Когда цветет олеандр

В палате пахнет типичным запахом больниц. Поправка: отвратительным запахом больниц. Есть люди, которым нравится эта стерильность, но явно не они сейчас мнутся прежде, чем перешагнуть порог. На плече сумка, за спиной чехол с гитарой, вот бы кто успокоительное выдал – надо было притвориться в кабинете во время забора крови, что не переносишь такие процедуры. Ника на койке нет, он появляется минут через пять из местной душевой сырой и растрёпанный, проходит до своей кровати и потом со слишком отчётливым неверием смотрит на то, что к нему не врач пришёл. – А ты чего здесь? – А почему я здесь быть не должен? Я тебе обещал вчера. – Правда? Последнюю пару суток я не помню, но ладно. Это всё мне? Чтобы помер, но не от скуки? – Половина твоя и не шути так. – А вторая половина чья? – Моя. Он жутковато округляет глаза, будто ему плохую новость поведали и принимать её он отказывается. – Ты болен? – Нет, это чтобы каждый день к тебе не бегать. – Но это не рационально. Значит, подозрение? – Да, есть подозрение, скоро известно будет. Никколо опускает взгляд, поджимает и закусывает губы. Врач предупреждал, что он не простой пациент, что с ним аккуратнее надо быть, чтобы как в первый раз не получилось. Но как тут аккуратнее будешь, если он сам обо всём вперёд догадывается? – Извини, что тебе жизнь испортил. Вот о том и шёл разговор перед приходом сюда – нельзя допускать, чтобы он вину испытывал, иначе что худое натворит опять. Ладно если поправимо, а то у него в голове своя вселенная и свои додумки, которые ни к чему хорошему его не приведут. – Ничего никому ты не портил, я сам к тебе лез, помнишь? В любом случае, что было, то уже не исправить, а прогнозы дают положительные, причём обоим. Так что переодевайся в нормальную одежду и пошли на завтрак, мне сказали тебя туда отвести, чтобы опять капельницы не ставить. Очевидно, Нику капельницы не нравятся и он безропотно вытаскивает себе штаны с футболкой, меняя на них больничный халат. Он как-то грустно смотрит за тем, как переодеваются следом за ним, но молчит. Завтрак тоже типичный больничный – каша, стакан чая, можно яблоко взять. Даже голодный со вчерашнего дня желудок не радуется перспективе, Ник вздыхает: «а может, всё-таки капельницы?». Есть это приходится только для того, чтобы и он поел – капельниц ему хватит на процедурах. Чай становится лучшим из худшего, так как яблоко настолько твёрдое и кислое, что от него сводит скулы, зато проблем с витаминами не будет. По завершении этой великолепной трапезы и выдоха из-за, безусловно, шведского стола Ника окрикивают знакомые и он остаётся с ними. Судя по неторопливости беседы – это надолго. Окей, есть время сумку разобрать да освоиться на новом месте. Здесь всё невероятно чистое, постель (до поры) заправлена, местные полотенца для лица и рук висят на крючках, на тумбочке не навалено всякого мусора. На зеркале в ванной нет подтёков и лицо в нём отражается так чётко, что непривычно даже, хотя в целом оно не существенно изменилось – те же впавшие щёки, бледность и синяки под глазами. Синяки на шее пока прикрыты воротом водолазки, но тут достаточно тепло и она невольно привлекает внимание, плюс снять её придётся рано или поздно – не ложиться же так спать. Однако лучше поздно, чем сейчас, мало ли куда выйти придётся, а там такое на шее – внимание у всех разом возрастёт, попробуй тут проигнорировать. На всякий случай вторая водолазка с собой – пока не зажило, надо будет переодевать одну на другую. По спине прокатывается морозец, заставляя пожалеть о том, что не попросил успокоительные и что водолазку надел – так бы терапию какую-нибудь назначили, раз кабинет психотерапевта имеется. Какая им разница, о чьих проблемах слушать? Разнообразие какое-никакое будет – наверняка ведь к ним приходят только с «я умираю, доктор, что мне делать?». – Это кто тебя расписал так? Пальцы отпускают воротник, но все всё уже увидели. Ник стоит, прислонившись к стене, и в упор смотрит сквозь приоткрытую дверь. – Тот, кого недавно расписал ты. Он усмехается и заходит, сам тянется, ткань опускает, разглядывая потемневшие пятна. – Не следы бурной ночи, правильно понимаю? – Да. Он касается одной полосы и убирает руку, будто обжёгшись, при этом не скрывая отвращения. – И по какой причине? – Не понравилось, что я не принимал его искренние извинения. – И что ты сделал? – Пригрозил разбирательством, отобрал ключи от квартиры и отпустил восвояси. – Думаешь, не вернётся? – Думаю, вернётся, но не в ближайшее время - в конце концов, он меня чуть не придушил. Согласись, после такого вряд ли решишь лезть на рожон сразу же. – Вот выпустят нас отсюда, я за тобой приглядывать буду, а то ты миролюбивый чересчур. За такое в морду давать полагается, а не припугивать. – Ладно-ладно, давай лучше подумаем, чем заняться. Ник их планы определяет весьма быстро: «у меня гитара есть, у тебя тексты твои, давай мозгами скинемся и порешаем». Так же он предлагает кровати вместе сдвинуть, чтобы удобнее было – организовать место, где оба рядом могут сидеть, а не перекрикиваться с двух концов комнаты. Опыт в перестановке мебели у обоих имеется. Следующий пункт – «ты спишь у стенки». Причём мгновенно высказанный после первого. Даже условие. Факт. На «почему?» он отвечает, что не любит находиться в замкнутых пространствах, неуютно себя чувствует. К концу передвижения коек Ника забирают на какие-то там процедуры, а по возвращении он блюёт и кашляет – «вот ещё поэтому я сплю с краю». Выворачивает его мучительно, до хрипов и проклятий всей этой медицины и болезни. Зато можно обнадёжиться тем, что он в обед съест больше, раз уже желудок пустой. Если в принципе есть станет – выглядит Ник паршиво, будто из него всю энергию выкачали. Ему требуется время, чтобы относительно прийти в себя и включиться в ту деятельность, которую они затевали. – Уверен, что не хочешь прилечь? – Уверен. Показывай давай, что ты там насочинял. – Тебе не плохо? – Боюсь, как бы мне хуже не стало от того, что я сейчас увижу. В общем-то, происходит то, о чём как-то раз думалось: Ник вчитывается в текст и его лицо принимает выражение «как бы помягче сказать, что мне не нравится?». Он перечитывает и всё равно не очень воодушевлён, не впечатлён и ещё много «не». Но заняться ему нечем и он, вздохнув и сменив выражение на экспертное, забирает ноутбук, принимаясь что-то печатать, меняя окончания строчек, где-то выправляя опечатки. Ай – надо было прежде самому посмотреть, что там, а потом уже кому-то отдавать. – Лучше бы дальше пел на своём арабском - звучит и звучит, а кто и про что поёт - попробуй разбери. – Ты слушал? – Да, мне стало интересно, что ты такое на самом деле, явно не простой же человек, не для души буквами балуешься. – И долго искать пришлось? – Да нет. Ты, когда заказы на пиццу оформлял, сам имя с фамилией сказал, я только их забил в гугл. Так что я о тебе чуть пораньше узнал, чем ты обо мне. Точно. Это было слишком очевидно, но почему-то не сразу. Прав был Ник о том, что тормоз тормозом, в данный момент есть истина в его словах. – А ты мне о себе вообще собирался рассказывать? – Решил, что если ты спросишь - я отвечу, а если не спросишь, то и так нормально. Всё равно я этим больше не занимаюсь и к тому времени теперь отношения не имею. – И не узнают? – А кому бы узнавать? Я работаю в забегаловке по ночам да здесь появляюсь иногда, еду таскаю или с работы, или из круглосуточного. Когда на должность принимали, сказали, что знакомое какое-то имя, на том и забыли. – И каково это - всё бросить и сбежать? – Легче, чем казалось. Иногда жалею, всё-таки это моя мечта была - петь, а лёгкие ни к чёрту в итоге, как и всё остальное. Ладно, мы твою писанину разбирать сели, а не мою жизнь. Но его жизнь поинтереснее всех этих песен будет, однако спорить с ним бесполезно, тем более он ясно даёт понять, что разговор окончен, берясь щёлкать клавишами вновь. Время написания определяется по количеству ошибок на слово – чем позднее было, тем корявее написано, он бы хоть скидку на это делал, а то ведь как был недоволен, так недоволен и остался. Идея перенести чувства в слова принадлежит Нику, но увлечься в исправлении ему не дают, пока всё совершенно не перекроил под свой стиль – не ему исполнять и не ему мучиться с чужими ритмами, не ему оправдываться и отпрашиваться на перекур в студии, чтобы «собраться с мыслями». Он немного упорствует ещё на паре правок, но его состояние ухудшается, заставляя зайтись кашлем и закончить на том. Это впервые, когда Ник достаёт изо рта лепесток – насыщенно-розовый комочек, перепачканный слюной. Не удивляется, просто смотрит на него с отвращением и уходит в ванную, где продолжает кашлять и его снова тошнит. Ночь обещает быть неспокойной. Возвращается он всклоченный и бледный, только губы красные от того, что кожа лопнула, хочет продолжить, но болезненно сжимается на половине их сдвинутых кроватей. Так и задрёмывают – один в клубочек свернувшись, второй к нему прижавшись, чтобы тому поддержку хоть так обеспечить. У Ника вся спина, все мышцы напряжены практически до дрожи, хотя озноба нет. Он притягивает ноги к груди, обхватывает их руками, словно старается стать меньше, спрятаться от злого рока судьбы. Лёгкие поглаживания его по плечам, объятия, поцелуи в заднюю сторону шеи – вроде, чуть-чуть расслабляется, отогревается. Сейчас обоим будет сложно – чтобы уйти в ремиссию, Ник много сил потратить должен, а помогать ему восстанавливаться не проще. Однако прогнозы благоприятные, так говорит доктор. Сколько они лежат – неизвестно, но по динамикам объявляют ужин. Ник шевелится и ещё более измятый поднимается, чтобы в очередной раз закашляться в ванной – теперь он будет задерживаться там дольше. Ничего, лишь бы его не рвало, хотя, похоже, это будет стабильным его состоянием наравне с удушьем. С другой стороны, если он кашляет больше, то, возможно, это значит, что цветение заканчивается, цветы осыпаются и вскоре всё будет в норме. Только по лицу Ника этого не скажешь, когда тот от дверного косяка еле отрывается. Он ведь целый день голодом провёл. Вот чёрт. Благо на этаже есть лифт и необязательно спускаться до столовки по лестнице, но руки друг друга никто не отпускает всё равно. На ужин овощи, приготовленные на пару, и такая же рыба – здоровая пища, приятно познакомиться. Ник отковыривает куски вилкой и неохотно съедает немного овощей. – Тебе надо есть. – Не могу. От его вида рыба поперёк горла застревает, впиваясь изнутри несуществующими костями. – Хоть чуть-чуть. – Не хочу. Его пальцы ледяные, прикосновение к ним поразительно обжигает, и плевать, сколько человек станет свидетелями этому. – Пожалуйста, даже если тебе не хочется. Голодать нельзя. – Меня снова вырвет. – Но не сразу же. Поешь. Он вытаскивает свою руку и без энтузиазма возвращается к трапезе. На удивление тарелка опустевает, Ник даже утаскивает в палату сэндвичи, которые съедает, пока за него гитару настраивают – время позволяет ещё пошуметь. Через минут пятнадцать в дверь стучат и к ним заглядывает девушка, кажущаяся ранее знакомой. Она заинтересованно смотрит на обоих, а потом забегает и прыгает на кровати, что те чудом не разъезжаются. Она – та, с кем они пересекались в прошлый визит сюда. Она единственная, у кого такие светлые волосы и голубые глаза, хоть песни пиши. Только вот песни уже написаны, а в следующих не будет ничего такого. Лишь бы ничто с карими глазами и улыбкой в сотню ямочек на щеках не вылезло в текстах. Ник с девушкой сосредоточиваются друг на друге и быть с ними третьим – быть лишним. Они даже не замечают, как от них уходят «покурить». В принципе, можно действительно перекурить, тоже себя успокоить – жаль, что куртка осталась наверху. Воздух поздним вечером зябкий, пробирающий так, что все эти меланхолично-многозначительные взгляды в горизонт и медленные затяжки сокращаются в разы. Столовка ещё открыта – предлагают взять яблоко, точно такое же, как было на завтраке. По вкусу оно тоже не изменилось. В могильнике тихо. Пациенты такими же тенями ползают вдоль стен или сидят в палатах, редко где слышится смех. Здесь на первом этаже помимо столовой есть шкафы с книгами, от классики до современности – не заскучать. Правда, мужчина на входе явно не рад открывшийся перспективе караулить это место. Он, завидев новое не угрюмое лицо, машет рукой и вовлекает в разговор. Ничего важного, но после этого он разрешает гулять до магазина ночью в его дежурство с условием покупать и ему что попросит. Это тоже не совсем полезно, но пусть будет, вдруг понадобится сбегать среди ночи за... Чем-нибудь? Оставаться на первом этаже и слушать рассказы о том, насколько охране нечем заняться, желания нет и потому, прикрывшись усталостью, получается улизнуть. Только вот обратно возвращаться неудобно – там девушка. Интересно, в каких они отношениях? Вот как раз, облокотившись на подоконник в рекреации, можно подумать об этом. Нику нравятся девушки. Ник не против целоваться и спать с мужчинами. Что, блять, с Ником не так? Вздох. Нику нравятся девушки. Его устраивают девушки, ему нравится быть с ними в платонических и тем более в совсем близких отношениях. Это то, что у него внутри – влечение к противоположному полу. Гетеросексуальность так же естественна, как и все другие ориентации, и осуждать его за предпочтения – всё равно, что осуждать кого-то за любовь к чаю с сахаром или без. Одним словом глупо. Ник предпринимал очень конкретные попытки заняться сексом с человеком одного с ним пола. И даже что-то было успешно. Сравнительно. Смотря как посмотреть. Не суть. Он пытался сблизиться не на романтическом уровне, а исключительно на физическом, получить удовольствие и выгоду от встреч, потому что ему это надо, потому что у него есть потребности, как и у всех. И всё на прежних кругах – почему тогда не найти девушку? На крайний случай – парня, который был бы не против быть «снизу», иначе всё до ужаса нелогично. Какой смысл в том, чтобы клеиться к тому, с кем явно перспективы другие и ни грамма на представляемые в идеале не похожи? «Идеал несбыточен»? Но это не повод поступать так. Опять – вроде, он объяснил и всё понятно стало, а как призадумался, сопоставил одно со вторым и третьим, так ничего не понятно. Видимо, новый разговор не минуем. Из-под двери палаты света нет – значит, парочка разошлась уже, Ник лёг спать, теперь тихонько бы прокрасться и к чёртовой стене перелезть. Надо завтра обратно кровати раздвинуть – нечего друзьям спать рядом, будто не друзья. Шторы не задёрнуты, но расстояние просматривается чуть дальше метра перед собой и рыться в сумке в поисках одежды на смену – перебудить полбольницы. Ладно, сегодняшнюю ночь спят не по-дружески, а завтра учатся соблюдать границы. Через Ника получается переступить аккуратнее, чем от себя ожидалось, и под одеяло забраться тоже. Только вот от Ника не ожидалось того, что он не спит вовсе и с соседней подушки в упор смотрит. Жутковато. – Ты там сколько сигарет перекуривал? – Прости, не хотел вам мешать. – С чем? – С вашими... не знаю, взаимодействиями? Ник приподнимается на локтях и сверху-вниз в лицо заглядывает – наверное, пытается оценить степень глупости сказанного, увериться, что тот не так велик. – Я просто учил её играть на гитаре, раз мы оба тут. – Если что, я всё понимаю. – Ты бы вот понимал, что твои «взаимодействия» меня беспокоят куда сильнее. Он касается шеи в месте гематом. Жжёт. – Не ты их поставил, не тебе впрягаться за меня. Он тянет «а-а» и ничто не предвещает ничего, пока его зубы не впиваются кожу, а потом шершавый язык очерчивает линию укуса. – Теперь считается? – Прекрати, всё же будет видно. Но это не действует. Новый поцелуй, новый укус, новое тёмное пятно завтра – как кстати две водолазки взял. Ник наваливается сверху, коленом между ног упираясь, заставляя их чуть развести. От пережитых стрессов в голове замыкает – пусть случается уже что угодно, хоть небеса на землю упадут, хоть второй всемирный потоп и новый экономический кризис, ничто не заставит больше переживать. Следующий укус получается чересчур болезненным и тихий стон сам срывается с губ. – Потише будь. – Подожди, ты же не собираешься... – Собираюсь. – Мы в больнице. – И что? – Камеры. – Только датчики движения и звука - будем шуметь, тогда придут проверить. – У нас ничего нет, чтобы... – Если ты надел те же штаны, в которых однажды у меня был, тогда презерватив должен быть в кармане. – Откуда... – Я твой телефон искал, а нашёл не только его. Полоса от удушья перекрывается полосой из засосов, и неизвестно, что из этого хуже. Зато очевидно, что без кофты выходить точно не стоит. – Презервативы это не единственное. – Потерплю. – Ты когда-нибудь подобным занимался? – Нет. – Ну-ка погоди. Ник вздыхает и опускается на бёдра, недовольно смотря сверху, но останавливается в своём страстном натиске. – Что опять? – Я был уверен, что ты смыслишь, что к чему. – О господи, за что мне твоя недогадливость... – Ты не мог бы сразу сказать всё, как есть, чтобы потом не тратить время на переобъяснения и расшифровку того, что понятно лишь тебе? Ник вздыхает ещё тяжелее и накидывает одеяло на плечи, чтобы не мёрзнуть, пока будет толковать свои мысли в который раз. Ну а что делать, если он постоянно чего-то не договаривает или упускает? – Так и быть. Что тебе надо «расшифровать»? – Почему ты говоришь о девушках, но ничего не предпринимаешь с ними? Почему я, когда тебе не нравятся мужчины? – Вынужденная необходимость - повторяю. – Но до меня ты ни с кем не пробовал. Ты сам сказал. Он открывает рот, но закрывает его, не решившись возразить, глаза отводит, одеяло сжимает и ноги бы к груди прижал, если бы поза позволяла. – Возможно, кое-где я приврал маленько. – Кое-где? Маленько? – Слушай, если ты ахуеть в себе разобравшийся, жизнь вдоль и поперёк осмысливший, то не все такие. Да, мне было интересно. Да, я хотел попробовать новое. Да, я увлёкся, поняв, что ничего страшного не происходит. Нет, я не был готов к тому, что буду относиться к этому так, потому я пробую раз за разом, чтобы определить, моё ли это. Я не знаю, что испытываю, не могу назвать эти чувства. Я запутался. Ник не сопротивляется, когда его как куклу берут и укладывают обратно в постель – сегодня ничего не будет. Он ворочается, накрывая обоих одеялом, складывает голову на плечо, позволяет себя обнять. – Ты тоже разберёшься, только не здесь. – А где? – Дома. У тебя или у меня, по выписке решим, чем и у кого заниматься будем. – А чем предлагаешь заняться? – На сцену вернуться не хочешь? Его тело ощутимо напрягается, будто была произнесена какая-то страшная или запретная вещь, нарушено вето и всё в том духе. Для него эта тема гнетущая, но и отмахиваться от своих мечт неправильно. Он думал, что проживёт полгода, а в итоге ничего не случилось, так какой смысл дальше бояться? – Не знаю. У меня лёгкие никакие, голос хрипит, кому я такой нужен? – Ты давно новости шоу-бизнеса читал? – Как сбежал, так зарёкся не прикасаться к ним. – Поэтому и думаешь, что никому не нужен. Я почитал, о твоём исчезновении писали, строили теории. Давай завтра попробуем что-нибудь из твоего поиграть? В прошлый раз ты неплохо пел. Он мычит что-то утвердительное, сильнее утыкаясь лбом в основание искусанной шеи, вытягивается, придавливая собой. Через пару минут его дыхание выравнивается – уснул. Его объяснение ничего колоссально не перевернуло, но что-то прояснило. Наверное, в этом и есть разница между «почти тридцатилетними» и теми, кому немного за двадцать – наличие опыта, знакомство с разными сторонами жизни, попадание во всякие ситуации. Не то чтобы в двадцатилетнем возрасте нельзя понимать больше тех, кто тебя старше, просто в данных обстоятельствах это определяет поведение – Нику ещё только предстоит разрешить внутренний диссонанс, открыть в себе новое или увериться в прежних убеждениях. Он дёргается, тихо кашляет, не просыпаясь. Чёрт, ему нельзя так лежать – лёгкие сдавливаются. Его переворачивать приходится очень аккуратно, к себе прижимая. С момента первой встречи он убавил в весе – из-за болезни ест мало, сегодня-то кое-как получилось уговорить его покушать, а когда сам себе предоставлен был, так вообще мог пиццей халявной и перекусывать. Сквозь сон он руками за бока обхватывает, не давая отстраниться, чтобы лечь обратно, и поза меняется. Стоять над ним в планке? Плохая идея – выносливости не хватит полночи так провести. Отцепить? Он сам хорошо вцепился, причём ногтями в кожу. Лечь сверху? Самый идиотский вариант. Везёт, что этот приступ быстро прекращается, руки обмякают, ложась на лопатки, и вывернуться из них куда легче. Ник ещё несколько раз кашляет, через какое-то время просыпается, чтобы уйти в ванную и зайтись в спазме уже там. Сквозь закрытую дверь звук глухой, но всё равно слышно, как его тошнит. Опять. Что ж, остаётся понадеяться, что организм так очищается, завтра погуглить можно. Он возвращается и забирается под бок, даже не думая хотя бы своим одеялом укрыться. Впрочем, то он накидывает сверху, жмётся, а сам будто с улицы только – замёрзший такой. Это не озноб – его руки и ноги холодные, и нос, которым он в плечо тёплое тыкается, тоже. – Я тебя разбудил? – Я не спал. – Мне холодно. – Врача вызвать? – Не надо, лучше так погрей. Нервы, ещё недавно решившие забить на всё, натягиваются хлеще струн, чтобы малейшие изменения в состоянии Ника отслеживать. Вот только они с благими намерениями усердствуют, что сном сваливает от перенапряжения. Утром то же напряжение, будто копившееся эти часы, заставляет подскочить на кровати, резко выпрямиться, едва не ударив спящего рядом. Благо Ник за ночь отодвигается и удар локтем или полёт на пол ему не грозит, однако оно было близко. Он ворочается, не размыкая век, одеяло рукой ищет, которое приподнялось и теперь холод заполняет нагретое телами место. Наконец, он приоткрывает глаза и сонно озирается, не понимая, куда грелка первоклассная от него делась, затем чуть голову поворачивает, смотрит и ладошкой по матрасу хлопает – «обратно ложись». По крайней мере, теперь никто не околевает, а очень даже согрет. Время на циферблате, висящем над дверью, шесть утра. Если учитывать, что уснули примерно во втором часу ночи, то картина складывается прекрасная. А как вспомнить, что до этого режим дня был наизнанку вывернут, то полный финиш. Трудно будет не только с Ником, но и с собой, когда свой организм перестраиваться начнёт, чередуя то ранние пробуждения, то усталость невыносимую. Интересно, стоит ли с сегодняшнего дня устраивать игры в друзей? Вроде как, толку в этом не будет, смутит только, особенно Ника, который в себе разбирается. Тогда всё должно идти своим чередом, чтобы он делал шаги вперёд или назад, когда посчитает это нужным. Однако нужным он пока считает лежать, трогая и мня всё, что окажется в зоне досягаемости, даже в отрастающей щетине седой волос находит – привет старости. Потемневшие следы этой ночи его интересуют куда больше и он касается их с некой гордостью от проделанной работы. Сильнее этого только ужас от понимания, что с ними ведь ходить придётся. Ник приподнимается и мягко целует один, второй, третий, на четвёртый он слегка прихватывает кожу, будто на ней недостаточно красного. – Продолжим? – Нет. – Почему? – Спать хочу. – Разберёмся по-быстрому и спи дальше. – И кто из нас недопонимает? Нельзя тут «по-быстрому» - теорию почитай, раз не спится. – А практика? – Сначала азы, потом сам поймёшь, почему я тебе отказываю. Он ещё чуть возится над тем чтобы как-то поменять ситуацию в свою пользу, однако вскоре, не получив ответной реакции, недовольно сопя, топает в ванную. Во-первых, вся шея в слюнях – фу. Во-вторых, всё ещё шесть и доброго утра, конечно, но и спокойной ночи одновременно – в больницах полагается есть, спать и от безделья маяться. Своеобразный курорт с профилактическими процедурами, если не брать в расчёт практически всего остального. Ладно, не о том. Надо успевать уснуть, пока Ник не вернулся и не принялся за ликбез – только вопросов не хватало для полного счастья. Вот днём пусть задаёт, не сейчас.

***

В палате типично пахнет больницей и немного отчаянием, по пробуждении эти запахи кажутся неправильными – вроде, недавно в своей постели был и тут в незнакомом месте очутился. Постепенно память расставляет всё по полочкам: больница, палата, Ник. Тот, кстати, у розетки с телефоном и наушниками сидит, завернувшись в своё одеяло, и смотрит что-то с серьёзным выражением, что даже не отвлекается, когда из-под его задницы одеяло вытаскивают, чтобы как-то вылезти из кровати. Теперь на часах божеские девять утра – пора бы на подъём. В зеркало, честно, заглядывать не хочется – не страшно, просто и так очевидно, какая картина там. Такая, например: практически крупными буквами написано «пиздец», да-да, багровыми причём, с одной стороны начинается с «п» и далее до «ц». Зато следов от рук не видно. Сравнительное преимущество, но лучше такое, чем совсем никакое, и засосы на полшеи. От нажатий они чуть сильнее наливаются кровью, мурашки ползут по спине и почему-то остаются внизу живота. Ну нет, это не заставит сделать исключение, вон душ холодненький – закаляться полезно. По выходу Ник уже сменяет позу и растягивается по обеим кроватям сразу, не выпуская телефона, но на сей раз видно, что в какую-то игрушку играется. – Доброе утро. – Доброе. – Чем ты таким себя загружал? – Твою прикладную литературу изучал. – И как оно? – Ко мне ничего оттуда прикладываться не будет - я что-то не готов. А для тебя нормально... Такое? – Вполне. Пойдём на завтрак. Ник с кряхтением поднимается, подходит и не без удовольствия поправляет загнувшийся ворот водолазки. То есть, мучить чужие шеи, лезть целоваться ему окей, а всё остальное – нет? Допустим, просто допустим, примем как данность – его бури самопознания, в конце концов, куда-нибудь его доведут. Лишь бы не до психоза. – Кстати, а тебе нормально жить в гей-квартале и только сейчас узнавать, чем там люди занимаются в соседних номерах? – Во-первых, я знал, просто сейчас точно уточнил. Во-вторых, там съём жилья дешёвый был и бар рядом, об остальном узнал по ходу. Отлично, он тоже сначала делает, потом думает, приятно быть не в одиночестве. На завтрак сегодня другая каша, всё то же яблоко и стакан чая. Ник смотрит на это и всем видом показывает – «а может, не надо?», но ему в ответ достаётся лишь неутешительное и такое же отчаявшееся – «надо». Себя приходится тоже убеждать, что если оно не очень вкусное, значит определённо полезное – не всегда же питаться в кафе, это прямой путь к гастриту. Верится в это с трудом, однако ради экономии на средствах поесть можно, но без яблок. На сей раз через час после завтрака вызывают обоих. Ник хнычет, что не хочет на процедуры, что опять тошнить будет, что бесполезно всё это, в итоге просит себя до кабинета довести, чтобы не развернуться у порога. Вроде его получается убедить в том, что есть вещи, которые стоит перетерпеть, чтобы дальше было лучше. Теперь надо сходить за результатами анализов. Желудок гадко скручивается перед входом в кабинет, Антонио, не отрываясь от бумаг, как запрограммированный робот предлагает присесть. Что ж, может, лучше и присесть. Он наконец выуживает, что ему требовалось, ставит печать, размашисто расписывается, поднимает взгляд: – Вам холодно? – Да, ещё не адаптировался. Настанет ли тот светлый день, когда не придётся врать как придурку последнему? На улице стабильно +20 днём, в помещении жарковато даже, ну а кто-то вот мёрзнет – законом не запрещено. – Алессандро, верно? – Да. – Хорошо, Алессандро... Он будто назло выдерживает паузу, будто рассматривая лист у себя в руках, но приличия ради мог бы хоть взглядом по нему водить. – ...у вас незначительные отклонения, которые могут быть связаны практически с чем угодно, вплоть до наследственности или перенесённого накануне стресса. В общем, ничего вашей жизни не угрожает. Но я бы не рекомендовал вам чересчур близко общаться с вашим соседом. Он соскальзывает взглядом на воротник кофты. Какова вероятность, что он догадался? Или всё-таки есть камеры в палатах? – Кстати, о моём соседе. Как он? Почему его выворачивает от лечения? Антонио, смахнув с губ полуулыбку, поправляет очки и сцепляет руки в замок, вновь принимая вид человека компетентного. – Это всего лишь «чистка крови». Сейчас ему вводится специальный раствор, помогающий нейтрализовать в его организме токсины, которые выработались в ходе болезни. Плюс раз растение и его кровеносные сосуды взаимосвязаны, то одновременно мы пытаемся купировать болезнь - как обработка сорняков химикатами, проще говоря. Если бы он попал к нам хоть на неделю раньше, таких последствий, как тошнота, не было бы. В любом случае, главное, что он здесь и проходит курс. Спасибо, что оказываете нам содействие, он непростой пациент. Однако рекомендую соблюдать дистанцию, по выписке повторим анализ. – Понятно. Больше никаких новостей? – Нет. – Тогда до свидания, спасибо, что ответили. – До свидания. Почему-то успокоения это не приносит, что-то тут не складывается. Или это уже в привычку вошло – анализировать и искать несостыковки. Такими темпами пойдёт и можно докатиться до того, чтобы теории заговора аргументировать кислыми яблоками. Но всё равно что-то не то. Почему им разрешают быть вместе, хотя один точно представляет угрозу для здоровья другого? Почему если их взаимоотношения настолько очевидны, им не пытаются помешать? Стоит ли почитать блоги больных, чтобы быть более осведомлённым? С другой стороны – это только себя накручивать, потом паранойя разовьётся, что на каждый вздох будешь врачей туда-сюда гонять. Хорошо, не надо ничего читать – больше нервов останется в целости, лучше неведение, чем слишком много знаний, да и врач, если что-то будет не так, предупредит. Должен, по крайней мере. У Ника ещё процедуры, без него что-то делать нет смысла – потом обоим придётся скучать. Можно поошиваться у шкафа с книгами – вдруг что интересное найдётся или хоть занять себя изучением обложек, пусть со стороны образованным человеком будет. Только лицо из умного быстро превращается в унылое – все книги как из школьной литературы вытащены, а там они не радовали, в общем-то. Нет, оно читабельно, но когда совсем читать нечего – может, всё нормальное просто уже растащили? Рядом внезапно появляется та вчерашняя девочка со светлыми волосами, она раскачивается, переваливаясь с пяток на носочки, и будто тоже что-то ищет. Она подкрадывается совсем незаметно и в результате на неё чуть не налетают, потянувшись за чем-то более-менее представляющим интерес. Зато внимание к себе стопроцентно привлекает, даже разговор сам собой завязывается. – Прости, я тебя не видел. – Ничего. Хорошая книга, кстати. Я её недавно закончила читать. – Стоит времени? – Стоит, тем более у тебя его явно больше, чем у половины из нас, а то и у всех. – Вы все здесь любите себя хоронить раньше срока? Она дёргает плечами: – Привычка, да и слов из песни не выкинешь - кто сюда попадает, тот, считай, одной ногой в могиле. Кроме врачей, разумеется. И тебя. – Но это лечится. – Нет. Я здесь третий или четвёртый раз, кто-то в десятый заезжает, кто-то на постоянной основе обитает, кто-то здесь и останется. Так вы встречаетесь? Кто с кем встречается? Какие вы? Почему начали за упокой, а теперь говорим за здравие? В её голубых глазах вспыхивает лукавый огонёк любопытства. К литературе бы такой интерес питала вместо чужих взаимоотношений. – Я не могу тебе ответить. – А он говорил, что встречаетесь. – Это когда? – Вчера. – С какой стати ему тебе такое рассказывать? Она, удовлетворённая тем, что смогла вывести собеседника из душевного равновесия и разговорить даже сильнее, чем планировала, смахивает от лица прядь цвета пшеницы. – Вот у него и спроси. Вообще, я за книгой пришла. Она берёт с полки томик и уходит, встряхнув напоследок волосами. И всё-таки, кто с кем встречается? Ко всему прочему – кто она? Явно не просто знакомая, если ей такие вещи известны вперёд того, к кому они относятся. И Ник тоже красавец – чёрт разберёшь, что говорит, кому говорит, половину вообще не договаривает. Точнее, похоже, он всем всё договаривает за исключением одного человека. Спасибо. Разговор занял время, но не так много, как хотелось, и – ладно! – можно дать яблоку второй шанс, всё равно перекусить тянет. Это была не лучшая затея – яблоки по-прежнему кислые и твёрдые, не определить новый завоз или вчерашние. Женщина за стойкой раздачи грустно поглядывает, взглядом указывая на сэндвичи и выпечку – честно, после этого уже нет потребности что-то другое съедать, по горло сытость. Ник по завершении процедур бледный и зеленоватый под стать яблоку почти. Он выходит из кабинета и садится на лавку, зажимая рукой рот. Видимо, для таких случаев тут туалет прямо за углом, потому что он туда через пару секунд срывается. Рядом ещё удачно расположен кулер – по выходу сразу водички попить можно, а пьёт Ник много и жадно, потому что сегодня его выворачивало дольше и болезненнее, чем вчера. Сердце пропускает удар – и разве этот мальчишка, опустошенный на всех уровнях, хоть сколько-то похож на того, с которым они познакомились в баре буквально неделю-две назад? Он слабо просит пойти с ним обратно и всю дорогу не выпускает предплечье, перехватываясь удобнее за рукав, повисая на ткани. В комнате он заходит сначала в ванную, потом ложится на постель и сворачивается как в прошлый раз. Его грудная клетка вздымается с трудом, будто на неё что-то давит, и дышать ему тяжело – рваные выдохи, слабые вдохи. Вроде, от поглаживаний по голове чуть оживает, переворачивается на спину, взгляд поднимает – что-то борющееся в нём есть, не сдался, значит. – Очень плохо? – Не хуже, чем обычно. – Поспишь? – Нет, не хочу. Сейчас чуть отпустит, будем что-нибудь делать. Скоро и это пройдёт, не волнуйся. Он прижимается к ладони, скользнувшей по щеке, и вымучено улыбается, что пересохшая кожа на губах почти лопается – очаровательный дурак с примесью ребячества не прошедшего, как и все ищущий опору и поддержку, ластится не хуже кота к тёплым рукам. – Точно всё терпимо? – Да не паникуй, нормально. Знаешь, не хочу ни процедур никаких, ни всего остального, хочу лежать тут с тобой и сэндвич из буфета как вчерашний. Ник распластывается по кровати, раскинув руки в стороны с очень мечтательным видом. Намёк понят, можно и до буфета прогуляться, тем более по пути есть кофейный автомат – ночь прошла и оставила за собой усталость. Бутерброды Ник уплетает активнее, кофе выпивает. Впрочем, не жалко, пусть кушает и пьёт, лишь бы голодовки не устраивал. После он коротко благодарит за всё и к гитаре тянется – раз запланировали сегодня этим заниматься, то пора бы приступать, на поваляться без дела время будет ещё. – Ты только учти, что я своё старое не помню, а новое не записываю, так что ни малейшего представления о том, что получится из твоей затеи. Не будем испытывать судьбу. – Ты моё творчество обругал, давай для вселенского равновесия позорься. – Позорься? Заметь, не я в слове из четырёх букв пять ошибок совершил. – Играй, не переводи тему. Ник ворчит, что не нанимался тут развлекухи устраивать и тексты проверять, да и вообще отошёл уже от всего, но его это не спасает. Наконец, приняв свою участь, он начинает долго-долго что-то играть с лицом, будто вместо сэндвича ел то самое яблоко, и намеренно ошибается в струнах. И это тоже не помогает, его терпеливо ждут. Он прокашливается, вздыхает от безысходности и смотрит так умоляюще, потому что не хочет ворошить старое, потому что уже выбрал путь, отказался от всего, сбежал, скрылся, спрятался, убедил себя, что ничего не получится. Возвращаться всегда трудно, как и менять свой привычный уклад, но ему нельзя сдаваться – он достаточно молод, чтобы возобновить карьеру, чтобы не оказаться забытым. Он по-прежнему не решается, зачем-то крутит колки, и если так продолжится, то струна лопнет, но он этого будто не замечает. Приходится его руку накрыть, чтобы его пальцы перестали терзать инструмент. Вроде, срабатывает. – Я не могу. Он пытается отпихнуть гитару, но сделать этого ему тоже никто не даёт, свободной рукой прижимая её обратно. – Я не прошу у тебя ничего, что было бы тебе не под силу. Просто одну песню, любую, и я отстану. – Никакую не могу. Ничего не могу. Отстань от меня прямо сейчас! Он впивается затравленным взглядом, полным желчи, его верхняя губа приподнимается, обнажая зубы, подчёркивая недовольство и злобу – как посмели диктовать свои условия и вытаскивать из зоны комфорта. Была не была – мягкий, но настойчивый поцелуй, на который Ник сначала реагирует ещё большим раздражением, выворачивается, губы сжимает, а потом с натиском сам вперёд подаётся, вымещая всю свою агрессию. Странный метод приведения в чувства, но не пощёчины же бить. Однако щёки всё равно болят, но не у Ника, а от Ника – он, осознав, что его особой расположенностью пользуются, возвращается к былому настроению. Он, пальцами схватив за нижнюю челюсть, от себя отстраняет и начинает ругаться о том, кто идиот, и о том, что он болеет, и что «то его не вынудишь, то сам лезет», и обо всём прочем, пока в конце не выдыхает «будет тебе песня!», будто одолжение делая. От всплеска эмоций он даже краснеет и, разумеется, кашляет, слишком уж перенервничав. Зато должно было полегчать, раз выпсиховал всё, что мог, до последних слов выговорившись. Однозначно стоило его вывести из себя. С остатками раздражения он принимается мучить струны, бубня себе под нос о том, что такие приёмы использовать запрещено. Зато поёт он классно, не во всю громкость и не затягивая гласные, чтобы больше не кашлять, но и без этого у него подача сильная, словно и не было тех лет молчания. Хотя голос чуть сдаёт, хрипит, Ник это тоже чувствует, слышит и из упёртости его напрягает, надеясь добиться чистого звучания. Этой борьбой он увлекается и забывается, заканчивая петь одно и начиная другое, пытаясь доказать себе, что ещё способен на что-то. Однако у всего есть предел, и у связок тоже, которые выдают совсем плохие звуки, вынуждая прекратить их терзать. – Доволен? Я - нет. Я из-за тебя теперь не знаю, что буду делать, когда нас отсюда выпустят. И я хочу пить. И целоваться. И всё тоже из-за тебя. За что мне наказание такое? Ник тяжело дышит и злится уже просто, чтобы не показывать факта, что ему понравилось переживать те моменты, когда он выступал. – Можем начать с последнего. – Обломись так же, как обламывал меня, а воду я сам себе принесу. Бога ради, не очень-то и хотелось в очередной раз проверять себя на умение держаться в границах. До обеда Ник дуется из принципа, но когда объявляют время покушать, то он мигом меняет гнев на милость, побуждая подниматься и идти. Какие бы приоритеты у него ни были, его желудок за полчаса проурчал раз десять, заставив задуматься о том, чтобы почаще выбираться за бутербродами и булочками. На обед им предлагают тарелку бульона, рис с какой-то котлетой и компот или чай на выбор. Весьма просто и бюджетно, без изысков – спасибо, что не вода в суповой тарелке, хоть кусок курицы плавает. Ник расправляется со своими блюдами быстрее, потому что не размышляет о смысле жизни, четвертуя кусок несчастного филе, и теперь голодным взглядом поглядывает в сторону буфета. Ему разрешают забрать порцию второго – халява халявой, но как-то аппетит не пробуждается, да и Нику сейчас больше обычного надо есть. После трапезы он зовёт на перекур. Почему-то до этого не хотелось курить вообще – атмосфера стерильности навевала ощущение, что подобное здесь под запретом. Но вот они стоят под навесом и затягиваются, рассматривая прилегающий к больнице дворик, и никто их за это не ругает. Завтра надо будет погулять там – факт, что можно выходить за пределы корпуса, тоже как-то не отложился. Следующее предложение – лечь спать. Ник широко зевает и задёргивает шторы в комнате, чтобы солнце не мешало. Ему нормально – наелся до отвала и в сон клонить начало, а тем, кто подскочил в шесть утра, ещё лучше, так что идея принимается единогласно. Они ложатся – один к стенке, как распределили, второй по диагонали через обе кровати, растянувшись на оставшееся место. – Почему ты решил быть здесь со мной? Ты не любишь больницы. – Я обещал не оставлять тебя. – А обещал почему? – Потому что мы друзья. – А почему мы друзья? – Потому что мы так решили. – И ты хочешь со мной дружить? – Хочу. – И даже не против, что я к тебе лезу настойчиво? – Не против. – А на сон грядущий поцелуешь? – Да. Чёрт. Не стоит с вопросами так напирать на человека, который уже отключился практически и машинально сквозь сон с вами говорит. Приходится приоткрыть глаза, придвинуться, тыкнуться губами в висок. На то, чтобы обратно на свою подушку лечь, сил не хватает. – Ну! – Я засыпаю, давай не сейчас с этим. Ник хочет что-то обидное или обиженное пробурчать, но видит, что сейчас не лучшее время. Они в кои то веки укрываются каждый своим одеялом, но это ненадолго – минута и нога Ника благополучно укладывается на чужие ноги, потом и он сам переползает вплотную, всеми конечностями захватывая и задавливая. Впрочем, пусть лежит хоть как, лишь бы прямо в ухо не дышал. Но дышал в принципе – это важно. В голову как назло лезут какие-то мысли вроде тех, что обязательно ли давать отношениям статус. Определённость – это хорошо, но плохо, что она накладывает рамки и ограничения. Может, им стоит определить свою систему ценностей? Дружеские чувства, дружеские поцелуи, дружеский секс – звучит... Отвратительно. Когда Нику предлагали дружбу, то предполагалось, что они будут приятелями, но всё опять пошло не по тому пути. Наверное, просто не надо пытаться и дать вещам идти своим чередом, тем более тот и сам не понимает, чего хочет. Вот пусть думает, размышляет – в конце концов, если скоро тридцать, то это вовсе не значит, что надо брать на себя ответственность за всех. Ник сквозь сон вздрагивает в подступающем приступе – они не рассуждать о смысле жизни ложились. Однако сонливость так и не возвращается – отлично, почему бы не смотреть в потолок или в тёмную макушку ближайшие часы? Прекрасная перспектива. С каким бы сарказмом это ни было сказано, так и происходит. Когда Ник отстраняется немного, получается за телефоном подняться, и так времяпрепровождение скрашивается, хотя читать новости или вновь лгать матери, что всё в порядке – не самые приятные дела. Возникает соблазн всё-таки поискать информационные блоги, но желание подавляется – если будет что-то важное, тогда врач сам сообщит и объяснит, как им поступать. Больше заняться нечем, хоть за кислыми яблоками иди, чтобы потратить минут десять на прогулку и покривиться от их вкуса столько же. Ник стабильно вздрагивает каждые полчаса, а к четырём часам просыпается, чтобы прокашляться и проблеваться. Кажется, он привык уже, не шатается по выходу, просто опирается о косяк, мутновато смотря вперёд. – Я тебе мешал? – Нет. Почему ты так считаешь? – Ты всё время в телефоне сидел, как ни проснусь - он светит. – Так это я тебе мешал? – Отчасти. – Пойдём перекусить? – Пойдём. Ник потягивается и кивает в сторону двери, призывая подниматься и идти. Вот и начались умопомрачительные будни: проснулись – теперь можно поесть, поели – теперь можно поспать. На своеобразный полдничный перекус удаётся добыть чай и максимально постную булочку, ужин стопроцентно не станет отличаться изысками от вчерашнего. Впрочем, аппетит наконец появляется, стоило только поголодать, Ник грустно следит за тем, что на сей раз с ним никто не делится. Потом они идут к книжному шкафу, ничего не находят, возвращаются в комнату. Что там теперь должно быть? Поспать? Ник не отговаривает, тоже забирается и голову свою складывает на грудь слева, слушает, как сердце бьётся, а делает оно это отчётливо. – Почему ты решил быть здесь со мной? Что-то похожее между ними звучало ведь, да? Это не память подводит и не глюк. – Я обещал, что не оставлю тебя. – Почему? – Потому что мы друзья. – Врёшь. О! Это же то самое невероятное развлечение из детства – бюджетный детектор лжи, когда тебе задают вопросы и по изменению пульса определяют истинность ответа. Посредственное определение, неточное, но какое было – много ли детям надо. Однако тут сработало – меньше надо было задаваться вопросами, кто что с кем и почему. – Хорошо. Потому что я не хочу, чтобы ты тут в одиночестве с ума сходил. – Почему? Очевидно, ответ его удовлетворил, биение сердца выровнялось и Ник дал добро на переход к следующей ступени допроса. – Потому что тебе больницы не нравятся, как и мне. – А ещё почему? Если он считает, что у всех людей, как у него, между строк записано полкниги, то он ошибается. Здесь всё гораздо проще, прозаичнее и интриг никто не вьёт над ним. Хочет правду? Да на здоровье. – Потому что у меня по-прежнему есть планы. Я хочу с тобой в тур. Как с исполнителем. Тишина. Ник замирает, слушает – ну давай, ищи ложь. – Врёшь? – Тебе решать. – Я ж не могу ничего... – Можешь. Тур не скоро, успеем поработать. – У нас с тобой всё разное в плане стиля. – Дуэтом со мной петь не прошу. – Но... Он ещё несколько раз повторяет это, однако фразу так и не заканчивает. Зато расспросы заканчиваются – Ник притягивает к груди ноги и ладонь под щёку подкладывает, чтобы на рёбрах лежать удобнее было. Он вздрагивает, когда пальцы нащупывают венку на его шее и надавливают на неё – право задавать вопросы есть не у него одного. – Как ты ко мне относишься? – Как... К другу. Даже если пульс не прыгает, всё равно чувствуется, как он нервно сглатывает. – Врёшь. – Ну и отстань от меня, не нравится ему ещё. Что ты предложил, про то и говорю. – Я из-за тебя и сам не понимаю, что предложил и к чему мы идём. – Из-за меня? Пульс отбивает чечётку от возмущения. Или это защитная реакция такая – обвинениями бросаться, чтобы отвернуть с невыгодного пути? – Если бы ты не делал того, что делаешь - все эти поцелуи и так далее - я бы не сомневался и мы были бы приятелями. – А что, так сложно приятельствовать со мной таким, да? Давай, обвини меня. Хотя можешь валить отсюда, не обижусь. – Да в смысле? Как ты до этого додумался? Вместо ответа Ник закашливается, потому что пальцы чересчур сдавливают ему горло, невольно сжавшись от раздражения. Он сдёргивает руку со своей шеи и отползает к подножию кровати, хватая ртом воздух. Блять. Какого хрена он вообще затеял – кому-то про отношения говорит, кого-то посылает тут же. – Ник, давай всё обсудим? Нормально. Что надо тебе и что надо мне. – А что тут обсуждать? По-моему и так всё понятно - я виноват. Опять. Во всём. В том, что ты здесь, что давишься местной пищей, видишь всё это. Если бы я тебя за собой не повёл, всё было бы хорошо - ты бы не терзался никакими мыслями, нашёл бы кого, жил бы припеваючи... В дверь тихо стучат, приходится замолчать, синхронно обернувшись. В проёме мелькают белобрысые пряди и абсолютно не смущающееся лицо: – Можно? Ник улыбается, быстро изменив выражение на совершенно дружелюбное: – Да, заходи. – Вы не ругались? – Нет, тебе показалось. – Разумеется, вы просто громко говорили... Слушать их воркование дальше нет никакого желания, так что лучше будет ретироваться на новый «перекур», даже не взяв с собой сигареты, но прихватив куртку – с таким набором хоть на улицу выйти получится. Тащиться далеко за пределы больницы рискованно – ещё двери центрального входа закроют и будешь всю ночь круги наворачивать, но здесь сад имеется, там и погуляет. Очевидно, пациентов так мало в коридорах, потому что большая часть их располагается в беседках и на лавочках. Кто-то читает, закутавшись в кофту, кто-то бродит по траве босиком, пока земля ещё нагрета дневным солнцем. Они не выглядят убитыми горем, но в их взглядах есть что-то печальное, смиренное. Потому что они скоро будут убиты болезнью. От этого голова начинает кружиться и в глазах чуть темнеет, что ближайший парень спрашивает, всё ли в норме. Да, всё просто чудесно, разве может быть иначе? У него огненно-рыжие волосы и пронзительно-зелёные глаза, по-итальянски говорит с лёгким акцентом – точно иностранец. Он переспрашивает ещё раз, думая, что его не поняли, и, получив «всё хорошо» в ответ, успокаивается. Что-то внутри заставляет спросить, в норме ли он сам, он кивает на руки, перевязанные бинтами по венам – «не очень, но я верю, что всё наладится». «Ты боишься?» «Все боятся. Если не будем верить, то будет страшнее» Он прав. Единственное, что им остаётся – уповать на силы врачей и своего организма. Парень предлагает пройтись с ним, посмотреть территорию, потому что он здесь тоже не впервые, а с «новичками» интереснее – новые лица, новые истории. Он искренне удивляется и отшагивает, когда узнаёт, что с ним не один из больных. Впрочем, его убеждает факт, что «не больной» одну комнату с больным делит, потому дальше идут рядом. «Страшнее своей смерти только с собой кого-то забирать» «А если тебе человек очень понравится?» «Это плохо, надо будет с человеком постоянно дистанцию держать - вроде, хочется быть вместе, а понимаешь, что это закончится для обоих бедой» «Обязательно всё должно иметь грустный конец?» «Не знаю, но чаще всего так. Считай, после диагноза уже жизни нет, хотя ты жив ещё - никаких друзей, чтобы не заразить, никакой любви по той же причине. Такова цена за безопасность тех, кто тебе дорог» «А если не сдержишься?» «Тогда ещё хуже - потом обратно тяжело вернуться. Нам всем хочется быть счастливыми, завести семью, жить как обычные люди, но увы» «Почему ты здесь, раз твоя философия так очевидна?» «Потому что дурак, как и многие. Любовь - это опасно, но нас тянет окунуться в эту опасность. Даже если это будет мой последний раз, то я не жалею» «Чего ты боишься на самом деле?» «Никогда больше не влюбиться» Фраза эхом отдаётся в ушах, хотя они разошлись и уже наступил ужин. Никогда не влюбиться страшнее, чем не проснуться утром? Неужели это по значимости превышает вес всей жизни? В голове ворочаются шестерёнки: практически все здесь были по несколько раз, значит, отказывались от операции по «отключению» чувств, значит... Люди абсолютно иррациональные и нелогичные создания – не выбирают простого пути, любят то, что их убивает. Однако на осуждения язык не поворачивается – сам-то не такой разве? Правильно, сначала смотрим на себя, потом порицаем других, если в себе благоразумие разглядеть удалось. К концу трапезы странное овощное пюре так и остаётся нетронутым. В комнате свет не горит, шторы задёрнуты, кровати по разным углам раздвинуты, сумка с вещами стоит собранная у тумбочки. Спокойствие, только спокойствие. Ник не реагирует, когда к нему на постель садятся, но видно, что не спит – на улице ещё не темно, сквозь полумрак заметно, как дрожат его ресницы и дыхание вовсе не ровное и медленное. – Ты был на ужине? Молчание. – Что с тобой происходит? Молчание. – Ты можешь говорить мне что угодно, я всё равно буду с тобой. Судорожно-рваный полувздох-полувсхлип: – Я не знаю, что со мной. Я не хотел тебе всего того говорить, я не хотел тебя прогонять, но я и не хотел всего этого - чтобы ты был здесь. Это неправильно, это моя вина, что так получилось... – Ничто из этого не твоя вина. Ник вскакивает, резко садясь, вцепляясь в плечи пальцами, до острой боли сжимая: – Я лишил тебя нормальной жизни, пойми это! – Я сам сделал выбор в твою пользу. – Потому что ты кретин. – Потому что я хочу быть с тобой. – Идиот! – Не отрицаю, но почему тогда ты сам не пресёк этого, пока ситуация не вышла из-под контроля? Хватка ослабевает, на Ника будто ведро воды выливают одной фразой – ему нечего ответить. – Давай я скажу за тебя? Наверное, потому что ты тоже идиот. И ты запутался в том, что говорил мне, и в том, что чувствуешь. Попробуем начать с начала? Он неуверенно кивает. – Хорошо. Ты подошёл ко мне в баре, потому что...? – Ты был приемлемым вариантом, чтобы попробовать что-то новое. Сам рассуди: человек сидит мирно на стульчике, напитки в рюмках гипнотизирует, не пристаёт к окружающим, приходит-выпивает-уходит, ещё внешне красивый. – И ты твердил не обольщаться, потому что не хотел, чтобы это зашло дальше «эксперимента»? – Да. – По какой причине ты приходил и оставался со мной? – Во-первых, должностная инструкция обязывала к клиентам ходить с доставкой. Ну а во-вторых: мне стало тебя жаль, ты практически позволил мне себя использовать и позволял бы делать это, потому что я могу на тебя воздействовать, чтобы получать желаемое, а ты не стал бы отказывать. Меня мучила совесть, но и доверять тебе я не мог - ты хоть и расстроенный был, но кто знает, что под этой маской? Решил тебя проверить, а ты ещё порядочнее оказался, чем я предполагал. – И ты ухватился за идею с сексом, чтобы как-то аргументировать пребывание со мной? – ... – Это значит «да»? – Да. Но я и себя убеждал, что мне только это от тебя и надо, что только поэтому таскаюсь за тобой. А ты заботился обо мне, со своей семьёй познакомил, я порой забывал обо всём, после вспоминал, пытался к первоначальному сценарию вернуться, начинал чушь нести про каких-то девушек, ругаться, чтобы ты не сближался со мной, однако поздно спохватился. – И теперь тебе нужно...? – Выписаться отсюда. И в тур с тобой. Я хочу в тур. И летом на озёра съездить, чтобы там искупаться. И покушать пасту, которую твоя мать готовит. И пиццу. Нет, вообще хочу переехать из своего номера в дом за городом. Вдвоём ведь можно потянуть хотя бы аренду? И песни! У меня есть кое-что, требуется доработать только. Хочу снова петь, хочу бояться перед выходом на сцену, хочу увидеть удивление людей. И, может даже, с тобой петь хочу. И домой с тобой возвращаться, чтобы падать без сил, а утром смотреть на пустые полки в холодильнике, потому что мы оба забыли купить еды на обратном пути. И даже против твоих стрёмных вещей ничего говорить не буду, и против того, что водить ты не умеешь. Мы купим машину, кстати, чтобы уезжать в любой момент куда угодно. У нашего дома обязательно будет огромная площадка с бассейном, чтобы держать себя в форме, и всякие тренажёры для того же. Только я особо заниматься не стану, потому что и так собой хорош, идеален практически. И... Он замолкает. Улыбка, расцветшая на его губах, стирается, пропадает блеск из глаз: –... я по-прежнему буду болен. – Но ты будешь не один. Вдвоём проще, я буду тебя поддерживать. Я не отвернусь от тебя, не обижусь за неискренность, не буду припоминать - у тебя были причины, ты заботился обо мне как умел. Давай договоримся не поступать так более? Если ты чего-то хочешь - скажи прямо, если не хочешь - тоже скажи, я пойму. – Прямо обо всём говорить? – Прямо да. Ник опускает взгляд и поджимает губы, сминая в руках простынь до побелевших костяшек. – Ты прощаешь меня? – Да. – А со мной ляжешь? – Да, только дай снять уличные вещи. Он с воодушевлением отодвигается к краю, освобождая место между собой и стенкой – всё те же соображения удобства. Стоит только залезть под одеяло, как Ник сразу всеми руками и ногами обхватывает, будто тонущий за спасательный круг цепляется, прижимается, трясётся. Ещё он что-то невнятно шепчет на своём романеско, половину слов не произнося вовсе или слепляя их с нормальным итальянским и получая полуразборчивые предложения. Вроде, речь про то, что он боялся потерять единственного, кто согласился быть с ним в пресловутых «счастье и горе». Ему дают выговорить всё, что есть на душе, не перебивая, не пытаясь вклиниться – Нику не нужен ответ сейчас, ему нужно, чтобы его выслушали, скинуть с плеч груз всей своей лжи и вздохнуть облегчённо. Он дышит рвано, потому что, похоже, эмоции через край, и дрожь, и слёзы, и тихие поскуливания. А ведь когда-то он пытался об этом сказать – о платонических отношениях, только выпалил он это в порыве раздражения вместе с другой информацией, не оставив времени, чтобы разобраться. Сейчас он повторил и всё обрело целостность – ему нужен тот, кто о нём заботиться будет, кто бескорыстно подарит ему свою любовь и внимание, и неважно, мужчина или женщина это будет. Возможно, это какая-то из граней отчаяния – бросаться в первые руки, которые не ударят. Возможно, на том и сошлись – обоим нужно было понимание, участливость, бережность, и оба не получали этого в полной мере. Тот рыжий парень говорил, что они вынуждены быть одни, а проигрыш соблазнам губителен. Но ведь если всё взаимно, то не о чем беспокоиться? Оно же так работает: если чувства взаимны, то ничего страшного случиться не должно, просто надо признаться. Только в чём признаваться? Ник не давал однозначного ответа, влюблён он или нет, да и в собственных чувствах чёрт не разберётся – если всё-таки признание прозвучит, то будет признание в ответ, а если нет, то... То что будет дальше? Они подошли вплотную к этой теме, но вновь отвернули от неё. Да что за проклятие? Но ведь завтра будет день – завтра можно попытаться, намекнуть, поинтересоваться. В конце концов, даже невербально попробовать подступиться – прикосновениями, поцелуями, взглядами. Если не оттолкнёт, значит, надежда есть. Им ведь необязательно признаваться прямо сию секунду – это может произойти и дома после очередного разбора песен, или в туре, когда по венам течёт чистый адреналин и смелости хватит выпалить всё, что вертится на языке, или на полуночной прогулке в свете луны оно прозвучит как бы невзначай. Впереди столько возможностей, столько шансов, просто нужно дождаться момента. Ник, вымотавшись, уже спит. Стоит взять с него пример и тоже засыпать – эти дни были сложные для обоих, теперь всё будет иначе. Вдруг даже яблоко на завтрак не окажется кислым...