Мораль никогда не существовала. Доминик придумал ее сам, чтобы хоть как-то объяснить психозы и подсознательное рвение забыть о прошлом.
Кутаясь в пелену стабильности и нарастающего безумия, Ховард все хуже спал по ночам. Образов на потолке пока не возникало, ситуация не усугублялась, да и отсутствие приступов и перемещения во времени и пространстве могло только радовать. Доминик и радовался. Но не все было так гладко.
– И почему ты молчишь? – спрашивал Энтони, вытягивая из Ховарда слова.
Картер приходил теперь чуть ли не каждый день – около двадцати минут прямого пути по второй линии метро делали свое дело. Так Доминик стал замечать, что Энтони все реже пользовался личным автомобилем: сперва он не нашел взглядом Мерседес, а после увидел выпавший талончик метрополитена. Проблема с парковочными местами в Шарлоттенбурге была всегда, но Картер не стал бы пренебрегать своим комфортом. Первой мыслью Ховарда была настороженность: вдруг их выследили?
Не то чтобы Доминик прятался, упекая себя в больницу. Не то чтобы добрая половина их криминальной семьи не знала о том, что Ховард купил себе квартиру в восточном Берлине и осел там еще с прошедшего лета. Все это не было секретом, никогда и не собиралось становиться тайной. Однако Доминик, замечая все это за Энтони, несколько напрягался.
– Почему молчишь? – повторяли вопрос. – Ты где-то отступился, можешь даже не говорить.
– Бред, – фыркнул Ховард. – Ты меня слишком хорошо знаешь.
– Пожалуй, я единственный, кто знает тебя настоящим, – надавил Картер. – И я, в отличие от всех остальных, имею статистику твоих проступков.
– Вот как, – удивился Доминик, сразу раскрывшись. – У тебя есть статистика по моему поведению?
Энтони вздохнул. Он вновь напомнил себе, что Ховард был не в том чистом состоянии, чтобы здраво воспринимать подобные упреки и редкие замечания. В период этого глобального обострения, какого с Домиником никогда не случалось, вся информация коверкалась. Разум был уже не таким холодным и рассудительным. Все как-то теряло смысл.
– Интересно, записал ли ты рядом с поведением, что оно характеризуется девиантностью?
– Перестань, прошу, – прекратил Энтони. Он давно не был так строг с ним.
– Я не оступался.
– Что там с мальчишкой?
Ховарду пришлось резко замолкнуть и уняться.
– Я спросил, – надавил Картер. Он был четко настроен услышать ответ.
– Ничего примечательного, – съязвил Доминик, старательно подбирая слова поофициальнее.
– Господи, и в кого же тебя превращает эта клиника!
Привычный холл второго этажа был наполнен мраком. Эта прелая атмосфера топила Ховарда еще сильнее, чем то делало безумие. Словно все болезни, что застыли в стенах, теперь обрушивались на него. На Доминика, который вовсе не должен был находиться здесь.
– Глупый мальчишка из Стокпорта… – проговорил Энтони вполголоса.
– Что?
– Ты был глупым мальчишкой из всеми забытого города, – перевел Картер, – а теперь власть попала в твои руки, я тебя распустил.
– Неправда, – отрицал Доминик. Он пристально смотрел в окно, желая, чтобы весь горизонт Берлина покатился к чертовой матери, сгибаясь и перегорая.
– Еще как.
– Ты взял меня к себе, чтобы я умер.
– Я взял тебя, потому что знал, что из тебя что-то да выйдет.
– Вышло?
Ховард резко повернулся к Энтони, заглядывая ему в глаза. Скрещенные на груди руки были знаком протеста. Великого пренебрежения и обиды. Картер не видел ничего далее лихорадочного огня и горения. Он судил себя за все то, что с Домиником сделала работа. Ведь эти психозы – вина тяжелой ответственности.
– Я не смогу вечно охранять тебя, – напомнил Энтони. Он уже говорил эти слова месяц или пару недель назад.
– И что мне делать с этим? – поинтересовался Ховард, саркастично усмехаясь.
– Принять как данное. И хоть раз в жизни послушаться меня, Дом.
Так ласково и совсем по-отцовски. Это короткое обращение делало с Домиником поистине поразительные вещи. Как и искаженный лихорадкой голос психотерапевта, имя это откидывало его назад в прошлое. Начинало пахнуть теплым хлебом и фермерским молоком, только что скошенной травой, Стокпортом…
– Что мне делать? – повторил Ховард вновь, более восприимчивый к информации теперь.
– Не лезть в это пагубное дело, – он говорил о мальчишке. О Мэттью. – Залечь на дно, как мы и договаривались сразу после Бельгии, как только Криса посадили в тюрьму. Не паниковать, жить своей жизнью и лечиться, раз тебе это так необходимо в текущей ситуации.
– А дальше? – не унимался Доминик.
– Закончится лечение – посмотрим, – предупредил Картер. – Пока что ничего не могу сказать. В планах взять тебя в Вегас летом, осенью готовить новую команду, еще эта реставрация дома в Белфасте…
– Я не об этом, – прервал Ховард.
Невозмутимое лицо Энтони грозило налиться разочарованием.
– Пожалуйста, пусть в твоей жизни будет хоть одной проблемой меньше, – попросил Картер. Не было прежней строгости и повышенного тона. Он прекрасно видел, как Доминик сгорал прямо перед ним, в этом чертовом больничном кресле, посреди апрельского Берлина.
– У нас с ним ничего не было, – успокоил Ховард.
– Насколько «ничего»?
Уже не скрыть. Набрав достаточно воздуха, Доминик вспомнил парковую изгородь, ранящий руки терновник и те касания, которые, как и прошлое, пахли молоком и детством.
– Просто трогал его руки… – будто стыдливо произнес он.
Отведенный взгляд сопровождался продолжительным вздохом со стороны Энтони. Да, и это Ховард называл «ничего».
Проснулось унятое осуждение. Пресекать так до конца.
– Помнишь, с чего все начиналось пару лет назад? Тебе назвать имя? – это была единственная применимая мера, которую видел Картер.
– Энтони, прошу!
– Ты чуть не изнасиловал его, Доминик!
– Энтони!
Крик пронесся по всему холлу. Несколько медсестер оглянулись, проходя мимо.
– Ему было четырнадцать, мать твою, Ховард! – вскричал Картер, не выдерживая гнева.
Он тут же поднялся, прекращая. Беседа была закончена. Никакого толка. От Доминика не добиться здравости намерений: ничего не изменится, пока Ховард не вернется к себе.
– Мне все сложнее общаться с тобой, – заявил Энтони, смотря на беззащитного Доминика, скованно сидящего в кресле.
Было больно.
– Если через неделю тебе не станет лучше – я уезжаю из Берлина, – предупредил Картер. Он видел, как глаза Ховарда чуть не треснули от обиды.
Было невыносимо больно.
– Я приду послезавтра. И только попробуй сказать, что все зашло дальше рук.
С этими словами Энтони, кинув взгляд надежды на Доминика, покинул клинику Софии-Шарлотты. Он обещал навестить Ховарда через день. Но этой встречи не наступило.
Первого мая, в субботу, Доминик уходил на групповую терапию. Как и раньше, он отчетливо помнил цепочку собственных действий: одеться, глубоко вдохнуть, выйти из палаты и плотно закрыть за собой дверь, проверив ее на всякий случай, убрав ключи в карман брюк. Он хорошо представлял в своей голове этот долгий угловатый коридор, больничный лифт и вход в главный зал на первом этаже, где и рояль, и круг стульев, и частные секции.
Доминик уходил на групповую терапию. Дальше – как в тумане.
Пока дым не рассеялся и Ховард не увидел перед собой Мэттью.
***
Сегодня третье мая, две тысячи десятый год. Я в сознании, плюс-минус. В субботу впервые за долгое время случился скачок, но я был ему рад. Почему-то совсем не хочется стабильности в такое отвратительное время.
Энтони перестал приходить. Наверное, он просто понял, что я безнадежен. Я начинаю скучать по своей квартире, мне не хватает поддержки, к которой я успел привыкнуть.
Чувствую, что должен меняться. Нужно выздоравливать, вставать на ноги, может, отказаться от своей любви к Берлину и вернуться в Белфаст или в Ниццу к прекрасным девушкам. Нужно, но я не могу. Может, не хочу.
Позавчера я снова держал его руки. Мы долго сидели у окна в дальнем помещении первого этажа, совсем одни. Он говорил мне о Норвегии, фьордах и спрашивал об Англии. Потом замолчали, он вцепился в меня крепче. Ему было страшно. Попросил обнять.
Я делал это совсем без стыда. Ворошил его волосы. Они пахнут цветами и сырой землей, руки молочные и будто кисель в моих грубых пальцах. Он меня точно уничтожит. А я и не против.
***
Звук усиливался по мере возвращения в реальность. Сначала накатило к правому уху, и Доминик вполне различал звон, сосредоточившись на нем конкретнее. Вскоре он распознал вибрации и слева. Что-то донельзя приевшееся; он сказал бы родное, но все же омерзительное.
– Можете рассказать нам, что вы чувствуете?
Только не снова. Ховард просыпался, постепенно приходя в себя, и этот наглый звук вторгался в его сознание. Доминик спрашивал себя: что он чувствует? Далее поднимался вопрос, мог ли он рассказать об этом всему залу? Мог ли позволить, чтобы и фортепиано в углу, и весь патологический круг – все слышали о том, что творится внутри?
– Нет, – отвергнул Ховард.
– Вот как, – психотерапевт повела головой. – Вы не хотите или просто не можете?
– Нет, – надавил Доминик, своим убийственным взглядом смотря на женщину.
Та вздохнула. Она считала, что видит его насквозь: опрометчиво.
Звук продолжал колыхаться, словно волны плескались об лицо Ховарда. Вполне умиротворяло, и атмосфера была бы полна спокойствия, если бы не страдальческие стоны вокруг.
В секции частных психотерапий кто-то протяжно вскрикнул.
– Я знаю, что речь идет о конфиденциальности вашего положения, – начала психотерапевт. Она открыла свою книжечку, очевидно, надеясь заглянуть в дело Доминика.
Тот напрягся, хотя и слышал все сквозь туманную пленку. Вернулась тревожность. Стало быть, изначально Энтони все же заботила безопасность, не комфорт?
– Скажите, Доминик, вы по-прежнему не желаете принять помощь индивидуально?
Мы приближаемся к стабильности.
– Нет.
Ховард молил, чтобы реальность вновь рассеялась и пустила его в недры самопознания. Он вспоминал, как сладостно было наблюдать за аплодисментами, рвущимися из стен и стульев, и когда пол уходил из-под ног – о, начиналось самое прелестное.
– В таком случае, ваше нахождение здесь, на группах, становится чисто развлекательным.
Доминик сомневался, что врач могла говорить с ним так грубо, практически насмехаясь.
Мы приближаемся к стабильности.
– Возможно, мне просто нужно время.
– Вы не задумывались о переводе на другую группу? В другую клинику, – продолжала женщина, прямо при всех стараясь унизить Доминика. – Здесь написано, что счет на оплату лечения поступает от одной из дочерних компаний клиники Гелиос…
– Да что вы себе позволяете? – вскипел Ховард.
Он прыжком поднялся со стула, не отнимая ног от пола, и впервые стоял настолько уверенно, не шатаясь. Аплодисментов не появилось, какая досада.
Мы приближаемся к стабильности.
– Вы стали агрессивнее за эти четыре месяца, – продолжала женщина. Доминик не верил своим ушам! Как смела она говорить это в присутствии дюжины психбольных! – Я принудительно перевожу вас на частные консультации и индивидуальное лечение, мистер Ховард.
Она впервые обращалась к нему так официально. К этому моменту, когда Доминик уже вырвался из дымки и твердо стоял на ногах, он осознал: ему привиделось абсолютно все. Голос этой отвратительной разжиревшей немки ни разу не был похож на звон голоса его матери. Стены вокруг никогда в жизни не успокаивали, да и таблетка на вкус оказалась еще более омерзительна. Такой горечи Ховард еще не знал. Он не думал, что существует такое тотальное забвение.
Под языком еще саднило от вечного рассасывания. Лекарство не до конца растворилось в его слюне и не полностью впиталось в стенки ротовой полости, и Доминик, сбегая из круга, сплюнул отраву прямо на пол группового зала.
Он знал одно: никогда больше им не видеть его здесь, на терапиях. Ноги его не будет – он не упадет так низко. Потому что хуже быть не может, да и ниже уже некуда.
Он выбежал в сад, окутанный новой волной лихорадки. Теперь, избавившись от таблетки, Доминик знал: запах безумия был сладок и невыносимо притягивал. Ховард схватился за голову, пропадая между терновником и осыпающейся вишней, и все внутри поплыло.
Мы приближаемся к стабильности.
– Мэттью! – он вскрикнул громко и на весь парк, надеясь, что мальчишка будет способен его услышать.
Их любимая скамья оказалась пустой. Белая эмаль, как увидел Доминик только сейчас, была полностью в трещинах, да и вовсе не была она белой. Тошнотворный, гадкий оттенок. Вся грязная и сырая от хладных берлинских дождей, покрытая болезнью, совершенно не та, какой Ховард видел ее раньше.
Он разочарованно чертыхнулся, бросившись сломя голову к стенам клиники. Где-то возле фонтана его окутал дым, спустя пару шагов настиг туман, и ноги вязли в воздухе, и все становилось не таким реальным, и было спокойно.
Мы приближаемся к стабильности.
Доминик проснулся, когда в дверь вонзился стук. Хрупкие костяшки просили открыть.
На пороге стоял Мэттью.
– Это вообще разрешено? – только и успел спросить Ховард, когда мальчишка толкнул его вовнутрь палаты, крепко запирая за ними дверь.
– Только не говорите никому, что я сюда пробрался, – попросил Мэттью.
Его глаза искрились, и нежные руки вновь дотронулись до Доминика. Больше вопросов не было. Раз подсмотрел на стойке его фамилию и данные – знал, в какую палату идти, вот и все.
– Нет, не разрешено, – объяснил мальчишка, с горящей улыбкой и покрасневшим лицом закружившись посреди комнаты. – Но вы уже знаете: соблюдать законы так скучно.
Ховард тяжело вздохнул, но был бессилен против этого озорства.
– Я слышал, вы меня звали, – напомнил Мэттью.
Он сделал еще один вираж и от неуклюжести приземлился прямо на койку Доминика, впиваясь своими мягкими руками в ядовитые простыни.
– Простите, что так поздно, ко мне на диалог пришел отец.
– Отец? – не «папа».
– Да, – голос переменился, и Ховард смотрел, как нагло мальчишка сжимает эти жесткие простыни своими ранимыми пальцами. – Не будет никакой рыбалки. Нет никакой Норвегии и не было никогда.
Он не вполне понимал.
– Мой отец мертв, – преспокойно объявил Мэттью. – И мать тоже.
