём». Толку от неё, честно, ноль, если только Ник его совсем за дурака не держит. Обидно. А если он тоже понимал абсурдность этого действия, но всё равно написал её, движимый намерением позаботиться? Тогда приятно. В любом случае, этот листочек сворачивается пополам и... Выбросить или не выбросить? Дилемма подкралась незаметно. Чёрт с ним, пусть дальше лежит, не хватало ещё время на метания тратить. На удивление аппетит не пропадает, но есть из-за боли трудно и завтрак-обед состоит из большого количества чая и имбиря, как порекомендовали. Зато горло прошло почти, и взбодрился относительно. Толку от бодрости оказывается ещё меньше, чем от записки – скучно. Очень-очень скучно. Выходить на улицу неохота, дома делать нечего – бесполезно сочинять что-то, пока не соображаешь достаточно ясно. Приставка, настал твой час. Раньше поиграть не удавалось – тут на запись беги, там на тренировку, здесь какое-нибудь дело всплывёт, а сейчас заняться абсолютно нечем и времени свободного куча. И как же хорошо, что одна персона позаботилась о том, чтобы игры в библиотеке были на любой вкус. И ещё замечательнее, что она визит не устроила до сих пор, не додумалась, что обратно прийти можно. День проходит в череде сна, чая, игр, снова сна и так по кругу. На телефон сыплются уведомления, до которых нет абсолютно никакого интереса, так как единственное, что способно слегка всколыхнуть эту мертвецкую скуку, является после полуночи. На сей раз без пиццы, за что спасибо – скоро некуда девать будет. Ник по-хозяйски раздевается и разувается, идёт в ванную, а потом с мандаринами приходит в комнату, падая на кровать и принимаясь их чистить. Очевидно, для себя скорее покупал. Невелика потеря, к слову. – Ну, как ты? – Сойдёт. А ты? – Что со мной будет? Жив и славно. Будешь? Он долькой чуть ли не в лицо тыкает, приходится взять. Кислятина. Благо больше не предлагает, сам ест. – Почему ты здесь? – Потому что это справедливо - ты был со мной, когда мне было плохо, теперь я делаю то же. Вот как он мыслит, какими категориями. В сердце тонкая иголочка колет – он просто не хочет оставаться в долгу, поэтому он пришёл, поэтому они вчера были в кафе. Ещё эти чёртовы деньги. Он ведь не успокоится, пока не почувствует, что не обязан более. А что будет потом? Ох, нет, мы опять встали на этот путь. – Я могу спросить, откуда ты? – Есть догадки? Помнится, был среди знакомых один, который так же странно говорил иногда, коряво, будто чтобы поиздеваться над итальянским. Откуда он был?... – Юг? – Верно. У нас там выучиться не получилось бы, переехал сюда образования ради. Итог ты знаешь. А ты сам насколько местный? – Абсолютно местный. – Ого. – Ага. По мне не скажешь? Ник почти отвечает и, похоже, ответ был бы утвердительным, но в последний момент он одёргивает себя, запихивая в рот дольку. – Все выглядят по-разному, это то, что мы не выбираем. Выворачивается, однако губы в смятении поджимает, старается смотреть на свои руки, сосредоточиться на очищении кожуры со второго фрукта. – Ты один? – В каком плане? То ли вина болезни, то ли за сутки молчание надоело, что сейчас вопросы сами по себе льются. А может, просто хочется узнать о нём, пока есть шанс – нагло воспользоваться его тягой возвращать метафорические долги. Эгоистично. Низменно. Но как же наплевать. – Ну, в плане - у тебя здесь есть... друзья? Родные? Кто-нибудь, кто тебя поддержит. Взгляд Ника уязвлённо вздрагивает, тускнеет, ледяной коркой покрываясь. Зря вообще этот разговор затеял, надо было прикусить язык, не лезть в чужие проблемы. Но раз заикнулся, то деваться некуда. – Все там, дома. Они ничего не знают и считают, что я по-прежнему учусь, оттого не приезжаю, а летом прикрываюсь работой. Мы созваниваемся иногда, переписываемся. Да, я им лгу обо всём, просто не могу признаться. Отвратительно. – Понимаю. Правда, понимаю. У себя трудности не столь масштабные, но врать приходилось и не мало. Отвратительно. Именно. Отвратительно – метаться между желанием быть честным с теми, кого любишь, и одновременно пытаться не обременять их, не досаждать, быть радостным Алессандро, у которого всё в порядке, за которого не нужно волноваться. На том диалог себя исчерпывает. Ник доедает мандарины, без участия поглядывая то в свой телефон, то на не особо увлечённое прохождение игры, затем приносит порцию молока с имбирём. Признаться, не самое удачное сочетание вкусов, но терпимо – полезно как-никак, плюс обижать не хочется. Даже если корни его заботы в успокоении совести, всё равно её приятно получать. Сон смаривает незаметно, стоит буквально прикрыть веки, чтобы дать глазам отдохнуть от многочасового залипания, как уже наступает утро и в окна светит солнце. Не прямо солнце, но что-то просвечивает сквозь тучи, на него похожее. Погода под стать настроению и не располагает ни к чему, кроме того, чтобы перевернуться на другой бок и снова задремать. Новый день протекает в темпе дня вчерашнего, если не ленивее – вчера хоть играл, а сегодня от подушки не отрывался практически. Чай не принёс ожидаемой бодрости и всё заканчивается сном, который тревожат гудки сирен, слышимых сквозь стеклопакеты – что-то случилось. Можно было бы подняться и проверить, но желание пропадает так же стремительно, как возникает. Следующее пробуждение сопровождается лёгким поглаживанием по лбу и волосам: – У тебя причёска дурацкая. В голове крутится что-то вроде «сам знаю», но вместо фразы доносится сдавленное хриплое мычание – усталость слишком сильна, чтобы реагировать как-то иначе. Вероятно, Ник считает, что без толку давать какие-то лекарства, и даже не пробует разбудить окончательно, решая вернуться на работу. Как бы ни хотелось попросить его задержаться, сон захлопывает свой капкан первым. Утро неожиданно начинается утром. Если верить часам, сейчас девять, и это удивляет ровно до того момента, пока не приходит понимание, что организм пересытился отдыхом и ему хватит. В холодильнике удачно лежит пицца и те макароны, которые безопаснее в мусорку отправить. Собственно, туда они и отправляются, пицца в микроволновку. На столе новая записка, придавленная кружкой: «пей таблетки, кушай, завари чай». Это весьма... Очевидные вещи. Записка сворачивается и кладётся к первой. Самочувствие не отличное, но весьма сносное, чтобы помыслить о прогулке до магазина. Однако час ранний и стоит для начала себя привести в порядок. Ну и раз уж поднялся, то можно небольшую уборку закатить: пыль смахнуть, цветы почти засохшие полить, постель заправить. Какой же хозяйственный молодой человек! После душа внешний вид становится более-менее приемлемым, чтобы никого на улице не напугать. Да, нездоровые следы залегли тенями под глазами и кожа бледнее обычного, но это мелочи по сравнению с тем, что было, да и кто знает, каким было то «обычно». Главное – ни с кем знакомым не пересечься. В подъезде пахнет засорившемся мусоропроводом и чем-то ещё, будто кто-то разлил духи по лестничной площадке. Была бы возможность – не дышал бы все этажи, пока спускался. Уличный воздух, пусть и с примесью выхлопных газов, ощущается невероятно чистым после прохождения сквозь эту «газовую камеру», и хочется хватать его ртом, задыхаясь, чтобы выбить из рецепторов и лёгких затхлую сладость. Какая катастрофа уже успела приключиться? Ещё, поди, тот ненормальный будильник о себе даст знать вскоре. Небо чуть-чуть расчистилось, освободилось от массива облаков, теперь лучи просвечивают свободнее, греют, отдавая остатки летнего тепла. Хотя с «остатками», пожалуй, перебор – через сотню метров, пройденную пешком, становится жарковато. Конечно, это же не по ночам таскаться, когда температура опускается. Приходится расстегнуть куртку и понадеяться, что нельзя простыть во второй раз, если от первого не вылечился. Если вышел из дома относительно прилично выглядящий и с деньгами, то силы свыше велят зайти в парикмахерскую и попросить подправить «дурацкую причёску». В принципе, она не настолько плоха, здесь, скорее, вопрос удобства. В супермаркете выбор останавливается на пачке замороженных овощей и упаковке сосисок – эксперименты с пастой будут, только позже, когда всё прочее закончится. Плюсом очередная яркая пластмассовая зажигалка в коллекцию ломающегося через неделю хлама. Снова улица, лёгкий ветерок, студенты, бурно обсуждающие учёбу, клерки, попивающие кофе, таксисты, курящие, опирающиеся на бок своих машин и предлагающие свои услуги. Затем снова зловонный подъезд, нужный этаж, попытки не клясть того, кто это устроил. Первое, что с порога замечается – не то, что дома тихо, а то, что двери качественные и в квартире не воняет. Время едва за двенадцать, заняться опять нечем. Ладно, готовка обеда скрадывает час с копейками, обед ещё двадцать минут, из которых половина – чтение новостей. А потом скука. Тягучая, беспросветная скука. Минуты как назло не спешат вперёд, показывая одни и те же десятки с небольшой разницей в единицах, цифры часов вообще замерли. Скучно сидеть на месте, скучно ходить из комнаты в комнату, играть скучно, спать не хочется, будто сам кофе выпил и теперь веки не заставить сомкнуться – лежать на кровати и смотреть в потолок тоже скучно. Измученный бездельем взгляд падает на ноутбук. Поработать? Ну, вдруг что получится. Получается сначала так себе – помимо скуки сознанием овладевает лень, шепча прокрастинировать дальше, резко нападает зевота и глаза, мигом пересохнув, слипаются. Однако потом это наваждение отступает, мозг включается в процесс, обрабатывая информацию не очень оперативно, но хоть как-то. Фразы пишутся и стираются, переписываются заново, в мыслях звучит примерный мотив, на который это всё накладывалось бы. Пусть сначала будет что-то бодрое, ритмичное, а там посмотрим, как пойдёт. Взгляд на время – семь вечера. Когда оно успело так разбежаться? Пять часов беспрерывного пребывания перед экраном пролетели быстро, теперь так же быстро появляется желание устроить перерыв и поесть. Пиццу, разумеется. Не отступившая болезнь даёт знать о себе слабостью – что ж, имбирный чай в дополнение будет кстати. К слову, прошлый закончился ещё неделю назад, этот появился, вероятно, после очередного визита. Надо будет поблагодарить Ника, не забыть бы. Тот приходит раньше, гораздо раньше – размышления о благодарности и стук в дверь разделяют каких-то полчаса, плюс-минус. До этого он заходил свободно и то, зачем он сейчас решил стучаться, вызывает недоумение. Точно. До этого и дверь была не заперта. Ну, тогда надо открыть. Наперевес с гитарой, в обычной одежде Ник перепрыгивает через порог и захлопывает вход за собой, не пуская в квартиру запахи. Будто не замечая, он спокойно оставляет свои вещи на положенных для них местах, а потом в замешательстве поворачивается. – О, так ты не спишь. – Да, иначе бы ты продолжил сидеть по ту сторону. – Нет, там вчера чем-то пёрло, сегодня чуть выветрилось, но всё равно тошно - я бы долго не выдержал. Не знаешь, в чём причина? – Увы. Ник выглядит помято, предупреждает, что только из больницы и ему бы успеть заскочить в номер перед сменой. Впрочем, от кружки кофе на ночь грядущую не отказывается, от ужина тоже. Потом он забирается на кровать, вытаскивая из чехла записи, читает их, потирая уставшие красноватые глаза. Может, и он что-то сочиняет, просто исполняет в локальных масштабах, ибо от частых и глубоких вдохов его просто скрутит приступом кашля, какие периодически случаются. – Тебе нужна помощь? Он запоздало поднимает голову и моргает, пытаясь придать взгляду ясность, но тот остаётся затуманенным. – Если не трудно - сыграй. Я никак не могу уловить ритм - переутомился. На листке размашисто написаны слова, над ними сделаны пометки в аккордах, но из-за почерка они будто норовят слиться, прилипнуть одно к другому. Рядом лежит гитара и брать свою нет смысла. Чужой инструмент непривычен, даже кажется холоднее. Это смахивает на предрассудки, хотя лёгкое отторжение сковывает пальцы. Ник наваливается спиной на стену, забирает обратно листок, держа его так, чтобы удобнее было смотреть. На самом деле, смотреть удобно, но разбору этих каракулей расположение бумажки не способствует, будь она хоть в его руках, хоть на собственной коленке. Первый прогон ожидаемо плохо, больше похоже на набор нот, собранный в хаотичном порядке. Во второй раз складывается что-то сравнительно внятное, пальцы увереннее скользят по струнам. Попытка, ещё попытка, а вскоре Ник засыпает и на том всё заканчивается. Извлечь нужную мелодию так и не удаётся, однако огорчения это не вызывает – тот, кто написал это, явно не был гуру в музыке. Прикинув, что до смены ещё есть время, и, заведя будильники, можно и самому прикрыть глаза. Тем более крепко уснуть сидя не получится – кто-нибудь из них обязательно проснётся от затёкших мышц, так что всё под контролем и никто никуда не проспит. Единственное – свет надо выключить, чтобы счетам за электроэнергию не поражаться в конце месяца. Спустя час или два будильники исправно звенят, но их затыкают привычным, отточенным до автоматизма жестом. Первый, второй, третий – все выключаются. Только вот никто не просыпается до утра. *** Жёсткая джинса отлепляется от кожи, отпечатываясь на щеке вмятиной шва – всё-таки себя не стоит недооценивать – вон, думал, что сидя не уснуть, а в итоге лёг и так хорошо спал. А Нику, впрочем, даже сидячее положение не помешало отключиться, только руки в карман толстовки сложил и одну ногу согнул, вторую бы тоже, если бы к его бедру никто не прижимался. Почувствовав шевеление, он тоже размыкает веки, зевает и хочет спросить, который час, но взгляд устремляется на окно, в которое светит солнце, и необходимость в ответе пропадает. – Прости. Я, честно, не думал, что так получится. Я ставил будильники. На это Ник лишь вытаскивает из кармана руку и шоркает заспанное лицо: – Ничего, всё равно не было желания идти туда. Он действительно не сердится, взгляд мягкий, обволакивающий, накрывающий словно тёплым одеялом. – Почему? – Они мне надоели. Те парни. Мелочные, зациклившиеся на ерунде. Почему люди не ценят то, что имеют? – А ты ценишь? Его глаза непонимающе распахиваются, ладонь зависает в воздухе, не завершив движение. – Разумеется. Какие-то сомнения? – Ты делаешь столько всего ради других. Что ты делаешь ради себя? Мягкость обращается льдом, за которым, как за стеклом в аквариуме, что-то судорожно носится. Опровержения, доказательства, аргументы – что-то, за что мог бы ухватиться, что мог бы противопоставить. – Я помогаю людям, а это помогает мне чувствовать себя лучше. – Тебе лучше от того, что ты каждый раз напоминаешь себе о смерти? Ты говоришь другим наслаждаться жизнью, а сам? Что если это твои последние дни? Лёд твердеет, схватывается, вместе с тем под ним всё трещинами идёт. И вот откуда эти вопросы возникли? Ему ведь и так непросто, зачем лишний раз давить на больное? Рука, наконец сдвинувшись, опускается на лицо, накрывая глаза, обдавая жаром и лишая возможности смотреть куда-либо. Ощущение, будто стал попугайчиком, на клетку которого накинули ткань, чтобы затих. – Не лучше, ты прав. Всё-таки получается задеть что-то в его душе, его голос надламывается, рука словно деревенеет, разом тяжелея. – Тогда чего ты хочешь? – Поспать ещё, кашель не давал мне нормально отдыхать. Ты тоже спи. Губы приоткрываются, чтобы сказать «нет», но с них срывается лишь вздох – видимо, уже согласен. Тем более тёплые пальцы с прежней мягкостью гладят виски, несильно массируя. Ничего не мешает открыть глаза, но веки не поддаются, как если бы та фраза наложила мощный гипноз. Не настолько и плохо быть попугайчиком, особенно в окружении этих горячих прикосновений. В следующий раз Ник не оказывается рядом и паника поднимается из нутра, забиваясь в глотку комом. Допровоцировал, довыводил, доспрашивал. Молодец! Лихорадочная дрожь пробегает по телу – чужая душа всегда потёмки, незачем лезть туда с фонарём и пытаться осветить её детали, кто знает, что там прячется в черноте. Ладонь со слепой надеждой проводит по смятым простыням, словно пытаясь ухватиться за намёк, что всё было сном. Или явью, в которой место рядом ещё хранит тепло другого тела, что никто не ушёл. – Что ищешь? Телефон я убрал, он немного на пол упал, когда с одеяла соскользнул. Но жив. Резко становится легче, до шумного выдоха, который, вероятно, посчитают за радость о непотерянном мобильнике. Пусть будет так, пусть уже хоть что думают. Волосы Ника влажные и привычно торчат в разные стороны под разными углами, вокруг бёдер обмотано полотенце, щёки слегка красноватые, взгляд разомлевший – не ушёл, не дальше ванной комнаты, по крайней мере. – Ты планируешь тут задержаться? – Если разрешишь. – Без проблем. Больше не боишься меня? Ник с размаху заваливается обратно в постель, капли воды с него разлетаются на всё вокруг. – С чего бы мне тебя бояться? – Ты думал, что я могу тебе что-нибудь сделать, разве нет? Верхняя часть его тела оголена, и маленький сквозняк от окна заставляет его поёжиться. Или это от неприятных воспоминаний передёргивает? – Да, было дело. Но ты хорошо зарекомендовал себя. Но не надейся, что я тебе доверяю безоговорочно. «Но», «но», «но». Столько противоречий: «я проведу с тобой ночь, но не обольщайся», «я буду с тобой, но только пока ты болеешь», «я позволяю тебе приблизиться, но всё равно не доверяю». «Да» и сразу «нет», разрешение и тут же черта, предотвращающая шаг вперёд – пограничное состояние между «ещё жив» и «почти мёртв» даёт о себе знать. – Как ты себя чувствуешь? – Бодро. И замерзающе. – Возьми что-нибудь из моей одежды. Он щурится и предвкушающе, будто ожидав этого предложения, улыбается: – Хочешь, чтобы я носил твои вещи? Что-то в этом вопросе нечисто, подсознание на связи и предупреждает: – Ходи так, если не стесняешься. Или если стремишься присоединиться ко мне в простуде - одному болеть скучно. Что бы там ни было, лучше перестраховаться, не давать однозначного ответа, пусть сам выбирает. Ника, судя по всему, это устраивает и он, рывком поднимаясь, направляется к шкафу. – Могу брать что угодно? – Абсолютно. – Прямо всё-всё? – Да. Если тебе понравятся мои носки - оставь их себе. Он распахивает створки и придирчиво присматривается к расчищенным полкам, которые прежде были забиты от и до. По мере ознакомления с «ассортиментом» его лицо приобретает всё более и более смиряющееся выражение от того, что найти вещи, привычные для себя, похоже, не удастся. – Где ты это покупаешь? – В основном заказываю, иногда с мероприятий достаётся. Удобно. – Ужасно. Он вытаскивает рубашку, разворачивает и тут же сворачивает, с непередаваемыми эмоциями заталкивая ту обратно. – Знаешь, я вполне готов ходить в таком виде. – О, не всё так плохо, не преувеличивай. Его взгляд красноречивее слов говорит, что всё, по его мнению, не плохо, нет – оно гораздо хуже, чем плохо. Ник копошится дальше, иногда поправляя сползающее полотенце. Его можно было бы порассматривать украдкой, но «прекрати пялиться» вынуждает уставиться в потолок, ориентируясь в происходящем по звукам. Он продолжает доставать одежду, с секунду оценивать её, а затем убирать, наверняка кривясь при этом. Ящики, вешалки, пакеты – шуршит и брякает всё, что способно шуршать и брякать. Возникает догадка, что там уже не вещи себе ищут, а пытаются что-то иное откопать, однако испуга она не вызывает – прятать попросту нечего. Спустя ещё некоторое время Ник кашляет, привлекая к себе внимание. Христосе. Боже. Блять. Поношенные штаны подвёрнуты снизу, чтобы не были слишком длинными, сверху майка – безупречный вкус, идеальное чувство стиля. Одеваться как пиздец можно в разных вариантах, при этом сохраняя суть. Помнится, в тех пакетах было собрано старьё, которое даже дома не надеть. А кому-то нормально. Стоит, ждёт реакции. – Не далеко от меня ушёл. Он в ответ фыркает и принимается утрамбовывать всё так, чтобы дверцы шкафа закрылись и ничего из-за них при открытии не выпало. – Ты голоден? Я бы перекусил. – Да, давай позавтракаем. Уже время обеда, но часов в зоне досягаемости нет, а телефон убран куда-то. Ладно, торопиться всё равно некуда. Раз уж они негласно решили не заморачиваться по поводу внешнего вида, то щетина остаётся на месте. Чешется только и за подушку цепляется, но плевать. Отражение в круглом зеркале ванной практически не изменилось за эти дни, разве что, тени под глазами посветлели после нескольких разов нормального сна и бледность постепенно отступает. Это хорошо. На кухне Ник уже разогрел пиццу и вскипятил чайник. На столе на выбор чай или кофе. О, кстати... – Спасибо за чай. И за всё остальное. – Я для себя в большей степени покупал, но пожалуйста. Он улыбается, намекая, что шутит, и его улыбка сейчас такая нужная. С пиццей покончено. Наконец-то. Ещё чуть-чуть и она испортилась бы. Ник греет руки о кружку и о чём-то думает, смотря сквозь неё. Нарушать идиллию не хочется, но заняться особо нечем, кроме как прочерчивать снова и снова линию от его пальцев с ободранными ногтями до подсохших волос. – Я хочу домой. Его голос заставляет вздрогнуть от внезапности, хоть и сказано это было очень тихо, будто случайно вырвавшаяся мысль. Он даже не меняется в лице, не заметив, что фраза была произнесена вслух. – Съездить? Он тоже вздрагивает, вскидывается, удивляясь, а потом смекает, в чём дело, и успокаивается. – Нет, позвонить. Лгать родителям в глаза я не смогу. – Что если сказать им правду? – Окей, но только ты сделаешь то же. Первый. Ты говорил, что понимаешь меня. А память у него отменная. Волнение закрадывается в сердце и разум: с одной стороны, надо расставить все точки, с другой – может, ещё повременить? Уверенности набраться... Однако Ник серьёзен настолько, что каряя радужка его глаз потемнела до чёрного. – Ты точно готов пойти на это? – Мне осталось меньше, чем ты думаешь. Я вряд ли доживу до рождества, потому собираюсь делать то, что давно пора было, и то, что хочу. По твоему совету, между прочим. Его голос ровный, жёсткий как сталь, непоколебимый. Уже не детская упёртость, не подростковый драматизм – он посчитал свои шансы и сделал неутешительный вывод, в который сам бы с удовольствием не поверил. – Куда ты мой телефон положил? – На стойку у телевизора. Всё разрешится сейчас, побег от проблем завершится, как только трубку на том конце поднимут. Секундная заминка прежде, чем взять то, за чем уходил, и вернуться за стол. Ник не торопит, промедление ему выгодно, чтобы собраться с силами, мыслями, переступить через себя – смирился или нет, ему по-прежнему мучительно больно от всего. Гудок. Второй. Третий. «Алло?» Сердце ухает в пятки. – Привет, мам. Давно не разговаривали. Как ты? Перекошенная улыбка на губах, чтобы создать видимость радости, чтобы не сразу в полымя. «Боже, не надеялась уже услышать тебя. У меня всё отлично, особенно теперь. Где ты пропадал? Что случилось? Я столько раз тебе звонила, но автоответчик сообщал, что абонент недоступен. Я так волновалась, что с тобой могло что-то произойти. И твой день рождения... ты даже тогда не позвонил, я ждала...» Где бы сердце ни было, совесть колет в него так, что оно сжимается, в уголках глаз щиплет. Разумеется, она ждала, что её дорогой сын поговорит с ней, а дорогой сын попросил вырубить его телефон и сам отстранился ото всех. – Не переживай, всё... Хорошо, да? Так хочется сказать это, отступить в последний момент, признать слабость, однако прикосновение к тыльной стороне ладони, сжатой в кулак, сбивает с этой волны. Ник, не применяя силы, разжимает мёртвую хватку и аккуратно берёт за руку, большим пальцем проводя по костяшкам. –... Всё очень сложно, на самом деле. У меня были проблемы. Язык, немея и сопротивляясь, выталкивает слова, в горле пересыхает. «Почему ты не сказал об этом сразу?» – Я... Не знаю. Я запутался и только сейчас стал осознавать, что к чему и что сам натворил. Я не должен был так пропадать и мучить тебя неведением. «И всё-таки... Что произошло? Это связано с тобой и твоим другом?» Она шестым материнским чувством ощущает разлад. Улыбка пропадает, как и толк в ней – не обмануть её таким дешёвым ходом. Ник, в тишине прекрасно слышащий разговор, замирает, поднимает взгляд. Ответом на его немой вопрос служит очень виноватое выражение лица – есть ещё кое-что, что не было рассказано. – Да, мы... Скорее всего, больше не будем общаться. Неспрашивайнеспрашивайнеспрашивай «Почему? Мне казалось, у вас очень крепкая дружба, чтобы прекращать её из-за каких-то ссор» Собственные пальцы незаметно пережимают чужое запястье, нащупав биение пульса – лучше будет сосредоточиться на этом. Два удара, пропуск, снова два удара, пропуск. – Если честно, мы перестали быть друзьями довольно давно. А с недавнего момента мы стали никем. Пауза. Ей надо обдумать это, распотрошить слова, увидеть, что за ними скрыто. Нет сомнений в том, что она поймёт и примет – хоть что-то обнадёживает. Спасибо тем тёплым отношениям, что сложились с самого детства. «Вы были... Больше, чем друзьями?» – Да. «И он...?» – Сделал кое-что, после чего я решил, что ему не место в моей жизни. Ник закусывает губу и смотрит с неким уважением от того, насколько ловко был обогнут острый угол, послуживший расколом. «И сейчас ты...?» – Полагаю, что больше в порядке, чем нет. Мы с ним виделись на днях, он извинялся, но ты ведь знаешь, что есть вещи, которые простить трудно. Злость прошла, осталась обида, но вскоре и она отпустит, я не хочу тонуть в этом. Сказал ему, чтобы держался подальше от меня. «Ты же не замкнулся в себе на весь месяц?» Месяц? Неужели столько времени минуло? Вроде же всё было недавно. – Почти. Но рядом со мной был один очень хороший человек, который помог мне, даже если и не задумывался об этом. Он и сейчас со мной, здесь, напротив. Взгляд на Ника в упор, чтобы не сомневался в том, про кого говорят. Он стушёвывается, в глаза смотреть не решается, его щёки покрываются розоватыми пятнами. «Это замечательно. Вы приедете погостить? Я соскучилась по тебе и не против, если ты будешь с... другим другом» Пятна обретают отчётливо-красный тон. Впрочем, не один Ник теперь борется с этим – стоило ожидать, что женщина перетрясёт в памяти все неоднозначные ситуации и на «очень близких друзей» взглянет иначе. – Спрошу у него. Но я обязательно приеду, позже напишу когда. «Тогда надеюсь на скорую встречу. Больше не пугай меня так и сразу говори, если что-то тебя гложет. Понял?» – Прости, я поступил как кретин. «Но я всё равно люблю тебя, дорогой» – И я тебя. «Пока» – Пока. Снова гудки, которые долетают до мозга с опозданием. Это произошло. И это было совершенно не страшно. Да, приходилось подбирать слова, но не более. Немыслимая лёгкость наполняет каждую клеточку тела. Рассказал. Всё рассказал. И больше никаких секретов. Ник перегибается через столешницу и одобряюще хлопает по плечу, без сарказма называет хорошим мальчиком. У хорошего мальчика дрожат колени, но он счастлив от того, что справился с собой. – Слышал, со мной не против познакомиться? – Если ты хочешь объесться пастой на неделю вперёд, то милости прошу - отвезу, познакомлю. – Заманчиво. Я подумаю. Веселье постепенно пропадает, когда подкрадывается секунда второму выполнять свою часть. Ник нервно вертит в пальцах телефон, поддевает чехол, со звонким хлопком защёлкивая его обратно, на матовой поверхности того появляется несколько новых царапин. – Я не смогу им позвонить. В том плане, что они... Ну, это будет не так просто, как у тебя. Запишу сообщение в чат, в общем. Сойдёт? – Ты это делаешь не для меня, а для себя. Поступай, как считаешь нужным. В дверь стучат, и Ник явно расслабляется, выигрывая себе минуты, которые ему до сих пор необходимы. Стучат настойчиво, будто зная, что квартира не пустует. Ничего не остаётся, как подняться и уйти выяснять, что там такое. На пороге стоит невысокая соседка – милая женщина лет сорока, чьего кота периодически приходилось возвращать, когда тот юрко выскакивал из её коридора и запрыгивал на подъездный подоконник, до которого ей не дотянуться. Она мнётся, не зная, как начать. – Добрый день. Она на мгновение прекращает заламывать пальцы и поднимает лицо. – Добрый. – В чём дело? Ваш кот снова убежал? – Нет, это по поводу... Недавнего инцидента. Так всё-таки что-то случилось, отчего в подъезде ещё улавливаются нотки былого смрада. Вероятно, именно об этом пойдёт речь. Женщина слегка отступает, приглашая выйти на площадку. Интуиция подсказывает сделать это и ко всему прочему дверь прикрыть. – Я не очень в курсе, извините. – Я знаю, да, поэтому... Просто... Наш сосед сверху, он... Она сжимает челюсти, что желваки выступают. Её глаза наполняются влажным блеском. – ...неожиданно пропал, а потом другие соседи стали жаловаться на запах в своей квартире, мы заподозрили утечку газа. Когда взломали замки, то... Он был весь в цветах. Насквозь. И я... хотела передать, что никаких утечек не было. Простите. Она с громким хлюпающим звуком втягивает носом воздух, совсем сникнув. Её плечи мелко дрожат, а худая фигура становится ещё меньше. – Ничего. Спасибо за информацию. Она кивает, извиняется и скрывается в своей квартире. Сосед сверху. Тот самый, которого кляли все этажи из-за будильника. Мысли сами собираются в цепочку: все те утра в тишине были потому, что этот человек лежал у себя мёртвый и покрывался цветами. Перед глазами встают картины изувеченного тела, сквозь разорванную гниющую плоть которого прорастают бутоны, разрастаясь как на клумбе. И черты лица такие смутно знакомые... Резкий приступ рвоты заставляет метнуться к себе и сразу в ванную. Завтрак благополучно утекает по трубам, смытый в унитаз, затем рвёт водой и желчью, пока ноющие спазмы не перестают скручивать желудок. Теперь умыться, смыть горький привкус изо рта и попытаться прийти в чувство. Только острую жалость, плотнее засевшую в душу, уже никак не выгнать. В зеркале отражается Ник, чуть запоздав влетевший следом. Он тоже смотрит и через стекло видит, как стремительно теряет цвета чужая кожа, едва вернув прежний оттенок. Долгое моргание, чтобы собраться. Поворот. Щёки у Ника сырые, глаза красные, ресницы слиплись. Дорожки невысохших слёз прочерчивают две полосы от нижних век до подбородка. Он, словно очнувшись, спешит стереть их кулаком, отвернуться, но ему не позволяют, крепко обхватив и прижав к груди. Неистовый порыв печальной нежности заставляет сорваться с места, схватить этого мальчишку, стиснуть, уткнуться губами и носом в его макушку, вдохнуть запах шампуня от его волос. Убеждать себя, уверять, что ничего плохого пока не случилось. Пока все живы, пока он вцепляется в ткань и жмётся к ключицам, к шее, пряча лицо. Футболка, натянувшись, воротом давит под кадык, дышать тяжело от того, как сильно сдавлена грудная клетка со всех сторон, однако это помогает держаться в реальности. Живой. Живой. Живой. Постепенно он обмякает, объятия слабеют, он больше не трепыхается, не напирает, куклой повисая, полагаясь на поддержку чужих рук. Ткань в том месте, где к ней прижимались, мокрая, прилипает. Тихий плач, не навзрыд, без криков и истерик, шумное дыхание, и от этого у самого картинка перед глазами плывёт. Ник стоит так ровно столько, сколько ему требуется, как если бы время засекали. Он отстраняется и отходит умыться, без слов, без объяснений. Лучше оставить его пока что, только футболку закинуть к прочему грязному белью. Его мобильник лежит на столе, по экрану растеклась капля, там открыт чат «famiglia», где зелёным светятся два голосовых сообщения длительностью чуть больше минуты. И он сделал это. И безвозвратно разрушил уклад жизни своей семьи. Это больно, но правильно с той позиции, что если однажды он пропадёт без вести, то будет хуже. Экран гаснет, читать переписку нет интереса и на это нет никакого права. Ник возвращается помятый и чуть опухший, подходит вплотную, снова кладёт горячий лоб на плечо. – Свою часть я выполнил, можешь прослушать. – Верю. И у тебя опять температура, пойдём. Он оставляет свой телефон на столе, не удостоив тот взглядом, не проверив на наличие ответов. В спальне он садится на кровать и забирается к изголовью, ожидая, пока ему принесут таблетки и воду. – Обезболивающие есть? – Да, только очень сильные. – Отлично, мне другие не подойдут. Ник выпивает сначала одну таблетку, потом вторую, морщится, коротко благодарит. Его знобит, потому он, притянув колени к груди, заматывается в одеяло, пока эффект жаропонижающего не проявится. Судя по ищущему взгляду, телефон он забыл опрометчиво, но подниматься никому не хочется. – Включить тебе приставку? Из-под толщи одеяла высовывается рука за джойстиком. – Давай. Без футболки прохладно, но одеялом делиться не намерены, а найти замену в шкафу будет проблематично ввиду перевёрнутости там всего. Впрочем, не так уж и критично, это ночью свежо, днём-то +20 по Цельсию. Ник щёлкает кнопками, прокручивая библиотеку, выбирая что-то, потом смотрит, долго и выжидающе. – Присоединишься? – Позже - если уж начал, то и друзьям напишу, а то они волнуются. Он всё понимает и не спрашивает больше, запуская что-то. Друзьям действительно написать надо, даже необходимо, пока значок непрочитанных сообщений не перешагнул за сотню, так что это не оправдание вовсе и не своей криворукости в некоторых вещах точно. Окей, с этим решили, осталось придумать, что писать. «Привет, всё в порядке. Извини, что не ответил раньше - были дела. Давай встретимся, как будет время». Отлично, всё ёмко, лаконично и по сути, краткость – сестра таланта, в конце концов. И на встрече всё обсудят, тем более там позабудется уже, похуизм своё возьмёт и утешения не будут такими неприятными. Потихоньку-помаленьку, меняя слова, создаётся с десяток сообщений, которые расходятся по адресатам. Если многие согласятся собраться вместе, то можно устроить вечеринку. Хотя опять напиваться... С другой стороны – который день трезвый как стёклышко, организм отдохнул, стоит и всему остальному отдохнуть. Взгляд сам переползает на Ника, который за эти полчаса успел скинуть одеяло и вытянуть ноги, увлёкшись игровым процессом. Его бы тоже пригласить, познакомить с кем-нибудь, чтобы не таким одиноким был. Но, наверное, ему это не очень-то требуется, иначе бы не сидел здесь. Кажется, он не склонен в принципе людям доверять и все попытки социализировать его против воли себе же боком выйдут. – Ты всё-таки хочешь присоединиться? О чёрт. Он, почувствовав внимание на себе, перевёл взгляд и стал смотреть в ответ, что, конечно же, заметили с опозданием, зависнув среди мыслей. – Нет, прости, я задумался. – Случайно не о том, из-за чего тебя вывернуло? Я бы послушал. О нет. Вот об этом он точно не услышит, никогда и ни за что. – Прости ещё раз, но я не хочу об этом говорить. – Это как-то связано с моей болезнью? Если, разумеется, он сам не сложит обстоятельства и не догадается. Нельзя таким быть. Он уже нормально поворачивается, чтобы на лице все изменения отслеживать. Заминка затягивается. Да и как тут быть: «да» и он продолжит развивать тему, «нет» – он уличит ложь и начнётся то же самое. – Значит, я прав. Хорошо... Тогда связано ли это как-то с той вонью в подъезде? Видимо, ждать ему надоедает, и он в открытую наступает с вопросами. Увы, ему придётся отвечать самому себе, потому что язык не повернётся. – М... Интересно. Давай с трёх попыток: угадаю, если скажу, что кто-то окочурился? В глазах, вероятно, что-то дёргается, и он щёлкает пальцами, признавая за своими умственными способностями победу. Если он выиграл правду, то себе остаётся неудачное «пытался как лучше». – Маленький Шерлок Холмс, надеюсь, ты счастлив. Он тянется и касается рукой щеки, чтобы заставить вновь взглянуть на себя, потому что отвернуться было весьма логичным решением, чтобы никто ничего больше не прочитал, не залез под кожу, не тронул того, что не должен. Он подбирается ближе, как паук, схватывает в объятия, его дыхание ползёт по шее, руки по груди и плечам. Жарко. Сладко. Невыносимо. Посмотреть на него, поддаться – значит, проиграть сразу по всем фронтам. – Перестань, пожалуйста. Краем глаза замечается, как Ник вскидывает брови, но быстро прогоняет удивление, возвращаясь к своей двусмысленной игре. – Почему? Что я такого делаю? У тебя классная фигура, у меня никогда такой не получалось, чем бы ни занимался. К игре в дурачка тоже. Его пальцы надавливают на пресс и мышцы непроизвольно напрягаются. – Повторяю: перестань. – Причина? – Мне неприятно, убери руки. И он, оторопев, убирает, а потом раздражённо вскидывается, уже грубо схватив ладонями за щёки и насильно разворачивая. – Я, блять, к тебе клинья подбиваю столько времени, а тебе, блять, неприятно? Его мягкость сменяется острой злостью, которая тлела внутри и сейчас вырвалась готовая праведным гневом всё сжечь. – Что? – О, ещё скажи, что ничего не понимаешь. – Честно - нет. Лучше сознаться, сказать прямо, потому что судорожное осмысление ничего не даст, а враньё ситуацию не исправит, вызовет новую порцию крайнего недовольства. Огонёк в глазах Ника гаснет, сменяясь пустотой, заволокшей его взгляд матовой плёнкой. Он отстраняется и смиренно отодвигается на своё место. – Тормоз. – Эй. – Да если тормоз, как иначе-то назвать? – По-нормальному. Что тебя не устроило? – Ничего. Всё, разбирайся со своими друзьями дальше. Он демонстративно берёт джойстик, возобновляя раунд, но держится не больше минуты, после которой кидает тот обратно на одеяло, возвращаясь к разговору: – Вот, знаешь, неприятно - это когда ты пытаешься подступиться к человеку, а до него никак не допрёт. Господи, так хоть понятно? На самом деле, нет. Ну, то есть, примерный смысл доходит, но всё остальное не очень. Чужая душа не потёмки, чужая душа – пиздец, в котором и хозяину не разобраться. – Относительно. Ты не мог бы по порядку всё объяснить? Он цокает языком, будто сказанное – абсолютная глупость, которую просто невозможно сморозить, но тем не менее, и ему придётся пояснять, почему при сложении единиц получается двойка. – Начнём с начала. Помнишь первый раз, когда мы пересеклись? Кивок. – Замечательно. Я тебя ещё до этого приметил, потому что ты совсем не вписывался в окружение, но оставил - за парнями я не бегал, ага. Потом покурить ушёл, смотрю, и ты там, на меня смотришь, я на тебя, ты на меня - ну, подумал, судьба, в бар спустился, там тебя решил подождать, а до тебя, видимо, уже тогда не доходило, и наша встреча не удалась. Ничего, не расстроился, подошёл к бармену, спросил, что за кадр привлёк моё внимание. Тот ничего не знал, обещал последить за тобой. Потом, прикинув что-то, он по-дружески сказал мне не лезть, потому что впечатление ты произвёл такое, не хорошее. Но мне принципиально стало дое... Ну, получше узнать. Сам представь: все прыгают под музыку, песни горланят, а один сидит особняком. Разумеется, это заинтересует скучающую душу. Постоял, понаблюдал, на следующий день попросил тебе что-нибудь нормального налить, потому что ты пил совсем бурду, хотя тебе всё равно было. Ну, в общем-то, всё, конец. А по ощущениям только начало. Кто бы подумал, что интерес ещё тогда был обоюдным. Забавно это получается, только не стыкуется с тем, что происходило. – Но почему ты не мог подойти, заговорить? Ник вздыхает и поджимает губы, опуская взгляд. – Просто представь: твой организм сам себя травит и сам от себя сходит с ума. Ладно, если температура поднимается - таблетку принял и живи спокойно. А если... короче, у меня были причины промотать конфетно-букетный период. И я не так это представлял, но с тем тобой по-нормальному бы не получилось, а прогонять с порога было бы грубо, вот и пришлось опять поступиться. И вообще, мне девушки больше нравятся. Он перескакивает с мысли на мысль, терзая в пальцах края майки. Ему неудобно от разговора, от того, что сам эту тему продолжил и что не может свернуть с неё в более безопасное русло. – Так почему бы не познакомиться с кем-нибудь из них? – А ты попробуй в моём районе девушку найти и чтобы потом к вам её девушка не подошла. Признание задевает за живое, но следом вспоминается, что сам искал встречи на ночь. Что ж, окей, один-один. – То есть, я просто был более приемлемым вариантом среди других? – Типа того. Если для тебя это важно, то ты и сейчас приемлемый вариант, даже приемлемее, чем тогда: по-прежнему не домогаешься, не делаешь ничего из ряда вон, выглядишь ухожено, порядочный в принципе. Да, не совсем то, что я представлял, но тоже неплохо. Надеюсь, ты понимаешь, что сейчас мы обсуждаем исключительно критерии для выбора партнёра? Если охватывать другие аспекты, то ты чуткий и в общении приятный, с тобой, вроде как, комфортно находиться. Ну, обычно все, кто больше и выше меня, не вызывают особого доверия, а ты больше и выше, но, честное слово, я не уверен, что ты матом ругаться способен. Может, это только пока ты не полностью отошёл от переживаний, но я смотрю на тебя и вижу мальчика, мечущегося между тем, чтобы сохранить дух беззаботного юношества, и тем, чтобы соответствовать возрасту. Мне нравится первое, потому что такой ты настоящий. Да, мне даже нравятся твои дурацкие вещи, потому что они делают тебя тобой. В общем, ты меня заинтересовал сильнее, чем планировалось, и я, пожалуй, хочу больше платонических отношений, нежели потрахаться и разбежаться. Ну, второе отметать тоже не будем, но без последнего. И ты опять не алло во всём этом, верно? Сиди переваривай. Теперь все карты и ключи на руках, их только по полочкам разложить требуется, выловить важное, отмести второстепенное, составить представление о себе. Осталась всего одна вещь без уточнения. – Как я должен был догадаться до этого? Ник, протянувшийся к геймпаду, замирает. – Да хрен знает, я половину осознал, когда взбесился. И он сам с себя смеётся, мигом разряжая атмосферу. У него чудесный смех, искренний, заразительный, отгоняющий гнетущее. – Знаешь, ты меня тоже тогда зацепил и я думал предпринять что-нибудь, но ты ясно дал понять, чтобы я не лез. И я, собственно, не лез. Кстати, ты на этой крыше так стоял, будто прыгать собирался. Ник утирает выступившие слёзы, прокашливается и откидывается на подушки, растягиваясь по постели и не пытаясь включиться в игру. – Оттуда прыгать бесполезно, если только не хочешь переломать себе всё. Обычно я поднимаюсь, чтобы на небо посмотреть - однажды я увижу там звёзды вместо света вывесок. Он говорит об этом с такой надеждой, хотя и понимает, что это несбыточно. А впрочем... – Я могу отвезти тебя в одно место, там красиво и звёзды видно. – То, что я тебе слегка доверился, не значит, что теперь я готов ехать с тобой ночью в лес. Ох, боже. Неужели оно со стороны действительно прозвучало так? – Я ничего такого не... – Расслабься, я шучу. Мне терять нечего, так что я согласен хоть в лес, хоть куда-то ещё. Только скажи когда. Смятение отступает – это была шутка, всего лишь шутка. Всё остальное решается проще: открыть прогноз погоды, оценить облачность. – Завтра как раз все условия, только придётся к моей семье заехать - переночевать, ибо я не стану рисковать нашей безопасностью. Ник пожимает плечами – «окей». Как бы прискорбно ни звучало, терять ему, и правда, нечего. Теперь надо предупредить маму, что к ней приедут в гости. Вечером. И останутся на ночь. А потом куда-то исчезнут вдвоём. Что, сейчас все вещи будут звучать плохо? – Во сколько выезжаем? – Часов в шесть вечера. Полчаса-час на дорогу, зайдём, отдохнём, потом продолжим путь, там как раз стемнеет. – Тогда я после работы к тебе зайду? Так будет проще: не придётся сто раз из места в место бегать. – Оставлю дверь незапертой. Mamà отвечает одобрением и обещает приготовить ужин. Судя по тому, какие ужины были раньше, им крупно повезёт встать из-за стола – это не пицца, растянутая на несколько суток. Но Ник обрадуется – его мини-холодильник мог похвастаться парой бутылок пива. Кстати, Ник в упор смотрит на телефон, словно гипнотизируя тот или пытаясь сквозь крышку увидеть, что творится на экране. Очевидно, он чего-то ждёт. Не очевидно только чего – разговор себя исчерпал. Или опять надо до чего-то догадаться, до чего он сам недавно дошёл? – Что с тобой? Пусть считает тормозом, но так будет быстрее, чем многозначительно переглядываться и всё равно ничего не понять. – Вот думаю: тебя сильно беспокоит моя болезнь? Опять про это. Однако у него есть основания не только для доверия, но и для сомнений. В конце концов, кто знает, что с ним было до этого. – Ты сказал, это не опасно, если не пить твою кровь. Я по-прежнему не собираюсь этого делать - полагаю, я вне зоны риска. –Хорошо... Он на секунду опускает взгляд и снова его поднимает, решаясь продолжить: –...А если я предложу всё-таки нормально сделать то, что у нас не получилось в первый раз? Телефон выскальзывает из ладони и больно падает на живот. Стоп. Секунду. Что? То есть... Что, так сразу? Выглядит он, конечно, «можешь отказаться – не обижусь, но в третий раз спрашивать не стану». – Ты уверен? У тебя ещё недавно температура была и... Может, тебе лучше отдохнуть другим образом? – Так и знал, что боишься. Ну-ка ещё секунду. Это откуда такие выводы? Да, полностью принять данный факт пока не получается, но зачем сразу обвинять в трусости? – Не боюсь. – Нет, боишься. Уверен, что тебе противно - ты шарахаешься от моих прикосновений, сам же сказал, что неприятно. Так искажать смысл фразы, выдернутой из контекста, уметь надо. И это выражение, прямо говорящее «да-да, всё с тобой ясно, не продолжай». – Ты сейчас серьёзно? Вместо ответа Ник нащупывает одеяло и тянет то на себя, намереваясь укрыться с головой. Ну нет. Сначала пусть пояснит, что в его голове замкнулось, а потом хоть что делает. – Отпусти, я не буду с тобой больше ни о чём говорить. Точка. Он тянет за пододеяльник сильнее и ткань грозит порваться. – Ведёшь себя хуже капризной девицы. – А ты больно знаешь, как ведут себя девушки. – Представь себе, знаю. – Вот и поступай тогда, как знаешь. Типичная ситуация, как для бюджетной драмы написанная: один дуется на второго, второй откровенно не понимает, чем заслужил это. Неужели его разозлил отказ? Но ведь отказа как такового не было. Какого чёрта? Ник, поблескивая глазами и раздражённо раздувая ноздри, будто старается прожечь дыру в затылке через чужой зрачок. Что ж, мелодраматичная ситуация требует мелодраматичных действий. Поцелуй должен был подразумеваться как неожиданный, но судя по тому, с каким пылом в него включаются – его очень даже ожидали. Руки Ника с одеяла быстро перемещаются на бритый затылок, не давая отстраниться, когда всё становится чуть очевиднее. Собака он не только проницательная, но и хитрая, да и сам тоже красавец – повёлся на обычное «слабо». Хотя, признаться, страшновато от резко ударившего в нос аромата цветов. А потом становится хорошо. Слишком хорошо. Ник судорожно втягивает воздух, когда у него наконец появляется возможность это сделать. Он закусывает влажную губу и смотрит совершенно иначе – вожделеннее, довольнее. – Моё предложение в силе. Фраза как щелчок детонатора, спусковой курок, секунда и бах! Ещё один глубокий поцелуй, а затем нежные, едва ощутимые. Висок, скула, уголок губ, подбородок. Он откидывается на подушки, помогает стащить с себя майку, запрокидывает голову, открывая шею, где под кожей кадык беспокойно дёргается. Поцелуй, ниже, ещё ниже – ключицы, плечи, середина груди. Он предпочитает не следить за происходящим, погрузиться в ощущения, позволить работать другим органам чувств. Тяжёлые вдохи и хриплые выдохи, кожа на рёбрах натягивается, мышцы пресса напрягаются. Медленнее, ещё медленнее – поцелуй в основание шеи и снова в губы. Ник отвечает с особой страстью, стараясь красноречивее намекнуть, что беспокоит уже его, а конкретнее – факт, что они до сих пор наполовину одеты. Ему не нравится, он приподнимает бёдра, надеясь хоть так переключить внимание с верхней части своего тела на нижнюю. Ага. Сейчас. На шее лучше никаких следов не оставлять – вряд ли у него есть кофта с высоким воротом. Зато на груди и животе места предостаточно. Его твёрдые соски припухают от ласк, и он, не выдерживая, шипит прекращать это, закрывая рукой грудь. Он не обрадуется, если перед ним откроется перспектива их заклеивать пластырями, чтобы не одёргивать футболку, внезапно ставшую натирать. Но всё того стоит – прекрасная отместка за провокацию, теперь пусть терпит. Хотя терпения в нём всё меньше и меньше: пальцы слепо цепляются за простынь или за чужие плечи, стоны жалобнее, громче, поцелуи жёстче. Он никак не может повлиять на положение вещей и его это злит, он ничего не может сделать, чтобы добиться желаемого, и ему приходится просить. Поступать с ним так – весьма по-садистски. Однако он сам того захотел. Не в такой форме и явно не так себе это представлял, но запротестовать он уже не в состоянии, максимум его способностей сейчас – пытаться не потерять остатки самообладания и как-нибудь перетерпеть до неприличия долгие прелюдии. Но мучить его – занятие всё-таки не настолько весёлое, чтобы предаваться ему часами. Он выдыхает почти радостно, когда чувствует ладонь, опустившуюся на его пах. Раздразнивающе-неторопливые поглаживания сквозь ткань штанов и белья возвращают Ника в прежнее неудовлетворённо-ждущее состояние. – Если ты не... Блять, я сейчас... Пара движений рукой вверх-вниз и он зажмуривается, а дыхание обрывается на полувдохе. Его тело, секунду назад напряжённое как струна, выгибается и расслабляется, будто разом лишившись всех сил. Три. Два. Один... Ник распахивает глаза и поднимается на локтях, беспомощно глядя перед собой. На его щеках появляются красные пятна, уши моментально вспыхивают. Злость, стыд или всё вместе – неважно, потому что выглядит он забавно, что даже собственное возбуждение перестаёт причинять дискомфорт. На несколько секунд. – Ну, с кем не бывает. Вероятно, не стоило так говорить, но удержаться оказалось сложнее, да и поплывший взгляд не выражает опасности. Он ведёт плечами, будто соглашаясь, чтобы чувство неловкости умерить. – Может, я тебе... Как тогда? Половина его сознания блаженно отчаливает, вторая половина велит ему нервно терзать завязки на штанах. В таком состоянии ему лучше ничего подобного не доверять – мало ли челюсть сведёт или переусердствует в благом порыве... Цена ошибки будет велика, в общем. – Не возражаешь, если я первый в ванную пойду? – Нет. – Салфетки в верхнем ящике тумбы, если что. Он продолжает мять шнурки, стараясь делать вид, что от этого зависит его жизнь минимум. Это даже хорошо – передвигаться не очень удобно и отчасти тоже неловко, но больше от того, что будет потом. А потом будет много чего – домыслы, представления, закушенные пальцы, чтобы кроме шума воды ничего не было слышно. Впервые в зрелом возрасте фантазия так напряжённо вырисовывает образы. Вся красота в деталях: в трещинках на губах, в побелевших костяшках, в южной брани, срывающейся языка и остающейся понятой на интуитивном уровне. И он красив. Красив, когда улыбается, когда бесится. Красивы его нахмуренные брови, ямочки на щеках, веснушки на носу, ободранная кожа, мозоли от гитары, не идеально стройная фигура, не слишком узкие бёдра или наоборот не слишком широкие плечи, рост сравнительно не высокий. Совершенная противоположность тому, что было. В него можно было бы влюбиться – нет ничего, что бы этому мешало. Но не в этой вселенной, а в какой-нибудь другой, где не существует странных болезней, где все здоровы, где люди любят друг друга без опаски. И всё опять вернулось к этому. За порогом Ник покорно ждёт очереди, но судя по тому, как быстро он заходит и закрывает дверь за собой – вломиться ранее или постучать настойчиво ему не давало, разве что, смущение, теперь надёжно спрятанное за негодованием. Всё возвращается на круги своя. В спальне будто пронёсся ураган и всё на постели перевёрнуто вверх дном, а из шкафа всё-таки выпали вещи. Ладно, как раз нечем заняться, пока этот в ванной. На полках предсказуемый хаос. Не то чтобы раньше футболка к футболке лежала, но сейчас там прямо бардак в чистом виде. А вообще, нормальные рубашки, что Нику не понравилось? Не все, но многие. Ну, больше половины. Господи, если никто ничего не говорил по этому поводу, то, значит, и проблем не было. Вон, какой симпатичный принт с акулой – у некоторых людей просто нет вкуса. Хотя стоит задуматься о том, чтобы от некоторых избавиться. Но это позже. Геймпад, забытый и одинокий, слетает с одеяла на пол с громким стуком под аккомпанемент звучного «блять», которое словно могло бы остановить падение. Вот что-что, а затраты на новую технику в планы не входили, поэтому пусть всё, связанное с приставкой, лежит у неё же, равно как и пульт от ТВ, не раз наворачивавшийся. Когда Ник спрашивал, насколько всё ему разрешается брать из одежды, он действительно имел в виду всё, потому как иначе объяснить его пребывание в чужом белье не получится. Однако вид занятный, особенно без этих жутких штанов. А майку он, видимо, не надел, так как поленился раскапывать всё это. – Я спать. Он ныряет под толщу одеял и собирается завернуться во все, будто околел, пока шёл пять метров по коридору – спать, так спать. Его кожа влажная и прохладная, как если бы он обливался ледяной водой. Впрочем, он даже не против того, что к нему прижимаются и сам ищет тепла, ворочаясь и в итоге забрасывая руки-ноги на чужое тело, словно намереваясь впитать все тридцать шесть градусов. Сегодня Ник почти не кашляет и это вселяет надежду – пока не очень ясно, как у него протекают эти «цветения», но чем хуже ему, тем ближе пик. Соответственно, чем ему лучше, тем меньше стоит паниковать. Он пахнет гелем для душа и своими сладкими цветами. Может, и не надо какой-то другой вселенной, может, он и в этой будет жить, хотя бы дольше рождества. Растения ведь цветут раз в год, так что ему ничего не помешает проводить время до осени в своё удовольствие – съездить домой, навестить семью, друзей, огрести за то, что перепугал всех. Наверное, он каждый год готовится к худшему, поэтому говорит про смерть и прочее. Дурак, иначе не назовёшь. Ник, не просыпаясь, тихо прокашивается и лбом утыкается в шею, обдавая рваным дыханием. Всё будет хорошо. Ему просто надо было отдохнуть, всем нужно отдыхать иногда. Вот развеется и ему легче станет, потом его куда-нибудь внепланово вытащить можно – устроить обоим отпуск. Или вообще тур организовать и его с собой. На «Санремо» наконец попробовать свои силы, а то надоело без продвижения в карьере сидеть. Да, так и поступят. А теперь самому отдыхать пора.