Где ты теперь?

Игнорирование вероятностей – так по-детски. Доминик только и делал, что затыкал Мэттью каждый раз, когда тот заикался о проблемах существования и пытался убедить, что Ховард не разбивал зеркал в ванной комнате, что никаких осколков там не было, да и, в целом, не было ничего. А что он имел теперь? Одиночество, накрывшее его с головой, и туго затянувшее пояса безумие. Где правда, а где реальность? И где был Мэттью? Где он был теперь? По крупицам к Доминику возвращался рассудок. Он начинал что-то соображать, слова Энтони уже не были взятым с потолка бредом. Ховард прислушался сперва к самому себе, прокрутил всевозможные мысли, а после вернулся к объяснениям Картера. Кажется, они оказались самыми разумными. Придется поверить. Доминик держался, но все же не мог оставаться спокойным. Ослабший и едва способный пошевелиться, он заплакал. Слезы осознания въедались в пыль на его щеках. В реанимации Гелиоса Ховард пролежал неделю, когда во второй половине ноября был переведен в свободную оборудованную палату. Не авария, не страшный инцидент – всего лишь очередной приступ, который погрузил Доминика в долгий сон, отправляя к тишине. Он этого и не почувствовал; когда, где, как отключился – неясно. Его мозг был минимально поврежден. Память полностью вернется к Ховарду в течение нескольких месяцев. А пока разговор с Картером. Ведь Энтони, как и в клинике Софии-Шарлотты, был его самым частым гостем. К концу ноября Доминик встал на ноги, мог ходить с остаточной болью в груди, жаловался на головокружения, но был вменяем. Его голос по-прежнему хрипел, говорить было тяжело. Меньшая из бед. Память так и не вернулась окончательно. – Я попытаюсь понять, насколько тебе плохо, – произнес Энтони, начиная их первую развернутую беседу. Прежде они встречались лишь на пару слов, после чего Доминик отключался или просил прекратить разговоры – голова гудела. – Но, если честно, даже представить не могу, какие последствия будут стоять за этим. И как сильно это повлияет на тебя. Как и сам Ховард, Картер был лишен механизма сострадания – в такой близко коснувшейся его ситуации он по-прежнему лишь пытался сопереживать, не более. Но Энтони приходил каждый день, вновь поселившись в квартире Доминика. Это что-то да значило. Ховард молчал. Еще не слишком мобильный, в текущем положении он мог точно передать свое состояние слезами, хрипом или прерывистыми звуками, как в первые часы пробуждения. Он нормально дышал и слегка трясся каждый раз, когда приходилось думать. Он продолжительно кивнул, таращась в потолок коридора бездумным взглядом. Это не значит, что он ничего не понимал. Он был в полном сознании. Доминик вернулся в самое начало. К марту, когда Берлин цвел за окном, занавески вызывали чувство тошноты, а время казалось бесконечно растраченным. Тогда Ховард и не знал, что потеряет гораздо больше. – Ты делал много странных вещей в последнее время, еще до комы, – начал Энтони. Он попытался убрать из взгляда суровость, но Доминик мог ощущать некоторое давление. – Наверное, я все окончательно понял в июле, когда ситуация оказалась достаточно очевидной. Очень хотелось спасти тебя и перевести в Гелиос, как я обещал, но разве ты давался? – он усмехнулся. Ведь Ховард всегда был таким. Непобедимым. Картеру эта работа стоила не одной тысячи нервов. Через специальных людей, знающих свое дело, Энтони пробил каждого пациента, который только мог находиться в клинике Софии-Шарлотты и обследовался в ней в период с января две тысячи десятого года по дату запроса. Восемьдесят с лишним мест по неподтвержденным данным – восемьдесят с лишним личностей, среди которых был потенциальный призрак Доминика. Его друг. Его «тот единственный, спасающий от скуки и боли». Картер медлил специально. Просто знал, что правдивую вероятность рассматривать стоило. Он ведь видел эти круги под глазами, излишнюю бледность и болезненный взгляд Доминика. – То, что тебя не могли обманывать, было ясно как день. Ты бы просто не дал какому-то мальцу обвести себя вокруг пальца, ты не из таких. Я слишком хорошо тебя знаю, точнее, был в этом уверен, поэтому догадка о сумасшествии как-то странно упала мне на голову. Верить не хотелось, сам понимаешь. Ховард шикнул в сторону. Его не радовал рассказ, но придется слушать. Где-то в июле, когда безумие Доминика достигло своего пика и начались крайне устрашающие сдвиги, Ховард мог сбежать на несколько часов за пределы клиники или, наоборот, забиться в углу своей палаты, как прятался в шкафу во время передозировки наркотиком. Ему казалось, что он накачивает Мэттью, и те фрагменты были достаточно пикантны. Но все вышло иначе: Доминик самостоятельно принял все психостимуляторы, которые лишь усугубили природное сумасшествие. Никакого мальчишки не было и в помине. Ховард сам создал эту личность, нуждаясь в общении. И даже не заметил очевидного. Ведь Мэттью был преследуем туманом. – Ты ловил приступы сонного паралича, поэтому тебе казалось, что ты не спал, – продолжал Энтони. Говорить было тяжело. Он и не думал, что придется делать все так. – А все то время, что ты бодрствовал, если не действовали таблетки и не было влияния с терапий, ты находился под галлюцинациями. Даже знать не хочу, насколько глубокими они были. О, они были чересчур реалистичными. На кончиках пальцев Доминик по-прежнему мог ощущать кожу Беллами, эти мурашки по юному телу. Он бился об заклад, что узнает его запах из миллиарда других, и лицо его навсегда останется в памяти. Ховард будет хранить его как фотографию. Хотя и знал теперь, что встреча с этим образом из галлюцинаций совершенно невозможна. – Я ведь поверил сначала, – усмехнулся Картер, поражаясь сам себе. У него было немало времени, чтобы подумать над этим. – Я правда поверил, что ты завел себе какого-то друга, который впоследствии привлек тебя уже не только духовно. Зная, что был инцидент… – Не надо, – хрипло попросил Доминик, предупреждая, о чем пойдет речь. Он ведь обещал не повторять ошибок Белфаста. – Извини, – слишком милосердно сказал Энтони. Откашлявшись, он продолжил: – Я к тому, что не осуждал тебя и даже не намеревался, просто, так скажем, хотел немного отвлечь и направить к лечению. Совсем скоро я понял, как ошибся в этих методах. Настроил против себя, стал тебе врагом, которого ты вмиг возненавидел. О том, что с Домиником далеко не все в порядке, как тот заверял на каждой встрече, Энтони понял именно по крикам. Те диалоги, что гремели в холле или в стенах палаты, ни разу не были похожи на их привычное общение. И не играла роли ни давящая психологически среда, ни внешние обстоятельства; не был виноват Берлин, как и не был причастен кто-либо другой, взять того же вымышленного Мэттью. Во всем была одна проблема – сам Доминик. И проблема эта крылась внутри него. В его голове. Все это было только в его голове. – Пока нас никто не слышит, могу признаться: я растерялся, – Картер произнес это с такой интонацией, будто сдался. Мол, на, Ховард, хватай, задерживай, лови! Глаза его были уставшими и холодными, но Доминик мог видеть в них заботу. – Тогда, – прохрипел Ховард. Его голос сел, Доминик едва мог разговаривать, на это уходили все силы, должные отдаваться восстановлению организма. Оставалось только поаплодировать Ховарду, как это умели стены в клинике. Такая выдержка. – Тогда что было реальностью? – спросил он. – Я не видел мир твоими глазами весь этот год, – будто продолжая извиняться, произнес Картер. Он пожал плечами, задумавшись, что мог сказать. Год – это слово еще догонит Ховарда и ударит как следует. – Ты помнишь, как звонил мне? О, Доминик помнил. Он точно знал, о котором звонке шла речь. – Это была середина января, кажется. Я сначала ничего не мог расслышать из-за твоих слез, ты кричал навзрыд и дрожал. Было слишком рано, ты был здесь, в Берлине, я в Лондоне после конференции. Одна твоя фраза заставила меня собрать вещи и прилететь к тебе первым же самолетом. Помнишь, что ты сказал мне тогда? Ховард кивнул. Он закрыл глаза. Невозможно. – Ты вылетел на обочину. Пьяный и в судорогах шел несколько часов обратно в город, черт возьми, босиком, где-то потеряв обувь. О чем ты вообще думал? Что было в твоей голове? Я и вообразить боюсь. Было больно. Нестерпимо. – Мы поместили тебя в клинику, никак не связанную с Гелиосом – так ты попросил. На твоих условиях было обеспечено лечение чуть не на следующий же день. И все шло нормально. Депрессию Энтони называл «нормальным», именно. Потому что следующие события совершенно не вписывались в эти установленные рамки. Доминик нахально взял их в свои руки и раздвинул, истоптав ногами, харкнув на них несколько раз, а в конце разломав. Не было больше никаких стандартов. Ховард сам установил правила. – А потом ты стал выходить на улицу, – говорил Энтони, печально понижая интонацию к концу каждого предложения. – Тогда-то, видимо, и появился Мэттью. Мы разговаривали с твоим психотерапевтом, к которому ты все же обратился летом. Знаешь, иногда ты утверждал, что тебя зовут Мэттью Беллами и разговаривал достаточно уверенно. Временами в кабинет все-таки приходил Доминик Ховард. Доминик сглотнул. Он совершенно не помнил половины своих действий и осознавал это лишь сейчас, пытаясь вернуться обратно, в те кадры прошлого. – Вероятно, пока ты регулярно ходил на терапии и принимал таблетки, все было хорошо, а галлюцинации подавлялись. Ты существовал один. И ты как-то сообщил мне весной, что мальчишка твой пропал, что не было его нигде, хотя ты искал. Ведь ты часто был на терапиях в апреле, вспоминаешь? – Картер надавил. Ты не обедаешь после терапий. Тебя никогда не бывало в столовых. – А потом ты заявил мне об осколках, – вдруг задел Энтони. – Не было, – прохрипел Доминик. – Не было никаких осколков. – А я тебе говорил, – кивнул Картер. – Какую же ты истерику поднял из этого. Вот тогда-то я и начал замечать неладное. Действительно неладное, а не простые перепады настроения или меланхоличный взгляд. Осколки, а после весь этот бред про то, что есть вероятность, будто мальчишка врал Ховарду. Конечно же врал. С небольшой поправкой на то, что Доминик лгал самому себе, играя несколько ролей одновременно. – Но при одном слове о Гелиосе ты отпирался, тебя невозможно было поймать или уговорить. Вскоре твои психозы приняли форму крепче, с которой уже никто не мог справляться. Ты превратился в настоящего зверя: то рыдал в шкафу, то разбрасывал стулья в зале. Доминик бы смеялся, было бы это так смешно. – Мы все же нарушили твое условие, заслав одну из санитарок персонала Гелиоса, чтобы наблюдала за тобой. Она была там с апреля, как только у меня появились первые подозрения. Девчонка работала славно, пока ты не стал неуправляемым. Заставил ее принести тебе наркотики, например, – Энтони не отчитывал, только не так. Но была нотка язвительности где-то на послевкусие фразы, это уж точно. Как и раньше: два кресла рядом, возле окна, но за стеклом теперь был восточный Берлин – немного скрашивало будничную картину. Можно было выдохнуть. Худшее осталось позади, впереди еще долгое восстановление и путь не из легких. Доминик терпеливо слушал Картера. – Нехорошо ты с ней, – кинул он. – С кем? – спросил Ховард, так, на всякий случай. – С Кейт, той девчонкой. Она неглупая, хоть и наивна слегка, – хмыкнул Энтони. Он покачал головой, разряжая обстановку: – Поцеловать даму и сбежать, Доминик! Не стыдно? В этот раз Ховард рассмеялся. Этот фрагмент он, конечно же, не помнил, иначе все было бы проще некуда. – В самом деле? – Да, – укоризненно улыбнулся Энтони. – А девчонке-то девятнадцать, влюбилась. По глазам было видно. Все это было мило и немного возвращало к жизни, но что было с Домиником этот год, тот так и не понял. Убрав улыбку с лица, Ховард помрачнел, чем вынудил Энтони свернуть рассказ. – Так что, возвращаясь к твоему вопросу, что же из всей твоей жизни было реальным, – подвел Картер, также задумчиво глядя в окно. – С января по август ты был в клинике в Шарлоттенбурге, периодически буянил и пропадал в себе. В кресле в твоей палате санитары нашли несколько десятков выкинутых таблеток, которые ты не пил, и блокнот. Блокнот. Доминика ударило, он почти вспотел, вспоминая о строчках, что писал там. Не все было утеряно, не все являлось сплошной галлюцинацией! – Нет, не читали, – Картер заметил страх в глазах Ховарда. – Отдадим тебе, если нужно. – Сжечь, – скомандовал Доминик. Серьезным взглядом испепеляя стекло, он буквально сгорал внутри. Хотелось сброситься с этажа. Его все еще трясло при попытках думать. – В общем, это неважно, – перевел Энтони, считая деталь вроде блокнота пустышкой. Ошибался. – Суть в том, что осколков никаких не было, а Мэттью оказался твоей выдумкой. Выработанной галлюцинацией или второй личностью, не знаю, как это обозвать. Не силен в этих вопросах. – Он слишком сильно напоминал мне самого себя в прошлом, – вдруг вставил Доминик. Самая длинная его фраза за четыре месяца. – Что? – Он говорил мне: «я – это вы, только младше и глупее». – Тогда это твой шанс исправить все ошибки, – подбодрил Картер. – Некоторые ошибки уже не исправить, – с горечью произнес Ховард. Он вспомнил не пустынные дали, но свою семью. Не где-то там в голове, как он воображал себе кладбище прошлого, а просто так, какими-то отдельными фрагментами. Родители никогда не вернутся, чтобы поддержать его. Старшая сестра больше не приедет на Рождество, нежданно заваливаясь в дом. И та, которую он любил, в памяти Доминика так и осталась лежать с простреленной грудной клеткой на складе в Тинмуте. И ирландский мальчишка четырнадцати лет, утопленный в Белфасте, не был исключением. Все они – прах. И этого не исправить. – Что случилось в августе? – спросил Ховард, как бы отвлекаясь от своеобразной рефлексии. Одной ногой он еще был там, в этом облаке. Благо без дыма и тумана – как-то даже легче дышалось. – Ты совсем ничего не помнишь? – уточнил Энтони. – Последнее, что помню, – длинную дорогу и надписи на немецком. Картер вздохнул. – Что ж, все примерно так, – он посмотрел в сторону коридоров – не шел ли кто из чужих. – Ты около месяца не принимал таблетки и игнорировал терапии в частном секторе. Злоупотребил наркотиком, полностью пропал в галлюцинациях, из-за передозировки тебя даже откачивали, после чего ты забился в комнате на неделю. Видимо, что-то пошло не так. Ты из этого нехилый дворец построил у себя в голове, а в конце августа пришел к психотерапевту. Доминик посмотрел на Энтони, попросив продолжить. – Ладно я, старик, а ты? Неужели совсем ничего в памяти не отложилось? – удивлялся Картер, сморщив лоб. «Продолжай» – только и читалось в измученных глазах Ховарда. – Ты подговорил наших парней пронести тебе пистолет, пришел к своему врачу и после неадекватного разговора пригрозил ему стволом. Конечно же бедняга подписал документ, что ты полностью вменяем и можешь быть выписан, – хмыкнул Энтони, потешаясь самой ситуации. – Ты парень с умом, черт возьми, я всегда это знал! Но чтобы составить план побега, хотя сам себя засунул в больницу… Только и «продолжай», других эмоций в лице хладнокровного Доминика не было. – Убедил Кейт, что все в порядке, так она мне ничего и не сообщила. Нажрался в своей квартире, послал меня по телефону, – я не обижаюсь, так, вдруг вспомнишь, – вставил Энтони. А где был ты, когда я так нуждался в тебе? – Ты попросил Клиффа и Итчи пригнать твою машину к клинике, сам дошел пешком. Не знаю, что ты делал внутри, но парни сказали, что вел ты себя крайне неадекватно. Вроде открыл переднюю дверь, постоял, посмотрел, выкинул темные очки в сторону – что-то такое. Доминик сглотнул. Нет, он не видел Мэттью рядом с собой. Кажется, он вспомнил, что наблюдал мальчишку тогда, в той ситуации, о которой говорил Энтони. Значит, побег и правда не был иллюзией. Хотя бы так. – Примерно здесь все и кончилось, – подвел Картер. – Ты оставил парней, попросив сообщить мне о своем освобождении, сел в машину и рванул. Сказал, что во Францию. Ховард почти рассмеялся. Его губы дрогнули. Но он не вспомнит ни песок, ни горный воздух, ни эти зеленые мечты, покрытые мхом и пылью. Все это воспринялось мозгом как призрачный сон, не отпечатавшийся в сознании. – Что, я уехал во Францию? – усмехнулся Доминик, ничего не подозревая. Голова ныла. Кружило. – Благо, что нет, – Энтони покачал головой. – Мы нашли твою машину возле Ганновера, в этот раз с поворотом у Потсдама ты справился, – он отшутился, заметив неодобрительный оскал Ховарда. – Тебя отключило в поле по федеральной трассе. Если бы не ребята и твои бредни о Франции, ты бы там и умер. Доминик не знал, что лучше: смерть или же это спасение. Он пробыл в туманном забвении почти три месяца, когда ему снились крутые берега, скалистые ручьи, лиловые облака, к которым звал тонкий голос, не сломавшийся от юности. Что-то мелькало, но далее не заходило. Ховард хорошо помнил образ Мэттью. Худощавый силуэт, слегка сгорбившийся, и пыльные волосы, разлетающиеся в стороны. Детские руки были костлявыми, но мягкими на ощупь, и на пальцах запечатлелись раны: терновник, шипы садовых роз, найденных на клумбе, и взятые в воображении осколки. Доминик смотрел за окно и думал: что будет, если он вдруг увидит знакомое лицо на улицах? Приметит очертания? Что будет тогда? – Господин Картер, – вдруг раздалось за кадром. Это отвлекло двоих от молчания. Знакомые лица – Клифф и Итчи – стояли за поворотом. – Извините, что вмешиваемся. Ховарда просят врачи. Жестами Доминик попросил минуту, Энтони отпустил двоих рукой, предупреждая, что разговор кончается. Двое поднялись, когда коридор опустел, и они переглянулись, как-то неловко прекращая обсуждения. Нужно было что-то добавить, так находил Картер для прощания. – «Я больше не могу», – процитировал Энтони на углу палаты Ховарда и выхода из частного сектора. Он глубоким взглядом посмотрел на Доминика. – Эти слова ты сказал мне тогда по телефону. Ховард хорошо помнил. И все, что было внутри в тот момент. Пустоту. – Сможешь пообещать мне, что я больше никогда не услышу подобного? – попросил Картер. – И никогда не захочу пристрелить тебя. Единственный раз в жизни у меня закралась эта мысль. В июле, когда я видел, как ты себя губишь. – Обещаю, – твердо заверил Доминик. В его глазах не было тумана, на задворках не свистел дымчатый ветер. Разум был чист. Ховард был чист. – И выбирай кого постарше в следующий раз, ладно? – отшутился Энтони, улыбаясь. Он хлопнул Доминика по плечу. – Ладно. Ховард закончил улыбкой. Вполне искренней. Вполне способный на проявления чувств. Все это – все, что случилось раньше, – было только в его голове. Теперь Доминик не имел права упустить ни секунды.

***

В первых числах декабря Ховард был выписан из Гелиоса – теперь по-настоящему, без угроз и поддельных документов. Впервые за долгое время свободный, он ощущал смятение. Незнание того, что будет дальше, никогда особо не пугало его. Но как жить после семи месяцев иллюзорного вакуума и оставшегося года, проведенного в полузабытье? Теперь все было даже как-то празднично. Доминику вернули сотовый телефон, не стали награждать никакими справками и глупыми бумажками и заверили, что блокнот был удачно сожжен. Это вызвало улыбку. Все ту же искреннюю – ведь Ховард мог и умел улыбаться. И с улыбкой его встретил Энтони, ждавший на пороге Гелиоса. Ради такого события Картер опоздает в Лондон на ежегодную встречу, но увидит, как тот, чье первое слово после пробуждения было «папа» в его адрес, выйдет здоровым и готовым начать новую жизнь. Дети часто бывают несправедливы к своим родителям. Ховард не был ребенком Энтони, но окрепшим видом доставлял ему подобное тепло и схожую радость, что, как мог предположить Картер, испытывают в семьях. Энтони надеялся, что здесь не будет места для обид и укоризненных воспоминаний. Безмолвное прощение куда лучше, чем грубая тишина. – Ты сказал мне летом: если что-то пойдет не так, ты выбросишь все оружие и будешь рисовать, – усмехнулся Картер, когда Ховард подошел ближе, сходя с крыльца. – Так и сказал? – чуть не рассмеялся Доминик, посмотрев на него. Тот кивнул в улыбке, будто давая один из вариантов – Энтони углядел замешательство. – Пожалуй, так и сделаю. Они пересеклись не рукопожатием, но настоящими объятиями. Вполне такими, которые бывают между отцом и сыном. И Ховард знал, что Картер тоже способен на чувства. За мужской спиной Доминик заметил два знакомых Мерседеса, ювелирно припаркованных на узкой Кароверштрассе. Он чуть наклонился вбок, чтобы получше рассмотреть несколько лиц, стоящих у автомобилей. Среди них была девчачья мордочка, улыбавшаяся без осуждения. Ее он знал. Та самая санитарка, высланная Картером в Шарлоттенбург. Она помахала Ховарду рукой – он смог лишь тускло улыбнуться. – Куда пойдешь? – спросил Энтони. Они по-прежнему стояли у главного входа Гелиоса. Глухая окраина Берлина была не самым приятным местом для разговоров, но другого не оставалось. – Сначала домой, потом… Доминик осмотрелся: только два Мерседеса, но ни одного Ауди. – Твоя машина возле дома, – Картер развеял сомнения. – Полиция хотела конфисковать, но мы разобрались. Ховард посмеялся вслед за ним. Еще бы. – Не садись за руль этот месяц, хотя бы ради меня, – убедительно произнес Энтони. Звучало настоящей просьбой. Стоило прислушаться. – Просить тебя обратно в Белфаст бессмысленно? Взгляд Картера оттенял надеждой, что Доминик достаточно восстановился и окреп. Три года скитаний, один из которых был безрассудно потрачен в психиатрической больнице, – сколько еще требовалось Ховарду, чтобы принять свою сущность? Начиная свой путь, Доминик признавался, что был рожден для жестокости и убийств. Помогало снимать стресс, расслабляло. А теперь одним лишь встревоженным взглядом Ховард давал понять – не сейчас. Возвращаться – плохая примета. Пока преддверия не станут предчувствиями, бессмысленно даже заикаться о возвращении. – Ясно, другого и не ждал, – кивнул Картер. Он понимал все без слов, как и входил в положение Доминика. Тому еще многое придется осознать и вспомнить. Мало ли что будет. По-дружески, даже по-семейному, что ли, Энтони напомнил: – Захочешь вернуться – один звонок. – Или одно убийство, – на автомате выдал Ховард. Он помнил эту установку. Как шесть лет назад. – Или так. Они спустились до узкой улицы. Здесь, за территорией Гелиоса, их пути расходились. Доминик сядет в первый автомобиль, Энтони отдаст команду до указанного адреса в трех станциях выше Александерплац, а сам захлопнет дверь оставшегося Мерседеса и попросит в аэропорт Тегель. Оттуда – рейс в Лондон. Отчего-то Ховард хорошо это знал, готовый прощаться. – Удачи, Доминик, – Картер закономерно положил тяжелую ладонь на его плечо, вселяя надежду, веру и упомянутую удачу. Его взгляд вселял большее. – Что бы ни случилось, я буду рад тебе в любое время. Каждая первая декабрьская суббота в Лондоне – раз в год будешь знать, где меня найти. Он подтвердил мысли Доминика. – Выпадет на мой день рождения – приду, – отшутился тот, еще не представляя, насколько судьбоносными окажутся эти загадочные совпадения. – Иначе ни за что. – Буду ждать. Они пожали друг другу руки, в этот раз обойдясь без лишних эмоций. Их стоило оставить себе. Внутри, чтобы процесс накопления, забытый жестоким годом, запустился вновь. Первая декабрьская суббота, что будет праздноваться в Лондоне реками шампанского и каплями кальвадоса, состоится через два дня. Через пять дней Доминику исполнится тридцать один год. Цифра в копилку. А сколько опыта. – С наступающим, – напоследок произнес Энтони, одной лишь интонацией напоминая о всем вышесказанном и дополнительно приглашая вернуться. Не просьба, не приказ. Лишь надежда. Лишь дружеское напоминание. И исключительно отцовские чувства, за которые Картер корил себя первые пять лет. Со всей той же искренней улыбкой Доминик сел в первый Мерседес. Он захлопнул за собой дверь и знал: этот этап позади. Он ехал домой, а что будет дальше – заботы завтрашнего дня. Сегодня он заслужил праздничное настроение и минутку тишины для самозабвения. Слишком много совпадений. Никакой лжи. Он узнавал эти берлинские улицы окрестного района. Здесь не было терновника, а вишня пряталась, будто в страхе, и все было донельзя спокойно. Оставив тревожность и откинув разбирательства между предчувствиями и преддвериями, Доминик выбирал дружелюбное безмолвие. Но там, за окном, что-то ныло, даже играло туманно, свистело позабытым дымчатым ветром. Не преддверия, но предназначение. Не судьба, но закон – один из тех, в которые Ховард так судорожно верил. Оставленный и позабытый, туман содержался теперь лишь в памяти, и Доминик еще не раз подумает об этом. Он восстанавливал перед глазами вполне очевидный силуэт, не альтернативной реальности ради, а воспоминаний для. Ни песка, ни пыли, ни морского воздуха скалистых гор. Лишь раны, которые ничто не залечит. Ховард прислонился лбом к холодному стеклу автомобиля. Мимо проносились улицы, но в голове так и застыл единственный вопрос. Доминик хорошо запомнил те безжизненные голубые глаза и тонкие руки. Огненный дым совсем исчез, утихли звуки. И тихим шепотом он спросил: где ты теперь?