Где ты теперь?

Звезды сияли так ярко. На измученном ночном небе, кружащемся вдали, будто под куполом нависал хрусталь. Тронешь – рассыплется на космическую пыль, развеется по галактике, и время остановится, и вселенная сдвинется. Все уже не будет прежним. Мир перевернулся, жизнь словно пошла вспять. От триумфального счастья, достигнутого на пике безумия и совершенства, прямиком в гнилые кварталы, где не депрессия, но тотальное уничтожение. Саморазрушение – еще бы. Теперь осознанное существование и вечный гнет в мыслях называется словом дробным, оно делится по слогам и расщепляется вплоть до атомов. Можно чуять жженый запах и ощущать омерзительный вкус на кончике языка, но от этого уже не деться. Никогда в жизни невозможно забыть о нем. О любимом пограничном состоянии, о танцах на обломках прошлого и голых костях. Попытки к испытуемой радости пресекаются, любые чувства воспримутся как пир во время чумы. Индифферентны, бесчеловечны, так безбожно исчерпаны. Как книги с пустыми страницами, растраченные личности, гуляющие под атомным воздухом мировых столиц. Тяжело смотреть в зеркало и видеть там напичканное лекарствами и неоправданными надеждами тело. Индивиды, съеденные обществом и системой. Разве это то, к чему ты так долго шел? Доминик часто задавался этим вопросом, в тысячный раз упираясь взглядом в больничный потолок. Он всем сердцем как мог любил Берлин и искренне считал его своим спасением, эти свободные улицы были ему глотком свежего воздуха в пыльном вихре западной жизни. Здесь, запертый от токсичного общества, находясь на полной изоляции и доверяя самому себя, Ховард и нашел свою участь. Стоило всего-то убедиться в собственной адекватности, когда она подвела. Здоровье сдало. Голова была против Доминика. Он ненавидел каждый квадратный метр клиники, поливал грязью шум, идущий от Бисмаркштрассе, и был близок к тому, чтобы начать проклинать Берлин. В своих самых смелых кошмарах он кричал навзрыд, что город этот будет в его дальнейшей жизни под запретом, такой отравляющий, и весь федеральный округ отметится кроваво-красным крестом на карте. Сюда – ни за что. Ховард винил во всем Берлин, но не себя. В чем-то он был прав. В чем-то был прав и Энтони Картер. Он распустил Доминика, возложив на его плечи слишком многое. Ховард, еще не достаточно крепкий и поддающийся импульсам и оставшимся эмоциям, не был готов принять все и сразу. Тяжелая работа – только полбеды. Тут уже не будет нытья об ответственности, все куда хуже. Гораздо хлеще угнетала власть, которой не было предела. В какой-то момент она полностью завладела умом Доминика. Одно слово: сила. Проверка на слабость. Картер, по слухам, покинул Берлин еще тем вечером, когда сидел у Ховарда и говорил что-то про неделю испытательного срока. Телефон так и не вернулся к Доминику, его квартира вряд ли была плотно закрыта и убрана. Даже прощального письма не оставил. Обманул, посчитал Ховард. С другой стороны, была мотивация. – Мотивация? – спрашивал Мэттью, внимательными глазками осматривая Ховарда. Он все чаще стал бывать в палате Доминика. Тот до сих пор не смог выпытать у мальчишки нечто большее и даже понятия не имел, в какой комнате содержался Мэттью, была ли у него фамилия и что случилось с его родителями. – Чем быстрее я выздоровею, тем раньше вернусь к работе, – объяснял Ховард. Но оба они не верили в выздоровление. Было бы правильнее сказать, оба отказывались признавать свою болезнь. Имеется в виду: настолько все было запущено. Что такое уход от реальности для Мэттью? Это жизнь в вакууме, сдобренная галлюцинациями, шизофреническими эпизодами и расплывчатым восприятием мира. Что для Доминика депрессия, нервный срыв и синдром, сводящийся к диссоциации личности? Всего лишь последствия кровавой работы, кошмары каждую ночь и не более чем потерянное осязание реальности. Они были до безумия похожи, но такие индивидуальные в то же время. Как отец и сын или больше – как две частицы одного целого, единой личности, если бы та могла существовать. Ховарду нередко казалось, будто стоит ему подумать о чем-то – Мэттью воспроизведет его идею и озвучит. Этого никогда не происходило, но во взгляде читалось понимание в глобальном смысле. Энтони просил не заходить далеко. Но у Мэттью не было родителей и дополнительно полностью отсутствовал контроль происходящего, и соблазн был слишком велик. Чего стоили одни только руки… – Тот мужчина перестал к вам приходить, – мальчишка вновь сминал простыни на койке Доминика, нагло рассевшись на всю ширину. Костлявые коленки торчали из-под свободных брюк. Ховард не мог перестать смотреть на этот скелет: сколько жизни и сколько боли помещалось внутри этой крохотной фигурки, изумительно. И оно поражало его. – Это как-то связано со мной? – Я не могу быть уверен, – Доминик плавал в этих вопросах. – Он знает обо мне, – кивнул Мэттью, сильнее сжав простынь. – Что может быть не так? – Моя работа… Ведь ты понимаешь? – Все серьезно, – мальчишка знал. – Вы убьете меня? Ховард лишь качал головой. Он слышал этот вопрос уже раз в третий, и в каждый мысли поселялись разные. Сперва Доминик вспомнил: он и правда бредил ночами в самом начале и мечтал убить Мэттью за наглость, инфантильность и умение появляться из ниоткуда. Дальше произошел скачок: ведь Ховарду будет неприятно, лишись он друга и такого принципиально благодарного собеседника. Последней каплей было то, что Доминик осознал: кто такой Мэттью – неизвестно, но почему-то этот силуэт так озаботил Ховарда, что теперь он циклично присутствовал в его снах. Каждую ночь. Каждую чертову ночь Доминик наблюдал, как мальчишка заманивает его в беспросветную тьму, тащит в лесную чащу, где поджидает дикое зверье, бурелом, и с каждой ночью они все дальше заходили в темень. Ховард будет ломать ноги, выкалывать глаза и сдирать с себя обглоданную клыками кожу, весь в крови и теряя дыхание, но выберется, чтобы увидеть Мэттью в последний раз. Мэттью, который поднимется перед ним, обнажая свое юное тело и выкрикивая после… – Вы убийца, – напомнил мальчишка. – А ты просто невыносимый, – заключал Доминик. Он кусал губы до крови и заламывал руки ночами, чтобы не думать о Мэттью и не вспоминать его нагой образ. Этот извилистый лес и кровь, жилами бьющаяся в его глубинах. Ховард слышал рычание откормленных волков, но шел на запах приближающейся юности, цветов и сырой земли. Смесь эта кружила его голову, зажигательная, она подгоняла тепло к низу живота. Становилось нестерпимо. Нестерпимо больно. И Доминик все же опускал руки. – Вы выглядите бледным, – заметил Мэттью в одну из их бесед. Он, конечно, не подозревал о мыслях Ховарда. Но каждый раз Доминик думал о том, что, возможно, они все же одержимы одними идеями и вполне способны понимать друг друга чуть ли не на телепатическим уровне. – Я слишком устал, – отмахивался Ховард. – Бессонные ночи сделали свое дело. – Вы хотите домой? – Хочу. А куда пойдешь ты, когда это кончится? С этим у Мэттью были проблемы. То ли он пытался вспомнить, то ли надеялся придумать за считанные секунды – неясно. Но ответ был готов. Ответ у него был один. – Я уйду в неизвестность, – лирично начинал он. – Мне по нраву ваши пустынные дали, я бы опробовал их на себе. Тотальный холод и саморазрушение – пожалуй, добротный коктейль. Доминик вздыхал. Как же этот оборванец напоминал ему себя в возрасте двадцати пяти. – Если серьезно, – грубо замечал Ховард. – Ты сирота. Кто за тебя платит? – Благотворительная организация, очевидно, – мальчишка пожимал плечами. Каждый чертов раз. – Одна из тех, что заботится о вас. – Ты понятия не имеешь о влиянии моих организаций, – отрезал Доминик. – Мне нужна правда. – Интернат до совершеннолетия. Разве не стало понятно? Это бесило Ховарда даже больше, чем односложные дерзкие ответы. Мэттью умел говорить и раскидывался своим словарным запасом только так. Похвально, но неуместно. И Доминик вновь замечал: мальчишка был реальной проекцией Ховарда в прошлом на текущее время. Хорошо? Нет, стандартный ответ не подходил. Ситуация обострялась с каждым новым диалогом, происходящим между двумя пациентами. Они постепенно сближались, а после травили друг друга, как змеи извиваясь, шипя и брызгая ядом. Мерзкие и самовлюбленные. Им не найти общего языка. Но как же они были похожи! Доминик помнил слова Энтони как Отче наш. Но все же имел наглость брать руки Мэттью, гладить до локтей и даже касаться щек и этих безбожно острых коленей. Я не буду повторять ошибок, какие были в Белфасте до меня. – Если не содержание в доме, тебе некуда идти? – спросил Ховард однажды, когда они вновь сидели в его палате. Он касался его рук. Его детских рук. – Совсем, – выделял Мэттью. Он принимал ласку грубых пальцев и не стеснялся показывать радость, как приятно ему было испытывать эти касания. – Вы знаете, у меня есть мечта, – произнес он с воодушевлением, и холодные ладони дрогнули в руках Доминика. Тот слушал. – Берег Нормандии, северный ветер и брызги волн Ла-Манша. Эта мирная картина из старого кино: одинокий домик на обрыве, истертые скалы, ощущение вселенского спокойствия. Ховард почти что верил в это чувство: спокойствие. – Нет ни боли, ни демонического шепота в голове, – продолжал Мэттью, и его руки тряслись, и сам мальчишка был на грани. Это просыпались чувства. Возбуждение и мечтание – дуэт лучше, чем описанный в пустынных далях. – Где место только для любви, тепла и заботы. Мне не хватает этого. Я никогда… Доминик сильно сжал руки Мэттью. – Никогда не знал такого. Пальцы переплелись, и шершавая как наждак кожа резала нежность мальчишеских ладоней. Эти касания были необходимы. Слезы совсем бесстыдно покатились по щекам. – Я мог только мечтать. И я мечтаю до сих пор. – Берег Нормандии и северный ветер? – уточнил Доминик. Он бывал там в юности, на Этрете. Где и дома на утесах, и скалистые карьеры, и упомянутое спокойствие. – Любовь и тепло, – добавил Мэттью. Их близость была губительна. Она уничтожала Ховарда, пока тот лишь восхищался своей гибели, подбрасывая поленьев в горящий костер. Ему хотелось пожара. Ведь так легче всего получить тепло, правда? – Но что с твоими родителями? – Доминик надеялся добить. – То же, что и с вашими, мистер Ховард, – грубо надавил Мэттью. Его глаза были злыми, но одновременно с этим слишком пусты. Это стекло разобьется на раз-два. И Доминик был так неаккуратен. – Ведь ты не похож на немца, говоришь подозрительно без акцента. Почему Берлин? – А почему Берлин для вас? – Не играй со мной в стрелки, – пригрозил Ховард. В эти моменты Мэттью усмирялся. Буквально на две реплики, но это спасало положение. – Я не знаю. Честно, – он пожал плечами. Детские руки вновь заломились – мальчишка нервничал. – Я выбрал Берлин наугад, – сказал Доминик. – Кто выбрал Берлин за тебя? – Моя реальность. Возвращалась токсичность. Мы приближаемся к стабильности. – И что существует в твоей реальности? – Вы, мистер Ховард, – нездорово произнес Мэттью. Он смотрел на Доминика как на своего кумира, сотворенного в агонии и бреду. – Я не просто так следил за вами. – Хочешь сказать, что ты проник в эту больницу специально за мной? Он вспомнил о безопасности, что была выше комфорта для Энтони Картера в рамках текущей ситуации. Талончики метро, отсутствие Мерседеса, эти громкие слова в холле и грубость психотерапевта – пазл складывался. Что, если Мэттью и был шпионом? Бельгиец, превосходно обученный психологическим трюкам, внушению, владеющий разговорным английским, возможно, бывший житель спального Лондона? – Ты! – вскрикнул Доминик вдруг, кидая руки Мэттью и подскакивая с кровати. Он указывал пальцем на ошарашенного мальчишку. – Ты все это время висел у меня на хвосте и считывал информацию! – Нет! – протестовал тот, отнекиваясь, и его глаза почти трескались. – Не ври мне! Ты патологический лжец, умело и хитро обращающийся с целью! – Нет! Мистер Ховард! Мы приближаемся к стабильности. – Ты следил за мной с самого убийства в Бельгии! Специально подослан в клинику, чтобы уничтожить меня и отправить на пожизненное лечение! – Мистер Ховард! Вы убийца. Слезы катились по бледному лицу Мэттью. Хрусталь был так чист и преданно ждал, что Доминику станет легче. Но Ховард вошел в тяжелейшую фазу приступа. Его глаза закатились, губы посинели, челюсть отошла вниз. Раскрасневшееся лицо вмиг сделалось белым, совсем безжизненным, и судорога сковала все тело. Безобразное зрелище: болезнь в чистом виде. Он стоял так, застигнутый врасплох посреди своей палаты, и Мэттью мельтешил вокруг, не зная, как поступить и что сделать с Домиником. Выбежав в коридор, мальчишка громко позвал на помощь. Это все, на что он был способен, и оставшиеся силы тут же иссякли. Раздробленный неоправданным подозрением, обвиненный и загнанный грубостью, Мэттью упал. Его крохотное тельце расплылось по коридорному полу: голова в палате Ховарда, ноги снаружи. К моменту, когда санитары среагировали и добрались до комнаты Доминика, Мэттью уже не было. Лишь охваченный приступом Ховард, одинокий и обесточенный.

***

Огни не статичны. Они колыхаются в слабой дымке дыхания и бессонницы, утомленные страхом. Жужжат, совсем маленькие, такие смешные и ничтожные, но даже так они способны манипулировать Домиником. Они манят его, провожая за руку к смерти. Перед ним расстилаются ветви и переплетения убийственного леса. Ховард знает: нужно отступать, сделать хотя бы шаг назад, чтобы иметь возможность сбежать и продолжать жизнь. Нет. Такие легкие пути не для него. Перед ним брызжущие ядом ветви и поваленные деревья, и неприятности ждут его в самой глубине. Доминик закидывает ногу, чтобы провалиться в болотистый покров. Его затягивает на самое дно. Он бежит, отмахиваясь от колючих стеблей и жалящих листьев. Тьма приближается и накрывает его с головой: он ничего не видит, и даже его собственные руки теперь окрашены в краску самого темного цвета. Это не черный – он хуже. И еще более опасен тот, кто будет ждать за первым поворотом, подгоняя озлобленных волков на кормежку. Крики слева и справа, акустика никогда не была чем-то удивительным для Доминика. Он привык к объемному звуку и готовился потеряться в нем вновь и вновь, кутаясь в этих провалах и обматываясь ветвями. Он мечтал, чтобы трясина держала его ноги дольше, чтобы голодные волки обгладывали его кости, лакомясь свежей кожей больного тела. Перед ним расстилаются поля садовых роз, заросли терновника водят хороводы, смыкая круг. Еще чуть-чуть – и первый сливовый шип коснется его кожи. Впившийся в плечо, ядовитый и ледяной, он обезвредит Доминика. Покусанная кожа рук не помеха – Ховард сможет идти дальше. Заломит запястья, закусит губу. Свечение так ярко, Доминик почти у цели. Ведь не просто так он пошел на все эти мучительные испытания. Не приз, но поощрение за отвагу. Садовые розы становятся анемонами, что душат Ховарда и клонят в смертельный сон. Впоследствии эти цветы станут ему самыми ненавистными, и найденный росток в американском саду послужит знаком: ему конец. Это будет нескоро, и Доминик совсем не думает об этом. Он видит лишь восстание анемонов, кроваво-красных, и из них рождается обнаженное тело, изрезанное шипами роз и все скованное грешным терновником. Это Мэттью. И он протягивает руку Ховарду, чтобы тот взял его своими пальцами, а после – взял глобально. Доминик будет целовать детское тело и гладить невинную кожу, и он будет причинять боль, и укусы будут гореть ярче, чем раны от шипов. Мальчишка будет смеяться, заливаться и откидывать свою больную голову, чтобы вдохнуть поглубже. Все напрасно. В конце они все равно потеряют дыхание. Потеряют сознание. Потеряют все. Блестящая кожа, отливающая перламутром при свете серого дня, так нежна и ласкова на ощупь. Как теплое молоко она залечит раны Доминика, вернет жизнь рукам и подарит второе дыхание. Мертвое тельце будет покоиться в ладонях Ховарда, ничто не помешает ему любоваться этим несовершенным лицом. Ему всего пятнадцать. И у него нет родителей. – Мистер Ховард, – позвали из воздуха. Доминик пришел в себя во все том же кресле, куда возвращался каждый раз. Как-то закономерно он клал руки на подлокотники и расслаблялся до невозможного состояния. Ему в жизни не достигнуть такого спокойствия и не испытать той эйфории, что приходила, когда Мэттью как силуэт из дурного сна отключался в его руках, умирая и рассыпаясь на тысячу самых черных звезд. Только что оборвавшееся сновидение вдруг сменилось ассоциацией. Вокруг была жизнь, реальный воздух, и сердце Доминика билось чаще. Он не до конца верил, что убитое им тело во тьме леса и мальчишка, сидящий на его койке, – образы тождественные. Как имя Мэттью и тьма были словами синонимичными. – Мистер Ховард, вы в порядке? Мальчишка был полностью одет. Легкая рубашка, висящая на исхудавших плечах, качалась на ветру. Раскрытое нараспашку окно могло выдать Доминика и намерения обоих. Если Мэттью нагло вторгался в спальню Ховарда, стало быть, он по-настоящему чего-то хотел? – Я задам только один вопрос, – Доминик приходил в себя, но туман не развеивался. – Делал ли я что-нибудь? Кажется, эта дымка никогда не покинет образы вокруг Ховарда. – Нет, просто сидели так и даже не заметили меня, – мальчишка облегчил терзания – Доминик был чист. До следующей секунды. – Вы меня звали. Клубы тумана путались под кроватью и заползали на стены – Ховард не слишком далеко ушел от сновидений. Но он не спал. Одно движение – и Мэттью перекатился вперед, приближаясь к Доминику, но еще оставляя между ними нейтральное расстояние. Складки рубашки объяли тело. – Мне приснился дурной сон, – объяснил Ховард. Мы приближаемся к стабильности. – Насколько он был дурным, что вы позвали меня? – мальчишка смеялся, его это забавило. Верхняя пуговица рубашки нечаянно расстегнулась. Ключицы будто вывалились из-за ворота. Доминик мог видеть оголенную грудь, еще не тронутую жизнью. Мы приближаемся к стабильности. – Я боюсь, что не в силах восстановить его, – откашлялся Ховард. Его щеки покрылись краской – он вспомнил, как сладостно было ласкать девственную кожу бедер и рук. – Или не могу себе позволить. – Скажите мне, – попросил Мэттью, читая в глазах Доминика его самые растлевающие желания. – Я попробую помочь. Я не буду повторять ошибок, какие были в Белфасте до меня. Дым пах жаром. И настежь открытое окно не спасало Ховарда от этого горения изнутри. Не только в груди, но и в низу живота, и в ногах. Все воспламенялось. Мы приближаемся к стабильности. Ветер колыхал челку Мэттью, заставляя Доминика произнести одно-единственное слово, после которого вся его жизнь сгорит. Ему не будет пощады. Никогда не дождаться реабилитации. Я не буду повторять ошибок, какие были в Белфасте до меня. – Разденься, – скомандовал он, властным взглядом смотря на мальчишку. Тот не стал делать вид, будто не понял слов или не расслышал приказа. Звучало более чем убедительно, и Мэттью, покраснев, захлопал ресницами. Его костлявые пальцы потянулись к бледному лицу, а после опустились на шею. Она не была искусанной, как во сне. Пока что. Пуговицы медленно уничтожались, рубашка принимала все более мешковатый вид. Как парус она развевалась над кораблем их гибели: Доминика и Мэттью. Ткань упала с плеча, обнажая кожу мальчишки. При серости гадкого майского дня, тлеющего и вновь возгорающегося на ровном месте, тело Мэттью и правда блестело. Оно переливалось легкой искрой и действительно оттеняло перламутром. Так чисто. Так девственно и непокоренно. Мальчишка бессовестно поднял взгляд на Ховарда, когда рубашка совсем сползла на койку. Детское тело растворялось на мужской постели, совращенное и жаждущее награды. – Вам нравится? – спросил Мэттью дрожащим голосом. Ему требовалось одобрение. – Да, – скомканным звуком выкинул Доминик. Он сходил с ума и прокручивал сцены из сна вновь и вновь. Как же безумно они совпадали, что становилось плохо. Возбуждение подступало к глотке. Ховард таил крик, неспособный высказать свои эмоции. Он мог только смотреть. Мэттью было всего пятнадцать… Исхудалые ручонки оперлись на пластиковый борт койки. Слабые запястья держали тонкое тельце, израненное душевной болью. Такое костлявое, но чистое. Доминик не видел подобной красоты прежде, и его пугало, как сильно ему нравилось. По-настоящему. Мэттью сделал еще одно движение в сторону Ховарда. Ветер, гонимый с запада, вносил все больше берлинской свободы, раскрепощая умы. Доминик терял рассудок, стоило ему услышать запах Мэттью. Эта мальчишеская кожа, свежей росой ласкающая его горящие щеки, была просто великолепна. Такой же одиозной была болезнь. Весь извертевшись, оставшийся в едва держащихся брюках, мальчишка ступил на ледяной пол палаты. Эти обтянутые кожей ножки скелета сделали неуверенный шаг, они качнулись вперед. Колени Мэттью коснулись пола. Между ним и Ховардом было меньше метра. Подчиненный и согласный на свое положение, взбудораженный Мэттью полз на коленях к Доминику, совсем котенком смотря на Ховарда. Тот не был испуган: ведь он сказал, что ему нравится. Ручонки могли вот-вот сломаться, раздавленные гнетущим воздухом. Скуластое личико смотрело на Доминика, умоляя о большем. Они не произносили ни слова далее, но все слишком гадко читалось в глазах. Пальцы объяли колено Ховарда, когда Мэттью приподнялся над полом и стал еще ближе. Ладони были смелы и хотели скользить по телу Доминика, поднимаясь туда, где горело больше всего. Вздохнув и вжавшись в кресло, Ховард не испытывал ни стыда, ни страха. Он чувствовал, как возбуждение накатывало и било по лицу, оставляя красные следы от пощечин. Болезненно, но ведь Доминик заслуживал, покуда наслаждался этими касаниями. Весь пылая, он терял дыхание, словно во сне. Один в один сцены повторялись: обнаженное тело перед ним требовало ласки. Мэттью был голоден, он желал получить сполна. И его пальцы победоносно коснулись паха Доминика, когда маниакальный приступ взял верх. Ховард вновь вернулся к себе, помещенный в паршивое кресло. На душе было пусто, внутри саднило, вокруг – никого. Он был подавлен и остаточно возбужден, его пальцы крепко впивались в подлокотники, и расставленные широко бедра еще секунду назад держали на себе крошечное тело. На этот раз ему не привиделось. Хуже не придумаешь. Такой пустоты Доминик не ощущал давно. Но он лихорадочно рассмеялся, закидывая голову назад, и закрыл глаза. Истерика одолела его, и судороги возвращались, от ног поднимаясь к тем местам, где были мальчишеские руки. Он ненавидел себя. Он ненавидел Мэттью. Он ненавидел Берлин.