Где ты теперь?

Март уходил из-под ног, сколько бы Доминик ни пытался ухватиться за его числа. К апрелю зацвела вишня, и некоторые лепестки, гонимые ветром, долетали до Шлоссгартена, падая на еще еле живую траву. Это напомнило Ховарду о прошлом: времена, когда цветение достигало своего пика, были особенными раньше. Было в них что-то от вечности. Теперь же Доминик сидел возле той самой изгороди Шлоссгартена, наблюдая единичные розовые лепестки, и ничего не чувствовал. Он сидел, направляя пустотелый взгляд к зданию клиники. Сидел в тени, покинутый. Совершенно один. Как бы Ховард ни старался, он не мог найти Мэттью. Он начинал думать все больше, отвратительными ночами загоняя себя в самые темные углы. Возможно, он что-то не то ляпнул, и теперь мальчишка был оскорблен, выразив нежелание общаться. «Так сказали врачи». Кому? Ему, Доминику, или Мэттью? Кому конкретно? И почему именно так специалисты решали проблемы? Запрещение общения вообще является законным методом в медицине? Доминик тряхнул головой. Было слишком пасмурно, чтобы подолгу сидеть в парке, и Ховард скоро поднялся, отряхивая брюки. Вновь обретенное одиночество съедало, но без Мэттью отчего-то было даже спокойнее. Создалась мнимая картина целостности сознания. Доминик начинал доверять своему разуму и даже решил вести блокнот с заметками о каждом дне, чтобы убедиться в перспективе лечения. Энтони Картер вернулся из Америки уже через пару недель после того разговора и к началу апреля успел навестить Ховарда несколько раз. Просьба достать ему удобный блокнот и ручку была, пожалуй, самым простым и человеческим желанием Доминика за последние пять лет. Тем же вечером, вернувшись с регулярной прогулки в парке, дополнительно успокоенный цветением вишни, Ховард вспомнил о своих намерениях. Подобрав под себя ноги, он удобно устроился на больничной койке, предварительно зашторив окна и убедившись в полной изоляции. Нельзя, чтобы хоть кто-то услышал, как ручка царапает бумагу, когда из Доминика пойдет желчь мысли. Это будет не в его пользу. Сегодня шестое апреля, две тысячи десятый год. Буквы скакали, оторванные от разлинованного листа. По некоторым данным, я нахожусь здесь с января, но сам не слишком хорошо помню тот момент. Ощущения странные. Я существую лишь наполовину. Импульс прошел к руке Доминика, он резко надавил на лист блокнота, когда выводил последнее слово. Стержень оставил небольшую вмятину, кривую и совсем не напоминающую точку в конце предложения. Пограничное состояние. Ховард был россыпью чувств, бездумного самоанализа и реминисценций. Все внутри него превращалось в единый отголосок прошлого, и он был не в силах этому противостоять. Как тепло в груди, этот хаотичный комок все возрастал, жадно подкармливаемый болью. Но он не источал свет и не грел Доминика. Лишь сковывал движения и отбрасывал мысли, и Ховард вновь и вновь забывался, выпадая из реальности. Необоснованная точка в блокноте была именно знаком нестабильности. На следующий вечер, решив дополнить записи новым днем, Доминик даже не вспомнит, как появилась половина слов. Он будет долго смотреть на бумагу, едва способный разобрать собственный почерк, и совсем не поймет, что конкретно случилось с ним, почему так разбросаны буквы, отчего жмет в груди. Ретроспекция рефлексирующего сознания. Всегда так больно. Всегда заставляет тебя заново умирать, вытягивая изнутри все самое душераздирающее, все самое мерзкое, что только есть в тебе. Только обретя живое общение, Доминик тут же был отвержен и возвращен к изолированности. Он все меньше стал появляться в саду, старался как можно реже выходить из палаты и в качестве подруги обрел паранойю: ему вечно казалось, что кто-то так и норовит открыть дверь в его комнату, чтобы забрать в неведомые, те самые пустынные дали. Впервые он осознал, что бредит, только в середине апреля. Предыдущие три с половиной месяца как-то выпали из его жизни. Гадкая таблетка под языком все еще не растворилась. – Доминик, – кто-то вторгался в его сознание. – Ваша очередь. Ховард замялся, выбив подобие неловкой улыбки, и попытался как можно быстрее убрать блокнот в карман брюк. Не самое подходящее место, чтобы вести детальную запись своих мыслей. Он прочитал усталость в глазах группового психотерапевта. – Да, точно, – он смутился, пряча взгляд. – Как вы сегодня? Вы не пришли на две прошлые сессии, – озадачили его. – Что-то случилось? – Нет, – отрицательно-бодро покачал головой Ховард. Что-то случилось. Но он этого не помнил. – Сегодня я хорошо, – сообщил Доминик, даже будто радостный компании таких же пациентов берлинской клиники, каким был он. – Гораздо лучше, – уточнил он. Вокруг заулыбались. Были явно рады слышать, что Ховард с каждым днем все ближе к выздоровлению. Наблюдать, как он шел на поправку, было зрелищем поистине легендарным. – Можете рассказать нам о своих ощущениях? – терапевт всегда задавал один и тот же вопрос, но он нравился Доминику. Улыбались сильнее. Потому что нравился и ответ. – Я чувствую пол под ногами и стены вокруг, сидящих рядом со мной людей, воздух. Мы приближаемся к стабильности. – Все это вещи относительно или полностью осязаемые. Мне приятно знать, что я могу дотронуться до каждой детали. Мы приближаемся к стабильности. – Чувство невесомости имеет свои плюсы до определенного момента, но я рад, что подо мной появляется почва. Таблетка полностью рассасывается, когда Доминик заканчивает говорить. И так всегда. По вторникам, четвергам и субботам. – В данный момент вы стабильны? – спрашивает терапевт, тем же голосом из воспоминаний убаюкивая пациентов и совсем не вселяя боль. Мы приближаемся к стабильности. – Вполне, – коротко отвечает Ховард. – Это потрясающе, Доминик, – улыбается женщина, и очередь переходит к мужчине, сидящему рядом. Горечь лекарства заполнила ротовую полость, и Ховарду потребовалось несколько секунд, чтобы заставить себя сглотнуть. Он достал блокнот. Вокруг были знакомые стены. Пролежанная койка, угловатые простыни, чересчур широкое окно для такой угнетающей комнаты. На руках еще остались следы царапин, они еле-еле заживали, вытягивая из Доминика последние силы. Он посмотрел на свои запястья и изувеченные пальцы, держа блокнот, но не смог вспомнить, что именно произошло, как образовались эти порезы. Сегодня тринадцатое апреля, две тысячи десятый год. Я начал задаваться вопросом, откуда взялись ссадины на руках, но, кажется, заметил это только что. Они багровые, с коркой. Им может быть несколько недель, если порезы были глубокими. Доминик тряхнул головой, поправляя волосы. Ухватившись за кудрявую прядь, он вдруг понял, что не смотрелся в зеркало слишком давно и практически забыл, как выглядит в реальной жизни. На дневной терапии психиатр сказала, что меня не было два дня. Где-то гулял или сидел в палате, очевидно. Очевидно. Надеюсь, что не дошло до крайности. Никто не должен знать о моем настоящем. Здесь я всего лишь рядовой больной, обычный человек со сломанным сердцем. Я совсем не знаю, как я выгляжу. Я помню силуэт из прошлого – больше ничего. Нужно дойти до зеркала. Напишу завтра. Он поставил чисто символическую подпись и продублировал дату. 04/13/10. Блокнот опустился на прикроватную тумбу, сам Доминик – в постель, и его слишком облегченная голова вдруг идеально ощутила момент. Слишком темная ночь, расцветающий апрель и ставший родным Берлин за окном. Ховард чувствовал, что впереди еще целая жизнь, и, может, к лету он и правда поправится и сможет сопровождать Энтони на очередном съезде в конце августа. Ему снились выстрелы и летящие мимо него пули, свистящие возле ушей. Они убивали кого-то за спиной, выплевывали из них жизнь, и кровь разлеталась во все стороны, покрывая лицо и руки Доминика. Он хотел бы кричать, но уже обессилел. Тело постепенно приобретало вес, по мере приглушения выстрелов, и Ховард мог заметить, как опускается все ниже, и свист заменился голосом. – Что вы чувствуете сегодня, Доминик? Он лихорадочно оглядел главный зал, вновь найдя в своих руках блокнот. Словно ничего и не было. На слегка помятых страницах безобразным почерком горели буквы и цифры, которых Ховард никогда не знал. Сегодня четырнадцатое апреля. Я впервые попытался покинуть территорию клиники. Был настигнут охраной. Меня забрали врачи. Целый день провел здесь, в палате. Шторы имеют отвратительный цвет. Писали будто по-немецки, с его чистым напором и даже грамматически так, но английскими словами. Доминик не знал такого языка. – Определенно, лучше, – сквозь зубы процедил Ховард, стараясь выглядеть непринужденно. Он даже улыбнулся, прерывисто вздохнув, и импульсивно запихнул блокнот в брюки. Страницы помялись сильнее. – Хотите рассказать подробнее? – Да, спасибо, – он расслабился, приходя в себя. Никто не осуждал его взглядом. Все внимательно слушали, и даже самые бесчувственные пациенты вдохновлялись его ситуацией – душевной болезнью такого непроницаемого. – Пол под ногами, стены вокруг, воздух и люди: все это вещи относительно или полностью осязаемые, и мне приятно знать, что я могу прикоснуться к каждой детали. Уже знакомые улыбки сопровождались когда-то замятым хлопком. Из глубин комнаты доносились начинающиеся овации. Будто стены аплодировали Доминику. – Ничего не скроется от меня, не исчезнет, – проговорил он. И чеканно выдавил давно застрявшее в голове предложение. Его он хотел произнести слишком давно: – Чувство невесомости имеет свои плюсы до определенного момента, и я рад, что подо мной появляется почва. Рукоплескания становились все громче. – Как вам нравится это ощущение? – Это сродни ощущению самого себя. Я наконец возвращаюсь к себе прежнему. – Кто он – вы прежний? Доминик остановился. Кислотные вспышки в голове напоминали, что несколько недель назад психоделический срыв заставил его кричать. Этот вопль был громогласен и истощил его до невозможности. Кто я? Пациент клиники для душевнобольных? Забравшийся в кварталы и решетки Берлина англичанин, совершивший кучу ошибок? Он ощутил едкое головокружение, чувствуя себя неустойчиво. Плечи напряглись, в то время как ноги стали ватными, и Доминик уже не сидел на стуле так прямо. Помутнение вновь настигло его. Он слышал хлопки, как будто кто-то бил ладонями по стенам, с наружной стороны клиники, и оголтело ломился в зал групповых терапий. Вскоре это плескание настигло Ховарда. Ударило по ушам. Он четко слышал детский смех. Больничное кресло в его любимой палате, грязные занавески, туманная ночь за окном. Едва горел свет настольной лампы, и Доминик пришел в себя, что-то судорожно выскребая на бумаге блокнота. Авторучка была в правой руке. Но Ховард был левшой. Сегодня шестнадцатое апреля. Две тысячи десятый год. Я так и не дошел до зеркала. Пока умывался, старался не поднимать глаза. Старался не смотреть. Доминик вчитался в написанное, переложив ручку и зажав ее пальцами левой руки. Он продолжил мысль, определенно поймав волну. Поскольку знаю, что я не увижу в зеркале своего истинного отражения, я все же рискну. Хочется заглянуть в его глаза и спросить, что же со мной не так. Хочется, но даже как-то страшно. Я в силах перебороть его – этот свой страх. И себя. 04/16/10. Так Доминик лучше запомнит текущий момент. Здесь не было часов, и Ховард нарочно отказался от мобильного телефона, отдав его на хранение Энтони. Он не мог знать, который конкретно час, но за окном было слишком темно. Ночь. И она развязывала Доминика, хотя он был в полном сознании. Ховард откинул блокнот на кровать и поднялся с кресла, заглянув в окно. Кромешная темнота, и лишь вдали, скрытое деревьями, что-то неустанно светило. Может, огни телевизионной башни или небоскребы на Потсдамер-Платц. Он четко помнил, как делал шаги в сторону уборной. Доминик накинул больничную рубашку, вышел из палаты и даже точно отметил, что закрыл двери на ключ, убрав его в карман свободных брюк. Коридор третьего этажа, спящие мертвым сном пациенты, дежурная медсестра где-то в конце за стойкой. Ховард видел отчетливый свет за поворотом после холла. Кажется, кто-то не слишком старался уснуть. – Доминик? – спрашивали с жалостью. Он обернулся, чтобы увидеть себя в главном зале клиники. Кабинет групповой психотерапии. Мы приближаемся к стабильности. – Прошу, присядьте, – попросила терапевт, указывая Ховарду на его привычное место. Он повисел в воздухе с пару секунд, изображая на своем лице полное отсутствие мыслей. Еще мгновение назад он шел по коридору, в ночи, совсем один, – что же произошло, когда именно его перекинуло? – Сессия давно закончилась, вы опоздали, – оповестила женщина, своей снисходительной улыбкой возвращая Доминика в реальность. Ховард огляделся по сторонам: никого. Просторный зал с роялем в углу, отдельная секция для дополнительных терапий и этот замкнутый круг стульев, запомнивших недуги и крики людей, что сидели на них ежедневно. Доминик был единственным, кто пришел так поздно. – В вашей анкете не назначен частный психотерапевт, – врач говорила так, словно ее не волновало подозрительное состояние Ховарда. Но ведь и он сам не знал, насколько адекватно выглядел со стороны. – Хотите, мы можем организовать вам пробную встречу? – Нет, спасибо, не стоит, – Доминик отрицательно покачал головой. Он не совсем понимал, что происходит. – У вас нет индивидуальных встреч со специалистами. Почему? – Не захотел, – наугад ткнул он. Ховард сделал небольшой шаг и присел на один из стульев – на то место, где он пропадал каждый второй день. Взгляд не фокусировался на чем-то одном, и Доминик терялся все сильнее. – Как вы себя чувствуете? – предсказуемо спросила терапевт. – Лучше, – стандартно выдал Ховард. Он опустил глаза в пол. К своему удивлению, смешанному с тихим ужасом, Доминик обратил внимание на сжатый кулак левой руки. Костяшки были избиты в кровь, некоторые места до сих пор краснели от полученных порезов. Он только лишь моргнул, когда в следующий момент сидел в уборной перед разбитым зеркалом. Один, среди жестокой апрельской ночи, и ни души вокруг. Все спали медикаментозным сном, когда Доминик нашел себя в общественной ванной комнате. Совсем чужого самому себе. Такого обессилевшего. Требовалось лишь вспомнить момент. Перешагивая через себя, скрипя от боли в ногах и запястьях, Ховард подтянулся наверх и цепко схватился за раковину. В отражении он увидел горящие лихорадкой глаза цвета пепла и смерти, и лицо было искажено безумием, бледное, почти желтое, будто Доминик только что встал из могилы. Между стуком сердца он успевал дышать, накапливая в себе злость. Взгляд отторгал его, но Ховард должен был смотреть. Еще один стук – и он не выдержал. Удар пришелся аккурат по лицу. Доминик разбил собственное отражение. Через секунду он сидел на кафеле, одержимый желанием собрать зеркало по частям и воссоединить обратно. Осколки ранили огрубевшую кожу рук. Трупный цвет пальцев затмился едва ли не черной кровью. – Можете рассказать о своих ощущениях? Всего лишь вернуть взгляд на место – и Ховард увидел, что по-прежнему сидел в больничном зале. Только он и общий терапевт, случайно задержавшаяся после группового собрания в эту субботу. Доминик бы разрыдался, если бы таблетки не делали свое дело. Вновь едкая горечь. Этот вкус: смесь забвения, уничтожения разума и блаженства – был сродни наркотику. Он вредил и выедал сознание, но отказаться от этого систематизированного удовольствия было невозможно. – Я ощущаю пол под ногами, стены вокруг и этот пустой воздух. Эти вещи полностью или частично осязаемы, и мне приятно знать, что я могу прикоснуться к каждой детали. Ничего и никто не убежит от меня, не исчезнет. Я догоню и присвою себе. Чувство невесомости имеет свои плюсы до определенного момента, и я рад, что подо мной появляется почва. Хлопки поселились в углах просторной комнаты, приближающимся эхом нагоняя беду. – Вы ощущаете стабильность? Мы приближаемся к стабильности. – Я приближаюсь к себе прежнему, – твердо признал Доминик. Гул этого тухлого рукоплескания переходил в бодрые овации. То слева, то справа – они создавали вокруг Ховарда вакуум. Ему никуда не спрятаться. Кислотный привкус таблетки сбивал сильнее. Ничто и никто не убежит от него. Доминик не скроется от этого шума. – Кто он – вы прежний? Вы убийца? Резче, резче, резче. Громче. Еще более заразный звук. Немного – и Ховарду захочется повторять этот бешеный ритм, своим дьявольским шепотом начитывая себе всплески по ночам. Мы приближаемся к стабильности. – Доминик? – попросила терапевт. Я убийца. Хлоп. Хлоп. Хлоп. Мы приближаемся к стабильности. Накатило слева, ударило справа. Гром несется своими раскатами, следом будет молния. Вы убийца? – Кто он – прежний вы? Я убийца! Ярче, ярче, ярче! Мы приближаемся к стабильности. – Он был живым, – безразлично произнес Доминик, признаваясь в этом стенам, и после резко раскусил оставшуюся таблетку. Гул резко прекратился, напряжение затихло, но первичная пустота еще восполнится отменным безумием. Из глубин зала обрушился поток истощения. Вместе со словами Ховард словно выдохнул из себя последний глоток жизни. Расплата ждала его прямо перед глазами. Бесконечно повторяющийся шум, резавший уши, превратился в ритмичный удар. Один за другим, один за другим. Продолжительно и так издевательски ему аплодировали, сидя напротив. Закинув ногу на ногу, любезно направив взгляд к Доминику и вложив туда всю иронию. Эти хлопки раздавались как унижение. Над Ховардом насмехались, но продолжали рукоплескать. Перед Домиником сидел Мэттью. Одним лишь своим полумертвым взглядом он говорил: «браво!». В момент все утихло. Мальчишка в последний раз поднял свои ледяные ладони, замахиваясь на очередной хлопок, но они застыли в воздухе, и глазки резко загорелись иным чувством. Теперь Мэттью открыто смеялся. И тот детский визг вернулся, поселившись в ушах. Ховард посмотрел на свои костяшки. Все такие же окровавленные. Закончив свое представление, Мэттью как ни в чем не бывало вспорхнул со стула и вышел из круга. – А ну стоять! – рявкнул Доминик, не выдержав такого оскорбления. Крик пронзил воздух, дотронулся до стен и оттолкнулся обратно. Все это сковало мальчишку лишь на секунду, но успело ударить по пространству, напугать терапевта и разозлить Ховарда еще сильнее. Мэттью, даже не обернувшись, сразу после громкой паузы продолжил свой путь. – Как ты смеешь! – кричал Доминик, найдя свои ноги совсем деревянными. Он сделал шаг к центру круга, в надежде, что сможет бежать и догонит наглого бесстыдника. – Как смеешь, щенок! Сделать еще движение, совсем ненавидя себя. Ховард качнулся, сорвавшись с места, и пнул один из стульев ногой, свирепый, весь покрасневший. Он побежал бы за Мэттью, прижал бы сопляка к стене и задушил до полусмерти, не забыв хорошенько вломить. Испуганный голос прекратил порыв. – Доминик! – взывали к нему. – Остановитесь! Он дернулся, застопорившись. Вокруг него сидели сжавшиеся люди, совсем загнанные, дрожа. Терапевт выскочила из-за своего стула, крепко сжимая спинку, и в ужасе осматривалась по сторонам. В проеме стояла охрана, вовремя среагировавшая и собирающаяся забрать Ховарда из группы. – Прекратите, Доминик! – женщина продолжала кричать, ее голос теперь напоминал Ховарду о самых темных моментах детства. Пациенты, особенно чувствительные и впечатлительные, начали рыдать во весь голос, они тряслись, хватаясь друг за друга, и поголовно падали со стульев, цепляясь за все подряд. Стоял сумасшедший шепот, мерцал гул, и стены были наполнены одним лишь яростным криком Доминика. Его багровое лицо совсем вздулось. Он упрямо смотрел на выход. Круг был замкнут полностью. Пустыми оставались лишь два места: Ховарда и то, где еще секунду назад аплодировал бессовестный Мэттью. Доминик был в бешенстве. Охрана получила одобрительный знак отмены тревожного сигнала, но мужчины еще стояли в дверях, готовые увести Ховарда в его палату. Растолкав всех, сжигая пространство, Доминик шел на выход, едва не пихая охранников в плечо. Его глаза кровоточили от жажды убить. Все внутри него взрывалось, и он уже не был тем спокойным Ховардом, который безропотно сидел в саду, любуясь вишней и думая о своей нелегкой судьбе. Доминик выбежал на улицу. Ему остро требовался свежий воздух. Голову вскружило, и атомная злость настигла его в саду, где он потерял сознание. Он пришел в себя лишь к вечеру, обнаружив, что санитары уложили его в постель, принесли воды и позаботились о комфорте палаты. Боль в висках колотилась со скоростью гораздо медленнее, чем того требовалось. Даже не осматриваясь вокруг, Ховард поднял перед собой руки. Все так же изрезанная кожа, огрубевшие ладони, пальцы в царапинах. Костяшки были стерты, изуродованные порезами. Доминик пытался собрать осколки, сидя в них, но нашел лишь физическую боль для собственных кистей и запястий. Он достал блокнот, прежде убранный в ящик тумбы. Ховард отчего-то хорошо помнил, как клал его туда. Сегодня семнадцатое апреля, суббота, две тысячи десятый год. Сейчас я в полном сознании и практически полностью существую. Я совершенно не контролирую ситуацию вокруг. Возможно, я бессилен перед страхом. Я признался, что являюсь убийцей и был живым лишь в прошлом. Меня знобит. От слабости хочется рыдать. Резкий хлопок, ручка улетела в стену. Помятые страницы совсем не заботили Доминика, ведь он терял смысл записей. Он не мог держать происходящее в своих руках. Здесь он был не властен. Жесткие простыни топтались на его ногах и изувеченных ладонях. Откинув одеяло, Ховард был вынужден подняться с койки, поскольку не смог игнорировать одну деталь. Пространство его палаты было искажено, но не критично, и эта неточность явно выделялась на фоне стабильности. На кресле лежала маленькая бумажка, тщательно свернутая. Она ждала Доминика. Он бережно поднял ее, будто боясь уничтожить одним прикосновением. Мелким и слишком изменчивым почерком с импульсивным нажимом была написана пара строк. Это было приглашением. Доминик нервно сглотнул, перечитывая несколько раз:

Жду вас завтра в саду. Ближе к вечеру. Вы знаете, где меня искать.