Пелена рассеялась. Довольно четкий образ стоял перед Домиником: он едва дышал, но был вполне живым. Он двигался, качаясь из стороны в сторону, и что-то сладко напевал себе под нос, лирично разнося мелодию. Силуэт этот, излюбленный скелет, совсем не брал в счет присутствие Ховарда. Он не стеснялся. Они были едины, оба танцуя в пространственной дымке.
Кровоточил июнь. Были первые летние числа, Доминик уже около месяца не появлялся на групповых терапиях, стороной обходя главный зал и редко задерживаясь на первом этаже. Он предпочитал сад, ведь в нем содержалось колоссальное количество спокойствия, которое могло затмить любую боль и закрыть раны – Ховард искренне в это верил.
Он бросил дневник и почти не думал об Энтони. Центр его жизни, даже его вселенной, обозначался теперь одним-единственным образом – тем самым, что туманно рисовался на пороге его палаты и считал допустимым заявляться в любое удобное для него время. Мальчишка, сложный и со скверным характером, бесцеремонный, до безумия читаемый и такой падкий на ласку. Да, Доминик его ненавидел. Но даже такой сильный, как Ховард, чувствовал дрожь в коленях, когда его в наглую пытались обозвать «сэр».
Доминик почти не спал. Спокойствие было забыто, но еще не похоронено, и Ховард сердечно верил: однажды он еще сможет забыться, глубоко вдохнуть и ощутить прилив сил, а вместе с ним не только глоток бодрости, но тишину.
Тишина и безмолвие – вещи разные. Первая была гладкой и пахла летним ветром, она волновала колосья на девственных полях и подгоняла жизнь. Последнее звучало как убийство: почти что свист пуль, и капли крови так и норовят усилить свою злополучную капель.
Кап-кап. Это истекало терпение. Доминик слишком долго ждал, надеясь раствориться в одиночестве, где-то на потолке пытаясь отыскать заветную тишину. Она не наступала. И тогда безмолвие захватывало всю палату, и все это превращалось в нервное затишье. Оно обязательно загноится. Но сперва будет кровоточить.
И кровоточил июнь. Первые летние числа. Доминик почти не спал.
Не только руки Мэттью были теперь предметом мыслей Ховарда. Он думал о коже этих рук, что в его черствых пальцах становились субтильной фигуркой, и не мог сомкнуть глаз, пока не восстановит в памяти, каково это – держать их как драгоценное изделие. К детским ладоням добавлялись и колени. Они почти скрипели, касаясь пола, – настолько они были неопытны и чисты. Доминик переставал дышать, вспоминая момент, когда Мэттью полз к его ногам.
Но что о психологической составляющей? Ведь разве не здоровье Ховарда было превыше всего, разве не от ментальных недугов его пытались избавить лучшие врачи Берлина, бегая над ним, сдувая пылинки и принося свежую воду в одиночную палату? Неужели Доминику было так сильно наплевать на себя самого? Или его разум настолько затуманился одним лишь мальчишкой – мог ли Ховард забыться, потеряться в пространстве собственных мыслей? И не было ли это дорогой в ад?
– Вы можете сделать это снова?
От вопросов взрывалась голова. Доминик давно перестал обращать внимание, пропадает он или же остается в сознании. Его не волновало, как долго длятся эти сдвиги и насколько легко ему дается возвращение. Что происходит до перемещения в кресло и сколько он остается в нем до пробуждения – неясно. И Ховард вряд ли хотел знать.
Сделать это снова. Сделать это. Снова. Это – что? Единственный актуальный вопрос из всех приведенных.
– Сделать что? – спросил он, выиграв себе время.
Мэттью. Такой живой, дышащий учащенно и слегка улыбающийся. Доминик любил видеть его именно таким: со всеми прелестями подросткового возраста, озадаченным и просящим ласки.
Все разбивалось вдребезги, когда Мэттью начинал говорить, открывая свой поганый рот.
– Не прикидывайтесь дураком, – прыснул мальчишка, отводя взгляд в сторону. – Все вы знаете.
Как давно они не выходили за пределы палаты Доминика? Он мог по пальцам пересчитать совместные вылазки на улицу или встречи в саду, далее – адская пропасть. Казалось, последнюю неделю они существовали лишь в пределах этой душной палаты. Теперь не помогало даже окно. В прошлый раз стало так жарко.
– Вы трогали меня, мистер Ховард, – развязно заявил Мэттью.
Эти руки. Эти колени, что терлись об холодную плитку. И дальше кости, сжавшиеся вокруг ног Доминика. Он не трогал его. Мальчишка залез на Ховарда и практически оседлал его, но мужские руки даже не поднялись, чтобы опуститься на бедра, пояс или чертовы колени. Дальше Доминик ничего не помнил.
– Этого не может быть, – отрезал Ховард.
– Но это было, – язвительно давил Мэттью. Ему нравилось брать власть в свои руки, хотя бы на один диалог.
– Я не мог позволить себе подобного.
– Вы даже сказали, что вам нравилось.
В текущей ситуации все было усугублено: они уже разместились на больничной койке и вот-вот могли соприкоснуться коленями. И Доминик как-то свысока смотрел на Мэттью, который что-то пытался ему внушить, то ли обвиняя, то ли провоцируя.
Мальчишка почти что прошипел, говоря: Доминику это нравилось. И Ховард того не скрывал, ведь он получал чистейшее удовольствие, доставляя Мэттью. Но это и не было незаконным. В конце-то концов, кому здесь, в этой пропахшей безумием палате, было дело до закона?
– Я не трогал тебя, когда говорил, что мне нравится, – пресек Доминик. – Этого не могло быть. Я слишком хорошо себя знаю.
– Так ли хорошо вы помните, что было на прошлой неделе?
Воображение играло с Домиником отвратительно. Оно коверкало восприятие истинной реальности и заставляло верить, что там, во снах, происходит все самое что ни на есть настоящее, а остающееся при дневном свете – ложь. Но серебристый луч солнца был таким же скудным, как и в тот раз. Ховард отчетливо помнил серость дня и увлеченное пламя, что зажигалось внутри него, когда он командовал, управляя движениями мальчишки. По щелчку пальцев Мэттью разделся. Несколькими мгновениями после ребенок полз своими костлявыми коленями по больничному полу, изнывая от возбуждения.
– Достаточно, – предупредил Доминик.
Он был холоден и совсем не изменился в лице. С виду спокойный и даже испытывающий тотальное безразличие к Мэттью – таким видел Ховарда мальчишка, и его это ранило, чуткое сердечко подростка просто разбивалось вдребезги. Но ведь Мэттью помнил, как Доминик гладил его руки в терновнике, лишенный рассудка этим забвением. Как в лихорадке шептал его имя. Как был готов принять мальчишку и взять его полностью на этом чертовом кресле.
– Когда тебя выпишут отсюда? – отвлек Ховард.
– Мне не говорят.
Вместе с июнем закровоточила обида. Мэттью не был готов говорить об этом, вся его болезнь по-прежнему была скрыта от Доминика. Одно он понял точно: мальчишка патологический лжец, о чем и было заявлено ранее. И он дьявол. Еще какой.
– Чтобы ты знал: я спрашиваю, потому что мне нужно понять, сколько у нас с тобой времени.
– Времени? – Мэттью оживился. Их колени все же столкнулись.
– На все то, о чем ты меня упрашиваешь. Я просто не в силах отказаться от тебя.
Возможно, здесь мальчишка мог вскрыть бутылку дорогостоящего шампанского и отпраздновать свою победу. Глазами и дыханием он ликовал, но внутри все ныло: он знал, что Доминик не сдастся просто так и не будет унижаться.
– Я все так же вам нравлюсь? – спросил он, чтобы убедиться в выигрыше.
– Нравишься, Мэттью, – произнес Ховард без эмоций, отдавая себе на растерзание мальчишескому самолюбию. – Я бы не сел на одну скамью с тобой и не ставил бы себя под удар, держа твои руки.
– Вы эгоистичны и беспощадны, но нашли в себе каплю человечности и снизошли до меня?
– Ты утрируешь, – будто бы вежливо заткнул Доминик.
– Да нет же.
Глубокий вдох, ничего, все обойдется. Сейчас совсем не время для очередного приступа, было бы грубо отключиться в такой-то момент. Все почти подошло к нормальному разговору, они могут закончить его мирно. Впервые здоровой точкой, что явно приблизит каждого к конечной цели – освобождению и новой жизни на улицах Берлина.
– Ты хочешь слишком многого, – отрезал Ховард, усмиряясь. – Я не могу дать все.
Мэттью понимал это, быть может, даже лучшего самого Доминика. Сердце ныло, еще сильнее бунтовала душа, которая требовала экстрима. Чем более незаконно и чем нахальнее, тем лучше.
– Об этом никто не узнает, – в свое оправдание сказал Мэттью, практически захныкав. Хрустальные глазки – вот его оружие.
Поделенная на двоих постель толкала дальше, и мальчишка без стыда перевалился вперед. Касания теперь были заключены. Считая, что заполучил Доминика, Мэттью совсем сходил с ума, и эти дурманящие воспоминания о прошлой неделе – ведь становилось жарко как тогда. Он раскручивал гайки, готовый плясать на полную катушку, и его бедра плавно качались, сливаясь с мужскими коленями. Чувство меры отставало или отсутствовало напрочь. С ним Мэттью даже не считался.
– Тебе пятнадцать, – остановил Доминик стальным голосом, забыв, как дышать. Не дрогнул, но был растоптан внутри. Все же победа за Мэттью.
Ховард надеялся, что прекратит движения мальчишки, но было поздно.
– Скоро шестнадцать… – ангельским голосом прошептал мальчишка, когда полностью обосновался на коленях Доминика. Эти грязные «шестнадцать» были сказаны ему прямо в лицо.
Мысль об этом ударила Ховарда еще сильнее, чем то делало щенячье лицо Мэттью. Он смотрел в эти бессовестные глаза и не видел в них дна: глубокие и оттого пустые они смотрели на него, на совращающего малолетку Доминика, и просили о большем.
– Пожалуйста, мистер Ховард, – чуть не скулил мальчишка, и он сильнее давил на Доминика, вжавшись в его колени тощими бедрами. Руки угловато обвились вокруг мужской шеи. – Сделайте это снова.
– Скажи, что я должен сделать, – Ховард сглотнул. Здесь он четко осознал: ему конец.
– Потрогайте меня.
Потрогать этого дрянного мальчишку. Узнать, какова на вкус натянутая кожа его шеи, настолько ли остры ключицы, выпирающие из-под рубашки, и действительно ли колени Мэттью так неопытны. К своему великому разочарованию, Доминик перевел взгляд на детские губы и обогнул белое лицо. Редкие волоски проступали на подбородке, краснели прыщики от недоедания, медицинских препаратов и стресса. Взгляд был сложнейшей мозаикой. Ему скоро шестнадцать! Будто это что-то меняет.
Он не повторит ошибок, что были в Белфасте. Ведь за окном Берлин, навзрыд кричит израненный июнь, и Мэттью сидит на его коленях. Теперь мальчишка был птицей в клетке, тогда как и сам Ховард оказался помещен в прутья и переплет несуществующей морали.
Доминик многократно нарушил свои обещания. Он долго бродил руками по бедрам мальчишки и ловил скованные стоны на ухо, и было больно, и его разрывало на части.
Но Ховард не лгал: ему нравилось. И Мэттью торжествовал, одержав победу и получив свое, наконец узнав ощущение удовольствия, осязаемое до тошноты.
Здесь состоялся триумф и Доминика. Не окончательно, но он завоевал Мэттью без его же ведома, но с его полным недействительным согласием. Здесь Ховард одолел себя, свои принципы, устои и обещания. Послал куда подальше честь и достоинство, но смог удержаться на плаву, не теряя себя и хватку хищника – его оружие всегда было при нем, действовали таблетки и были ли сдвиги или нет.
Доминик получил не только мальчишку, но и его победу. Она была райской до озноба. Еще слаще оказался Мэттью. Ощущение мурашек по его коже доставляло просто фантастический восторг.
***
Ребро ладони прошлось по паху. Было жарко, немного липко и влажно. Мэттью переступал порог, гонимый берлинским ветром, и входил в объятия юности. Такой она была на ощупь – и еще более жженой, почти горелой, сладковатой на вкус.
Он запрокидывал голову, широко открывая рот и горячо выдыхая застоявшийся стон. Чувства внутри разбивались на спектр: они были неизведанными и яркими, и калейдоскоп красок бил по глазам, а после все темнело, и появлялась пустота. Она вмиг заполнялась чем-то большим. Ведь ребро ладони ласкало оголенное бедро, а юность принимала на себя удар.
Вжатый в стену, Мэттью смеялся. Он хотел бы рыдать навзрыд, ликуя над собственным успехом, и удовольствие было слишком велико. Таким мягким и сладостным оно ощущалось на языке и губах, что хотелось навсегда запечатлеть этот момент в сознании. Он никогда не забудет этих дней и до конца жизни будет помнить, как устрашающий мальчишку мистер Ховард заставлял гнуться его в спине, врезал в кирпичные перегородки, а после награждал кислотным поцелуем – ведь оба они одержали победу.
Детские губы грубели, руки переставали быть столь нежными и мягкими, какими Доминик нашел их в терновнике. Теперь была сильнее изранена душа, нежели кожа, и от этого становилось гадко. Как в бреду Ховард касался мальчишеского лица, тогда как крики и выходки юношеского максимализма были донельзя реальны.
Доминик продолжал теряться, уже не надеясь на восстановление. Он полностью подчинил свое сознание чему-то извне и разоблачился перед Мэттью, не оставляя себе ни загадок, ни тайн – ничего. В его мире теперь существовал один лишь мальчишка, как в мире Мэттью мог рисоваться живым только мистер Ховард – любимое черное пятно на заспанных стенах Берлина.
И Доминик, подобно сумрачной мгле, накрывал собой Мэттью, даруя обещанное, исполняя любые его желания и сопровождая в юность. А мальчишка забвенно смеялся, доведенный до насильной истерики, все сильнее уходя от реальности.
Ему было шестнадцать. В этом омерзительном июне на этой безобразной койке, и оба они случились друг у друга в провокационном Берлине. Как бесстыдно.
Его вызывающее поведение было полностью оправдано. Доминик брал его грубо, оставляя багровые синяки на месте укусов, царапал нежнейшую кожу и издевался над юным телом. Боль определенно входила в перечень фетишей Мэттью. Ховард как никто другой умел профессионально причинять боль.
И каждую ночь он ложился с этой болью, но так и не мог уснуть.
***
Доминик пришел в себя от стука в дверь.
Рутина: таблетки по расписанию, обновленная вода в графине, смазливая улыбка санитарки. Работники клиники ухаживали за цветами в его палате даже тщательнее, чем следили за ним самим.
– Как вы себя чувствуете? – спрашивала медсестра, поливая растения на подоконнике.
– Нормально, – отреагировал Ховард, вытягиваясь вверх и упираясь спиной в стену. Он быстро поморгал глазами, протер их и исступленно посмотрел в окно. Кажется, он все-таки спал до этого.
– Да, погода сегодня потрясающая, – улыбнулась девушка, поворачиваясь к Доминику и замечая его застывшее лицо. – Вам бы прогуляться. Который день вы сидите здесь.
Удар. Да, это именно то, о чем так давно думал Ховард: он практически позабыл о саде и свежем воздухе и ловил теперь лето лишь через окно. Помятый и только что включившийся в жизнь, Доминик хотел дышать, но потянулся к стакану воды с мыслями захлебнуться.
– И да, – вновь обратилась санитарка, уже на полпути к выходу. – К вам посетитель.
Мгновение на то, чтобы забыться, и вот Доминик сидел в своем любимом холле, где-то между этажами – подобная неопределенность окутывал и всю его жизнь. Всего лишь промежуточный этап перед новой гонкой, но этот туман уж слишком зачастил.
Но в этот момент, царапая собственную кожу об коридорные кресла, Ховард не видел никакой дымки и не ощущал запаха гари. Он был в себе. Рядом сидел Энтони Картер.
– Ты обманул меня, – поспешил предупредить Доминик. В его голосе не было обиды, только глобальная пустота внутри.
– Спорить не стану, – принял Энтони. Ховард имел полное право обижаться, даже если в нем напрочь отсутствовал механизм сожаления и переживаний. – Но все это во благо тебе.
Картер был единственным человеком, который знал, как правильно обращаться и как умело говорить с Домиником, но даже теперь тот его не слушал. Наполовину пропадая в своем милейшем дыме, Ховард впервые за долгое время не пытался анализировать Энтони и угадывать его намерения или слова, которые он собирался сказать. Ему было наплевать. Совершенно. И туман все же опустился на кресло вместе с ним.
– По правде, я всего лишь заехал, чтобы проведать тебя, – произнес Картер. Сложа руки перед собой, он сидел и наблюдал за Домиником, и видел вместо него тело, сплавленное с безумием.
– На большее я не рассчитывал, – кинул Ховард. Безразличие овладевало им и его сознанием. – Что, решил поглумиться? Сочинить анекдот напоследок?
– Доминик, ты…
– Ведь скажи правду: меня даже не намерены выписывать.
Холод пронзил все от кожи до костей. Выбросив из себя эти слова, Ховард только после осознал, что совсем не желал слышать зов реальности. Он попытался заткнуть уши и резко зажмурился, начал ворочаться в кресле и даже вскочил на ноги.
– Присядь, – попросил Энтони.
– Если я сяду, знай, что рядом с тобой будет еще и невидимый труп, – Доминик едва не надорвался, но закончил шепотом. Он погрозил пальцем на кресло и лихорадочно метнул взгляд на воображаемый дым. – Я давно умер, еще в Белфасте, ты знаешь. И в этих проклятых стенах я умер во второй раз!
– Доминик…
– Здесь меня не лечат, я лишь сильнее схожу с ума!
– Остановись, – пресек Картер.
– Поздно останавливаться, поздно! – вспылил Ховард, сильнее отдаляясь от кресла и от Энтони, и его глаза полыхали. Потрескавшиеся сосуды делали взгляд еще более кровожадным. – Тогда, зимой, поезд тронулся, а теперь у него отказали тормоза! И я в первом вагоне, а ты – машинист, который знал, что так случится! И ты волочишь меня в пропасть, а она обязательно меня встретит, когда рельсы кончатся!
– Угомонись! – рявкнул Энтони, вскакивая к Доминику и пытаясь схватить того за руку.
Ховард умолк. Ошарашенный, он нашел себя раздавленным собственными словами. Картер приблизился к Доминику на расстояние шепота и осуждающе напомнил:
– Ты уважаемый человек, мать твою, а ведешь себя как малолетка, – некоторые звуки шипели – настолько шалили нервы. – Этот мальчишка на тебя отвратительно влияет.
– Он только и помогает мне коротать дни в этой психушке, – голос Ховарда дрожал. – На меня влияют эти стены. Эти терапии, чертов королевский сад и ебаные коридоры!
– Я не меньше тебя заинтересован в том, чтобы ты выбрался отсюда побыстрее, – напомнил Энтони, сбавив тон. Он видел страх в его глазах и знал: ведь Ховард боится самого себя. – И помни: мы с тобой в одном вагоне, Доминик.
Переведя дыхание, Ховард едва сдержал себя, чтобы не возгореться до очередного приступа. Он посмотрел Картеру в глаза и попытался донести все свои опасения. Если бы только мог, Доминик бы обязательно заплакал для большего драматизма.
– Энтони, – попросил он, – я схожу с ума. Я рассыпаюсь на части и совсем не сплю.
– Тогда тебя стоит перевести в Гелиос, – настоятельно порекомендовал тот. – Снотворное у них чудесное.
– Я разбил зеркало одной ночью, – в ужасе прошептал Ховард, израненным взглядом обращаясь к Картеру, чтобы как можно четче передать весь кошмар.
– Санитары не видели осколков, – Энтони покачал головой.
Доминика передернуло. Горечи от таблетки не обнаружилось, значит, он точно не спал.
– Я попытался убрать их, но вышло хреново, – оправдался он. Его действительно исказило, лицо побледнело, губы сжались. – Я напугал мальчишку и сидел весь в этих осколках…
– Доминик, – позвал Картер, назидательным взглядом смотря ему в глаза. – Не было никаких осколков.
– Да хоть так! – плюнул Ховард, давно бросив борьбу за собственный рассудок. – Значит, это я разбился сам. Разбил себя на части! – он воскликнул, вновь воспламеняясь.
– Я переведу тебя в Гелиос.
– Нет! – возразил Доминик, делая скачок в сторону, к окну. – Никакого Гелиоса! Не хочу слышать ни о нем, ни о твоих людях, ни о тебе и…
Энтони не стал отвечать. Лишь покачал головой, как-то снисходительно улыбнувшись, больше от нервов и обиды за Доминика, чем от истинности эмоций. Его покровительственная роль совсем не приносила успехов, Картер видел, что в этой игре Ховард участвует один: только он и все его осколки прошлой личности. Энтони усмехнулся, отводя взгляд.
– Доминик-Доминик, – он повел головой. Его глаза по-прежнему наполнялись разочарованием. – Смотрю на тебя и будто разговариваю с другим человеком. С мертвецом, который все же сел подле меня.
Ховард сглотнул, не осмеливаясь подойти к Картеру ближе.
– Зря я пришел.
– Нет, не…
– Зря-зря, это точно, – прекратил он.
Не глумиться и обойтись без анекдотов; так, взглянуть напоследок и постараться отыскать в этих обезумевших глазах настоящего Доминика. Сколько бы ни пытался, каждый раз Энтони терпел поражение. Да, эта игра была только для Ховарда. Ее он начал, в ней он и погибнет, лишь сильнее разбивая зеркала, а вместе с ними себя. И осколков уже будет не счесть. И не найти в них действительное отражение, лишь мнимость.
– Возвращайся, – в очередной раз попросил Картер, уходя. – Ты мне очень нужен, Доминик.
Он потерялся. В глубинах своего разума или среди больничных стен, или вовсе на улицах январского Берлина, выбросив первый осколок себя на съезде к Потсдаму. Доминик мог сколь угодно долго бродить по коридорам своего сознания и взывать к осмыслению истины. Вопрос лишь в том, будет ли он рад, когда столкнется с тем самым отражением – единственным настоящим?
И через дым он опускался обратно, слоями тумана ложась в могилу, что сам себе вырыл. Он был сломленной полуночной тишиной, рвущимся в сумрак поездом и спущенной пулей. Бесконечным молчанием, неудержимым зверем и чистым безумием.
Его руки пахли порохом, шрамы на них могли ранить сильнее терновника и напоминали о всех совершенных ошибках. Но самым зловещим в Доминике было то, что по ночам, пока не отключался в бессилии, он возвращался к себе – себе настоящему. И понимал, что это совершенно ему не нужно.
