Если бы..

      Тобирама, склонившись над какими-то важными бумагами, устало выискивал в них что-то. Сосредоточиться на работе становилось все сложнее и сложнее. Пора бы сделать перерыв, но таких же, не менее важных, чем эта, бумаг было ещё очень много.       На взгляд Учиха давний соперник изменился не сильно. Кожа постарела, став более сухой и сморщенной (не так, чтобы сильно, просто по сравнению с его молодой двадцатилетней версией это выделялось слишком ярко), покрылась морщинами. Под глазами залегли тени, и пусть подобный вид у Тобирамы не был таким уж редким, что-то всё-таки изменилось. На внутреннем уровне изменилось. И дело тут было не только в ауре силы (большей, чем он помнил).       Так или иначе, но все это Изуна отметил вскользь, не зацикливаясь, потому что гнев, несмотря на прилично потраченное на дорогу время, стихать не думал ни на миг. В кабинет Хокаге он ворвался буквально с шумом, ветром и через окно. Рамы резко ударились о стены, а стеклянные листы в них жалобно крякцнули, чудом не вылетев. На правой части окна появилась большая трещина, но мужчина не стал уделять этому особое внимание. Пусть с этим Сенджу разбирается, если он все же не сможет его задушить. — Ублюдок! — руки легко прошли сквозь бумагу, но уперлись в преграду в виде стола. Способность касаться чего-либо действовала довольно выборно. К сожалению, стол не издал и скрипа, который мог бы уведомить Сенджу о присутствии в помещении призрака. Биджев Тобирама лишь поднял взгляд, нахмурился, замечая трещину, и вновь обратил свой взор на документы, даже на миг не остановившись на нем. И это выбешивало ещё больше. — Ты всегда был мразью, но здесь ты превзошёл сам себя!..       Шипение Изуны раздавалось на весь кабинет, но никто, кроме его самого и других призраков, не мог этого слышать. Давний противник впервые в жизни (ха-ха-ха) не обращал на него совершенно никакого внимания. Яростно рыкнув, Учиха с размаху попытался впечатать кулак прямо в лицо этому проклятому белобрысому выродку. Рука прошла сквозь него. Изуна повторил свои действия ещё пару раз, бил даже с ноги, но результат был один. И даже стол перестал быть для него преградой, свободно пропуская призрака сквозь себя. Оставалось только орать, браниться самыми грязными словами и вариться в собственной злости. —…ить не могу, что даже ты до такого опустился! Не побрезговал, а ведь говорил, что тебе даже касаться Учиха мерзко! Но, конечно, чтобы оскорбить мою память, мало меня убить — нужно засунуть свой *** куда не просят и обрюхатить мою дочь! — дыхание призрака не сбивалось вот уже пятнадцатую минуту, а оскорбления, льющиеся сплошным потоком, пошли по второму кругу. Мертвым не нужно было дышать, а под влиянием эмоций слова рождались сами собой. Изуна практически на сто процентов был уверен, что чертов Тобирама опустился (в своих же глазах) до подобного лишь ради того, чтобы ещё больше унизить его и весь клан Учиха вместе взятый. Честно, до разговора с дочери мужчина был уверен, что большего унижения, чем проигрыш этому ублюдку на глазах обоих кланов, в его жизни (да и посмертии тоже) уже не будет, но он явно ошибался. Привязанности конкретно к Хитоми у него, конечно же, не было, но стоило только подумать о том, что его потомка использовал в подобном плане Сенджу!..       Как он и выразился, Тобирама превзошел сам себя. Пререкаясь в перерывах между ударами, они как только друг друга не оскорбляли; мелкие подарочки с издевательским подтекстом тоже имели место быть, но ещё никогда от этого Сенджу не было столь грубых, топорных, и вместе с тем действенных унижений. То, что при белобрысый ублюдок сам отступился от своих слов, не сильно утешало — что значат его подколы на этот счет против того факта, что Тобирама сначала творил с телом его дочери всякие непотребства (в лучшем случае — единожды, а в худшем — регулярно), а потом, когда та залетела, не стал брать ответственность? Такое оскорбление уже не сравнить даже с пощечиной: биджев Сенджу чуть ли не буквально весь клан Учиха раком нагнул!       Все эти мысли лишь поддавали масла в костер его ярости, но даже так, спустя некоторое время Изуна понял, что сколько бы он не пытался ударить воздух и сколько бы не орал, толку от этого не будет. Порой, во время битв, ему казалось, что у них с Тобирамой какая-то особая связь (как и у Хаширамы с братом), но сейчас ничем подобным и не пахло. Сенджу его не видел, не слышал и даже, биджу его дери, не чувствовал. А ведь Изуне никогда ещё не удавалось от него скрыться… — Старость — не радость, да, крыса? — едким тоном обратился он к Тобираме. Но тот не слышал. — Оглох, ослеп и отупел: как могло так распахнуться окно, если на улице ветра нет?       Вновь тишина, прерываемая лишь скрипом бумаги в руках хмурящегося беловолосого мужчины и шорохом листвы за открытым окном. Во рту, несмотря на его, казалось бы, «мертвость», будто бы стало сухо. Ну да, конечно. Он призрак, всего лишь дух — естественно, его не услышат. И даже когда его семью откровенно смешали с грязью (принцесса Учиха это тебе не проститутка!), он ничего не может сделать. Ничего. Даже забрать этого урода с собой.       Ками, да зачем Чистый мир вообще выкинул его сюда? Чтобы он полюбовался происходящим и ощутил свою беспомощность? Если так, то он уже налюбовался, начувствовался и готов окончательно покинуть этот мир. Хотелось увидеть брата, Миюки (несмотря на то, что оба не должны были подобного допускать)… но если не судьба, то лучше просто исчезнуть. Почему он здесь?..       Ах, точно, — пронеслось у Изуны в голове. — внучка, дочка… все дело в них. Пока что сложно было понять принцип: сначала он был намертво (ха-ха) прикован к ним обоим (ну, тогда они были практически одним целым), потом к одной лишь внучке, затем, когда дочь умерла, оковы спали… Но, в любом случае, Учиха решил вернуться к родным. Творилась какая-то чертовщина, и было бы неплохо в ней разобраться. Да и здесь ему больше делать нечего…       Окинув со спутанными эмоциями взглядом Тобираму в последний раз, Изуна легко выпрыгнул из окна, приземляясь на оледенелую землю (кажется, царила зима). Дух мог легко пройти сквозь стену или вовсе провалиться сквозь пол, спускаясь на нижние этажи, но внутренне он все ещё считал себя шиноби, и от привычек отказываться не спешил.