Где ты теперь?

У прошлого есть замечательное свойство – оно всегда может быть забыто, если умело руководить своим сознанием. Доминик был не из тех, кто легко пользовался этими функциями, и потому реверсивные события все чаще наполняли его мысли, особенно по ночам. Пялясь в потолок до самого утра, не забыв принять таблетки – будто они могли расслабить достаточно, – Ховард много думал о Белфасте, об Англии, о своей семьей и об Энтони Картере. Дымчатые ночи были милы Доминику. Полноправно побыть одному, крепко запирая дверь, и усердно забываться – таков был план, и он его придерживался. – Как вы, Доминик? – в очередной раз спрашивали в главном зале. – В порядке, – отвечал он – уже никаких «лучше». Пелена марта спала с его глаз. Теперь, в этом уходящем апреле, Ховард становился все более чутким. Он был в сознании по несколько дней, никуда не исчезая, не отлучаясь. Не разбивая зеркал и не пугая никаких мальчишек. – Вы стали приходить реже, всего два раза из трех, – продолжала женщина. – Что-то этому послужило? Явственно ощущая собственное тело, Доминик стал прислушиваться к звукам. Никаких аплодисментов, рвущихся из стен, да и голос терапевта, как оказалось, звучал совсем не так убаюкивающе. Выходит, то Ховарду привиделось? А если привиделось, как много? – Скорее, я перестал ощущать потребность в регулярности терапий, – признался Доминик. Жжение таблетки напомнило о насильном лекарстве. Под языком зашипело. – Я могу заменить групповые разговоры одиночной прогулкой по саду. – Когда вы прокручиваете в голове мысли, вы делитесь ими с кем-то или общаетесь сами с собой? Какой тонко поставленный вопрос. Так хитро. Так искусно. – Зачитываю текст собственной руки, опережая на секунду, – учтиво кивнул Ховард. Он не даст какой-то немке раскусить его и лезть в голову. Ему надоело. – Считаете ли вы, что стабильность уместна в вашем мире? – Считаю, что я могу быть честен только с самим собой, – добавил Доминик. Психотерапевту не понравились эти слова. Она тут же замяла диалог с Ховардом и передала право говорить следующему человеку в кругу. Так Доминик впервые, не будучи при том опасен и не охваченный лихорадкой, заткнул терапевта. Он поставил четкие границы между обществом и собой, между лечащими врачами и своим сознанием. Оно было дорого ему, моменты – ценны, пока Доминик был у руля. И он собирался остаться здесь как можно дольше. Ему нравилось, когда власть была полностью в его руках. Он покидал терапии раньше, чем они заканчивались. Будучи трезвым и присутствуя при всех разговорах, Ховард буквально раскисал. Атмосфера болезни и сострадания одного к другому утомляла такого индифферентного к человеческому сердцу Доминика. Его чувства были пусты и бесполы, тогда как от других пациентов исходило горение рассудка, и их застывшие в глотке слезы доводили Ховарда до тошноты. Мэттью был другим. Таким же остылым и беспамятным. – Зачем вы до сих пор ходите на эти терапии? – спрашивал он, когда Доминик присоединился к нему в парке тем же вечером. Мальчишка слонялся по тропинкам взад-вперед, не осмеливаясь достигать фонтана. Ховарду не требовалось особых усилий заметить апатичный силуэт на фоне обыкновенно серых больных. – Верю, что есть смысл, – Доминик пожал плечами. – А в чем еще есть смысл? Расскажите мне, – попросил мальчишка, вдруг обращаясь к Ховарду взглядом. – Смотря, как и где ищешь. Мэттью замолк. Он как-то мрачно оглядел землю под ногами, а после вернулся к Доминику, уделив особое внимание его рукам. Все такие же грубые. На ощупь они наверняка были каменными. Тот самый запущенный механизм зашел слишком далеко. И главная ошибка Ховарда была в незнании этого. Вся прелесть шестеренок внутри Мэттью состояла в том, что мальчишку невозможно было остановить. Ничем. Даже таблетками. – Можно взять вас за руку? Ховарда прошибло. Он едва не остановился посреди парка и даже судорожно огляделся по сторонам, чтобы посмотреть, не мог ли кто услышать этого абсурда. – Боюсь, это будет… – Я возьму вас за руку, – заявил Мэттью. В следующую секунду он сделал смелый рывок и прикоснулся к мужской ладони. Между ними было приличное расстояние, и две руки повисли в воздухе, вдруг соединившиеся. Доминик поспешил отдернуть свои пальцы, но, на свою беду, успел подумать, что кожа рук Мэттью была невероятно мягкой. Еще такая детская и не тронутая жизнью, она напомнила о возрасте мальчишки. Весь он словно пах молоком и детством, речи не заходило даже о пороге юношества. Такой робкий, неуклюжий, невинный. Слишком. – Извините, – поторопился Мэттью, замечая недовольство со стороны Доминика. Он тут же спрятал руки в карманы ветровки, чувствуя, что они стали его врагами в предыдущую секунду. Он не доверял себе. – В следующий раз дослушай меня, будь добр, – попросил Ховард. – Да, сэр, – чеканно принял мальчишка. Доминик вздохнул. Эти касания к ладоням еще парили на его коже, призрачно возвращаясь каждый раз, что Мэттью начинал говорить и дергался в его сторону. – Не называй меня «сэр», – предупредил Ховард. – Я тебе не отец. Мальчишка едва не сорвался на «хорошо, сэр», но вовремя поставил слова на паузу. Все в нем сжалось. Он еще раз посмотрел на руки Доминика, как бы напоминая себе, что эта зона объявлена запретной. – Мистер Ховард, – он нашел, как позвать. – Да? – Вы тоже ничего не чувствуете, как и я? Поразительная ловкость – выкидывать слова так аккуратно, но ими же и уничтожать, говоря о столь смелых вещах. Эти замечания буквально выбивали землю из-под ног: голова кружилась, хотелось согнуться. – С чего ты взял, что ничего не чувствуешь? – поинтересовался Доминик, словно он не заметил отсутствие жизни и прелый туман еще в первую их встречу. – Потому что в этом нет смысла. Как и в ваших терапиях. Как и во всем. – В чем-то смысл все-таки есть, – напомнил Ховард. – Тогда почему вы не можете взять меня за руку? Наглость. Наглость, смешанная с ребяческой простотой. – Потому что за все прошлое мне и так грозит смертная казнь, – грубо ответил Доминик. Он резко остановил Мэттью прямо посреди парка, теперь не боясь быть увиденным и услышанным. Ховард взял его за плечи и развернул к себе, чтобы видеть бесстыдное лицо. Оно все же было лишено чувств. И улыбка, очевидно, появлялась на нем как-то механически. Искренность эмоций была давно забыта, из настоящего осталась только пустота. – Вы выйдете из больницы и продолжите убивать? – спросил Мэттью, поддаваясь силе Доминика. Он стоял и покорно смотрел на него, слишком уверенный в ответе. – Это очевидно. – Тогда почему бы не взять меня за руку? – он почти изнывал. – Отними от своего возраста шестнадцать, – попросил Ховард. – Получишь отрицательное число. И именно так общество воспримет даже безобидный элемент дружбы. Мальчишка выглядел разочарованным, отвергнутым. Он едва держался, чтобы не взорваться, потому что отказ причинял боль. Опустив глаза в землю, он еще ждал чего-то от Доминика. – Мы не можем это игнорировать. Некоторые желания приходится оставлять. – Что, если мне наплевать? – Мэттью вдруг поднял взгляд на Ховарда. – На меня и мою свободу? – На общество. – Все равно существует закон, – напомнил Доминик. – Он существует, чтобы вы нарушали тысячу поправок своей работой! – воскликнул мальчишка, не выдержав. Он сорвался с места, убегая от Ховарда. Незамедлительно выругавшись, Доминик тут же двинулся за Мэттью, догоняя его за фонтаном. Тень изгороди скрывала их от посторонних глаз, и Шлоссгартен был готов хранить молчание и терпеть дикость. Мальчишка забился в даль кустарника, судорожно перебирая распустившиеся сливовые листья холодными пальцами. Доминик делал тихие шаги вперед, боясь спугнуть. Аккуратно раздвигая ветви обвисших деревьев, Ховард все четче видел перед собой Мэттью: такого хрупкого, беззащитного и имеющего свойство обижаться по любым мелочам. Он знал, что мальчишка быстро забудет об этом. Но здесь, найдя его в цветущем терновнике, Доминик впервые увидел настоящую уязвимость. Тощие плечи и взъерошенные темные волосы, такие тонкие и чересчур мягкие пальцы, запустелый взгляд. Мэттью был отличной приманкой и ловко заставлял Ховарда совершать все новые ошибки. Деревья совсем укрыли их, когда Доминик подошел к мальчишке вплотную. Мрачная тень Шлоссгартена была почти соучастницей в этом глобальном преступлении, на которое соглашался Ховард. Обратной дороги не было – он знал об этом. И мальчишка был прав: Доминик убивал и будет убивать дальше. Ничего не сможет спасти его сгнившую мораль. – Мэттью, – позвал он бережно. – Мэттью. Мальчишка вздрогнул, когда шаги прекратились. Рука накрыла костлявое плечо, и Мэттью развернулся под мужским напором, еле сдерживая победоносную улыбку. Он был хмур и расстроен окончательно, но эти пальцы, израненные терновником, стеклом и жизнью, давали слишком сильную надежду. – Мэттью, – повторил Доминик в третий раз, окончательно спятивший. Его глаза вновь загорелись безумием, и дым вокруг них был слишком изящным, чтобы его игнорировать. Ховард протянул руки, чтобы найти спрятанные ладони мальчишки, и крепко сжал их. Он долго смотрел в глубокие серебристые глаза, не находя слов, и было слишком горько, и рвало изнутри, и Доминик ненавидел себя все больше и больше. – Мистер Ховард… – прошептал Мэттью, закрывая глаза. Он ощутил, как собирались вполне реальные слезы. Как только мог сильно он сжал пальцы Доминика в ответ своими хрупкими ручками, и запястья напрягались все сильнее, и мальчишке пришлось поджать губу, чтобы совсем не заплакать. – Чувства имеют смысл, – произнес Ховард, не отпуская рук Мэттью. Он видел, как дрожали его ресницы. – И это, наверное, самое главное. В один момент Доминик нашел, что они стояли под той самой вишней, чьи лепестки при цветении доносились до его ладоней. И он держал слабые руки Мэттью, беспокойно смотря на фарфоровое лицо мальчишки, уничтоженный самим собой и нарушивший собственное обещание. Два года назад Ховард нагло гладил руки такого же малолетки, каким был Мэттью. Они были теплее, но бесчувственнее, шершавые не от ветра, а от безрассудства и отвратительного воспитания. И глаза тогда не смотрели на Доминика так мирно. И не было этого шелка внутри. Как и два года назад в Белфасте, сейчас, окруженный вишней и Берлином, Ховард хотел бы ни о чем не думать. В той хаотичной среде разврата и криминала у него получилось блестяще, но Мэттью лишал спокойствия теперь, и не было шанса на прежнюю черствость. И он вновь совершал ошибку. Вернувшись к себе в палату, Доминик раскидал мебель и избил стены, разодрал мерзкую штору в клочья и нашел усталость лишь спустя несколько часов. Шероховатое кресло манило только потому, что в него можно было упасть и попытаться забыть мир вокруг. На мгновение у него получилось. Сегодня двадцать девятое апреля, две тысячи десятый год. Никогда раньше я не хотел пропасть так сильно. Я нахожусь в предельном сознании уже вторую неделю и начинаю ненавидеть это состояние. Вернулась боль, воспоминаний все больше. Мне хуже, но одновременно лучше. Сегодня я держал его руки. Его чертовы детские руки, они почти разбились в моих пальцах – настолько ужасным я чувствую себя. Он слишком мал, наивен и влюбчив. Я обещал, что обойду все стороной, но оказался бессилен. Он сильнее меня. Его руки меня уничтожат. Я разбросал все вокруг, осталось кресло. Сижу в нем и смотрю в окно: темнота там не лучше, чем во мне. Где его палата – не знаю. Кто он такой – не имею понятия совсем. Я уверен в одном: он полностью осознает, что творит и чего хочет. Он здесь такой один. Обыкновенный мальчишка, только лучше. Пот прошиб Доминика, когда он дописал. Точка была твердой и поставленной разумно, но Ховард начинал сомневаться даже в чистоте воздуха вокруг. Он смотрел на раскиданную палату и ненавидел себя все больше. Но касания рук забыть не мог.