Когда цветет олеандр

Тихо. Тут не дом в привычном понимании, если только относительно и с натяжкой назвать родительскую квартиру таковой. Не в том суть. Здесь тихо, но сон не идёт, как ни переворачивайся с боку на бок. Вроде, и подушка мягкая, и согрелся, и Ник лежит на расстоянии, не мешая, однако тело, ещё недавно ломившееся от переполняющей его усталости, решило, что легли, глаза чуть закрыли и на том достаточно, чтобы вновь наполниться бодростью. Ну что за дурной организм? Ник лежит на животе, и его спина мерно поднимается при каждом вдохе. Ладно, здесь не так тихо, как казалось – в конце концов, слышно дыхание и завывание ветра за окном. Может, покурить на балкон выйти? Опять же потом пахнуть будет. Если не получится заснуть, то можно и сходить, проветриться получше надо будет перед возвращением. Ник. Друг. Интересное обстоятельство. Нет, это не плохо, это хорошо, даже очень хорошо, что он теперь доверяет и готов отодвинуть свою колкость и мнительность, но... видеть его другом немного не то, чего хотелось. Но ведь все люди разные. Он предупреждал, что не заинтересован в мужчинах. Но он не вёл себя так, будто совсем не заинтересован. В конце концов, он мог найти девушку, если те его устраивают на сто процентов, а не пятьдесят на пятьдесят. Мир контрацептивов развит достаточно, чтобы не беспокоиться о многих вещах. Но риски всё равно есть. Никто не застрахован, даже если предохраняется. Нежелательная беременность – меньшее, с чем они могли бы столкнуться. Девушка может любить слишком сильно, быть слишком эмоциональной и будет этим ослеплена. А потом всё. Для обоих. О, будто мужчина не способен терять голову и переживать. То был плохой аргумент. Да, из-за издержек воспитания они могут быть менее подвержены эмпатическим порывам и где-то рациональнее взглянут на ситуацию, но это не означает, что они любят в меньшей мере. И девушки тоже не повально влюблённые глупышки. Однако он выбирает девушек, пусть и влюблённых глупышек, пусть каких угодно. Это факт, константа, непререкаемая истина. Попробуй оспорить. Он был заинтересован тогда, в баре. Он собирался подойти. Чтобы быстрее затащить в свою комнату. Он сам сказал, что у него нет выбора, это всего лишь веление организма – простая физика, чистое плотское желание, которому он сейчас особенно подвержен. Он говорит многое, чтобы удержать рядом человека, с кем удобно предаваться слабостям. «Приемлемый вариант», не так ли? Но... Он даже не следил за тем, что с ним делали, просто закрыл глаза и погрузился в свои мысли, абстрагировавшись от происходящего. О чём он тогда думал, кого представлял с собой? Он был нежен у себя в номере из жалости, в остальном он действовал или под влиянием болезни, или в рамках дружбы, не позволяя в отношении себя неоднозначных действий. Все решительные шаги были совершены им не по его воле. Шах и мат от собственного сознания. Неприятно. Горько. Не то чтобы дружба, даже с некоторыми «привилегиями», это плохо, но... не то, чего хотелось. Потому что хотелось всё-таки любви, большой и чистой. А кому не хочется найти того, с кем он будет счастлив? Но большой и чистой любви нынче дефицит – закончилась, так и не завезли новую партию. Может, пора бы здраво взглянуть на мир? Ник обрадуется путешествиям и с жаром исследователя будет гулять по очередному городу, не откажется от пива и составит компанию в играх. Однако дальше ничего не будет. Не будет ни пробуждений в объятиях, ни поцелуев, ни других проявлений чувств. Более того, ему наверняка наскучит его положение – разница в возрасте, плюс разница в росте, плюс разница в параметрах и всё не в его пользу – чувство собственного достоинства засопит буквально через пару недель. Может, и хорошо, что оно так – что он любит своих девушек и не допускает, чтобы кто-то обманулся его радушием и расположенностью. Плохо, что он-то как раз способен обманывать своими заманчивыми речами и мнимой покладистостью, когда ему это выгодно, а сам этому не подвержен. Конечно, он же предпочитает девушек... Ник, будто ощутив, что о нём думают, шевелится и поднимается на локтях, а затем выпрямляет руки, перемещаясь в сидячее положение. Из-за темноты он не заметит, что за ним следят, даже если прямо сейчас обернётся. Но он не оборачивается, пальцами только волосы вздыбливает, лицо потирает и встаёт. В этом не было бы ничего подозрительного, если бы он в сторону ванной пошёл, а не принялся копаться в одежде и не юркнул на балкон, чудом не налетев на стулья у стола. Желание узнать, в чём дело, и при необходимости помочь твердит вставать следом, шестое чувство намекает лежать и притворяться спящим. Что если пойти за ним? Сказать, что не спалось, это ведь будет правдой, потом расспросить о его печалях – вряд ли кто-то среди ночи побежит курить от просто так. Но вдруг ему надо побыть одному? Вдруг он тоже не спал и, посчитав, что его никто не задержит, решил отойти. Может, в его голове тоже не всё так прекрасно сложено. Может, ему тоже надо о чём-то подумать. Хорошо, пусть будет что будет. Самое страшное, что лезет в мысли – у Ника мог случиться приступ и ему нехорошо. Неизвестно, откуда взялась эта родительская забота, но намерение встать и проверить становится нестерпимым. Впрочем, если чуть-чуть приподняться, то видно его фигуру напротив окна и прозрачные разводы дыма – рано паниковать. Проходит минут пять или десять, или вообще час, прежде чем балконная дверь открывается и закрывается вновь. Ник медленно прокрадывается, стараясь не ступать на поскрипывающие места на полу, но диван отчаянно вздрагивает, когда на него наваливаются. Следить за ним теперь опасно и лучше вложить силы в свои актёрские способности, тем более что матрас прогибается всё ближе и ближе. Стоит немалой концентрации, чтобы не дёрнуться, когда чужие руки приминают подушку по обе стороны. Неужели заметил? Если да, то есть ли смысл притворяться? А если нет? Что он делает тогда, если не пытается определить, следили ли за ним? Его дыхание обдаёт губы, кончики носов практически соприкасаются. Что он творит? От него пахнет дешёвым табаком, но сквозь противный запах пробивается это нежное цветочное… И тут, пониже нижнего века сверху что-то капает, почти задевая ресницы. Ник отклоняется, а потом пальцем размазывает упавшую каплю по щеке и снова поднимается, спешно уходя. Собственные пальцы касаются лица в том месте, где ещё остаётся чуть влажный след – он что, плакал? Иное предположение было бы абсурдным. Ник теперь в ванной и можно без опаски подняться, и если он вернётся, то можно будет просто уйти туда же без объяснений. Даже лучше, если он сейчас вернётся – хочется убедиться, что с ним ничего серьёзного не стряслось. Но он медлит, заставляя с каждой секундой выстраивать всё более ужасающие доводы о причинах отсутствия. Обнадёживает, что вода шумит с некоторыми перерывами – умывается или что-то в том духе. Как ни напрягай слух всё равно не слышно, что происходит за дверью. Да, пришлось встать и подойти, потому что сидеть сложа руки стало невыносимо. Наконец ручка поворачивается и дверь приоткрывается. Узкая полоска света режет по глазам, заставляя прищуриться, но всё равно постараться выхватить что-нибудь в лице, показавшемся на пару секунд, пока свет не погас. Не насухо вытертые щёки, волосы и грудь Ника поблескивают от воды, его взгляд опущен. Он не видит никого постороннего, щёлкает выключателем, а затем подскакивает от неожиданности, чуть не врезавшись в тёмную фигуру у себя на пути. Благо не вскрикивает, успев зажать себе рот. Сразу за тихим проклятием следует удар по плечу и шипящее «придурок, кто так делает вообще?». Его шёпот не выдаёт ничего, кроме раздражения сложившейся ситуацией. – У тебя всё в порядке? – У меня чуть сердце не остановилось. Как думаешь? Сейчас его глаза немного привыкли к темноте и он уже вовсю ими злобно сверкает, будто бы его специально караулили, чтобы напугать. – Извини. Так что, в порядке? – А что бы у меня не в порядке могло быть, кроме твоего присутствия здесь, к которому я готов не был? Лунатик, блять, хоть бы покашлял. Отвечать вопросом на вопрос не самая лучшая стратегия, только если не планируешь скрывать что-то. Но и уличить его в этом непросто – не говорить же, что не спал всё это время и наблюдал за ним, тогда точно ответов не будет. – Я проснулся, тебя нет рядом. И довольно долго не было. – О, ты засекал? Мне нельзя было покидать постели? Надо было сразу об этом предупреждать. Но я уже возвращаюсь. Продолжай лунатить, я больше тебе не помешаю. Это не похоже на негодование, вызванное испугом. Скорее, агрессия на непрекращающиеся попытки узнать то, что он скрыть хочет, и чем дотошнее его будут спрашивать, тем сильнее он будет огрызаться. Лучше оставить разговор до утра, пока никто окончательно не психанул. – Хорошо, прости. Доброй ночи. – И тебе. Ник грубовато пихается локтем, освобождая себе проход в гостиную, большими шагами пересекая промежуток коридора, словно за ним сейчас погонятся и схватят. Чтобы ничего не выглядело слишком странно, стоит зайти в ванную и хотя бы посмотреть, всё ли в порядке там. В конце концов, если все полы кровью залиты, то будет причина рвануть следом – а что? И такие варианты успели прийти на ум. Однако там всё чисто, только вокруг раковины капли воды и полотенце помято. Абсолютно ничего, что бы могло дать хотя бы минимальную подсказку о том, что здесь было. Мог ли Ник о чём-то не договаривать? Вполне. Приступ? Кашель был бы слышен. Наверняка это как-то связано с его болезнью – других вариантов нет. Только как? Попытка ухватиться за маломальскую ниточку завершается провалом – недостаточно знаний, как в принципе, так и о случае Ника. Но если отойти от темы болезни? Он что-то рассказывал о своей семье... Кажется, что у них отношения не очень. Да, именно. Может, всё гораздо проще и ему всего лишь неприятно находиться здесь? Наверное, это всё равно, что радоваться за кого-то, когда у самого жизнь лежит на уровне дна во всех аспектах. Или гораздо примитивнее – он привык работать ночью, а не спать, вот и мучается теперь, ещё и других заставляя мучиться за собой. Так банально, но так логично, что себе по лбу врезать захотелось – теории настроил, аргументов наприводил, на пустом месте раздул трагедию... Но вместо удара – умывание холодной водой, чтобы согнать панику и усмирить мысли. Пальцы проходятся по скуле и прошибает второй волной рассуждений. Как тогда объяснить то, что было, когда Ник с балкона вернулся? Слишком идеально сложившаяся картина разбивается вдребезги одним этим моментом. Если бы не это, то вопрос был бы закрыт и утром не надо было бы ничего вспоминать. Что, чёрт побери, это было? Зачем он наклонялся так? Что он высматривал? Действительно ли он плакал? Всё возвращается, мозг закипает по новой. Разглядывание своего отражения не помогает прийти к какому-либо выводу. Не стоило здесь задерживаться – нестабильное состояние Ника могло сыграть на руку, но сейчас он с большой вероятностью успокоился. Даже если так, оставаться в ванной на всю ночь не имеет смысла. Ник не спит, что-то листает в телефоне, к которому в последнее время совершенно не прикасался, словно забыв, что у него есть такое устройство. Слабый свет от экрана, всё же, вынуждает его слегка морщить нос и сводить брови, чтобы читать содержимое. – Ты тоже долго. – О, ты засекал? Он усмехается, отводя от мобильника взгляд, который снова ничего не видит. – Мне не спится, так что могу уйти за стол, чтобы не отсвечивать. – Не стоит, ко мне тоже сон не идёт. Хочешь поговорить о чём-нибудь? Попытка – не пытка. Хотя с ним это утверждение весьма сомнительно, ибо смотря на то, как развиваются события, ещё немного и информацию придётся выпытывать. – Не особо. Тем более, это будет не тихо - мы всех разбудим. Тебе, вообще, спать хоть как надо, иначе это произойдёт за рулём. Ты неплохо водишь и реакция у тебя быстрая, но с меня уже хватит опасных манёвров. Ложись и спи. Легко сказать, на себе бы попробовал свои ценные советы – сам ведь сейчас до утра просидит, а потом за час будет высыпать невыспаное. – Не могу. – И что делать собираешься? – Не знаю. На тебя смотреть? Ник неопределённо цокает языком и состраивает гримасу такой усталости, будто готов сделать великое одолжение и в очередной раз кого-то спасти. – Ложись... чуть ближе. О. Нет, не так. Что? Да, именно это. Что он только что произнёс? Нет, проблемы со слухом отсутствуют, а вот проблемы с пониманием очень даже есть. Это ведь было дружеское предложение, верно? В любом случае, лучше уточнить. – Зачем? – Чтобы уснуть, дурень. Ты не привык спать один, вот и ворочаешься с боку на бок, меня беспокоишь. Все ведь друзья разрешают положить им голову на грудь и руку через живот перекинуть, верно? Хотя теперь вопрос – чем в принципе занимаются нормальные друзья? Но чем бы те обычно ни занимались, отказываться и отодвигаться было бы неразумно – он сам предлагает, значит, он не против. Не очень рад тому, что теперь ему не пошевелиться толком, но столь откровенный выпад в свою сторону не вызывает у него агрессии. Это отлично, потому что сейчас слышать биение его сердца и ощущать тепло требуется так же, как и дышать. Это подтверждает, что все страшные мысли остаются только мыслями, обоснованными отчасти, но всё-таки нереальными. Его грудная клетка вздымается чуть тяжелее, но он молчит. Удар. Удар. Удар. Темнота.

***

Сон смаривает на удивление быстро, хотя казалось, что не уснуть будет из-за пусть и желанного, но неудобного положения. Под щекой подушка, плед откинут до пояса, рядом пусто. Никого ни на кухне, ни на балконе, ни где-то в зоне досягаемости. Это не сон – во снах так шея не ноет. Интересно, куда все умудрились подеваться? Ещё интереснее, кто проснулся раньше – мать или Ник? Если они так и не отодвинулись друг от друга за ночь, то она могла застать их в неоднозначной позе. Она, разумеется, ничего не скажет, но потом посмотрит взглядом «ты уверен, что вы дружите?». Не уверен, но, может, просто опыта мало в этом. Да и Ник вообще не местный – вдруг у них порядки отличаются и дружбы тоже. Кто вот их знает? Ужасное утешение, но ничего лучше пока нет, как и нет подтверждения всему остальному. Ладно, что опять разводить паранойю без повода? Она поняла бы, даже если бы Ника не другом представили. Неловкость за сокрытие того, в чём нет ничего постыдного, до сих пор одолевает. Никого нет ни в спальне, ни в ванной – оба пропали, но вряд ли с концами. Буквально через полчаса раздаётся звук отпираемого замка и они появляются на пороге, прерывая перекус из того, что с вчера в холодильнике осталось. Ник заваливается на кухню с пакетами, мать что-то говорит ему из коридора, он кричит ей «да-да» в ответ и салютует «доброго утра» тем, кто «спит так крепко, что хоть с кровати роняй – не отреагирует». Да, доброго утра. Хотя уже полдень. Ну, доброго полудня – не такая уж колоссальная разница. Как выясняется, эта парочка благополучно сходила до магазина, ибо заняться им было нечем, а потом обошла всю округу потому, что Нику было любопытно. И скучно. Скорее всего, очень скучно – сидеть и ждать, пока человек проснётся, не самое увлекательное занятие. Он трогает тыльной стороной ладони чайник и, убедившись, что тот достаточно горячий, наливает себе кипятка в кружку, предварительно закинув туда ложки три кофе. – Не выспался? Он поднимает взгляд полный внутренний боли и едкого сарказма, растягивает жуткую улыбку во все тридцать два, подходя и наклоняясь к самому уху: – Это уже вторая, в первой почти сплошь кофе было. Как думаешь, спал ли я вообще? И он, отстранившись, отхлёбывает этой дряни, даже не поморщившись. Именно после такого люди и начинают чистый спирт пить стопками, не закусывая. Мать заходит спустя минуты, когда Ник уже возится с пакетами, выуживая оттуда покупки, будто ничего не делал до этого, его лицо принимает абсолютно невинное выражение. Поразительно – наружность ребёнка, а внутри лжи собрано да травмами приправлено, что не в каждом взрослом найдёшь столько. Женщина совершенно по-матерински отправляет его кушать, перехватывая инициативу. Ник не возражает и доедает пиццу – что-что, а у него путь к сердцу точно через желудок проложен. Кстати о сердцах. Точнее, о ночи. Вопросы по-прежнему есть, а ответов так и нет. Однако спрашивать сейчас – не лучшее решение, если только не хочется оттолкнуть от себя Ника на огромную дистанцию, вынеся его тайны на обозрение. С таким подходом он не то, что слова не скажет, он замкнётся хуже проводки и ударит посильнее 220 вольт. Тогда позже. Может, даже по пути домой этот разговор получится завести. – Ой, мальчики, раз уж вас двое, не поможете мне ковёр перестелить? Ник давится своим кофе, судя по тому, как резко прекращает пить. – Без проблем, мам. Один всю ночь не спал, держится на кофе, честном слове и молитве, чтобы в тарелку перед собой не упасть, а второй тяжелее бутылки за этот месяц ничего не поднимал. Поразительная дрим-тим собралась, куда деваться от такой. – Тогда ковёр с балкона притащите, этот потрясёте и на балкон уберёте. Я оставлю вас часа на два, если что - звоните. Только она не уточняет кому – ей, в обычную скорую, группу быстрого реагирования или в неотложку. Не то чтобы у обоих руки из задницы, но состояние доверия не внушает. Быстрые переглядки с Ником – тот думает так же. Они дожидаются, пока она уйдёт, а потом синхронно уставляются друг на друга, будто кто-то из них обязательно должен предложить решение. Но идей ни у кого не было, был только ковёр. Два ковра. И диван. Ник опасливо косится на мебель, внезапно ставшую большой и громоздкой: – Сдохну, не подниму. – Подниму и сдохну. Мысленно обмениваются рукопожатиями. Что-то матушка переоценила их способности, однако не вешать же это на хрупкую женщину. Да и потом придётся всё в одного двигать, а пока двое, даже если по производительности тянут лишь на 0,5 от полноценного работника, всё равно попроще будет. Подумаешь – кто конечности себе не прижимал? Если никто, то всё когда-то случается впервые. Ник допивает свою мешанину и поднимается, призывая подниматься следом. Это хорошо, что мать ушла – буквально пять минут и на всю квартиру раздаётся: «Ну и куда мы его несём-то, блять? Почему в разные стороны тянем? Назад шагай, там место есть. Сейчас подлокотник отломится, ставь - и так нормально, приподнимем потом. Ваза!». Небольшая вертикальная вазочка от удара локтем слетает, и останавливать её падение ногой было не очень умно – вместо приземления на пол и возможного выживания она отлетает на добрые два метра и врезается в проём, разбиваясь без шансов. Звон стекла, секундная тишина и после Ник смеётся до хрипа, слёз и кашля, краснея всеми оттенками от светло-розового до пунцового: – Нахуя ты её пнул? – Так кто ж знал, что так получится? Нога вперёд дёрнулась. Тоже начинает распирать от смеха, немного нервного – теперь ещё осколки убирать и объяснять, что оно само. Хоть куски крупные, а не много мелких – за два часа не собрал бы. Пока осколки убираются, Ник сворачивает один ковёр и приносит новый на замену тому. Со скатыванием и раскатыванием он справляется сам и успешно, даже краснота с его щёк почти пропадает, хотя без улыбки взглянуть в сторону косяка он не может. Во всех смыслах косяка. Возвратить диван на прежнее место не составляет труда, а вот выхлопать старый ковёр – да. Ник шутит – «а вдруг случайно отпустим и он вниз полетит?», за что получает – «нечего спойлерить». По уму бы, конечно, спуститься и нормально потрясти эту штуку, причём на лужайке, но кто бы вовремя додумался ещё? В итоге, в четыре руки ухватившись, на «раз-два-три» ковёр был встряхнут, а соседский балкон обсыпан пылью. Всё-таки не стоило оставлять их наедине с работой без инструкций к выполнению. Ник, откашлявшийся на сей раз от пыли, говорит, что неплохо справились, с минимальными потерями, за что получает укоризненный взгляд и быстренько сообщает, как сильно хочет спать, и оттого спешно на диван забирается, ложась и отворачиваясь к спинке. А ведь можно было бы сейчас завести разговор – он потратил энергии больше, чем ему дало кофе, потому соображает через раз и вряд ли увильнёт. Но он бы всё равно раздражался и злился, силясь подобрать ответы. И вот как с ним что-то обсуждать, чтобы отношения сохранить? Может, проще уже забить? Захочет – сам расскажет, не захочет – значит, это не важно. Или важно – вчерашняя полная пачка сигарет теперь наполовину пустая. Не жалко, но если Ник выкурил столько за утро, то это повод насторожиться. Вроде, до этого он курил не так много – пара сигарет за вечер, а тут за несколько часов... Плюс если он к чужим полез, то, значит, свои закончились. Что-то происходит и он пытается скрыть это, но конспирация у него страдает. Желание разбудить его и прямо сейчас заставить расставлять точки над «i» пресекается возвращением матери, которая просит теперь помочь ей с обедом – «вы у меня на голодный желудок никуда не поедете». Нику везёт продолжить спать, он даже не догадывается, что над ним нависало мрачной фигурой. В процессе нарезания всяких овощей как-то отпускает, да и сложно думать о чём-то постороннем, когда у тебя в руках острый нож, которым пальцы отрезать запросто. Про вазу, то есть про «какое-то пустоватое место на тумбе», конечно же, спрашивают. Ругать не ругают – «всё равно выкинуть хотела, аргумента не было». Господи, спасибо за эту женщину. Ник просыпается от запаха пасты и быстро разворачивается, находя источник. Мать ему улыбается и отправляет умываться – как раз всё чуть остынет и можно будет садиться за стол. Проследив, как тот послушно удаляется, она раскладывает еду по тарелкам, словно норовя закормить обоих до конца месяца, если не года. – Я вечером отправлю тебе одно видео. Как посмотришь - напиши. – Ладно. Интересно, что же там такого, что они не обсуждают это здесь? Чутьё намекает, что к этому может иметь отношение их гость. Или это может иметь к нему отношение. В любом случае, тут тоже что-то не чисто. По возвращении Ник падает на свой стул и рассыпается в комплиментах пище, ещё не притронувшись к той. Вина сегодня не предлагают – не стоит совращать тех, кто за рулём, а Ника в принципе совращать алкоголем не стоит, ибо неизвестно, как это с его организмом повзаимодействует, ему и вчерашнего достаточно. В течение получаса от пасты не остаётся и следа, хотя казалось, что всё съесть будет невозможно – национальная особенность. Или понимание, что дома в холодильнике даже мыши повесившейся нет, хотя не тем, кто в кафе работает, об этом беспокоиться. К концу часа они уже обнимаются на прощание, обещают ещё приехать и спускаются к машине. Ник привычным жестом хочет сигареты вытащить, но обрывает движение на половине, делая вид, что решил убрать руку в карман. Обе руки и будто мёрзнет – было бы логичнее куртку застегнуть. На всякий случай ему лучше температуру смерить – прикосновение ко лбу, удовлетворительное «жара нет». Ник не реагирует, просто чуть замедляет шаг, а потом идёт в том же темпе, словно всё равно. А может, и всё равно – по нему заметно, что в машину заберётся и уснёт. Так и случается – стоит им пристегнуться и тронуться с места, как его вырубает настолько крепким сном, что он не просыпается, даже когда происходит очень резкая остановка на внезапный красный свет. Его голова наклоняется вперёд, но вскоре склоняется обратно к плечу, опираясь на ремень безопасности. По городу ехать страшновато из-за чересчур оживлённого трафика, но тем выше концентрация: если бы один был, то кое-где бы и нарушил, проскочив на скорости под мигающий сигнал светофора – себя вроде и не жалко, а вот если с пассажиром что случится, то себе простить не получится. К салону подъезжают вовремя, минут на десять раньше заявленного, Ника приходится разбудить и выгнать на улицу, пока менеджер осматривает целостность и сохранность автомобиля. Каких-либо повреждений или прочего, к чему можно придраться, он не находит и потому, оскалив рот в чём-то по типу дежурной улыбки, благодарит за пользование услугами. Ага, и вам спасибо, что дали выпросить нормальную машину. Ник все эти минуты пялит в пустоту и, вероятно, пробует запустить не вынырнувший из дремоты мозг. Ему везёт, что до отеля его практически за руку держа доводят, а дальше он сам разберётся – как раз очухался. Он предлагает к нему зайти: «я столько раз у тебя был, а ты у меня всего два или около того». Да, хорошо – были бы дома хоть чуть-чуть живые цветы, так был бы повод на секунду задуматься прежде, чем соглашаться. Но дома растёт разве что плесень – кто знает, вдруг в контейнере для овощей что залежалось. Номер его не изменился вообще – прихожая, маленькая спальня с большой кроватью и шкафом, сбоку дверь ванной. В комнате бардак – очевидно, от попыток разобраться в своём гардеробе и найти там что-то приличное. И, между прочим, Ник с этим отлично справился. Теперь он вытаскивает два махровых халата и протягивает один – о его намерениях на вечер можно только догадываться, но спорить с ним не возникает желания, да и он тут за коммуналку не платит, так что хоть ванны принимай. Была бы ещё ванна, а не душевая кабина с разболтанной лейкой, которую вода норовит сорвать окончательно – «мойся на здоровье, но не долго, иначе кипятком ошпарит или сантехника развалится». Зато халат мягкий, пахнет пылью от того, что на полке лежал, но в целом чистый, чего не сказать об обстановке: зеркало никто не протирает, полотенца навалены друг на друга, какие-то валяются на полу рядом с корзиной для грязного белья. Одним словом: сразу видно, что человек здесь только ночует. Днём. Дневнует? Неважно. На старой стиральной машине, удивительно присутствующей вместо прачечной, в разнобой стоит какой-то парфюм, дезодорант и ещё какие-то штуки с ободранными этикетками, хранить которые – исключительное право хозяина. Хотелось ли что-то обнаружить? Нет. Простое любопытство. Но вот зеркало можно протереть каким-нибудь полотенцем из кучи. Ник, зайдя с намерением тоже испытать прочность душевой, шутит, что кое-кто может уборкой заняться в принципе – «чего на полпути бросать?». На самом деле, совет кстати. Нет, домохозяйкой за бесплатно быть не прельщает, но время сидения в одиночестве скоротает. Сначала вытряхнуть все окурки – грешить этим простительно, пепельницы созданы для того, чтобы их так забивали, а потом улавливали «странный запах» и понимали, что «блять, горит». Затем одежда. Из-за открытой дверцы шкафа под ноги сразу же выпадывает несколько толстовок, всё остальное сравнительно надёжно распихано. Ничего, монотонные занятия успокаивают, можно отсортировать майки от футболок, разложить в градации от тёмного к светлому. Ник, неслышно из ванной выйдя, долго за спиной стоит, наблюдая, как в сотый раз перекладывают снизу-вверх несчастные шмотки из-за неоднородной расцветки. Когда это ему кажется перебором в педантичности, то он прокашливается, заставляя оставить всё, как есть. – Вообще, я шутил про уборку. – Но смотри, как аккуратно. Он оглядывает полки – действительно, вещь к вещи. Только ненадолго всё это. – Спасибо, конечно, но кто бы ещё следил за этим и дальше. Ну, этого стоило ожидать. Ник тоже чего-то ждёт, а потом, поняв, что синхронизация между ними не проходит, сам делает шаг навстречу, зажимая между собой и створкой шкафа. – И где ты всю свою уверенность растерял? – Сам ведь говорил, что не нравится, когда к тебе пристают. Держу дистанцию. Он приподнимается и к себе тянет, взявшись за воротник халата. Первый поцелуй робкий, будто чтобы проверить, второй решительный, глубокий. Ник кусает за губу, раззадоривая, получает своё напором, провокацией – он, может, и готов пожертвовать лидирующей позицией, но без сопротивления сдаваться не намерен. – Нет, постой. Он цепляется сильнее и агрессивнее заявляет о планах, случайно раскусывая кожу. Кровь смешивается со слюной, растирается меж языками, оставляя терпкий привкус. И кто тут ещё в вампиры метит? Но ему, всё же, приходится отступить – это сложно не сделать, когда руки в грудь упираются и отталкивают. – Что такое? Ник озадачен, но не раздражён, его красноватые губы приоткрыты, подрагивают, когда он рвано вдыхает. – Почему ты это делаешь? Всё-таки отпустить вопрос окончательно не получилось. Неоднозначность, недоговорённость и весь прочий миллион этих «недо» сводит с ума. Ник сводит с ума. – Потому что хочу. У тебя с памятью проблемы или со слухом? А вот теперь он начинает закипать и, не желая продолжать, пробует вернуть всё в прежнее русло, извернувшись, ныряя в объятия. – А какие проблемы у тебя? Он замирает в миллиметрах от губ и вздыхает, но сейчас даже этот сладкий дурящий аромат его не спасёт. – А ты настырный. Окей, скажу: кроме тебя у меня никого нет. То есть, совсем. Вообще. Понимаешь? И если это мои последние дни, а ты единственный, кто способен дать мне почувствовать себя любимым и нужным, то я готов поступиться с принципами. Ты спрашивал как-то, делаю ли я то, что хочу. Так вот, я хочу именно этого - забрать всё прежде, чем у меня не станет ничего. Он пользуется заминкой и втягивает в новый поцелуй, шагая вперёд и упираясь бедром между ног. – Секс это не любовь. Лицо его принимает выражение «да ладно?», на сей раз он уже сам отступает, крайне разочарованный. – Не поверишь, но я в курсе. Ты иначе из моего шкафа не вылез бы. Он хочет что-то добавить, но звук сообщения сбивает его с мысли. Телефон лежит на тумбочке у кровати, оба уставляются на зажёгшийся экран – ссылка на ютуб и несколько фото, судя по уведомлению. Ник сбивается не только с мысли, но и с настроя контактировать. Он скидывает халат и быстро под одеяло юркает, подтыкивая то под ноги, огораживая себя от прикосновений. Свой телефон он по пути выуживает вместе с наушниками и зарядкой и с чистой совестью залипает, раз всё накрылось. Пишет мама. Первыми прогружаются фото и... Взгляд на Ника. Взгляд в телефон. Снова на Ника. Снова на фото. Они, конечно, сняты, будто фотограф в припадке бился, пока щёлкал, но что-то знакомое улавливается. Лицо за очками скрыто и изображение нечёткое, но всё-таки. Судя по огромным экранам – это сцена. И по микрофону судя тоже. И по толпе. И по тому, что это в принципе на стадион похоже. Наверное, потому что это и есть стадион, а всё происходящее – концерт. Чей? Его? Вряд ли. Тогда бы лицо изначально знакомым показалось – попробуй погулять и на плакат не наткнуться, пусть хоть какой ноунейм гастролирует. Вероятно, видео даст ответ. Оно по качеству ещё хуже – жутко трясётся, вертикальное и звук из динамиков хриплый ужасно, приходится до минимума убавить. По сцене ходит кто-то. Этот кто-то очень похож на того, кто в паре метров лежит. Этот кто-то берёт микрофон, улыбается залу и открывает рот. Сквозь шипение что-то доносится, но не очень разборчиво и звук чуть прибавляется. И ещё чуть-чуть. И потом уже телефон выхватывают. Одной рукой Ник одеяло придерживает, вторая, с телефоном, трясётся. Он выключает видео и пролистывает диалог, игнорируя факт, что переписка может быть личной. Он не знает, как поступить, и вперивается взглядом в экран, напряжённо пальцы сжимая – он в безвыходном положении, слишком поздно среагировал. Даже если бы и вовремя, то фото всё равно бы увидели, видео бы посмотрели позже и вопросов не избежать никак. Наконец, он решает оторваться. Паника в его глазах настолько чистая, что хоть пробу на ней ставь, его рука безвольно падает и мобильник из неё скатывается на кровать. А предполагалось, что с секретами покончено. А их там больше, чем звёзд на небе. Перво-наперво его успокоить нужно, сесть рядом, руки на плечи ему положить, сжать слегка, встряхнуть, сказать, что всё в порядке. Он снова голову опускает, боится, на телефон косится – если бы не метнулся, то, возможно, его сильно бы не расспрашивали, соврать смог бы, а так сам себя сдал. Ник охотно принимает все прикосновения, словно впитывая их, жадно вслушивается в голос, твердящий что-то очень тёплое. Ему хочется верить, он позволяет себя убеждать, обнимать, поглаживать, потому что упал в яму из собственной лжи и если не смягчить удар, то сорвётся ещё ниже. Он льнёт ближе, спутано шепчет, что всё объяснит, что запутался, что дурак, и целует-целует-целует – уголки губ, щёки, шею. Ему нездоровится сильнее обычного, это особенно заметно во влажном блеске мутного взгляда. Он тянет-тянет-тянет – за халат, за руки, к себе, в свою болезнь, в своё безумство, чему нельзя поддаваться. Однако и сопротивляться сложно, когда наконец лишние вещи откинуты прочь и свет погашен. Слышать, чувствовать, соприкасаться своей кожей с его, пытаться буквально каждым миллиметром слиться с ним. Он бессвязно продолжает что-то нести уже на своём, римском, понятно-непонятном. «Пожалуйстапожалуйстапожалуйста» «Любименянеоставляйменя» «Янесмогубезтебя» Его приходится прижать к себе, потому что он плачет. Потому что он не выдерживает. Потому что он не может так больше. Потому что даже самые сильные мальчики ломаются. Если бы его спина не вздымалась рвано и слёзы не капали, то и не определить, что с ним – он не ревёт навзрыд, просто тихо-тихо всхлипывает, словно себя стыдясь, и в какой-то момент проваливается в сон, обессилев полностью. От мысли, что то же самое могло происходить той ночью, сердце замирает, но куда страшнее думать, что это может быть конец. Финал. Последняя страница истории. Руки сами собой сжимаются, и Ник недовольно мычит от того, что его чересчур сминают. Этот хриплый полустон немного отрезвляет – никто не умирает, просто чувствует себя хуже, но скоро поправится. Через час у Ника поднимается температура, его поколачивает в ознобе и он стонет уже от того, что ему плохо и больно, и его выташнивает, стоит глоток воды сделать. Он просит дать ему обезболивающие и жаропонижающие, но каждая попытка принять таблетку заканчивается одинаково ничем. Он говорит, что не стоило ему употреблять алкоголь накануне, что всё из-за этого, но когда у него начинается кашель, а в воздухе улавливается металлический запах, то сомнений в вызове скорой не остаётся. К прибытию врачей оба наспех одеваются, Ника уже не тошнит, но стоит на ногах он еле-еле, за косяк держится и вот-вот на пол свалится. Санитары измеряют у него температуру, которая успела подняться до 39оС, и непререкаемым тоном говорят брать куртку, надевать обувь и спускаться в машину. Ник их послать собирается чуть дальше больницы, но кто бы ему ещё позволил так безрассудно поступать – за плечи, за талию и на выход. Неудивительно, что не разрешают ехать с ними – говорят приходить завтра, дальше они сами справятся, нечего больного тревожить. Когда машина с красным крестом скрывается за поворотом, тут же накатывает всепоглощающий ужас – «просто хуже» теперь не просто, теперь ничего не просто. И эти тоже молодцы – «сидите и не паникуйте». Ага, сейчас вот бутылочку пива откроет, телевизор включит и будет невозмутимо смотреть – а что такого? Что случилось? Ком в горле мешает дышать, а жуткая, подкрепляемая паникой злость застилает разум – сидеть и ждать становится невозможно. Уснуть тем более – сегодня вряд ли получится глаза сомкнуть хоть на час. Телефон Ника лежит у подушки – прекрасно, ему и не написать ещё, хотя номера его всё равно не было. Но теперь будет – на всякий случай. Телефон ему завтра отдадут и скажут сообщать о своём самочувствии, потому что часы посещений наверняка ограничены. От матери в мессенджере висит «это ведь он?». Она очень вовремя. Без сарказма – лучше отвлечься на эти фото и видео, чем накручивать себя и, вероятно, тоже оказаться в отделении. «Похож, но не уверен. Есть ещё что-нибудь? Имя?» Проходит минут пять прежде, чем в чате появляется ссылка на статью в интернет-журнале, яркий заголовок – попытка привлечь внимание читателя. От интервью там полстраницы едва, зато воды и каких-то риторических вопросов по типу «что же нас ждёт?» – аж на три. Единственное ценное, что из этого всего выхватить удаётся – псевдоним, благодаря которому теперь поиск информации значительно облегчается. Ещё пара сайтов и есть имя – Никколо Морикони, римлянин, плюс фото не такие убогие обнаруживаются: «да, это он». Интересно, когда бы это всплыло, если бы не мать? Наверное, ещё очень нескоро. «Ты знал?» «Нет» «А песни ни разу не слышал?» «Нет. Сейчас поищу» Что поражает – там есть целый альбом, выпущенный в 2017 году, один, но с пятью песнями, другого ничего не гуглится. Что-то такое и в статьях было: некий «Ультимо» пропал так же внезапно, как и появился. История эта, разумеется, обросла кучей бредовых слухов, но по датам сходится – как раз весной он ещё в порядке был, а потом осенью исчез с поля зрения общественности. Если бы Ник не был в том состоянии, в котором сейчас, ему бы пожелали всего да побольше за песни такие, но остаётся только про доброе здоровье и благополучие говорить. Зато потом он по голове своей ой как получит – сразу забудет, как врать про университеты и учёбу. И второй альбом напишет. И третий. И вообще в тур поедет, а то взял и сбежал ото всех на север, молодец какой. От того, как сильно пальцы были сжаты в кулак всё это время, на ладони остаются красноватые следы от ногтей, впившихся в кожу. Оно ведь может оказаться лишь мечтами – в конце концов, «скорую» просто так не вызывали бы, да и недавние перепады настроения картине ярких красок не прибавляют. Новый разговор с матерью, чтобы не думать об этом. Они обсуждают то, что нашли и прочитали, она задаёт вопрос, как так получилось, что, вроде, в одной сфере работаете, а друг о друге не слышали. Ей ответить нечего – каким бы юным дарованием и гением не был этот «Ультимо», знакомство с его творчеством произошло буквально пару минут назад. Мать, до сих пор не будучи в курсе, интересуется, не хотят ли они что-нибудь вместе написать и выпустить. Вообще, да. Очень да. Правда, Ник об этом ещё не знает. Уснуть удаётся под утро от того, что организм наконец весь ресурс тратит, но проспать полноценно – нет. Пара часов в вязком бреду и пора подниматься, чтобы поехать в больницу. Да-да, в ту самую онкологическую, которая одним упоминанием в мандраж приводит, но думать о себе в такой момент – дело крайнее и откровенно паскудное, хотя живот скручивает неприятным чувством, которое, впрочем, списывается на голод. Но как бы ни было плохо и низко пасовать, до нужного адреса приходится ехать длинной дорогой, чтобы потом пешком идти и морально готовиться попасть в те стены снова. В стены, где люди умирают стабильно, где не у каждого есть шанс встретить рассвет нового дня. За стойкой регистратуры сидит женщина в годах, она поправляет очки и спрашивает, кто к кому пришёл, заодно выдаёт маску, как-то неоднозначно вздохнув, что в такие места без этого нельзя. Получив имя и фамилию пациента, она просит подождать и звонит кому-то, спустя несколько минут к ним спускается мужчина лет сорока, тоже в маске и белом халате – очевидно, один из врачей. Он здоровается и просит пройти за ним, что сразу настораживает – не то чтобы опыт в посещении огромен, просто вряд ли в стандартных ситуациях так поступают, на переговоры какие-то ведут в кабинет, предлагают воды и присесть. Хорошо, что тут больница – если он сейчас плохие новости скажет, то далеко везти, чтобы откачать, не потребуется. – Вы Алессандро, верно? Его голос ровен, обычный будничный тон. Это слегка обнадёживает. – Да. Вам нужно удостоверение личности? – Нет, в нём нет необходимости. Вы пришли к синьору Морикони? – Да. – Замечательно. Что в этом замечательного – непонятно абсолютно, но раз после этого не следует очередного предложения присесть, то, наверное, дело не так плохо. – Могу ли я узнать, что с ним? – Да, только сначала мне от вас кое-что узнать надо. Несколько вопросов, ничего личного, только по части вашего здоровья. Вы ведь в курсе, какой у него диагноз? – Да. – Знаете ли вы риски, с которыми могли столкнуться? – Да. – В полной ли мере вы их осознаёте? – Да, в самой полной из всех полных мер, и о своей патологии он мне рассказывал, и гуглом я пользоваться умею, и представляю, что мне грозит. Это немного раздражает – общение как с неразумным ребёнком. Хотя повод для него тоже есть, но внутри что-то точит, заставляя побыстрее перейти к сути. – Хорошо. Тогда были ли вы с ним в близкой связи? А вот здесь парадокс получается: осознавать-то осознавал, но и в «близкую связь» вступал. Общение как с неразумным ребёнком себя оправдывает. – Да, но любой контакт был защищённым. Кроме самого первого и множества поцелуев, а других и не было вовсе. – Спасибо за откровенность. – Пожалуйста, но зачем это? Подозреваете, что я тоже могу быть болен? – Скорее, есть вероятность этого. Не волнуйтесь, она незначительна - у синьора Морикони определённое отклонение, которое не позволяет болезни передаваться воздушно-капельным путём. Простыми словами: заразиться от него возможно, но для этого надо очень постараться. Полагаю, вы не старались, так что сдайте завтра анализы и приходите за результатами по готовности. Это всё хорошо и весело, но о самом синьоре Морикони пока ни слова конкретно сказано не было. Собственное здоровье подождёт, на него жалоб никаких. – И всё-таки, что с Никколо? – Ничего атипичного для пациентов с его диагнозом, однако мы вкололи ему успокоительное, поэтому не паникуйте, если его реакции будут заторможенными. У нас была причина: если бы мы этого не сделали, то не смогли бы поставить ему капельницы, чтобы начать лечение, и у него было бы обезвоживание ввиду высокой температуры и весьма стрессового состояния, в котором он прибыл в госпиталь. Он мог навредить сам себе, отнеситесь с пониманием к нашим действиям. – Да, я понимаю. В конце концов, вы врач, вам виднее. – Вы хотите его навестить? – Да, пожалуйста. Мужчина, на чьём бейдже написано «Антонио», кивает и просит следовать за собой. Они поднимаются на самый верхний этаж, всё вокруг отвратительно белое: ряды стерильных больничных дверей в противовес рядам дверей номеров в гостинице, где прошла сегодняшняя ночь, и голубоватые стены в незамысловатый рисуночек, будто чтобы атмосферу скрасить. С другой стороны – без этого было бы ещё тоскливее. Идут до конца коридора, останавливаются. Антонио сообщает, что будет ждать в своём кабинете, и уважительно просит не нервировать пациента, оптимально – убеждать продолжить лечение, не сбегать, как было в прошлый раз. Интересно, тот ли это раз, когда Нику сказали, что он помрёт? Если да, то в побеге его вины нет. Дверь в палату приоткрывается, жестом разрешают войти. Сердце глухо брякает о рёбра и потом не стучит будто: одно дело в вестибюле потоптаться или в столовке песенки попеть, другое – стоять у кровати и видеть лежащего на ней человека, его кожу бледную, почти прозрачную, вены неестественно чёрные, иголку капельницы, небольшие синяки вокруг неё. Ник лежит на спине – вариантов у него не много теперь, но повернув голову на бок, словно при любом состоянии готов сопротивляться и показывать, что тут ему не нравится. Не спит, но во взгляде осмысленности мало, больше опустошения и отрешённости. – Привет? Он по-прежнему смотрит в сторону, но нахмуривается, думает, а потом от созерцания стены перед собой наконец отрывается. Чтобы опознать пришедшего человека, ему требуется время – наверняка в растворе, что спускается из прозрачного пакета по трубке, тоже что-то успокоительное подмешано. О масштабах срыва, который вчера случился здесь, можно только догадываться, но вид у Ника потрёпанный. – Але?... Але! Он норовит резко подняться, но ему лучше этого не делать и приходится опуститься на корточки рядом с его кроватью, осторожно взять его за ледяные руки. Он злобно зыркает на капельницу, мешающую ему нормально двигаться, но всё-таки сравнительно сидячее положение принимает, хоть и это причиняет ему дискомфорт. Одна его рука безвольно лежит на одеяле, вторая отчаянно хватается за чужие пальцы, будто желая компенсировать недостаток контакта. Он пробует всячески приблизиться, обнять, сократить расстояние, но мозг работает плохо, и в итоге Ник продолжает мять ладонь, сцепляя их пальцы в замок. Хватка у него слабая совсем, но видно, что изо всех сил сжимает руку, словно не веря тому, что происходит. Он смотрит то в лицо, то по плечам пробегает взглядом, то снова на ладони, то на капельницу. – Доктор сказал тебе не нервничать, чтобы хуже не стало. – Плевать. Забери меня. Доктор ещё сказал, что необходимо лечение, потому на провокации никто поддаваться не будет, но видеть его таким разбитым труднее, чем казалось. Паника в его глазах даже сквозь мутную медикаментозную пелену отчётливо проступает. – Обязательно, но как только тебе станет лучше. – Мне уже лучше. Пожалуйста, не бросай меня, пойдём домой, прошу. У него по факту дома нет, есть только комната в отеле, где всех соседей слышно и музыку с первого этажа, но если он её уже домом назвать готов, то явно в этих стенах оставаться крайне не хочет. – Я тебя не брошу, нас впереди ждёт много всего, просто сейчас тебе надо побыть на обследовании пару дней. Я буду навещать тебя, хоть с утра до ночи тут буду, если ты согласишься полечиться. Если ты пойдёшь навстречу врачам, то они быстрее от тебя отстанут. – Ты обещаешь приходить? – Да, обещаю. – Тогда посиди со мной, пока я не усну. Он, похоже, пропускает мимо часть про лечение, но прекращает дёргаться и ложится обратно. Руку не отпускает, пока совсем не отключается и его пальцы не разжимаются сами, расслабившись. Лёгкое касание к его волосам – всё такие же чуть мягкие и чуть жёсткие, лоб, к счастью, не горячий. Ради него можно поселиться на второй койке. В кабинете доктор интересуется, как всё прошло. Ответ «нормально, он согласился быть здесь, если я буду проведывать его» влечёт вопрос о том, как часто это будет происходить. Наконец, взвесив «за» и «против», он предлагает ту самую вторую койку – изолироваться, чтобы не таскать заразу и в больницу, и из больницы, так всем будет спокойнее и безопаснее, тем более Ник не представляет угрозы здоровью, если не порываться пить его кровь. Вампирам, конечно, грустно будет, а вот Ник обрадуется постоянной компании и точно лечиться станет, но с другими больными надо осторожнее быть – держать дистанцию, на любое ухудшение состояния, своего или чужого, сразу реагировать и сообщать санитарам. Гулять разрешено, но желательно не выходить за территорию прилегающего к больнице дворика, любой выход за ворота должен быть зафиксирован. Алкоголь и прочее под запретом, для курения отведены отдельные места, хотя постоянно там быть не дадут – не хватало ещё из постояльцев «цветочного» отделения в пациенты «ракообразного» перейти. Ничего сложного – просто будь хорошим мальчиком, да и вряд ли в нарушении правил есть какой-то смысл, потому врач со спокойной душой отпускает и ждёт завтра на заселение. Это решение даётся на удивление легко, но стоит сделать шаг за порог клиники, как придавливает так, что приходится на остановке сидеть, пока не перестаёт трясти. Но это всё ради Ника, чтобы он поправился скорее и выписался оттуда. Чем лучше ему будет, тем быстрее оба свалят из этого могильника… От слова «могильник» невольно передёргивает – хоть и по сути, но нельзя так называть больницу. Кто вообще додумался до этого? Дорога обратно занимает времени меньше – только зашёл в такси, уже выходить пора. Дверь квартиры почему-то заперта только на один верхний замок, хотя, вроде, закрывали её на два – привычка, мышечная память, всё такое, что не подведёт при любых обстоятельствах. Жаль, что в окна не заглянул с улицы, но кого бы там увидеть, если никого не ждёшь и в гости никого не приглашал? Гость, очевидно, пригласил себя сам, вспомнив, что копия ключей у него имеется, а замки никто не поменял к этому моменту, вот теперь сидит на кухне, чай попивает, будто специально взяв ту кружку, что Нику в пользование отдана была. Он поднимается, приветливо машет, спрашивает, как дела, где был двое суток, почему помятый такой. Его в ответ спрашивают, почему ахуевший такой, что вламывается в чужую квартиру без спроса. – Это и моя квартира. – Ничего подобного: аренда на мне, оплачиваю её тоже я, у тебя только ключи и то ненадолго. Крепкие объятия, которые раньше успокаивали, теперь отвратительны и бесят, хуже только поцелуи, которые прерываются сильным толчком в грудь, заставляя человека отшатнуться и злобно оскалиться, сменив все милые улыбочки на весьма агрессивные оскалы. – Я извинился, неужели этого недостаточно? – Нет. Я уже сказал, что всё кончено, повторять или менять решение не стану. Объятия сменяются резкой и болезненной хваткой за плечи, ударом спиной и затылком о стену в коридоре. – Тут нет твоего защитничка, чтобы вмешаться. – Я могу постоять за себя сам. – Но убежать ты не сможешь. – Я просто выгоню тебя туда, откуда ты припёрся. Ещё один удар от нового нажима, пресекающего попытку вывернуться, перед глазами на секунду темнеет от вспышки боли. – А ты откуда припёрся? – Откуда надо, тебя не касается. – От него? – Тебя это ебать не должно, у тебя свои кандидаты для того есть. Руки с плеч смещаются на шею, сжимая глотку, завязывается потасовка – кто позволит себя душить? Удар в бок выигрывает время, чтобы сморгнуть слёзы и отшарахнуться на расстояние, хватая ртом воздух и с ужасом смотря на того, кто ещё недавно был самым близким среди всех близких людей. Глаза, некогда смотревшие с любовью и нежностью, затмились животным бешенством, что невозможно представить более, как когда-то вы обсуждали своё «долго и счастливо». – Прости, я... – Я не пойду в полицию, если ты уйдёшь прямо сейчас. Ключи отдаёшь мне и больше тут не появляешься. – Но... – Ещё слово и я точно позвоню в полицию. Телефон удачно лежит в кармане джинс и так же удачно выуживается, подтверждая серьёзность намерений. Если ещё раз попробует наброситься – набрать нужный номер времени хватит, как и отступить за дверь. Следы на шее уже горят – прямые доказательства не совсем адекватного поведения нападавшего. – Хорошо, я понял. Но подумай, я просто разозлился, я никогда не делал тебе ничего пло... – Уходи. Он отдаёт ключи и выходит в коридор, захлопывая за собой дверь так, что от удара стены трясутся. Коленки трясутся тоже, пальцы нащупывают саднящую кожу, проводят по ней туда-сюда, словно норовя стереть то, что на ней, но краснота лишь расползается. Страшно. Сейчас по-настоящему, от объективных причин – вероятная смерть очень вероятно дыхнула в затылок. Это не с кем-то произошло, не от болезни, которой нельзя физически противостоять, тут всё очень даже реально – один удар в висок или секундное промедление и было бы поздно сопротивляться. Возможно, это от пережитого потрясения так кажется, но кто знает, что у разъярённого человека на уме? В прошлом руку действительно не поднимал, но делать можно одно, а думать о чём угодно – это намерение разбираться с применением силы сначала к Нику, потом удушение стали неожиданностью. Ник. Ник. НикНикНик. Он там, в больнице, он ждёт, он будет волноваться, если к нему не прийти, и не станет лечиться. Хотя он будет волноваться больше, когда пятна на шее проступят явнее. Но их объяснить будет однозначно проще, чем нарушенное обещание – он не должен страдать из-за каких-то мудаков, распускающих руки. Кружка летит на пол и разбивается, когда её решают помыть, но так даже лучше – они с этим Морикони новую купят. Всё новое купят вплоть до вилок и ложек, старое на помойку – не привыкать уже вещи туда относить. И обязательно ремонт закатят – эти обои ужасны и выбирались тем, кто тут не живёт, вот пусть и их не будет. Это немного прогоняет панику, но терапия по возвращению в норму затягивается до вечера и периодически что-то неспокойное накатывает вновь, что звук у работающего телевизора становится всё громче, чтобы его слышно всегда было, а не свои тревоги. Постель по-прежнему похожа невесть на что, в таком виде и остаётся, разве что, чуть прикрывается одеялом, чтобы не совсем срач был. Как телевизор выключается, так наступает тишина. Непривычная, неуютная, побуждающая подхватить дорожную сумку с пола и выскочить за порог – ночевать здесь никаких сил нет, особенно моральных. Пальцы в кармане обводят колечко ключей от гостиничного номера – там безопаснее, там надо тоже вещи собирать, там Ник был. Можно представить, что он до сих пор где-то поблизости, лёжа на его подушке и чувствуя запах его дурацких цветов, от которых голова перестала кружиться как раньше. Сейчас желание сблизиться на «физическом» уровне сменилось на потребность поддерживать и заботиться, говорить, что всё будет хорошо, убеждать, что завтра обязательно наступит новый день. Потрясающе. Только в саркастичном ключе – что там у Ника в голове на этот счёт, может, неизвестно даже ему. Впрочем, впереди у них будет достаточно времени, чтобы поговорить, разобраться, к чему-нибудь прийти. На это хочется понадеяться, заворачиваясь в одеяло по самую макушку и считая минуты до будильника.