Где ты теперь?

Каков был план? Его не было. – Как вы себя чувствуете? Сегодня девятнадцатое августа. Две тысячи десятый год. Давненько меня здесь не было, столько нужно рассказать. – Лучше, – осекся Доминик. Он мысленно ударил себя, впредь пообещав не говорить старых глупостей. – Вполне нормально, на самом деле. Пол под ногами, стены вокруг, да-да. Его любимая песня, которая больше никогда не заиграет в этих коробках, пропитанных запахом таблеток. Я долгое время был один. Энтони меня покинул еще в июле, Мэттью не появлялся после нескольких дней изоляции в специальном отделении, куда посторонним не пройти. Он спас меня, когда я вернулся обратно. Мы не разговаривали, но просто бывали вместе. Он слишком много врал – его зовут не Мэттью и он из соседнего корпуса, но есть ли разница? Я-то знаю, что он настоящий. В этом ему не соврать, хотя он пытался сделать даже это. – Отлично, – кивнул психотерапевт. – Что-то волнует сегодня? В данный момент или вообще? Ховард огляделся: они были в частной секции, в специализированном кабинете. Тогда почему он ощущал на себе давление аплодисментов, восстающих из общих стен? Я совсем потерял нить происходящего. Похоже на остросюжетный фильм, и мне было бы интересно, будь я зрителем. Но я главный герой, черт побери. И… – Мне страшно, – признался Доминик. Он откашлялся и оглядел свои руки: не только зажившие шрамы, но и новые царапины от осколков графина. На этот-то раз они были, победа. Но были и едва заметные следы от иглы. Я увлекся наркотиком. По правде, не знаю каким и как давно, но, кажется, он вызвал у меня ряд нестандартных галлюцинаций. Я совсем потерялся. Ховард еще до наркотиков июльскими ночами перестал принимать лекарства. Нашел лазейку и делал вид, что пьет все по расписанию. Оболочка таблеток не позволяла смыть их в унитаз – Доминик придумал другой способ, пряча их в кресло, к блокноту. Уже второй месяц он был чист от промывки мозгов. На него не действовали химические реакции. Именно поэтому Ховард был здесь, в кабинете. – Потерялся в реальности, – продолжал Ховард. – Мы уже обсуждали эскапизм в прошлые разы, так вот, все зашло гораздо хуже. – Нащупываете у себя шизофрению? – Я бы так не сказал, – отрицал Доминик. Было больно. Снова. И снова он чувствовал что-то внутри. Это не шиза – уж точно, иначе я бы все понял. Наверное. Здесь все как-то более утонченно, я, вроде, сплю, но в то же время это далеко не сон. Все так осязаемо. Воздух, кожа и проклятый дым. – Я словно живу в осколках. Что-то беру из одной реальности, самую вкусную начинку из другой, а занавески и стены и третьей. И все это танцует вокруг. Но я не теряюсь, – Ховард давил и настолько вселял надежды своей уверенностью, что психотерапевт на секунду усомнился, был ли Доминик болен хоть раз. – Я знаю, кто я. И что вокруг меня. Я уверен в своих ощущениях и могу доверять только себе. Если что-то не существует – я буду опровергать, пока вижу и чувствую. И я чувствую так много. Никогда не думал, что снова вернусь к этому, но так все вполне реалистично. Больше не будет никаких приступов, допустимы лишь провалы в памяти. Потому что Доминик закален и он тверд в своих намерениях. Если он чего-то хочет, он заполучит это в кратчайшие сроки. Непременно. – Я не способен любить, но чувствую, что люблю, – говорил Доминик. – Это абсурд! Нонсенс! И оттого так приятно внутри. Такое тепло. Поэтому и страшно – это что-то неизведанное. Мне придется вновь это принять. – Что вы любите? – становилось интереснее, но терапевт к этому моменту уже перестал верить. Он услышал в словах Доминика поспешность; ажиотаж, созданный вокруг отрицания, служил верным признаком недуга. – Не что. Кого, – шепнул Ховард. – И я собираюсь сделать кое-что… – Если это может навредить кому-либо, в том числе и вам, я, как ваш лечащий врач, обязан спросить, – предупредил мужчина. – Несомненно. Это что-то очень плохое, – Доминик оскалился в улыбке. Болезнь так и перла из него. – Но что-то очень хорошее для меня. Потому что у меня нет выбора. Теперь у меня нет выбора. Все решено, я четко продумал дорогу до мелочей. Это мой путь. Я устал от голосов, что кричат на меня из стен, и эти хлопки, как и преследующий туман, просто достали. Энтони не приходил к нему с середины июля, а теперь кончался август. Из собеседников у Доминика только и оставался этот дым да Мэттью, и в некоторые моменты ему казалось, будто все трое были едины. Здесь кипели страсти и сгорала его жизнь. И если добрый мистер Картер не спешил его вытаскивать, бросив на произвол судьбы, Ховард выкарабкается сам. Ведь если он хочет, он получит свое. – Я не могу терпеть это напряжение. Мой давний приятель хочет перевести меня в другую больницу, а я просто считаю, что с меня хватит. Покончено. Никакого мне лечения, ничего не поможет. – Уверен, что вы не говорите о самоубийстве. Лечение – хорошо склеенная сказка. Выдумка. Ложь. Фальсификация реальности. И я не нуждаюсь в нем, когда есть альтернатива получше. – Я же сказал: что-то очень хорошее. Терапевт упрямо ждал. Последние секунды их часа были на исходе, но Ховард все тянул, пользуясь манипуляциями. Доминик знал: его не могут оставить без присмотра. Взять ту же самую медсестру, что созналась в выполнении определенного задания здесь, да и "люди оттуда-то" не покидали Берлин и периодически продолжали навещать Ховарда, хотя было велено забыть об этом. Все же Доминик был не последним человеком в Великобритании. Он имел определенное влияние не только там, у себя на родине и в Белфасте, но и здесь, в Берлине. И его статус помогал спастись, ведь его слушались, выполняли поручения и потакали. Он ведь сказал, что придумал план. И он знал, что может получить все желаемое. Я должен уйти. – Я думаю, что полностью готов к выписке, – заявил Доминик. Его слова звучали очень твердо. И даже голос был стабильным. – Хотите сказать, что вы считаете себя здоровым? Вы это ощущаете? – интересовался психотерапевт. Но отрицание и гнев, а как же эта исступленность в глазах, когда у Ховарда спрашивали об истинности реального существования – как же пройти мимо? У Доминика было достаточно времени подумать. И были все средства, чтобы применить идею к жизни. – Все проблемы были только в голове. Теперь я открыт себе и миру. И я могу глотать таблетки самостоятельно, в своей любимой квартире в восточном Берлине, – Ховард усмехнулся. – Ведь вы со мной согласны? Все это было одним сплошным сном. Неизвестно каким чудом, но спустя две минуты Доминик покинул секцию частных терапий, держа в руках официально заверенное распоряжение о полной вменяемости пациента. Подпись на нем была поставлена дрожащей рукой. Он до хруста размял шею и маниакальным взглядом оглядел все вокруг себя. В нем горело. Хотелось кого-нибудь убить. Выйдя из главного зала победителем, Ховард разорвал полученный по доверенности анамнез, сжигая последние улики, указывающие на болезнь. С этого дня он был полностью здоров и был готов на свершение великих дел. Хоть прямо завтра в Вегас – поделом! Твердые шаги сполна ощущались, когда больничные тапки шлепали по полу. Доминик, сжимая всю ответственность, шел с дозволением на выписку. Изнутри так и перло желание трахнуть свободу. Аллилуйя.

***

Ховарда выписали двадцать первого августа, в субботу. Никто ничего не успел заподозрить, документ был оформлен официально, семимесячное лечение оплачено. Вопросов не возникло, легкие неточности были сглажены – Доминик сам обо всем позаботился, не без помощи влиятельного положения. На пороге клиники его проводила лишь санитарка, подосланная из Гелиоса, – больше никто не пришел. И даже Мэттью спрятался подальше, только выглядывал из-за дверного косяка, весь зареванный. Он не хотел отпускать Ховарда на свободу и в прошлое утро, узнав о выписке, в истерике уговаривал его остаться еще на одну ночь. Но наступила суббота. Документы подписали. Доминика сняли с лечения и вычеркнули из списка как успешно выздоровевшего пациента клиники Софии-Шарлотты. Он пообещал вернуться. И что было известно точно, Ховард всегда держал свои обещания. Это он внушил Беллами, прежде чем покинуть палату и в последний раз оглядеть стены третьего этажа. И он не соврал, как и не обманул мальчишку, когда обнимал его в саду под августовской зеленью и шептал на ухо, что у них впереди еще целая жизнь, до самого последнего вздоха. Так он сказал. Безумно ранило то, что за Домиником не пришел Энтони Картер. Он не прислал ни своих людей, ни машину, да и вряд ли знал о факте выписки – ведь Ховард никому не сказал, лишь распорядился среди коллег о паре вещей. Надеялся, что те проболтаются и донесут Энтони. Но этого не произошло. Видимо, настолько Доминика боялись. Все это было только в его голове. И Ховард мог чувствовать, и он дышал полной грудью, и жизнь была впереди. И он не соврал, когда говорил Мэттью обо всем лучшем, когда на рассвете субботнего дня шептал о любви, о вечности и повествовал, чем тишина отличается от безмолвия. На место предчувствий вступили преддверия. И Доминик вышел из Шлоссгартена, заказывая такси до квартиры, нарочно пройдясь мимо зарослей терновника, чтобы напоследок поранить свои пальцы. Так он будет помнить, что ему нужно вернуться. И он точно вернется, приближаясь к стабильности.

***

Цвета были непривычно яркими, обоняние обострилось. Здесь будто не прибирались с января, если небрежность Ховарда вообще можно было называть приборкой. Он вошел в царство пыли и забвения, и ничего из этого не напоминало Доминику себя. Все это было в его голове, точно! Ховард сам себя убедил в необходимости придерживаться этого образа: кому не понравится хладнокровный убийца, который ни с кем не общается и на все отвечает односложно? Излюбленный герой, подходящий типаж. Доминик и сам не заметил, как прочно влез в эту грязь. И вот настал момент выходить обратно. И чувства казались чем-то запредельно мерзким. Внутри по-прежнему грело тепло. Поверхностно прибравшись, Доминик смахнул со стола все ненужное и поставил одинокую бутылку виски, купленную по дороге. Он не пил семь месяцев. Наркотики доставляли совершенно иное удовольствие, алкоголь же разжижал сознание и уносил к мягкости и покою. И Ховард сделал горячий глоток из бутылки, когда вновь заметил, что цвета и правда слишком уж яркие. Здесь не было дыма, под потолком не бродил туман, и в сквозняке не летало частиц болезненной пыли. Где-то успев потерять документы о выписке, Доминик шастал кругами по своей квартире, вновь и вновь теряясь по ее углам, никак не узнавая ни себя, ни родных стен. Его любимый сад был заброшен, сорняки полностью перекрыли свежий газон, и уже не было того ощущения вселенского счастья. Все уже никогда не будет прежним. Даже если Ховард слишком сильно того захочет. Опьяневший, с пустой бутылкой в руках, Доминик размазал себя по полу и скрутился возле дивана в гостиной, когда к реальности вернул телефонный звонок. Он взял не сразу, и ватные пальцы кое-как смахнули по экрану, и до жути знакомый голос закричал ему: – Мать твою! Ты где? Ховард не сразу понял, кто звонил, но все же боль воспоминаний накрыла без промедлений. – Отвечай! – не унимался мужской голос. – Что ты натворил? – Энтони? – боязливо спросил Доминик. – Слушай, это уже не смешно. Где ты? Что ты наделал? Он рассмеялся. Картер требовал от него ответа, но Ховард не хотел с ним разговаривать. С заплетающимся языком, вдребезги пьяный Доминик откинулся на спину, вновь примыкая к полу. Пустая бутылка отлетела в сторону, сталкиваясь со стеной. В этом звоне он кинул в трубку: – А где был ты, когда я так нуждался в тебе? – спросил Ховард, адресуя Энтони всю свою боль. Он повесил трубку, выкидывая телефон к бутылке. На секунду миром вокруг завладела тишина, но уже после по квартире разгулялось безмолвие, и Доминик поприветствовал его, не забыв спросить о Мэттью. Он безумно скучал. И его буквально трясло, прежде чем забвение все же наступило и отшибло память. Сознание покинуло его тело, отправляясь в далекие пустынные дали. Там Ховард встретит и Мэттью, и свою семью, и всех тех, кто был ему так дорог. А пока сладкий сон. Мы приближаемся к стабильности.

***

В понедельник, двадцать третьего, Доминик пришел к Беллами. Чуть привыкший к тому, что в этом мире все было чуть более кислотным, чем в больнице, Ховард уже не пугался резких звуков, лишь носил темные очки – солнце, оказывается, било слишком ярко. Августовский зной кружил сознание. Доминик шагал вниз по улице, миновав Александерплац, и его встречала широкая Унтер-ден-Линден. Они не виделись так давно, Ховард совсем позабыл шум баров в Митте и брусчатку улочек в Кройцберге. После Бранденбургских ворот он вступит в прохладу Тиргартена, где каждое утро бежит звонкий ручей, а оросительные системы окатывают тебя с ног до головы. Полчаса спустя Доминик свернет на север и выйдет на Бисмаркштрассе. Покажется скромный купол дворца Шарлоттенбурга. Левее, примыкая садом, загорится клиника Софии-Шарлотты. В своей голове Ховард тысячи раз выстраивал этот маршрут, но прошелся по нему впервые. Если белая эмалированная скамья была пуста, а возле терновника никто не крутился, изнывая от боли, дорога Доминику была в больничные стены. Он поглубже вдохнул, пропитываясь изнутри запахом медикаментов. Здесь воняло хлоркой и болезнью, но Ховард все равно вошел вовнутрь, снимая темные очки. Они не потребуются ему в средоточии тусклых кошмаров и будничных криков. Из глубины стен доносилась музыка. Плавная, спокойная, она как-то нежно ложилась в пространстве и летела к Доминику, словно посвященная ему. Он ловил этот мотив и был уверен, что знал каждую ноту, никогда прежде не слыша мелодии. Музыка просачивалась в его сознание и вела дальше, и Ховард не замечал никого вокруг себя, обходя и стойку, и пост охраны. Он раздвинул двери, идущий на зов, и оказался в центральном зале первого этажа. Было раннее утро понедельника, не прерывал звучания мелодии шум групповых терапий, и было спокойно. Нащупав баланс между тишиной и безмолвием, Доминик сделал несколько шагов. Здесь пахло свободой, юностью и цветами, и где-то на остатках Ховард вдыхал запах горного песка и моря. Перед ним сидел Мэттью. Увлеченный игрой, прикованный к фортепиано в углу зала, Беллами точно заметил присутствие Доминика, а потому не прекратил мелодию. Его пальцы перепрыгивали через октавы и проходили сквозь сочетания нот, и белизна полированных клавиш почти сливалась с бледностью детской кожи. Такой безропотный и юный. Такой обезумевший самим собой. – Вы оставили меня, – вдруг произнес Мэттью, не закончив произведение и резко бросив игру. Он чувствовал дыхание Ховарда на своей спине. – Ты же знаешь, что это не так, – переубедил Доминик. Испытывая слишком много противоречий, Ховард подошел к мальчишке ближе, с его позволения опускаясь рядом. Он коснулся коленями пола, чтобы визуально быть ниже Беллами. Своеобразное извинение. – Без вас здесь стало тошно. Я теперь совсем не существую. – Ты не обедаешь после терапий, – перевел Доминик, для себя отметив одну деталь. Что, если на этих групповых разговорах Ховард избавлялся от галлюцинаций, а после… Нет-нет! Он не хотел этого знать! – Тебя никогда не было в столовых, – продолжил он, запрещая себе думать. – Я не люблю есть, – отмахнулся Беллами и уже положил правую руку на фортепиано, решив продолжить. – Питаешься только моими нервами, – прекратил Доминик и сжал пальцы Мэттью, убирая их с клавиш в свою ладонь. Они на мгновение замерли. Абсолютно пустой зал, тотальное безмолвие и неумолимый запах цветов. Была не весна, но все внутри Ховарда мерцало. Как злополучная вишня, как едкий розмарин с ноткой вечности в конце, как алая бумага, впитавшая в себя кровь. Насильно израненные руки Доминика держали хрупкие ладони Беллами. Такие же поцарапанные, какой была мальчишеская душа. – Так красиво играешь, – произнес Ховард. – Отец научил. – По правде? – Нет, – Мэттью выдал ядовитый смешок. Доминик смотрел в его безобразно неживые глаза и видел, что Беллами проревел все три ночи с момента, когда узнал о выписке Ховарда. Для мальчишки это значило, что Доминик бросил его, соврал о вечной жизни и светлом будущем. Но не просто так Ховард стоял здесь, опустившись перед ним на колени и готовый на все большее. – Мэттью, – он продолжал держать его юные руки, глубоко заглядывая в голубые глаза. Если бы он мог видеть там жизнь и не наблюдал дыма, было бы легче. – Могу я попросить тебя о помощи? – Конечно, Доминик, – непонимающе отозвался тот. Что-то между ними было не так. Туман волочился по полу, вытанцовывая и вновь заходя на вращение. Из стен посыпались аплодисменты и брызжущая ярость, накопленная в них, но Беллами сидел перед Ховардом и точно не мог перемещаться в пространстве. Откуда весь этот гул? Как могли разлагаться галлюцинации? Все это только в голове. И убеждения, и боль, и… – Помнишь, ты говорил мне о Франции? – спросил Доминик, сглотнув все преддверия, вернувшиеся назад. Он смотрел на Мэттью и видел в его лице не бледность, но песок Нормандии и всю их жизнь в пустынных далях. – Да, – его маленькие глазки искрились. Грубые пальцы крепче сжали руки, предвещая важный момент. Белые клубы дыма кружили между стенами, и занавески поднимались под ветром токсичного августа, когда Доминик не мог перестать смотреть на Беллами. Такой настоящий. Такой живой. Ни один сливовый шип не мог забрать это счастье. И Ховард предпочел бы умереть в плену терновника, лишь бы видеть это лицо всю оставшуюся жизнь. – Я пришел за тобой, – произнес Доминик. – Давай уедем отсюда.