Где ты теперь?

Дальняя скамья в больничном парке. Конечно. Ну да. Во все той же легкой куртке, такой же наполовину существующий, как и Доминик, мальчишка сидел в ожидании. Вечерело, и в обусловленные временные рамки Ховард вышел из здания клиники, растворяясь в саду. Все цвело и пело. Пахло вишней и сырой землей. Доминик уже не злился, но дух неприязни по-прежнему присутствовал, как минимум на остатках. Его привкус был жженым, немного сладким, даже напоминал злополучную вишню, но Ховард ассоциировал это с ядовитыми цветами. Таким и был Мэттью. Он манил к себе, но был опасен. Рядом с ним любое спокойствие сходило на нет. – Здравствуй, – произнес Ховард, как только подошел к скамье и четче разглядел лицо парня. Тот смотрел вдаль, как и всегда. – Добрый вечер, – с оттенком вины поздоровался Мэттью. Они сидели на разных краях, но, определенно, психологически существовали в одном силовом поле. Еще немного – и они смогут читать мысли друг друга. Эта связь пугала, но вместе с ней к Доминику возвращалось чувство защищенности. Выработанный за долгие годы инстинкт самосохранения подсказывал, что здесь можно остаться. Возможно, надолго. – Ну, – поторопил Ховард, – ты начнешь или я должен? Он закинул ногу на ногу, расслабляясь. В этой ситуации он чувствовал себя главным. Ведь это его пригласили, значит, мальчишка был ответственен за представление. Подобрав ноги и обняв себя за колени, Мэттью, заметно напряженный и крайне взволнованный встречей, повернулся к Доминику. Мальчишеские глаза были серебристо-голубыми, едва ли естественного цвета, и они идеально подходили к его острому лицу. – Я… – слабо промолвил парень. Было видно, как его потряхивало, и мурашки сковали его тело – торчащие из-под ветровки запястья напряглись. Он резко отвернулся, стесняясь собеседника. Доминик видел, как щеки порозовели. – На что нацелена эта беседа, скажи мне? – попросил Ховард. – Мы не виделись больше месяца, а потом ты вдруг заявляешься на терапию, чтобы меня раздраконить. – Это был отличный способ заполучить ваше внимание, – оправдался тот. – Если бы ты просто постучался в мою палату, было бы достаточно. Мэттью замялся. Румянец так и не спадал, и мальчишка словно оживал на глазах Доминика, все сильнее раскрываясь и позволяя диалогу стать менее холодным. – Я хотел извиниться за все это, – произнес он, признавая свою вину. Он не был достаточно эмоциональным, чтобы глазки заискрились и покатилась скупая слеза, но все вполне читалось в словах. Какой смышленый юноша, подумал Ховард. Он улыбнулся уголком губ, скрывая это от мальчишки. – Почему ты пропал? – спросил Доминик, жаждущий услышать ответ. – Будто избегал меня. Я пытался тебя найти, но ничего не вышло. – Думал, так будет лучше для вас, – Мэттью пожал плечами, спустив ноги на землю. Из-за сравнительного небольшого роста его ноги чуть свисали, касаясь травы лишь носками кедов. – И что заставило тебя вернуться к общению? – Я увидел, что сделал только хуже, – произнес мальчишка, в этот момент однозначно переложив на себя вину. Ховард сглотнул. Он замер в одном положении и не менял выражение лица, потому как осознал: он не помнил половину месяца, пропадал на большую часть суток и возвращался к себе лишь по вечерам, в кресле. – Что конкретно? Какие мои действия дали тебе это понять? – поинтересовался он, делая вид, что все время был в полном сознании. Парень даже усмехнулся. Щеки уже не горели так ярко, но на них мерцала жизнь. – Мистер Ховард… – покладисто произнес Мэттью. – Вы не покидали свою палату полторы недели, отказывались от пищи, ходили по этому парку кругами, а в среду и вовсе попытались сбежать. И еще… Доминик перевел дыхание вместе с мальчишкой. Эта продолжительная пауза была глотком воздуха для обоих. – Вы разбили зеркало в уборной. – Откуда ты знаешь про зеркало? – тут же спохватился Ховард, резко поворачиваясь к мальчишке и заглядывая тому в лицо. Один взгляд к костяшкам – и Доминик восстановил сцену позапрошлой ночи. К горлу что-то подступило, вроде кровавой кислоты. – Я был там, – оповестил Мэттью. – Что? – Да, это так, – кивнул парень, вновь поджимая к себе ноги. Ему будто не хватало безопасности. – Мне казалось, что вы заметите меня. Но вышло, что вам не было дела. – Ты видел, как я сделал это? – не унимался Ховард. – Я видел последствия, – подтвердил Мэттью. – Вы здорово меня напугали. – Прятался? – Да, в одной из кабинок. Мне было очень страшно. Его личико вмиг сделалось хрустальным, словно парень вспомнил ту ночь. Ему пришлось пережить весь испуг заново, и серебристые глаза будто наполнились слезами – так горько пришлось Мэттью. – Извини, – Доминик не нашел слов лучше. Он замахнулся рукой, чтобы опустить ладонь на плечо мальчишки, но вовремя остановил себя. Они еще не были так близки. – Ничего, – отреагировал Мэттью, заметив прекратившееся движение. – Главное, что вы в порядке. Как ваши руки? Ховард посмотрел на свои кисти. Рубцы с запястий не пропадали, но боль давно ушла. Корка покрыла костяшки. – Уже лучше, видишь, – Доминик поднял руки перед собой, представляя их и мальчишке тоже. Он подвинулся ближе, наклоняясь. – Прежние раны совсем отошли, а эти заживут уже на следующей неделе. – Вы помните, как царапали себе руки месяц назад? – вдруг обратился Мэттью. Он без какого-либо страха теперь смотрел в глаза Ховарду, задавая вопрос. – Помню, – признал Доминик. – Надеюсь, что я не причинил тебе вреда. – Нисколько. Они замолчали. Ховард ощущал себя так, будто должен обнять мальчишку в знак прощения. Ему хотелось защищать Мэттью, пропало желание уничтожить его. Не было мыслей о том, как было бы здорово настигнуть мальца ночью, вжать в стену коридора и прекратить его дыхание. – Я все еще интересен тебе? – спросил Доминик. – Конечно, – улыбнулся мальчишка. – Как же иначе. – Почему не боишься? Сам догадался, кто я такой. – С чего мне вас бояться? – Мэттью повернулся к Ховарду, в очередной раз смело заглянув в его глаза. Может, пытался себя испугать. – Вас накачивают разными веществами и транквилизаторами. И у вас здесь нет оружия. – Мои руки – главное оружие, – предупредил Доминик. Еще минуту назад он показывал их на предмет рубцов и шрамов. Все это зазвучало по-новому угрожающе. – С моими проблемами мне уже все равно, – мальчишка вновь пожал плечами. На его лице было так и написано: мне наплевать. – Почему ты здесь? И почему не в детском отделении? – Отправили ко взрослым. Я же не маленький, – он ухмыльнулся. Мэттью остановился на мгновение. – Сколько тебе лет? – спросил Доминик, не сильно желая услышать ответ. Он проанализировал голос и все факторы в совокупности. Лет шестнадцать… – Семнадцать, – кинул мальчишка. Но голос еще не дребезжал от хрипа, прыщики по всему лицу кричали о другом. Эта редкая щетина умиляла. Хотелось засмеяться: ну какие здесь семнадцать? – Врешь, – прекратил Ховард. Парень поджал губу. Он нарочно схитрил, и Доминик заметил это по искре в его глазах. Он тут же понял, что Мэттью был гоним странными намерениями, даже слишком непристойными. Ноги мальчишки дрогнули, слетая со скамьи. – Пятнадцать, – стыдливо выдал парень, и голос звучал иначе, и тон был выдержан, и была уверенность на выдохе. Отчего-то эта цифра казалась уже не такой тривиальной. – Уже лучше, – поблагодарил Доминик, даже улыбаясь. Он почти не имел дел с детьми, куда уж до таких долгих бесед. – И что у тебя за проблемы? – Уход от реальности. Они переглянулись. Каждый из них искал друг в друге не дополнительный изъян, а светлое пятно надежды. Можно было видеть не только все самое отвратительное, не гнаться за несчастьем, не расщеплять болезнь на мелкие частицы. Теплый апрельский вечер, цветущий Шлоссгартен и кутающий в пелену комфорта Берлин. Доминик впервые не пропал, переключаясь между локациями и сценами своей жизни. Прямо так, при Мэттью, он достал свой блокнот и записал, пока мальчишка нахально курил, где-то раздобыв сигарету. Под табачный дым и отдаленный запах вишни Ховард мыслил аккуратнее. Левая рука слушалась его. Сегодня восемнадцатое апреля, две тысячи десятый год. Это первое спокойное воскресенье. Сейчас я сижу в саду, меня окружает теплый воздух, я чувствую свое тело. Сегодня я точно могу сказать: у меня появился приятель. Он еще совсем ребенок, мальчишка. Умен, начитан, чем-то обаятелен. Соврал про возраст, но я выбил правду. Его зовут Мэттью. Не писал о нем, потому что думал, что он – галлюцинация. Сегодня я увидел блеск в его глазах, румяную кожу и заметил волнение. Может, он и не часто дышит, но он живой. Теперь я уверен и могу о нем рассказать. Наконец мое нахождение здесь не одиноко. Он закрыл блокнот. – Что пишете? – спросил Мэттью, внимательно проследив за движениями Доминика. Блеск за его зрачками и правда был настоящим. – Сборник мыслей, – улыбнулся Ховард. – Дашь сделать затяжку? Мальчишка передал ему сигарету. Доминик глубоко вдохнул, прикрывая глаза. – И какие ваши мысли? – спросил тот, внимательно изучая Ховарда. – Что, кажется, у меня появился новый друг, – произнес он, выдыхая дым, и чувство признания было как никогда великолепно. Они оба улыбнулись, наконец обретая возможность что-то чувствовать. Пусть слабое, но оно было. И Доминик по-прежнему был в себе.

***

За изучением собственных рук Ховард проводил огромное количество времени. Они могли рассказать о его жизни все: шрамы на пальцах от охотничьих ножей, царапины кустарника, въевшийся запах пороха и литры крови, запекшиеся под кожей. Все это был он – Доминик. Единая и цельная личность, находящаяся в сознании. – У меня нет ощущения, что мне тридцать, – вдруг произнес он, не отрывая глаз от своих пальцев. Царапины будто гипнотизировали его. – У меня нет ощущения, что мне пятьдесят один, – усмехнулся Энтони, внимательно наблюдая за движениями Ховарда. Картер навещал теперь Доминика как можно чаще: на время его лечения Энтони окончательно поселился в его берлинской квартире на востоке, в Пренцлауэр-Берг, и теперь была его очередь созерцать сад, растущий на обломках ГДР. Энтони Картер был не столько умен, сколько наделен мудростью и способностью мыслить рационально, и весь его жизненный опыт во много раз превосходил испытания самых искусных преступников и изощренных политиков. Семейный дом ирландской мафии в Белфасте, колоссальное влияние на Лондон, своя собственная команда, высшая ступень в этой криминальной иерархии – лишь меньшая часть достижений Энтони, что отпечатались на его сердце к пятидесяти одному году. И вот Доминик Ховард. Случайно попавший в его ряды еще мальчишкой пять лет назад, желавший смерти и готовый работать на износ. Энтони помнил все: и нервные срывы Доминика, и каждый раз, что у того шла кровь из носа и были обмороки от смен по трое суток подряд. Быть охранником на каком-нибудь предприятии – одно. Мотаться по стране и миру, зарабатывая себе на жизнь заказными убийствами и шантажом – о, совершенно другое. – Что ты обрел к тридцати? – спрашивал Картер. Они сидели в палате Ховарда – такое позволялось лишь самым близким. Энтони был единственным таковым человеком Доминика, при этом никогда в жизни не являясь родственником. – Боль, страдания и… – Давай без этого, – отрезал Картер. Его порядком достала одна и та же пластинка, закружившая Ховарда в больнице. – Ты прекрасно знаешь, что я спросил о другом. – Тогда ответ «бесценный жизненный опыт» тебя устроит? Доминик утих, прекратив рассматривать руки. Он полностью обратил свое внимание на Энтони, сидящего в кресле перед ним, и отчего-то подумал: имел ли Картер ту потрясающую возможность возвращаться к себе, если занимал теперь место, где восстанавливался Ховард? Бросив эти мысли, Доминик тряхнул головой. Все это было бредом, а Ховард не из тех, кто жалуется на одурь ума. Что примечательно, сейчас он был в этом слишком уверен, на пике своего горения. – Бесценный жизненный опыт, выгодные и даже слишком полезные знакомства, – он начал перечисление, посмотрев в окно. Угловатые простыни впивались в его ноги, но Ховард почти ничего не чувствовал. – И… я могу сказать это слово? – Можешь. Здесь он задержался. Его обожаемые воспоминания были так добры нагрянуть в неподходящий момент, безобразно шипящими змеями путаясь в голове. – Я обрел семью, которая почти заменила мне родную, – произнес он не без тяжести. Отец и мать, сестра – их силуэты пронеслись перед его лицом, как если бы они все собрались сейчас здесь, посмотреть на недомогающего, но такого любимого ими Доминика Ховарда. – Всего этого не было бы, если б не ты. – Ты сам пришел ко мне, – напомнил Энтони, – тебя никто не заставлял, не тянул. Помнишь, как ты бился об стены и пытался сбежать из Белфаста? Доминик прыснул, смеясь. Ему бы стало стыдно, не будь все осознанным и принятым еще несколько лет назад. – Как такое забудешь. Я не жалею ни о чем, если ты хочешь знать, – предупредил он. – Мне не требуется. И так знаю, – одобрительно кивнул Картер. То, с какой поразительной непоколебимостью он сидел перед Домиником, было настоящим показателем его выдержки. – Я рад, что считаешь нас семьей. – Семьей я считаю только тебя. Энтони резко напрягся, задерживая дыхание. Тяжелый воздух циркулировал по комнате, гоняя кругами, перемещая облако безумия от Ховарда к Картеру. Последнему вечно приходилось отмахиваться, чтобы не оказаться впутанным во всю атмосферу. Его главной задачей было сохранять здравость рассудка и как можно быстрее вытащить Доминика из этих стен. Спасти человека, который только что назвал его своей семьей. – Я должен сказать кое-что еще, – отозвался Ховард. «Говори» – такое безмерно выученное Домиником выражение на лице Энтони. Любая власть передавалась в руки Ховарда с этим взглядом. Любые приказы и право руководить падали на Доминика по одному лишь кивку, и этот не был исключением. – Хотел сообщить, что завел себе здесь друга, – улыбнулся он. Некоторая боязнь за Ховарда закралась внутри Картера. – Ты этого не одобришь, – предугадал Доминик. Один взгляд на Энтони – и он понял, что мнение уже собрано и передано к лицу. – Ага, уже не одобрил. – Продолжай, – все равно попросил Картер, и плечи его приподнялись, и кресло стало в десятки раз тверже, как только Ховард сообщил о новом персонаже. – Ты меня сейчас уничтожишь, – почти засмеялся Доминик. Он поерзал на постели, в знак волнения сильнее прикрывая собранные ноги одеялом. Его руки перебирали край простыни. – Он еще совсем мальчишка. – Доминик, – неудовлетворительно отреагировал Энтони. – Слушай, нет! – Ховард тут же угадал направление его мысли. – Я не собираюсь впутывать его в наши дела и гробить его жизнь. У него на лице написано, что и так все несладко. – А что насчет… – Возраст? – перебил Доминик. Многозначительный кивок. – Не считаю, что это особо имеет значение, – протянул Ховард. Энтони его раскусил: Доминик как раз и предвидел намерения Мэттью и потому спросил о возрасте еще в тот раз. Не столько стеснялся, но был осторожен – такова была тактика Ховарда в общении с мальчишкой. Заинтересованность парня в нем граничила с нездоровой манией. – Я должен знать, – попросил Энтони. – Пятнадцать, – назвал он. – Доминик! – еще более критически сказал Картер. – Я не буду повторять ошибок, какие были в Белфасте до меня, – пообещал Ховард. Он помнил все эти чудовищные истории. Вспомнил о неопытных и еще зеленых мальчишках, что хотели карабкаться все выше, извивались вокруг своих предводителей, а потом падали. Падали, разбивались вдребезги, и оставалось лишь пристрелить их – каков приговор, таков указ. На руках Доминика лежала ответственность за два таких случая. Один из них закончился плачевно для него самого. Он смог остановить себя тогда, но вина ощущалась на плечах еще несколько месяцев после. После смерти паренька, еще такого незрелого. Ему тоже было пятнадцать. Дважды младше. – Ты знаешь, я не смогу защищать тебя до конца жизни, – напомнил Энтони, еще держа негатив на лице. – Я не нуждаюсь в этом. – Еще как, – надавил Картер. – Посмотри вокруг. Ховард тут же замолк. Его окружали гадкие стены, ждущая своего часа таблетка на прикроватной тумбе, и свет из окна лился просто отталкивающий. Подобные диалоги живо возвращали Доминика на землю. Он попрощался с Энтони, прежде даже умудрившись покурить с ним на выходе из сада. Крепкая рука на ослабевшем плече Ховарда напомнила о том, что там, снаружи, ждала свобода и ключом била жизнь, приготовленная ему чуть не индивидуально. Не только Берлин, но и весь мир ждал выздоровления Доминика. В конце августа будет знатная вечеринка в Лас-Вегасе, и, наблюдая, как Картер садился в свой автомобиль и выезжал к Бисмаркштрассе, Ховард отчего-то был четко уверен: он будет в порядке к июлю и спокойно въедет в Штаты. Но пропавшие из блокнота заметки так не считали. Доминик почувствовал болезненное жжение в груди. Он с жадностью проглотил таблетку, щедро запил ее водой и отправился на терапию, где умудрился не отключиться и не пропасть. После был обед. Неспешная прогулка ближе к вечеру растрясла его и избавила от мыслей, и эти навязчивые образы родителей, того мальчишки из Белфаста, бесконечная реверсия жизни – все вдруг растопилось, исчезло. Ховард был чист. И с совершенной душой он сел на белую эмалированную скамью. Мэттью было пятнадцать. Но и Доминик не был глуп.

***

Принятое как ценность молчание и несколько шорохов, немного дыма, капля тумана. Они разделили их, когда Мэттью был готов говорить. – Сегодня вы без блокнота? – Без, – кивнул Доминик. – К вам приходил мужчина, – сообщил наблюдательный мальчишка. – Тот самый, которого вы искали тогда в холле? – Да, он. – Так много значит для вас, правда? Я угадал? Ховард вздохнул. Ему хотелось бы раздобыть сигарету с той же легкостью, с какой она каждый раз появлялась между пальцами Мэттью. – Почему спрашиваешь? – Доминик решил вывести все в свою пользу. – Как много он значит для вас? – не унимался парень. Еще один вздох. Не так уж и чиста была его душа теперь, и отчего-то злополучная цифра «15» вновь появилась образом в воздухе, рисовалась спиралью. – У тебя есть отец? – перебил Ховард. Он не знал, какой скверный механизм запустит уже спустя секунду. Но Мэттью первое время и не даст об этом догадаться. – Да, – кивнул мальчишка. У Доминика пересохло в горле от того, насколько это было безэмоционально сказано и как холодно было лицо Мэттью. Тошно. – Тогда ты поймешь. Этот мужчина кто-то вроде отца для меня. Он слишком много сделал, чтобы сейчас я был живым и сидел здесь. – Вы рады быть здесь сейчас? – спросил Мэттью, заметно агрессивный после вопроса. Он повернулся к Ховарду, чтобы видеть его глаза. – Как и ты. Было тяжело встретиться лицом к лицу с мальчишкой. Доминика не покидало чувство, что он говорит с самим собой из прошлого: настолько Мэттью был четким образом того невинного Ховарда, что потерял семью и в тогдашний момент был обречен. Тот же бренный взгляд. Эти голубые глаза почти трескались от количества боли, уместившегося внутри. – Папа скоро заберет меня, – будто радостным голосом произнес Мэттью, все еще смотря в глаза Доминику. – Он обещал научить меня рыбачить. – Это замечательно, – Доминик улыбнулся вполне искренне, сам не осознавая, что ощутил обиду. Он как-то успел привязаться. – Вы живете в Берлине? – В последний раз наш дом был в Норвегии. Папа отвезет меня на фьорды, на Лофотены. «Папа». Так трепетно. Так по-детски. Сколько же любви к отцу было в Мэттью. – А где живете вы? – спросил он, еще думая о рыбалке. – В трех станциях кверху от Александерплац. – Вам может очень понравиться Норвегия, – предположил Мэттью. – Я не сомневаюсь, – улыбнулся Доминик. Он почувствовал, как мальчишка вновь повернулся к нему. Мэттью держал свой взгляд ровно, очень уверенно. Он уважал Доминика; это теперь не только ощущалось по разговору и обращению на «вы», но и ярко горело в глазах. Ховард был старше ровно в два раза, и даже если бы мальчишка умудрился убедить Доминика в своих нереальных семнадцати, ситуация бы не изменилась. Поддавшись игре, Ховард повернулся к Мэттью. Их глаза впервые встретились так молниеносно. – А вам нравлюсь я? – спросил мальчишка, хаотично замерев и полный ожиданий смотря на Доминика. Я не буду повторять ошибок, какие были в Белфасте до меня. – Нравишься, Мэттью. Он впервые назвал его по имени. И он не чувствовал вины.