***
Тишина, конечно же, не настала. Иначе все было бы слишком просто, а невозможное действительно стало бы воплощаемым в реальность. Зато проснуться взывал голос строже, чем действительность, и это заставило Доминика прийти в себя, несколько раз ударяясь об дерево шкафа и испытывая боль от осколков в ступнях. – Невероятно! – кричали сверху, приводя в сознание. – Ты, блять, только посмотри на себя! – Тише, тише… – просил Ховард, еще не способный раскрыть глаза. – Тише, блять, ему надо! Вставай! Поднимайся! Доминика вытащили из шкафа, кидая на пол. Важный силуэт с широкими плечами и бритой головой навис над ним, и голос был слишком уж знаком, чтобы не распознать его среди криков и сонливого безмолвия. Энтони. Кто же еще. – Ты чертов наркоман, Доминик Ховард, – Картер прошипел ему на ухо, притягивая к себе за ворот футболки, после чего сильнее отбросил на больничную плитку. Доминик ныл, но это не особо заботило Энтони. Не боясь заломить кожаную обувь, не переживая за чистоту брюк и плаща, Картер опускался над Ховардом и взывал того к адекватности. Тут, скорее, не приоритеты. Привычка. Привязанность. Даже, пожалуй, чувства. – Тебе показать камеры наблюдения? – продолжал Энтони, пока Доминик был не в силах подняться хотя бы на пару сантиметров выше. – Ты такое вытворял сегодня ночью! Цирк! – О нет, – только и промямлил Ховард. – О да! Еще как да! – Картер вновь приблизился, чтобы не распространяться на всю палату. За дверным косяком пряталась санитарка, которой было велено уйти. – Если ты весь такой из себя крутой, это еще не значит, что ты можешь вести себя как отбитый школьник! Ты обкололся дурью! Ты… Штучки эти своему мелюзге оставь! Мелюзга. Точно. Да-да, Мэттью! Ведь этой ночью они шлялись по больнице и даже скурили сигарету на двоих за пределами клиники, а после вернулись, и Беллами был так податлив от наркотика в крови… Что конкретно было видно на камерах, а? – Энтони… – пробубнил Доминик. – Что ты себе ввел? – требовал тот. – Я спрашиваю! – У дуры той спроси, – нахально выдал Ховард, рассмеявшись. Он ощущал присутствие сторонних лиц внутри. Картер выглянул за дверь, цепляясь за торчащую юбку. – А ну, пошла вон! – вскрикнул он, прогоняя девушку. Санитарка убежала – каблучки зацокали прочь. – Что ты себе ввел, в последний раз? – Можно что полегче? – попросил Доминик. – Ну ты и сволочь. Энтони весь покраснел и еле сдержался, чтобы не ударить Ховарда по лицу. Прошла секунда, он вновь посмотрел на Доминика, пытаясь заглянуть в его заплывшие глаза, и все же понял: зря. Тяжелая пощечина приземлилась на любимую щеку Ховарда – по ней его бил Мэттью, на нее приходились все самые тяжелые шлепки. – Неблагодарная сволочь, Доминик, – Картер плюнул в сторону, поднимаясь над ним. Он отряхнул летний плащ и проверил обувь. – Я перевожу тебя в Гелиос. Одно лишь слово могло заставить Ховарда проснуться. – Нет! – вскричал Доминик, резко дергаясь на полу, в тех самых осколках, и импульсивно хватаясь за ногу Энтони, не разрешая тому уйти. – Нет, не надо! – А у меня нет другого выбора, – Картер сунул руки в карманы и с болью в глазах смотрел на Ховарда. На своего любимого Ховарда, который рассыпался на части и горел прямо у него на глазах. – Энтони, прости! – кричал Доминик. Из его глаз выбились слезы. Скорее, это остаточный эффект наркотика, ведь Ховард не позволял себе этого детского плача и проявления эмоций. – Прошу, Энтони, ты же знаешь… – Я теперь, кажется, уже ничего не знаю, – отрезал он. Картер глянул на Доминика, когда тот сильнее сжал его ногу. – Где он? Где Мэттью? – спрашивал Ховард, изможденный. – Ты точно больной, – Энтони дернулся к выходу, но Доминик полз за ним, не отпуская щиколотку, цепляясь за брюки. – Прошу, ответь. Где он? Я… – Ховард серьезно держался, чтобы не начать реветь сильнее, но по его лицу были размазаны сопли, и сам он весь выглядел ничтожно. – Я столько всего понял сегодня ночью! Картер задержался. Это было интересно. – Я ведь… – Доминик вспоминал ночь. Наркотическое опьянение, состояние эйфории и чистое наслаждение. Ласки возле дверей, а после жаркий и долгий секс на койке, и те слова… Он продолжал, задыхаясь: – Я сказал ему, что люблю. Не может быть. Энтони почти ударил себя вслед за Ховардом. – Но это невозможно! – перечил себе Доминик. Он все же не сдержал слез, и его пальцы схватились за брюки Картера, умоляя того остаться. – Это невозможно! Я ведь не способен любить! Ховард кричал и выглядел ущербно. Как раненный зверь, которого не хотелось спасти, но было желание добить. Закончить страдания. Один выстрел в голову – ведь так Доминик решал все свои проблемы? Почему не применить навык к самому себе? Левой рукой будет удобно вынести собственные мозги. – Неспособен любить! – не унимался Ховард, весь в истерике. Он с пеной у рта доказывал, что все его мысли были истинны, а картинки в голове реальны. Но Картер ничего не ответил. Он брыкнул ногой и оглядел Доминика, отходя от него на пару шагов. Энтони видел его в разных состояниях: в стельку пьяным, в хлам укуренным, разбитым, гневным и потерянным. Но таким – нет. Никогда. Ни разу в жизни Картер не видел Ховарда, что при одном лишь взгляде на это жалкое тело у него чесались руки, чтобы нажать на курок. Доминик заслуживал пулю в лоб. Но в этом и было его наказание: страдать, будучи оставленным без права на смерть, без человеческой поддержки, без чего-либо выше. Потому что Энтони дал ему шанс. И Ховард вот так вот все проиграл самому же себе. Он еще кричал что-то вслед, загибаясь в осколках и надеясь исчезнуть. Но Картер шагал по коридору клиники прочь, подальше от Доминика, подальше от криков. Он и сам еле сдерживал слезы и едва не кричал, когда сел за руль автомобиля, припаркованного на Бисмаркштрассе. Кричать хотелось. И он еще будет кричать.***
Избавленный от страданий и частично возвращенный к реальности, Ховард был временно переведен в специализированный сектор: без посетителей, без второстепенных лиц и суматохи, без шанса на побег. Третий этаж или подвал – не ему решать. Едва ли он осознавал, что с ним делали и почему так хлопотали над его организмом, но тело Доминика было довольно – большего ожидать не стоило. Натуральная обстановка психиатрической больницы – с этим столкнулся Ховард, когда раскрыл глаза и нащупал воздух. Изолированные стены, потайной мир. Пространство вокруг казалось тяжелым, даже вязким, и Доминик попытался разорвать на себе футболку, но быстро свалился без сил. На сгибе локтя багровела скандальная точка. След от иглы. Ховард сперва накачал Мэттью, а после ввел добрую дозу себе. О, он помнил, как колол Беллами. Ни смеха, ни шепота, ни аплодисментов. Доминик был полностью погружен в одиночество, но даже оно его не встречало, так, лишь помахало рукой и удалилось. Оставленный без общения, Ховард в два счета забыл свой собственный голос, в первый же вечер прекратил попытки говорить с самим собой и отдался во власть громогласным стенам. Они кричали – Доминик не слышал. Он не слышал ничего, кроме того единственного, о чем только мог мечтать в прошлой жизни, еще до Берлина. Там, в коробке из стен, его догнала тишина. И Доминик понял, что это совсем не то, чего он так пламенно желал и ждал долгие годы. И он орал в потолок, и он бил стены, и он прятался по углам от самого себя, попутно разрывая футболку, а после вновь возвращаясь к крикам. И были слезы, и ударяла боль. По вискам, между ребрами, даже в пальцах, словно электризовала. Как будто внутри Доминика был накопитель, который пять с лишним лет питался обманом и жестокостью, а после взорвался – теперь все переходило обратно к Ховарду, справедливости ради возвращаясь, совсем медленно, по капелькам. Доминик корчился. Он дрожал, ревел навзрыд, на секунду затихал и вновь кричал. Стены встречали не только рев, но и имена, и звучали крики об Энтони и невозможном прощении, звенел шепот для Мэттью в просьбах прийти, и Ховард звал мать, ожесточенно сжимая заводские простыни. Он был собой. Собой настоящим. Но голос внутри был пуст и зелен, такой слабый, почти тощий, обреченный на гибель. Доминик был собой и знал: он совершенно не нуждается в этой действительной реальности, когда на поверхности плавает привлекательная альтернатива – стоит лишь коснуться рукой! И собирая эти осколки, Ховард продолжал теряться, продолжал кричать, и крики были отвратительны. Он все блуждал, блуждал в осколках, выбирая лучший мир из всех созданных и предложенных. И Энтони снисходил до прощения, и Мэттью танцевал с ним в его любимом ГДРовском саду, и родная, его золотая мама была жива, как и прежде. Пока яркий свет не вернул его наружу. Доминика вытащили из состояния потерянного сознания, дали надышаться, продержали под капельницей и повысили уровень медикаментозного лечения. Ховард вновь дышал – вновь был живым. Не то чтобы собой. Он действительно не мог чувствовать или это была всего лишь установка? В какой момент Доминик полностью взял на себя свой безупречный образ, пропитался им? Когда эта жизнь стала его второй кожей, что Ховард совсем не заметил промежуточный этап? Он не помнил. В его голове по порядку выстраивались сцены: кладбище родных, далее бар в Белфасте, а после Доминик уже стоял над окровавленным трупом, свинчивая глушитель с пистолета. Бум! Не было никакого принятия. Ховард попросту не успел. Так было или не было? Частичные ведения преследовали его и наяву, и пришлось привыкнуть, что изредка потолок содрогался под образами. Доминик быстро пришел в себя и реабилитировался. Вскоре его возвратили на третий этаж, в родные стены, где были живые цветы, отремонтированная койка и на тумбе неуклонно ждал графин со свежей водой. Первым словом Ховарда при пробуждении было имя Мэттью, но сестры лишь разводили руками. Распутавшись получше, снятый с аппарата искусственной вентиляции легких, Доминик повторил свой вопрос, упоминая Энтони. Ему аккуратно объяснили, что Ховард пробыл без сознания больше недели и за последнее время никто из посетителей не называл его имя. К нему никто не приходил. Не желал. Забыли. Вычеркнули из списка. Встретившее в коматозном забвении одиночество не удосужилось появиться в реальном времени. Оно не напомнило о себе, и лишь тишина маячила над ухом, как бы заставляя Доминика думать о худшем. Безмолвие поселилось в стенах третьего этажа, и Ховард был этому рад. Хоть кто-то сопровождал его в этом безумии. Мэттью не заходил. Даже не подал виду. Но, кажется, его не существует. Так что же думать о призраках, если таблетка шипит под языком, а туман не появляется? Полуживой телефон Доминика еще работал. Он несколько раз пытался дозвониться до Энтони, но все было безуспешно. Сигнал прерывался автоматически, трубку никто брать и не думал. Он даже пробовал звонить своему лучшему другу, гниющему в тюрьме. Так, наудачу. Результат, удивительно, был тот же. А потом Доминик подружился с безмолвием. И в один из дней, когда наркотик вышел из крови и рев в тех заоблачных стенах угас, Ховард вывел свое драгоценное безмолвие на прогулку. Молочная трава в саду убаюкивала, и зелень пестрела над ними, и летнее небо уже не таило зноя. Оно было близко. И Доминик был близок к чему-то. Августовский ветер бороздил Шлоссгартен. Как-то печально бились друг об друга ветви опавшей яблони, совсем затухла вишня, терновник остался позабыт и больше не был источником несчастья. – Вы грустите, – образовался шепот, переросший в голос. Доминик почувствовал легкое дуновение ветра над плечом, но оборачиваться не стал. – Даже слишком давно. И мы почти не разговариваем уже несколько недель. Этот юный голос. Столь пронизанный вселенскими страданиями, вместивший в себя всю печаль погибающего человечества. Этот голос был поистине живым, и Ховард ценил каждый лилейный звук, что приземлялся за его плечами. Не разговаривали несколько недель. А разве они виделись? Могли? – Я много думаю, – озвучил Доминик, не соврав. Он думал даже в этот самый чертов момент, пока завязывал диалог. – Пытаюсь решить кое-что. – И выиграть нам время? – И выиграть нам время. Ховард обернулся к Мэттью, безмерно счастливый, что вновь мог лицезреть его хрупкое лицо. Такое же бледное, но чуть подернутое летним загаром на кончике носа и обгоревших щеках. Эти губы исторгали самый реальный звон за всю жизнь Доминика, а глаза раскрывали все мировые секреты, и им хотелось верить, и хотелось предать вселенную, лишь бы они всегда смотрели на него. Доминик мог чувствовать. Только лишь тщательно это скрывал. Даже от самого себя. – Скажи, только без обмана, я хочу знать правду, – выпалил он, смотря в любимые глаза. – Ты мне лгал все это время или тебя действительно не существует? Потому что первые дни я считал тебя образом своего больного мозга… – Доминик сорвался, не дав мальчишке и шанса вставить слово. Он вскричал, поднимая ладони в воздух: – Хотя, стоп! Тише, стоп, ни слова. Я не хочу знать. Он протестовал. Одна из вымышленных реальностей устраивала его – была ли она хоть на процент переплетена с действительностью или нет. Не имело значения. Не теперь. – Нет-нет. Не хочу. Он отдышался, наблюдая на Мэттью смятение. Глазки потемнели, будто обозленные, и Беллами весь сжался. Кажется, решил, что ему снова попадет по лицу или куда хуже. Но Доминик превзошел все ожидания. Он обходительно двинулся к мальчишке. Ветер вздернул неряшливые волосы Мэттью, розоватые от солнца щеки почти блестели. Шея пережила укусы, следов от иглы на венах уже не было. – У меня никого кроме тебя не осталось, – признался он, и здесь он по-настоящему распознал чувства в своей груди. Это была боль. – Я могу тебе доверять? – Конечно, мистер Ховард, – без осечки признался Мэттью. – И ты ради меня готов на многое? – Ради вас я готов на все, мистер Ховард, – вторил Беллами, своими детскими глазами обещая весь мир и пару разрушенных вселенных впридачу. – Ты можешь звать меня Доминик, – разрешил он. – Это все, что я хотел слышать. Спасибо. Ответ получен. Мэттью вернулся. Справедливость не восторжествовала, но баланс был как будто бы восполнен – так казалось Ховарду. Он ощутил внутри тепло, а вместе с ним тотальное разочарование и холод, от которого становилось тошно и выворачивало. Он не понимал, что творится, и вряд ли того хотел, ведь придется удвоить досадное известие и принять свою слабость. Доминик вернулся и был собой, но он не был готов на все. Еще тогда, сидя с Беллами на садовой траве и прячась от солнца, Ховард понял, что ему делать. Ведь если Энтони его покинул, а остальные перестали проведывать и интересоваться, значит, Доминика нарекли безнадежным. Посчитали тем самым разочарованием, которое он испытал парой часов ранее. Ховард плотно думал об этом, не прекращая мыслительный процесс ни на минуту. Это сильнее прочего помогало ему возвращаться, приходить в себя. Восстановление посредством идей внутри – вот секрет Доминика. И здесь никакие эмоции не помешают. К черту эмоции. На хрен эмоции. Уже знакомая ему медсестра поливала цветы в палате, когда Ховард завертелся, складывая руки в замок. – Ты работаешь на Гелиос, верно? – он угадал, заставляя девушку прекратить. – Потому что все не может быть так просто. И все далеко не было таковым. Санитарка выпрямилась, заметно хорошея, и металлическая лейка ударом приземлилась на подоконник. – Студентка, – нашла девушка. – Меня взяли в психиатрическое отделение на практику. Сюда отправили следить за вами. Подробностей не спрашивала. – Тебя правда зовут Софи? – Нет, – со смехом произнесла она, довольно честная поворачиваясь к Доминику. Она его не боялась. Это ему нравилось. – И как же? – Кейт. И, к вашему сведению, я ночами не смеюсь и не флиртую, а обеспечиваю вашу безопасность. Он вспомнил осколки, мутный коридор и слишком долгие разногласия с самим собой. Сколько раз Доминик хаял эту девчушку, считая ее совсем посредственной санитаркой, не сумевшей получить высшее образование? – Ты славная, – сказал Ховард, делая выводы. Говорили в нем не чувства, а желание выйти красиво. – Извини за неприятности. – С ними разобрались, – предупредила она. – Неприятности теперь только у вас. Девушка резко подхватила лейку и в два счета покинула палату, закрывая за собой дверь и поселяя некоторый хаос. Ховард даже не знает, что в будущем ему предстоит еще не одна встреча с этой студенткой. Доминик остался в этих мыслях. Через мгновение он вскочил на ноги, так резво, что расшатанная койка отлетела вбок под его напором. Ховард пошарил за креслом, в его складках что-то завалялось – было надежно спрятано. Неаккуратно взятые страницы порезали подушечку безымянного пальца вдоль, но Доминик не заметил. Он достал свой блокнот и схватился за ручку. В голове рождались великолепные строки. Сегодня девятнадцатое августа. Две тысячи десятый год. Давненько меня здесь не было.