***
Доминик наладил свое расписание и пообещал себе впредь не пропускать прием лекарств. Для него ничего не значили пустые слова, брошенные в сторону санитарок и обследующих врачей. Гораздо больший вес имели обещания, данные самому себе. И Энтони Картеру, что закономерно. Дети частенько бывают несправедливы по отношению к своим родителям. Ховард решил сделать исключение и, взяв себя в руки, зарекся больше не перечить Картеру. Никогда. А если то произойдет – он выбросит остатки оружия у ближайшего выступа на Шпрее и вернется к рисованию. Так и сказал: слово в слово. Что касается Энтони, то его выдержке можно было лишь позавидовать. Он не только терпел выходки Доминика и продолжал борьбу за него, но и верил в скорейшее выздоровление и совсем не волновался о каком-то там мальчишке. Он даже медлил, чтобы пробить этого Мэттью. И, возможно, не зря. – Так много вопросов, – шептал себе под нос Ховард, возвращаясь в настоящую реальность после очередной терапии. Обыкновенно он говорил себе о вопросах на обеде, сразу после сеанса. В столовой было шумно – гул этот затмевал его безумие. Группа заменилась отдельным кабинетом – тем самым, что состоял в специализированных секциях, куда Доминик только и поглядывал с недоверием. Он боялся однажды оказаться среди тех стен, а после вдруг дернулся и не нашел другого выхода. Что же случилось? Неужели те пощечины и полеты по коридорам больницы сделали свое дело и уверили скептика Ховарда в надобности лечения? Он принимал таблетки и даже не корчился от их горечи. Покорно глотал медикаменты, раз в неделю терпел капельницу для профилактики, налаживал контакт с окружающим миром. Все шло как по маслу. Специалисты прогнозировали выписку к концу августа, но это не устраивало Картера – доверенное лицо Ховарда. Энтони же надеялся, что к концу августа они уже будут подписывать новый контракт в Вегасе, сидя на соседних креслах. Но соседние кресла светили им только внутри больницы. – Ты пробил? – спрашивал Доминик, когда Картер в очередной раз пришел к нему со слабой улыбкой. – Нет еще, – качал головой Энтони. – Прости, времени нет на это. Совсем. Ты знаешь, я бы сделал все сразу, это важно и для меня тоже. Блеф. Чистейший блеф. Ховард знал это выражение лица. – Да, – от скуки кивнул Доминик. – Да, конечно, знаю. Таблетка за таблеткой, день за днем. Перегорел июнь и вступил июльский ветер, который еще жарче задувал в окно Ховарда и гнал на улицу. Там, кружась вокруг фонтана по тысяче раз, присаживаясь на любимую скамью и вспоминая безумие терновника, Доминик приходил в себя. На воздухе, хоть и плавился под солнцем, Ховард вспоминал, зачем был здесь и ради чего лечился. Ради Энтони, конечно же. Долг как сына, хоть и неродного. – Что говорил лечащий врач? – спрашивал Картер в очередной свой приезд, когда он вновь забыл о мальчишке и информации, нужной Ховарду. – Как будто ты не знаешь, – хмыкнул Доминик, твердо уверенный, что Энтони посягал на его дело. – Ну уж нет. Врачебная тайна – я там не вписан, хотя деньги и поступают с моего счета, смежного с Гелиосом. – Прошу, избавь меня от этого названия, – попросил Ховард, сытый по горло. Картер выдохнул. Примечательным было то, что встреча, одна из немногих подобных, состоялась в стенах палаты Доминика. Прежде Ховард настаивал на общих коридорах, называя беседу тет-а-тет «агрессивной изоляцией». Теперь же ему захотелось огородить себя и Энтони от посторонних лиц и редко проходящих людей в холле. Неужели? Терапии действовали? – Забавно, что ты решил лечиться под своим настоящим именем, – заметил Картер, зрительно восстанавливая в памяти документы на Доминика. – Меня отмазали, бельгийский суд оправдал, поддельный паспорт я выкинул еще в Брюсселе. Чтоб меня, извини, название квартала не вспомню, – язвительно прокомментировал Ховард. – Ты и правда не меняешься. – Неужели. Энтони размял шею, посмотрев в окно. Все тот же западный Берлин, что не менялся месяцами и даже при всем сладостном июльском зное смотрелся криминально и уныло. Такой заспанный и древний, весь в граффити и мусоре, – благо, квартира Доминика располагалась на северо-востоке. Картер поднялся и подошел ближе к Ховарду. Нагнувшись над прикроватной тумбочкой, он выложил его сотовый телефон из кармана летней куртки. Сданный на хранение, мобильник возвращался к хозяину. Доминик недопонимающим взглядом посмотрел на Картера, требуя объяснений. – Я передал часть документов людям из Лейпцига, – начал Энтони. – Моих? – встрепенулся Ховард, напряженный. – Твоего Мэттью, – успокоил Картер, предвидевший эту реакцию и знатно позабавившийся ее наблюдением. – Всегда так пафосно говоришь «люди оттуда-то». – Не нашел других слов. – И? – Доминику не терпелось. – О нем там будут знать, уже точно, – продолжал Энтони, вспоминая один из разговоров с сотрудниками и партнерами. – Если не справятся, я направлю информацию в Гамбург, оттуда уже получу что-нибудь стоящее. На худой конец, у нас всегда есть Мюнхен и… – Я понял, достаточно. – Просто напоминаю, что в Лейпциге и Гамбурге ближайшая помощь. – Я помню, – настойчиво утвердил Доминик. Он был оставлен в этих мыслях: Лейпциг и Гамбург. Ховард любил Германию, но эта география высасывала из него все силы, поскольку слабому мозгу приходилось восстанавливать в голове целые карты, чертить пути и даже прикидывать расчетное время прибытия – настолько все внутри было доведено до автоматизма. Картер ушел часа четыре тому назад, когда Доминик вдруг отпрянул: – Дошло! – воскликнул он, осознав лишь в этот момент, что был совершенно один. Он огляделся по сторонам в параноидальной дрожи, хватаясь за ручки больничной койки. Не найдя Энтони, он все равно сказал: – Если что-то не так – сразу в Лейпциг, а после в Гамбург! Но палата была пуста. Частично. – Ничего не понимаю, – стыдливо и слишком тихо произнесли из угла. По спине Ховарда пробежали мурашки. Волосы на руках и шее встали дыбом, и пришлось расправить плечи, сжать челюсть, закрыть глаза. Ничего лишнего, чтобы не выдать волнения и своих истинных чувств. О, этот проклятый голос. Он всегда был так не вовремя. И так… – Я некстати, да? – Садись, – в приказном тоне распорядился Доминик. – Я могу уйти. – Оставайся, – не попросил, но скомандовал Ховард. – Садись. Мэттью послушно прошел через небольшую комнату и опустился в кресло, сочтенное в этот раз гостевым. Это палата Доминика, здесь он устанавливает правила и он распоряжается, что делать можно, а как себя вести нельзя. – Твое настоящее имя, – приказал отвечать Ховард, даже не посмотрев в сторону мальчишки. – Мэттью, – честно ответил тот. – Врешь. – Не вру, – заверил он. Доминик принял. Эта дрожь, застрявшая в конце фразы, была реальным показателем. Только благодаря этим вибрациям можно было распознать, лжец перед тобой или всего-то запутавшийся мальчуган, слишком маленький для преступных намерений и слишком умный для шестнадцатилетнего подростка. – Твои диагнозы, – выдал Ховард далее. – По порядку. – Уход от реальности и расстройства шизофренического спектра, – без утайки выложил Мэттью, чувствуя себя до боли некомфортно в кресле Доминика. – И? – требовал тот. – И парамнезия. – Что это? – Склонность частично забывать свою личность и непроизвольно придумывать факты, никогда не являвшиеся действительностью, – подробно разложил мальчишка – он прочитал об этом на форуме, введя соответствующий запрос в интернете. – Значит, я был прав, – кивнул Доминик, скорее соглашаясь с самим собой, чем хваля Мэттью за честность. – Патологическая ложь – так это называют в непросветленных кругах, если что. – Знаю. – Знаешь, – угадал Ховард, с издевательской улыбкой обратившись к нему. Как-то вальяжно выдохнув, Доминик приподнялся с койки, выпрямив спину. Он цепко посмотрел на Мэттью, хватаясь за каждую деталь, заполучая информацию в свои руки. Он не мог определить личность мальчишки по запаху или вон тому шраму на большом пальце, для него ничего не значил искривленный передний зуб и ассиметричный нос. Но кое-что Ховард мог выцепить. Страх и влюбленность в него, в Доминика, например. – Еще раз: имя? – Мэттью. – Возраст? – Шестнадцать. – Палата? – Номер тринадцать, первый этаж, восточное крыло, сэр. – Никаких «сэр». – Простите, Доминик. Ему хотелось шлепнуть Мэттью по лицу. Снова. – Я разрешал переходить тебе на имя? – Нет, сэр, – осекся мальчишка, начиная дрожать. Его пальцы впились в подлокотник, он нуждался в защите. – То есть, нет, мистер Ховард. – То-то. Хищный взгляд был решителен. Доминик мог присвоить себе парня тысячу раз, стоило ему захотеть. – Имя? – он задал вопрос, соскакивая с постели. – Мэттью, – еще спокойно произнес мальчишка. – Имя, – настойчивее задал Ховард, и он приблизился к нему. Полтора ярда – разве значительное расстояние? – Мэттью, – чуть более неуверенно произнес тот, но говорил правду. – Имя! – шикнул Доминик, повышая психологическое давление. – Мэттью Беллами! Мальчишка закричал на всю палату, скорчив лицо в испуге и недоумении. То-то. Ховард был чертовски доволен собой. Мы приближаемся к стабильности. Он нагнулся над креслом: полтора ярда превратились в дюймы, и прокварцованный насквозь воздух сполна принял весь шепот. – Приятно, наконец, познакомиться, мистер Беллами, – произнес Доминик вполголоса, нависая над Мэттью. Его руки довольно вцепились в подлокотники – у мальчишки не было выбора. – А теперь иди сюда, мерзавец. Поцелуй воспламенил прохладный воздух. Убитый летним дождем Берлин мог вздохнуть, Мэттью Беллами – ни за что. Он будет лишен дыхания, а после полной возможности дышать, ведь Доминик перекроет ему все пути, сдавливая глотку. Да, Ховард шел на поправку, переступал через себя и даже согласился на крайние меры. Но кто сказал, что мальчишка и химия с ним не были частью этих гадких терапий?***
Темнейшая июльская ночь, россыпь звезд на небе напоминает о неизбежном. Какое-то мгновение – и жизнь разбивается хрустальной вазой, распадаясь на тысячи незначительных осколков, ранее бывших драгоценностью. – Я не могу пошевелиться, – пищал мальчишка. Доминик усмехался – знал, в чем дело. Его руки нахально скользили по юному телу и присваивали себе право на каждую частицу, и кожа покрывалась мурашками под его огрубевшими пальцами. – Это вполне естественно, – преспокойно отвечал Ховард. Рана на вене уже не ощущалась, но сгусток крови на ней присох и сформировал уродливую каплю. – Что вы… – бормотал Мэттью, приштопанный к двери палаты. – Что вы мне ввели? – Наркотик, – холодно реагировал Доминик, в перерывах между словами не забывая щедро сдабривать кожу поцелуями и лаской. Стоило Ховарду только захотеть, и его просьбы тут же были выполнены. За сутки до этого подговоренная санитарка достала ему особенное успокоительное. Особенное – психостимулирующее. Рука Доминика опасно прошлась по юношеской груди и коснулась пояса. Пальцы огибали нечеткую линию и шли к спине, и мальчишка непроизвольно выгибался, и мурашки высыпали сильнее, и все говорило о неизбежности. – Блять, – выругался Мэттью, закрывая глаза. – Я… – Ты, – продолжал Ховард, находя время на разговоры. – Я не могу двигаться. – Я это уже слышал. Доминик впечатал мальчишку в дверь собственной палаты – они только что вернулись с длительной прогулки, во время которой трижды обошли фонтан и даже нашли наглость выйти за пределы территории клиники. В какой момент Ховард успел накачать Мэттью? Элементарно. Тот даже не вспомнит. – Блять, – вновь кинул мальчишка. – И это я тоже слышал, – шепнул Доминик, спускаясь от шеи ниже, и его губы уже касались живота. Кожа под ними холодела, все тело дрожало. Руки хозяйничали. – Давай что-то оригинальнее. – Блять, мистер Ховард, – изо всех сил выговаривал Мэттью. – Если вы не сделаете это прямо сейчас. – Сделаю что? – Потрогаете… – М? – он издевался. – …меня, – закончил мальчишка, пустынно выдыхая. – Если вы не коснетесь меня, я буду вынужден… – Коснуться где? – Блять, – ругался Мэттью. Руки шли дальше. Доминик не сильно требовал разъяснений, ведь язык тела говорил ему гораздо больше, чем мог напеть мальчишка. – Беллами, – смакуя, произносил Ховард, шепча в бреду, оставляя поцелуи на животе, бедрах и нижнем белье Мэттью. – Беллами, – он омывал внутри каждый звук, говоря это мальчишке, и тот вздыхал, и кожа багровела от укусов, и бедра виляли в разные стороны. Мэттью застонал, потными ладонями упираясь в дверь. Он лишь чуть-чуть надавил на нее, надеясь, что впустит вовнутрь. Напрасно. Доминик все рассчитал. Благоухающая ночь, июль захватнически впитался в их кровь, подгоняя к жаре, и температура повышалась. Сердцебиение на пределе, показатели зашкаливают. Ни один больной придурок не покинет свою палату, ни один извращенец не откликнется на шум и бредовый шепот. Ховард. Все. Рассчитал. – Иди сюда, – он не выдержал. Фраза выпорхнула изнутри, приземляясь на живот мальчишки. Доминик схватил Мэттью, поднимая его на руки. Пальцы крепко вцепились в тощие и полупрозрачные бедра, и мальчишка весь извертелся, тяжело дыша и изнывая от возбуждения. Ему хотелось еще больше, требовалось дальше, чем то позволил себе Ховард возле дверей. Черт возьми! Пустой коридор, темная ночь, июльская мгла – кому они нужны, если не друг другу? Глупая санитарка смеется за перегородкой, охранники отлынивают… – Черт! – выкрикнул Мэттью, когда его резко скинули на твердую койку. Этот матрас был жестким до жути, но тем приятнее оказалось приземление. Доминик не прекратил поступательных движений: руки на своих позициях, и губы подозрительно ровно коснулись укуса, и эти сладкие дуновения июльского ветра через окно – могло ли быть лучше? Мэттью уверял себя: нет, ни за что, ни в коем случае. Он выгибался в спине, поясница заранее болела, и он ощущал, как мышцы напрягались, стоило Ховарду коснуться пальцами живота и повести чуть ниже. – Назови еще раз, – попросил Доминик. Руки ходили по бедрам взад-вперед. Лишь коснувшись подушечками пальцев, Ховард был способен вызвать у мальчишки резкий прилив эмоций. Тот вздрогнул, пропищав. Он начал шипеть, закатив глаза, и что-то невнятно пробормотал. – Что? – спросил он. – Свое имя. Язык хладно коснулся тазобедренных косточек и прошелся над линией паха. Мальчишка втянул живот, весь напряженный, и вскоре не выдержал давления. Пальцы деревянно ударились об борт койки, и пластик мог бы треснуть, будь у мальца чуть больше сил. – Меня зовут Мэттью, – на последнем издыхании вещал он. Этот самый Мэттью остался без брюк, а футболка, кажется, пятном легла еще в общем коридоре. Вот незадача. – А дальше? – требовал Доминик. Он достиг члена мальчишки и объял его рукой, но пальцы еще не сжались, хотя юноша просил этого всем сердцем, если не чем-то более глубоким. – Мэттью, блять, Джеймс Беллами, – протараторил он, с язвительным шипением выговаривая свое полное имя. Едва сдерживая всю злость и почти не дыша, мальчишка вскрикнул, когда пальцы все же коснулись его члена ощутимее. Ховард играл грязно. Но все было в его пользу, что бы он ни сделал сейчас и далее. Спало белье, сошли мурашки – в этом мире оставались лишь двое, полностью подчиненные друг другу и отдавшие свой разум во власть страсти. – Господи, пожалуйста, – просил Мэттью. Он изнывал, выкручиваясь в руках Доминика. Тот залез сверху, не прекращая целовать эту израненную жизнью кожу шеи, и щеки не оставались без внимания, и плечи осыпались синяками. Совсем рдяные, пятна эти заживут лишь неделю спустя, и все это время Мэттью будет ходить с фонарями на ключицах. Такой славный и милый, что даже тошно. Такой легендарно мерзкий Мэттью Беллами. Возможно, это был их первый раз, когда согласие мальчишки действовало и было рассмотрено Ховардом. Возможно, это был их первый раз, когда они встречались в постели обоюдно. Но кого волновало. Эта лихорадочная ночь заменила день – настолько светло и отрадно было на душе, что на окна не оставалось времени. Внутри Доминика словно до сих пор цвела весна, и эта чертова вишня благоухала, занося в сознание розовые лепестки вечности. Бумага эта пахла розмарином и содержала внутри тысячи бед, но Ховарду было не до этого. Его неисчерпаемым ресурсом был Мэттью. Это податливое юное тело могло вертеться дольше, чем жила сакура. Легкий шлепок – всего один. Беллами охнул, когда Доминик силой перевернул его. Щека вжалась в койку, складки простыни явно отпечатаются на коже, нежность уже не будет столь девственна и заметна. Пройдет секунда – обнажится Ховард, и он крепко прижмется к хрупкому телу и обнимет его, дабы соединиться в печальном мгновении. Почему печальном? Последним спокойным перед микроскопическими смертями – вот почему. Они оба задыхались, соединяясь в постели. Их губы совсем склеились, и было тяжело оторвать взгляд друг от друга. Глаза слипались, щетина Доминика колола мальчишескую кожу, и Беллами под ним морщился, каждый раз встречаясь с его губами как с щеткой. Но он был благодарен и принимал каждое движение, ведь все это было лаской. Любое касание Ховарда будет в тысячи раз приятнее, будет казаться райским по сравнению с болью, что Мэттью испытал в детдоме и до распределения. Они питались друг другом. Высасывая силы, забирая воздух, они сцепились вдвоем, и Беллами дрожал, когда Доминик раздвигал его ягодицы, чтобы войти как можно глубже. Наплевав на безопасность, доверившиеся друг другу, они потели на глухой койке, и она скрипела, и удары отдавали в стену. Мертвый стук перекрывался остаточными стонами. Сдерживаясь и закрывая рот ладонью, Мэттью все же пропускал звуки. Его глаза, закатившиеся, были лучшей похвалой Ховарду – значит, так сильно Беллами оценил именно этот угол и конкретно эту глубину. Дыхание давно сперло, остались лишь тихие звуки, какие-то писки, треск, царапины на теле. – Скажи мне, – попросил Доминик, входя в Мэттью все глубже. Беллами не отвечал – попросту не мог. Он едва ли дышал, чтобы держаться на плаву, и его тонкие пальчики впивались в жесткую простынь, пока халатное отношение добивало мальчишку физически. Теперь он чисто машинально закатывал глаза, звуки исходили автоматически, легкие были истощены. Он болтался между жизнью и смертью. Хотелось кончить, и чтобы это все тоже кончилось. – Тебе нравится? – спрашивал Доминик, не унимаясь. – Да, – в забвении отвечал Мэттью, зная, что требуется. – Очень, – добавлял он, превозмогая себя, и его глаза горели сильнее, когда рука опускалась ниже, к горячим бедрами, и пальцы обхватывали член. – Нравится? – Да, – сквозь мучения вскрикивал Беллами. Он почти задохнулся, когда Ховард перевернул его на бок, даруя свободу. – Можно… – попросил Мэттью, когда ему не дали договорить. – Кончай, – скомандовал Доминик. Глаза Беллами закатились – он плотнее сжал свой член в руке и начал ласкать себя, и пальцы как-то грубо сжимались вокруг, и все внутри напрягалось. Он был так близок к цели. Удовольствие находилось в каком-то дюйме от него. Ховард ускорился, резкими движениями добивая Мэттью. Рука соскользнула, пальцы обмякли. Сперма полилась прямо на заводские простыни, и эта жесткая ткань терла кожу юных бедер, и крайняя плоть ощущала грубость, и все это после горения становилось сплошной пыткой. – Мистер Ховард… – в изнеможении шептал Беллами, умоляя остановиться. Пара толчков. Какое-то движение. Они были отличительно грубыми и слишком глубокими для Мэттью, и тот вскрикнул, отчаявшись и думая, что пришел его конец. Мысленно он написал эпилог и во весь голос застонал, когда Доминик вовремя закрыл его рот своей ладонью. Весь содрогаясь, он прижался потной грудью к ледяной спине Беллами. Момент единения. И они были цельной фигурой, скованные в постели. – Я… – он бредил. Ховард что-то выдохнул, произносить было тяжко. Он кончил в Мэттью, грубо сжав его бедра и зацепив ногтями кожу над косточками. И без того тощий, Беллами казался теперь сплошным скелетом. Куда ни притронься – всюду кладбище. Кладбище воспоминаний. Ведь на нем обычно гуляют, говоря о празднике на костях? – Кажется… – продолжал Мэттью, едва держась, чтобы не закашлять. Доминик совсем не двигался, лишь пытался отдышаться. Дверь была плотно закрыта изнутри – санитарка не вторгнется наутро, кидая таблетки в дозатор. – Мистер Ховард, – попросил Беллами, открыв глаза темноте. – Да, – бормотал тот. – Да. Он был безэмоционален. Но попробовать стоило. – Вы слушаете? – Да, – холодно ответил Доминик, выходя из Мэттью. На секунду миром завладела пустота. Ховард по-прежнему сжимал мальчишеское тело в своих руках. Жар отступал, но разве в июле бывает холодно? – Я, кажется, люблю вас, – сквозь слезы прошептал Беллами, признаваясь Доминику в очевидном. Скованный в объятиях и убаюканный лаской, Мэттью доверился теплоте. «Люблю» – одно слово дало Ховарду пощечину увесистей, чем то было ранее, еще в июне. До этого переключатель, теперь возвращение в реальность. А был ли предел? – Да, – проговорил Доминик, пытаясь схватить легкими воздух. – Что? – невнятно спросил Беллами, еще надеясь на ответ. Немного помедлив, Ховард прокрутил вопрос в голове. Он серийный убийца, наемный киллер. Серьезный человек, уважаемый в обществе, криминальный авторитет. Парнишка, многого добившийся благодаря удачному стечению обстоятельств и ранее отсутствию самоконтроля, выработанного вынужденно. Мог ли он ответить что-то четкое? Голос этот дрожит, и он внемлет. – Я тоже люблю тебя, – искренне произнес Ховард, признавая свое поражение. Такой сильный и непоколебимый. Не справился с задачей и вскрыл архив чувств. Каким ты был прежде, Доминик? Думаешь, тот, прошлый, тобой бы гордился?***
Туманное утро прервал жестокий звонок. Ховард вскочил, не зная себя, и даже не успел вспомнить, в какой момент у него появился сотовый телефон. Звонили настойчиво. Даже слишком. – Доминик, – обратились в трубке. О, Энтони. – Приоритет ультра. – Слушаю, – он подчинился указу. – Да, – Ховард среагировал, – да. Картер долго подбирал эти слова. Они обрушились на сонную и больную голову Доминика: – Пациента с именем Мэттью не существует. Палаты номер тринадцать нет – один из архитекторов был суеверен и отказался от ее введения. Скорее всего, между двенадцатой и четырнадцатой ты найдешь складское помещение. И несовершеннолетних не помещают в это отделение без особой надобности. Энтони выпалил это на одном дыхании. Он был взволнован – только Доминик мог распознать особый тон, примененный в данной степени приоритетности. – Черт, это… – Это значит, что тебе либо врут, – оборвал Картер. Мэттью шелохнулся, двинувшись ближе к Ховарду. Он не спал, но делал вид, что полностью погружен в другую реальность. Его еще детские губы разбухли бантиком, щечки надулись. – Либо? – шепотом спросил Доминик. – Либо я срочно перевожу тебя в Гелиос, – отдал приказ Энтони. Ховард встрепенулся. Он выкинул телефон прочь и попытался как можно скорее разбудить Беллами. – Мэттью, – просил он, тормоша мальчишку. Эти бледные щечки его пугали. – Мэттью. Глаза распахнулись – их натуральная голубизна пугала. Пронзительный цвет затмил силу взгляда. И для Доминика взор этот был своеобразным «ультра». – Мэттью, проснись, – внимал Ховард, обнимая Беллами крепче смертельного. – Тебя не существует, – прошептал он.