Где ты теперь?

Доминик пришел в себя, ощущая ледяные касания по коже. Прошел мороз, спина укуталась в одеяло из мурашек и страха. Было в этих прикосновениях что-то нежное. Едва ли, но было. – Вы бредили, – прозвучало первым звуком. Ховард раскрыл глаза, преследуемый чувством забвения. Лиловый закат, накрывший его с головой, и сумеречное дыхание – последнее, что он помнил, когда наступила тишина. Оттуда он не мог выбраться несколько дней, но боролся за жизнь, за себя, за Мэттью. Когда этот тонкий голос, так и не начавший ломаться, позвал ввысь. – Доминик, – шептали снова и снова, тормоша за плечи. – Вы здесь? – Да, – четко ответил Ховард, полностью возвращаясь к Беллами. Вокруг уже не было предыдущей картинки. Розовая реальность сменилась зеленой мечтой. – Да, – для утверждения повторил он. Мэттью сидел перед ним, немного скованный, но улыбка все решала. Этот импульс, посланный к уголку губ, служил признаком жизни. Легкие касания к плечам продолжались, становясь все менее принужденными, и Доминик ощущал слабость в теле. Он поддавался мальчишке. – Что произошло? – спрашивал Ховард, уже не сильно интересующийся событиями. Пальцы, фарфоровые и оттого драгоценные, коснулись мужской шеи. Мурашки не вернулись, но поселилось чувство уязвимости. Слабость продолжала захватывать тело от головы до пят. Доминик был вполне доволен перспективой. – Я боялся, что потерял вас, – говорил Беллами. Кончики пальцев так сладко приземлились на кадык, а после двинулись к груди. – Испугался сильнее, чем тогда. – Когда? – Много раз, – утвердил Мэттью. Он не слушал, будто говоря сам с собой. Подушечки его пальцев прижались к плечу Доминика и надавили. Тот ничего не почувствовал. Тогда Беллами дернул руку ниже, касаясь места, где находилось воображаемое сердце. – Больно? – Нисколько, – ответил Ховард. – Должно? Туман еще витал вокруг, Мэттью восставал перед ним сплошным дымом, как образом вымышленной реальности. Но все не могло быть таковым. Ховард уверенно держал руль своего автомобиля, после Потсдама проезжая прямо, к Ганноверу. Он пересекал границу Бельгии, останавливаясь на пропускном пункте. Он все это помнил. – Значит, вы бессердечный, – рассмеялся Беллами. – Ах так, – выяснил Доминик. Он со всей силой навалился на Мэттью, перекатывая того по полу. Вокруг действительно не было той зеленой травы, что чернела во тьме, и забылся песок, и утесы были гораздо дальше, что обезопасило их положение. Светлые стены дома сияли перед Ховардом, свод потолка манил куда-то слишком высоко, а на втором этаже пряталась спальня и зал, где Беллами разместил белое фортепиано. Ведь он так этого хотел. – Где мы? – Доминик заполучил свой шанс задать этот вопрос. Мэттью лишь рассмеялся, украдкой пытаясь вернуть Ховарда ближе. – В моей мечте, вы же знаете, – улыбнулся он. Детские пальцы забрались под футболку Доминика, по-хозяйски прохаживаясь по позвоночнику. – Я бы вам его вырвал. – Что? – Разве не так вы поступаете с теми, кто вас не слушает? Головная боль. И вновь она, обрушиваясь со всей силой. Ховард зажмурил глаза, пытаясь смириться с ней, но было поздно – она просочилась глубже, в подсознание. – Доминик! – вскрикнул Беллами, пугаясь. Он был похож на крошечного персонажа на виртуальном полотне, который все сновал по пространству, пытаясь восстановить уничтоженное здание, в котором хранились все его воспоминания. Ведь он жил ими, а без них? Кем был Мэттью без головы Ховарда? Нужно было все вернуть! Мы приближаемся к стабильности. Лиловый закат пролетел где-то с краю, рухнули своды горных утесов под потолком, полетела прочь клиника. Бисмаркштрассе размазалась, покой Тиргартена был уничтожен. Что же делать! Что же делать! – Доминик! – не унимался Мэттью. Я ощущаю пол под ногами, стены вокруг и этот пустой воздух. Эти вещи полностью или частично осязаемы, и мне приятно знать, что я могу прикоснуться к каждой детали. Ничего и никто не убежит от меня, не исчезнет. Я догоню и присвою себе. Чувство невесомости имеет свои плюсы до определенного момента, и я рад, что подо мной появляется почва. – Вернитесь! Приближаюсь ли я к стабильности? – Доминик! Вы убийца. Щелк. Кап-кап. Это истекает терпение. Я не повторю ошибок, что были в Белфасте до меня. – Доминик! Вернитесь ко мне! – судорожно кричали над ухом. Лиловый закат, море, горный песок, пыль, пустынные дали. Все это хорошо, но должно ли оно существовать? И существует ли? Вы убийца. Темнейшая звезда загорелась на полотне альтернативной реальности. Сегодня он выбрал эту сторону, а завтра звезда сама позовет его в глубины своей вселенной, не оставляя шанса решить. Стабильность приближается ко мне? Лиловый закат. Фиолетовая искра. Режет глаза. Море. Песок. Солнце. Звезда. Мгла. Отражения. Не было никаких осколков. – Что? – вскрикнул Доминик на последнем дыхании, резко поднимаясь с пола. Он напугал Мэттью, как и в апреле. – Что ты сказал? – спросил Ховард, нащупывая возле себя не стабильность, но частицу правды. – Я сказал: меня не суще… – Стоп! Трещины. Они повсюду: в скалах, под утесами, на песчаном берегу и даже в этих нежных волнах, что вот-вот омоют щеки Доминика, расплескавшись об его безжизненное лицо. Приступ на секунду схватил Ховарда, но он потерял лишь долю секунды. Найдя в себе силы вернуться, он вновь смотрел на Мэттью: – Что-то не так? – Нет, все в порядке. Мы приближаемся к стабильности. Превозмогая себя, Ховард протянул руку к Мэттью, наблюдая лишь его очертания. Слишком смутный силуэт восставал перед ним, но эти руки были столь юны, а раны от сливовых шипов запечатлелись на несколько вечностей вперед. Костлявые плечи оказались под мужскими пальцами, Доминик прижал Беллами к себе. – Не говори мне этого никогда, – предупредил он. – И не говори ничего, что будет ложью. Мэттью тяжело сглотнул, смотря на Ховарда, который едва ли мог бороться за жизнь. В его глазах он еще видел кадры из фильма про галлюцинации и боль, и ему хотелось плакать за Доминика, и Беллами плакал, роняя слезы на мужскую грудь. Резкость, взятая из фиолетовой краски, отстала, когда Ховард открыл глаза перед Мэттью. Все тот же светлый дом и свод потолка, к которому Доминик привык со второго раза, и эти безбожно худые очертания сверху, испуганные, изможденные. Беллами вряд ли когда-либо спал, давным-давно не ел и был лишен ласки, но Доминик был способен только на последнее. Ведь он не спосо… Слишком ярко! Слишком резко! Невозможно! Боль! Море! Песок! Пыль! Пустынные дали! – Прекрати! – попросил Ховард, распознав, кто стоял за этим сумасшествием. – Я не знаю как! – вскричал Мэттью, умоляя о помощи, пока иллюзорные кадры продолжали маячить перед Домиником, умерщвляя сознание. – Поцелуй меня, просто поцелуй! Заткни себя, заткни мои мысли! Беллами лихорадочно припал к мужским губам, когда карусель остановилась. Светлый дом, высокие потолки, спальня на втором этаже… Глазами Ховард приказал: больше ни слова. Таков был их уговор, иначе существование внутри этой мечты будет невозможным. Их обделили спокойствием в Берлине, пусть останется хоть эта Франция, пускай побудет под ногами горный песок и мягкая трава, почти голубая, но все же зеленая, как мох.

***

Беллами лихорадочно припал к мужским губам. Все вокруг замерло, и даже Доминик перестал дышать, совсем свободный. Прервав поцелуй, он посмотрел на Мэттью: его прикрытые веки слегка дрожали, ресницы колыхались под напряжением, румянец на щеках закрался заранее, говоря о жизни внутри. Ховард тихо улыбнулся, оставив победоносный поцелуй. Через секунду он оторвался от пола, поднимая Беллами на руки. Пара смелых шагов – Доминик рвался в спальню, приметив ее еще до приступа, ведь он был архитектором этих комнат, он подарил Мэттью мечту. Мальчишка так сладостно вздыхал в его руках, что хотелось сокращать расстояние в два, в три, в десять раз быстрее, лишь бы ангел остался доволен. Но был ли он так чист – вот вопрос. Ховард аккуратно уложил его на кровать. Поцелуи поступательно шли по шее к ключицам, далее круг замыкался, кожа под линией скул вновь горела, покрытая мурашками. Холодело внизу, когда к голове подступала кровь, и скакало давление. Не унять эту дрожь, не прекратить импульс. Так странно и так неспокойно – оттого и лучше. Беллами слабо вздохнул – стон был поглощен Домиником, когда тот схватил крик губами. Руки заламывались по форме изгибов, Мэттью весь изнывал от нетерпения, но ждал, пока Ховард закончит и отдаст приказ расслабиться. Беллами был напряжен, все тело грелось в возбуждении, бедра совсем не слушались. Хотелось быть ближе. И даже приступ бы не помешал этому представлению. Никаких слов, только касания. Ими и отдаленным шепотом, что не будет звучать конкретно и не напомнит о боли, можно было рассказать целую историю, написать целый роман. Как если бы прикосновения ложились на лист бумаги и сами говорили о своем характере, отвечали на напор и ручались за продолжение. Но все вскоре растворялось. На смену легкости приходила жестокость. Шлепок украсил щеку, после ладонь спустилась к бедрам, перевернула податливое тело и ударила по ягодицам. Оголенная кожа мерцала при свете дня – такого же серого, каким было утро в палате однажды в июне, когда Мэттью еще не было шестнадцати, но ярость дошла до кипения. Шлепок украсил щеку. Ладонь спустилась к бедрам. Кусая шею Беллами, Доминик расправлялся с юным телом и подчинял мальчишку себе. Этот невнятный изгиб совсем пропадал, когда Мэттью сжимался, испытывая особенную боль. Содрогаясь, мальчишка терпел, но не мог перестать трястись, когда Ховард испытывал его движениями пальцев по поясу, а после награждал шлепком. Раскрасневшиеся ягодицы горели. Пылало сознание. Лиловые вспышки тухли где-то за кадром, пока Доминик не хотел этого видеть. Расцарапанная кожа выглядела так робко. Эти алые порезы напоминали линовку в блокноте, и на них Ховард писал о своей жизни, он кричал навзрыд, исповедуясь на коленях, пока продолжал трахать мальчишку. Остаточные визги на последнем дыхании приходились прямо на ухо Доминику, но он предпочитал игнорировать любую вероятность боли. Он забыл о ней. Она о нем – ни за что. Совсем скоро она накатит, забирая свое. Ховард впивался зубами в шею Мэттью, уродовал ключицы, в тысячный раз забирал невинность и не заботился о последствиях. Слабые ручонки еле хватались за его плечи, пытались вжаться, и мужская грудь слишком часто вздымалась, и Мэттью держался, чтобы не потерять сознание. Он помнил: ни слова. Но что будет после, когда луч озарения снизойдет на них, когда кончится боль, устанет горло и погаснут крики? Что будет, когда вспышка явится из-за горизонта, напоминая о порочном рассвете и забирая свое за все совершенные грехи? Будет ли хуже, чем когда мужчина не знает меры и требует невозможного? Будет ли лучше, чем при условии, что человек давно потерялся в себе и не знает, как обуздать границы собственного сознания, есть ли им предел, существует ли он в каком-либо из миров? Все кончалось, когда полумертвый Беллами сжимал шелковые простыни, еле стоя на коленях. Доминик вбивался в его худое тело, не жалея костей и натянутой на них кожи, и было нестерпимо больно, но в том крылось удовольствие. Мэттью стонал, испытывая пагубное влияние, но ему нравилось. Потому что Ховард так сказал. Потому что того желало сердце и душа, схваченная максимализмом, требующая драйва. Ему был нужен всплеск. Эмоции. Чувства. Опустошение, выходящее за грань понимания. Человеческий разум не был способен осознать подобное, обуздать эти ощущения, охарактеризовать пламя внутри. Тем буря эта и была ценна. Это был конец. Апокалипсис. Шторм, смывающий все на своем пути. Мэттью, совершенно бездыханный, еще держался за плечи Доминика. Он смотрел в его глаза своим заплывшим взглядом и просил закончить, но не останавливаться сейчас, чтобы добить и уничтожить после. Чтобы ожить, ему нужна была погибель. И Ховард мог бы ее дать, если бы не слова, взятые под запрет: – Я люблю вас, – вдруг произнес Беллами, сухим голосом отдавая жизнь. Спальня и шелковые простыни утопились в море, горный песок полностью поглотил все чувства и скрылся вдали. Доминик еще держал Мэттью, но все уже не было прежним. Никогда не будет. – Я люблю вас, – вторил Беллами, уже не в силах остановиться и прекратить этих слов. Они сочились из него, они перли изнутри. Закат менялся рассветом, песок все накатывал сверху, как в часах. Времени оставалось немного. Кап-кап. Это истекает терпение. – Я люблю вас! – не успокаивался Мэттью, сходя до слез, и он ревел в объятиях Доминика, пока тот еще мог ощущать его и держать в своих руках. Мы приближаемся к стабильности. Свежие стены сказочного дома рушились, спальня оказывалась подвалом, и вскоре проступала трава, возводящая их ввысь. Морской ветер задувал за шиворот. Все это уже никогда не будет прежним. – Я! Вы убийца. Вспышки на горизонте оказались молниями. Подкрадывался обещанный шторм. Подступала запоздалая истерика. – Люблю! – сквозь боль кричал Беллами, иссякая. Он начинал рассыпаться на миллиарды лживых частиц. Я никогда и ни за что не повторю ошибок, что были в Белфасте до меня. Вихрь свистел за спиной, когда Ховард держал Мэттью над пропастью. Их окружало пшеничное поле и тысячи смерчей, что сужали свой круг, заходя на адскую воронку. – Вас! Не было никаких осколков. Берег Нормандии, в десятках ярдов под ногами плескался Ла-Манш, и счастье было так близко. – Я люблю вас, – в последний раз прошептал Мэттью. Доминик держал его так крепко, как мог, но даже эта сила невозможной любви не могла уберечь их от уготовленной участи. – И я люблю тебя, – шепотом ответил Ховард, заглядывая в сумрачный мертвый взгляд. Выстрел прожужжал над его плечом, вышибая Беллами. Заранее окоченелый труп теперь болтался в руках Доминика, когда тому не оставалось ничего кроме истошного крика, глухого, немощного. Шаги ускорялись по мере приближения. Ховард держал в руках безжизненное тело Беллами и кричал навзрыд, не в силах поверить в оставшуюся реальность. Теперь у него было только два мира. И последний собирались забрать. – Я люблю! – кричал Доминик, исторгая из себя остатки. – Люблю! Тело Мэттью расщепилось в его руках, пав на траву миллиардом песчинок. Выстрел повторился, приходясь в грудь Ховарда. Ткани разорвало, кости были проборождены, грудная клетка пробита. Поврежденные легкие не давали нормально дышать. Превозмогая себя, Доминик развернулся. Он увидел перед собой знакомый образ, печально вздыхая, и не мог перестать смотреть. – Я… Перед ним стоял Мэттью. Его точная копия. Точная копия Ховарда в юности. Мы приближаемся к стабильности. Мир содрогнулся. Все уже никогда не будет прежним. По скалам прошла трещина, горный воздух развеивал все прочь. Пыль. Песок. Море. Отражения. Боль. Мрак. Звезды. Пустынные дали. – Я… Трещина все увеличивалась, песок летел к горам, растворяясь в хладном море. И частицы лжи и пыли все таяли, все гасли, все умирали. А где был ты, когда я так в тебе нуждался? Доминик ощутил на себе все сливовые шипы терновника сразу, и они бороздили его кожу, и они вытягивали из него жизнь. На него осыпались лепестки вишни, и в самых жутких снах его будет преследовать запах розмарина, и росток анемона, клонящего в сон своим ядом, однажды станет знамением. Ховард глубоко вдохнул, едва способный исторгать слова. – Я умею любить, – хрипло выкашлял он. Образ развеялся. Перед Домиником стоял он сам. Теперь не точная копия, но один-в-один он – самый настоящий. Отражение разбитого зеркала. Мы приближаемся к стабильности. – И я люблю. Пыль. Песок. Море. Боль. Отражения. Мрак. Свист. Лихорадка. Стук. Шелест. Безумие. Осколки. Не было никаких осколков. Образ развеялся. Перед ним стоял он сам. Не точная копия. Натурально. Не отражение. Он настоящий. Вы убийца. Пыль. Меня не существует. Песок. Не было никаких осколков. Боль. Где был ты, когда я так нуждался в тебе? Мрак. Доминик очнулся, едва глотая воздух. В легких было пыльно, он ощущал колющую боль внутри, дышать было затруднительно. Вокруг зиял мрак, лишь что-то свистело по ушам, и лихорадка не давала покоя. Этот проклятый стук усугублял мигрень, перекликаясь с диким свистом. Осколки альтернативных реальностей разбились вокруг Ховарда. – Доминик! – просили сверху. – Доминик! Ну же, очнись! Кто-то пытался бить по щекам, и Ховарду потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что он не спит. Это было настоящей пыткой. Еще ощущая песок в легких, Доминик начал болезненно кашлять, едва способный открыть глаза. – Доминик! – кричали сбоку. Он слышал этот голос раньше и знал о нем. Слишком родной. Такой заботливый. Почему-то Ховард вспомнил отца. – Доминик! Откашлявшись, Ховард сделал сухой вдох и разглядел очертания сверху. Энтони. Папа. – Па… – Тише-тише, – уговаривал Энтони, прекращая вздор. Доминика перевели на нормальный режим, снижая интенсивность вентиляции легких. Его еще трясло, образы вокруг не отставали. – Господи, Дом, ты… – Где, – спросил он слабым голосом, проходя сквозь режущую боль. – Берлин, Гелиос, – ответил ему Картер, взяв за руку. Ховард поморщился: то ли от страданий, то ли от осознания. – А… – Нет-нет, не вставай, – Энтони до сих пор сжимал его руку, как и двадцать часов до этого. – Где Мэттью? – спросил Доминик, исторгая из себя последнее. Картер тяжело вздохнул, сминая пальцы Ховарда в своей большой руке. Он взглядом попросил врачей оставить их вдвоем. Персонал Гелиоса покинул палату Доминика, закрывая герметичные двери; назначенные за ним люди вышли в коридор. – Где, – на последнем издыхании попросил Ховард, едва не в слезах. – Дом, – заботливо произнес Энтони. Он убедился, что они были одни. Ни одного лишнего шороха. Сердцебиение почти стабилизировалось, аппараты работали, поддерживая Доминика, он был в сознании. – Ты пробыл в коме около трех месяцев, – с тяжестью сообщил Картер. В глазах Ховарда не было ни испуга, ни злости. Только вопрос. – Понимаешь, – горько сглотнул Энтони. – Ты здесь один. Недоразумение. – Мэттью не существует. Не было никаких осколков. – И никогда не существовало.