Где ты теперь?

Все это набор пустых звуков и несвязанных между собой слов. Бессонница, галлюцинации и перманентная усталость доводят до истерик и уничтожают изнутри. Пустой огненный дым то появляется образом, то исчезает. Когда смыкаются шепот и пронзительный стон, рождается полноценный шум. Он и воспроизводит на свет тишину, опускающуюся после, дарующую глоток спокойствия. Но покуда нет звуков, царит безмолвие. И оно вправе руководить болью как хочет. Руки плавно поднимались к небу, желая попробовать облака на ощупь и насладиться шелком яблоневых листьев. Летний ветер огибал Шлоссгартен, гоняя цветущие лепестки, и было сладостно, и солнце стояло в зените. Приятная тень дарила прохладу, прикрывая от июньского зноя. В этой тени лежал Мэттью. Раскинувшись на сочной зеленой траве, мальчишка вытягивал руки вверх, надеясь прикоснуться к сахарным облакам. Солнечные лучи забавно игрались со складками на его рубашке, свободно упавшей на кости и вздымающийся под вздохами живот. Мэттью совсем не смотрел на своего мистера Ховарда, но знал: тот за ним наблюдает. И неудержимая улыбка сияла ярче полуденного солнца. Доминик не обрел покоя и не нашел среди обломков свой истинный облик, но Мэттью был настоящим. Хоть кто-то же должен им быть. – А расскажи мне еще раз, – произнес Ховард, подобно мальчишке прячась в яблоневой тени. – О чем? – Мэттью неустанно улыбался: эти эмоции были ему в новинку, но с каждым днем он все больше получал от них удовольствие. – О Франции. О твоей мечте. Облака перестали быть предметом его внимания. На секунду задержав свой взгляд на Доминике, Мэттью прикрыл глаза, напоследок судорожно вздохнув. Он представлял свою мечту совершенно точно, красочно и в мельчайших деталях: каким был дом, как вырастал его фасад и была положена черепица крыши, как строились пейзажи вокруг и насколько был счастлив сам Мэттью, сливаясь с текстурами воображения. – Тот мужчина, – вдруг начал мальчишка. Доминик знал: Мэттью обязательно продолжит, резко сорвавшись, и заговорит о своей мечте. Но сперва нужно поязвить. Откуда-то надо брать силы. – Он совсем перестал ходить к вам. Вы поссорились? – У взрослых, знаешь, ссоры всегда немного неопределенные, – Ховард нашел нужные слова. Он вспомнил холл и то, как его трясло во время разговора с Энтони. Едва ли можно было распознать характер, который несла их встреча в тот день. – Но ведь он вам как отец, – возразил Мэттью. – Да, и дети иногда бывают не совсем справедливы по отношению к своим родителям. Доминик вновь выстроил образ своей семьи перед глазами: любящие отец и мать и сестрица, что задирала его, но не забывала читать сказки перед сном. Он любил их, потому что прошлая жизнь датировалась временами, когда Ховард еще мог чувствовать и был ответственен за привязанность. Но что он испытывал к великодушному мистеру Картеру теперь, если не сыновнюю любовь? – Я ненавидел своего отца, – высказался Мэттью. – Правда? – Да, в точности так, – грамотно утвердил мальчишка. Он не испытал ни дрожи, ни боли, произнеся слова о покойном отце. Ни одна мышца лица не дернулась. Он все так же лежал с закрытыми глазами, думая о Франции, небе и Доминике. – А мать? – уточнил Ховард. – А-а, – протянул Мэттью, как-то издевательски засмеявшись. – Та еще сука. Один раз я замахнулся ножом над ее спиной. Я почти убил ее, представляете! Мальчишка вдруг сорвался с травы и перекатился ближе к Доминику. Рубашка помялась, а упокоенные на животе складки разгладились. Будто ничего и не было. И никогда не существовало ни яблоневой тени, ни полуденного солнца. – Вы бы мной гордились, – заявил Мэттью, уверенно смотря в глаза Ховарду. – С чего бы это? – он скептически хмыкнул и даже не подумал о том, что произошел идеальный момент для касаний. Только они вдвоем в этой прохладе июньского дня, и зной хранил бы все тайны, как это впитали в себя ветви пару месяцев назад. – Я мог бы стать таким же хладнокровным убийцей, как и вы. – Но не стал, – заметил Доминик. – Еще могу, – тут же поправил Мэттью, загадочно улыбаясь. Ховард похолодел, но толком ничего не почувствовал. Он ощущал на себе лишь солнце, что припекало и слишком грело бедра, не попавшие под тень. Мальчишка наполовину сиял в лучах, пряча под яблоней лишь лицо. Он хотел, чтобы Доминик видел его и распознавал все изменения в ту же секунду, в какую они происходили. И Ховард знал это лучше всех. Не зря он следил за каждым его движением. – Ты знаешь, – начал Доминик. – Однажды я тоже хотел замахнуться на свою мать. Что-то во мне не дало опустить нож. – Мы побывали в одной шкуре, мистер Ховард, – ухмыльнулся Мэттью, туманно смотря на Доминика. Было в этом взгляде что-то дымчатое, из того самого нездорового видения. – Так что мне легко примерять вашу обувь. Ховард напрягся, но быстро пресек мысли. Ему было категорически запрещено думать, иначе он никогда не выберется из этих стен. А в его планах появилась мечта Мэттью. Он хотел исполнить ее и воплотить в жизнь каждый пиксель той фантазийной картинки, словно это была его великая цель. – Франция, мистер Ховард? – хмыкнул мальчишка. Он протянул свою руку к Доминику, касаясь его костяшек, вновь израненных. Ховард бил стены. Так, для поддержания тонуса. Не пресекать, но поспособствовать. Доминик лишь дернул уголком губ и тут же отвел взгляд, но его указательный палец перебрался на кисть Мэттью. Их руки вновь соприкасались в самых неоднозначных жестах. И здесь явно не было подтекста поддержки. – Я вижу чистейший берег, – продолжал мальчишка. Он лежал на свежей траве беззаботного июня и болтал ногами, и их руки переплетались, и Мэттью был таким юным. Прикрытые веки дрожали. Воображение иногда бывает так жестоко. – Могучие скалы, их обрывы буквально манят меня вниз, чтобы я прыгнул и разбился вдребезги. Ветер Нормандии особенно прохладен, я чувствую море и горный песок. Здесь нет жизни, только я и мои мечты. – Какие они по цвету? – спрашивал Ховард, вместе с мальчишкой закрывая глаза. – Зеленые. Почти голубые, но все же такие свежие, даже яркие, что режет глаз, покрытые мхом. – А запах? – Почти Париж, но все же лучше, – Мэттью засмеялся. Его пальцы крепче вцепились в руку Доминика. – Ничего не изменилось, все так же море и горный песок. Я чувствую соль и холод. И боль, как вы, когда говорите о Белфасте. – А на вкус? Они молниеносно переглянулись. Какой-то момент, призвавший их обоих к действию, и глаза бушевали сильнее, чем жгло июньское солнце. Мальчишеские пальцы буквально содрали кожу с рук Доминика. Ховард резко схватил его за запястья и потянул к себе. Через секунду трава под яблонями Шлоссгартена была пустой. Северный ветер пах далеко не морем и не горным песком.

***

Рывок – и стена уже не была так далеко. Мэттью впечатали в стену, затащив в одну из подсобок, попавшихся на пути. – Так ты подслушивал? – Нет, – нагло перечил мальчишка. Его голова оказалась под ударом, еще хуже дело обстояло с бедрами. То самое проклятое ребро ладони скользило по паху. Этой рукой Доминик и заключал сделку с дьяволом, прежде сплюнув на нее. – Еще хоть раз попробуй мне солгать, – Ховард шипел мальчишке прямо на губы, не забывая на них смотреть. Руки гуляли свободно, как хотели. – Спрашиваю в последний раз: подслушивал? – Мистер… – Отставить, мать твою! – Доминик шикнул, затыкая Мэттью. Тот еще пытался что-то возражать и брыкался, вырывая руки. Его бедра совсем сходили с ума. – Я слышу все и всегда, – прошептал мальчишка. Эти слова обожгли лицо Ховарда и воспламенили его губы. Раскрасневшиеся щеки были знаком: все шло по наклонной. И мальчишке несдобровать, пока он остается верен компании Доминика и совершенно не имеет инстинкта самосохранения. Ховард нагло вжимал Мэттью в стены подсобки, прочно забаррикадировав все выходы. Мальчишке не выбраться отсюда и не избежать наказаний, как и не вымолить прощения, да и вовсе не того хотел дрянной подонок. Мэттью нравилось, когда Доминик обращался с ним грубо. С самого первого раза на больничной койке и у тошнотворных стен ему нравилось. И он знал, что Ховард не имеет чувства меры. – А я достану тебя всегда и везде, – в немом крике опускал Доминик, вбивая слова в уши мальчишки. – Ты не должен ни на секунду забывать об этом. Не должен перечить. Мэттью смеялся, пока мог. Это истерическое мерцание было сравнимо с раскатами грома, и Ховард ждал зарниц, он был готов. – Не рыпайся! – предупредил Доминик, рявкнув парню на ухо. Это усмирило мальца на секунду, прежде чем запястья, втертые в стену, вновь дернулись. – Ведь ты знаешь, что будет только больнее. В эти моменты Ховард совсем не думал о Белфасте. Он не думал об Энтони и его словах, не вспоминал бедного четырнадцатилетнего торчка, которого чуть не изнасиловал пару лет назад на производственном складе, и совсем не сожалел о содеянном. Он нес ответственность за незаконную невинность Мэттью и ликовал над этим событием, будучи полностью оправданным. И все вокруг стеснялось дымом, и мальчишка был весь сплошной дым. Доминик хлопнул его по лицу. Удар шлепком пришелся по щеке, задел острую скулу и дошел до шеи. Покраснение объявится и на ухе, но к концу, когда двое покинут подсобное помещение, не останется следов преступления кроме пота и засохшей на губах спермы. Брюки соскользнули слишком добровольно, эти завязки никуда не годились. Ховард одним лишь руководящим взглядом приказал Мэттью развернуться, когда тот начал сопротивляться и всеми возможными способами показывать свою натуру. Она была скверна, но так мальчишка хотя бы оставался настоящим, и Доминик упивался туманом, что на запах был как море и горный песок. Все в лучших традициях. – Тебе, блять, сказать, что будет, если ты не развернешься? – спросил Ховард, дополнительными увечьями по бедрам напоминая о прошлых разах. Ранее Доминик был жесток. Никакого милосердия, ни слова о снисходительности и каком-то смягчении мер для такого хулиганья как Мэттью. Ховард был груб с ним с самого первого раза. Иначе мальчишка не кричал бы в слезах на всю палату так, что слышала вся клиника Софии-Шарлотты. Берлин пускал свой воздух сквозь форточку, открытую под потолком. Через нее будет слышно каждый остаточный стон Мэттью, но никто не придет на помощь. Все бездушные санитары здесь давно привыкли к глухим крикам безумия. В глазах застыл страх. Мэттью развернулся, испытывая дикую боль в скрученных запястьях и бедрах, вновь попавших под удар. Кожа на руках сжалась в ладонях Доминика – он не отпускал. Брюки упали на пол. Вместе с ними было спущено белье, и мальчишка, все же лихорадочно празднуя очередную победу и дико улыбаясь в стену, ярко чувствовал происходящее. Твердый член Ховарда уперся в его ягодицы, ладонь оставила очередной шлепок, нестриженые ногти зацепили кожу пояса и пробороздили хрупкость. – Мне больно! – вскрикнул Мэттью, сдерживая обращение. – А мне наплевать, – ответил Доминик и резко вошел в мальчишку, лишь усилив крики и всеобщее недовольство. Подсобка была, правда, выбрана наугад. Но кого на втором этаже волновали забвенные крики, кому было дело до стонов, когда каждый час в палатах клиники вновь и вновь сходили с ума? Здесь неплохо платили. Еще больше санитары получали за молчание. Как можно глубже – таков был приказ Доминика самому себе. Он заявил, что если Мэттью будет душкой и не станет сопротивляться, в конце его ждет настоящий сюрприз. Это окажется щедрым награждением, смягчением или же снятием полного сексуального напряжения. Мальчишка пока не имел ни возможности, ни сил, ни времени думать об этом. Ему бы выжить и не быть размазанным об стены. Дымка расширяла круг своего влияния. Туман теперь был не только в голове Ховарда, но в его легких, заменяя табачный дым и воздух Берлина. Самым настоящим облаком оказывался Мэттью, от боли и обостренного наслаждения готовый раствориться в этих стенах прямо сейчас. Было нестерпимо обидно за себя, даже паршиво, но мальчишка терпел. Ему до ужаса нравилось чувствовать растяжение в собственной заднице и знать, что он полностью подчинен. Ведь не просто так он преследовал черное пятно. Доминик потерял контроль еще в самом начале. Пользуясь метафорами, он представлял себя сперва живодером, а после спасителем. При этом роль Мэттью в сцене кинофильма не менялась – тот оставался вольной птицей, даже совсем птенцом, который по собственному желанию содержался в клетке до полного растерзания. Ему ведь нравилась боль. Ховард ведь умел ее доставлять. Еще больше шлепков! Больше ударов! Измененное туманом сознание трактовало вывернуть мальчишку наизнанку и не прекращать его мучений. Доминик желал бы вечно издеваться над мальчишкой, сквернословить и шептать ему грубые слова на ухо, но у всего был предел. – Мистер Ховард, можно мне… – Нет, – отрезал Доминик, прочитывая все в мыслях. Он не даст Мэттью кончить, пока сам не захочет взять его маленький член в руку и удовлетворить потребности оборванца. – Скажи мне, – просверлил Ховард, говоря сквозь зубы. Толчки не останавливались ни на секунду, и Доминик зверски насиловал мальчишку, вжимая того в ледяную стену больничных кирпичей. – Ты бы хотел убить меня? – Нет, – проскулил Мэттью, хватаясь за мужские руки, что впивались в его бедра. – Даже так, пока я имею твою честь? – У меня нет чести, – умудрялся выкинуть мальчишка. Доминик похвалил бы его, если бы на то оставалось время. – Скажи мне, наглая дрянь, – вновь взывал Ховард, сильнее хватаясь за тощие бедра Мэттью. – Тогда, в осколках, ты бы подчинился мне? Начинала играть старая пластинка. Здесь мальчишка не мог ответить простого «да» или «нет». – Не было никаких осколков. Чувство дежавю душило, оно буквально втаптывало Доминика в пол, смешивая с грязью и пеплом. Удары опускались на плечи и бедра Мэттью все чаще, толчки становились сильнее. Ховард входил слишком глубоко, уже не различая, где был крик мальчишки, а где существовал его собственный вздох, желающий заполучить глоток свежего воздуха. Сверху была форточка. Через нее было прекрасно слышно все то, за что придется платить санитарам сверх нормы. Мы приближаемся к стабильности. – Доминик, – позвали извне, обрушившись на сознание Ховарда. Смазливый голос, в бреду напоминавший о матери, вновь командовал Домиником. Сейчас будут слова о выздоровлении, самочувствии, а после встрянут просьбы рассказать, что именно ощущает Ховард и как далеко он продвинулся в этом лечении, проводящемся халатно. Но голос был груб, даже строг, и толстобокая женщина в форме медицинского персонала смотрела на Доминика, злобным взглядом запрашивая внимание. – Не было никаких осколков, – заверила она. Я не буду повторять ошибок, какие были в Белфасте до меня. Все разлетелось на части. Никаких шлепков больше не требовалось, Мэттью не получит новых ударов. Его кожа может отдохнуть, пусть детские бедра расслабятся. Пара финальных толчков – все кончится ровно здесь, под форточкой, так по-свински. Доминик вжался в мальчишку как мог, хватаясь за его пояс, царапая кожу под ребрами и утыкаясь в ломкое плечо. Последнее движение – и Ховард схватил Мэттью за шиворот, ставя того на колени. Горечь спермы была благодарно принята юным ртом, в неопытности мальчишка откашлялся, но сглотнул все и вытер ладонью остатки с подбородка. Доминик, обессилев, был разрушен осколками, сам становясь одним из подобных. Он обнял Мэттью за плечи и упал перед ним, полностью опускаясь на пол, и образ его мертвой семьи восстал даже перед закрытыми глазами. – Мистер Ховард, – позвал мальчишка ангельским голосом, так любовно касаясь его оголенного пояса. Он просил ласки, но еще больше давал взамен, весь красный и униженный. – Идите ко мне. Доминик плакал. Опущенный на колени, едва не вырубив Мэттью своей жестокостью, Ховард разбивался, как растрескалось зеркало в ванных комнатах в ту ночь. Мальчишка огибал его шею и трогал плечи, усмиряя страх и воспламенившуюся ярость. Совращенный и выпотрошенный, он находил в себе силы. Ведь если мистер Ховард плакал, значит, случилось что-то непоправимое. Ударившись об стену лбом, Доминик дернулся. Он заглянул Мэттью в глаза, взяв его лицо в ладони, и откровенно посмотрел на него. В Ховарде вместилось все самое ранимое и самое ожесточенное одновременно. Тяжело жить, будучи носителем всех этих противоречий. – Я не… – Не было никаких осколков, – заявил Мэттью, лишь сильнее ударяя Доминика. – И лучше бы меня тоже не было.