Если бы..

      Изуна Сенджу, носящая до недавнего времени фамилию Учиха, словно брала целью довести Тобираму скрупулезным воздействием на его паранойю и нервы. О принадлежности клану Учиха в ней кричала даже не внешность, а опасные склонности, которые та демонстрировала, будто специально. Будто смеялась над своим отцом и всем светом.       Хитоми, показавшаяся ему одной из самых нормальных Учиха, каких он только знал, быстро переубедила его в этом мнении, так как на странности дочери она закрывала глаза. Химе вела себя так, словно поведение Изуны происходило в рамках нормы, но Тобирама понимал, что даже для Учиха это не норма. — Рисуешь? — интересоваться жизнью домочадцев с каждым разом становилось все проще, внутреннее сопротивление почти пропало, хотя и не сказать, что Тобирама искренне хотел что-то об этом знать. Новые знания об Учиха в естественной их среде обитания, вопреки рассудку, больше пугали, чем радовали.       Изуна, валяющаяся на животе перед листком бумаги и увлеченно на нем что-то калякающая, подняла голову. Он присел перед ребенком и вгляделся в рисунок. Так… и что это? Кривая смесь красных, синих и черных цветов распознанию не поддавалась. Мозги никак не помогали Изуне заставить руки рисовать то, что она хочет. — Что это? — мужчина усилием заставил себя голосом изобразить интерес. — Это война, — ответила Изуна, на секунду прерываясь, но после вновь возвращаясь к процессу творчества. — Красный это кровь? — чокнуться можно: ребенку-Учиха три года, а он, вместо цветочков-семьи, рисует войну. — Класный это сялингань на луне! — возмущенно поправляет его девочка, однако… — Звучит, как бред, — говорит он прямо. — Лутсе всех смееся тот, кто смееся поседним, — гордо провозгласила Изуна, и Тобирама вновь не понял, к чему это было. — А синее? — А синяе это теловеки, — похожи на кляксы. Внезапно девочка указывает пальцем на самую большую «кляксу», находящуюся прямо посреди красного круга. — Этот — самый главный. — Потому что пятно самое большое? — насмехаться над детьми нехорошо, Хаширама об этом все уши прожжужал, когда племянники были маленькие, но «красиво» в данном случае было бы откровенным враньем. А Тобирама врать не намерен: пусть его ребенок знает о своих недостатках и работает над ними. — Неть, потому сто он самый синый, — качает головой Изуна. — Самый синий? — когда она уже научится нормально говорить? Вместо того, чтобы поведением своим его напрягать, лучше б дикцию развивала. — Силь-ный, — выговаривает Учиха старательно, — потому сто он — самый сильный. Его зовут Мадала, я сысала, он умел, но лесила, сто у миня он будет зив. Он восеснет. — Зачем ты воскресила его? — с детьми, опять же, так не разговаривают, им не угрожают за один лишь рисунок… Но Тобирама себя сдерживать не любит, и потому почти рычит на ребенка.       Ребенок, впрочем, стандартной реакции не демонстрирует, в ответ лишь словно закрываясь сильнее, ощетиниваясь иголками. — Не я его воскесила, — шипит (пытается) Изуна, щурясь. Не она? А кто тогда? — Это был его ковалный план, он сам лешил воскеснуть. А помогал ему его помосьник, воть он.       И светло-желтым мелком девочка пририсовала еще одну фигуру. Это ему, конечно же, крыть было нечем.       Если бы это был единственный пример ее шизанутых рисунков, жизнь была бы малиной. Однако Изуна любила рисовать, и эту любовь из нее было ничем не вытравить. Тогда Тобирама зашел с другой стороны, выполнив данное обещание об образовании… но это тоже другая история, которую он узнал с чужих слов.