боготворительность

Никому не понравится жить вечно. Никому не понравится жить вечно, уверен Донхек, а потому его собственное бессмертие (если честно) ни капли его не радует. Он думает: а что же он будет делать вечно? Все, кого он любит, умрут, пройдут мимо него, как апрельские дожди, а он будет жить и жить, пока жизнь на Земле всецело не сотрется. Однажды он решает спросить об этом Чевон. – Какие у тебя планы на вечность? Дриада фыркает, пожимает плечами, глядит на Донхека с сомнением. – Разве вечность возможно спланировать? – переспрашивает она, подбирая под себя ноги-спички. – Многие нимфы просто убивают себя собственными руками, когда... устают. Донхек думает, что устанет он быстро. У жизни, на самом деле, не так уж и много сторон. Тебе только кажется, что она молниеносно меняется, цветет и благоухает, но все замирает в одном положении; замирает в одной точке. Каждое утро Донхек видит в зеркале одно и то же отражение, носит одну и ту же одежду, наблюдает за неизменным видом из окна. Меняется, правда, Марк – бесповоротно и тотально. И так быстро, что за ним становится практически невозможно уследить. Донхек немного завидует тому, что Марк способен расти, меняться, стареть и умирать, только вот последнего ему совсем не хочется. – Донхек?.. Руки немеют, словно только что совершили преступление или пока что не могут решиться. Донхек собирается не позволить им, потому что Марк – важнее, выше, лучше всего, что он когда-либо сумеет заслужить. Таким дьявольским созданиям как он вообще не положено ничего человеческого и светлого. Хоть и Тэен все то ничтожно короткое время, что они провели вместе, учил его обратному. ;

flashback

Тэена приводит на свет любовь и именно она бессменно сопровождает его всю его жизнь, даже если он сам никогда не может найти ей точного определения. Все начинается любовью родительской и продолжается той, которая постепенно пробивается и крепнет у него внутри с каждым новым прожитым днем. Тэен отменно учится разделять существ на хороших и плохих, различать в мире светлые и темные краски, он отлично осознает, что уж точно не был рожден чудовищем, а потому и полюбить самого себя для него оказывается неожиданно просто. Он видит в зеркале красивое, лучистое отражение, на его коже нет ни единого шрама, пятна, синяка или неровности, она жемчужная и сияет, а его светлые волосы наощупь – нежнее шелка. Послушный правильный мальчик с идеальным характером, мальчик, не смеющий спорить или встревать, не знающий ни единого скверного слова. Мальчик, что учится магии раньше, чем твердо стоять на ногах. Странно, что с таким набором параметров Тэен долгие годы своей жизни не имеет даже приблизительного понятия о том, чем бы он на самом деле хотел заниматься. То есть, волшебство – это, конечно, хорошо, но – скучно, если достигать всего только лишь с его помощью. Тэен растет с желанием быть наравне со смертными людьми, и когда он впервые озвучивает это вслух, Донен, его худощавый черноволосый друг и по совместительству – троюродный (или какой-то там) старший брат, от удивления округляет глаза. – Мы ни капельки не похожи на людей, – отрицает он, – люди – слабые существа. Смертные. Их ранить легче, чем сорвать розу с куста. А мы? – А мы?.. – эхом отзывается Тэен, задумчиво уткнувшийся в окно, за которым поселок медленно настигает холодная зябкая осень. – Люди охотятся на нас, словно на диких животных. Если мы не сумеем сбежать от их направленных в нашу сторону ружей, – он вновь поворачивается к Донену, не сразу осознавая, что тот все время смотрел ему строго в висок, – чего вообще стоят наши жизни? На это Донен, очевидно, не находит ответа, но Тэен его ни в чем не винит. Он и сам понимает: не стареть – не равно не умирать; многие ошибочно считают факт вечной молодости бессмертием, а потому и живут беспечно, в конце концов оступаясь как-то очень глупо, случайно, не успевая даже закончить свои дела. А Донен… Донен умный парень, Тэен смотрит на него, как на хена, хоть и в пеленках они лежали рядом друг с другом. Только если Тэен без конца плакал и кричал, ему не спалось, не лежалось (это их старенькая улыбчивая няня, миссис Ким, рассказывала), то Донен всегда был страшно спокоен – только смотрел в потолок своими безжизненными аконитовыми глазами, что лишь едва-едва слезились, стоило ему проголодаться. Они такими и выросли – противоположностями. Тэену никогда не сидится на месте, он стремится к воздуху, небу, солнцу, безграничному святейшему свету вокруг них, который никто так и не научился ценить; а Донен днями просиживает штаны в библиотеке, не вылезая из книг, – по слухам, за все это время никто еще ни разу не видел его занятым каким-нибудь колдовством. Тэену он лжет, что не умеет, но, на самом деле, ему это просто не нравится, а свое рождение в эльфийской плоти он считает не более, чем глупой ошибкой в планах вселенной. – Вот ты – настоящий эльф, – однажды, не стремясь поиздеваться, подмечает Донен, – как ты живешь с такой страстью к волшебству? Как тебя не распирает от всей магии, текущей в твоих жилах? Справочник по полевым растениям, раскрытый примерно посередине, медленно приземляется на холодную соседнюю подушку. Донен подкладывает руки под голову, смотрит в маленькое чердачное окно под самой крышей дома и вздыхает, прислушиваясь к пению птиц. Тэен, часто коротающий особенно жаркие дни на его чердаке и сейчас сидящий прямо на полу у кровати, пожимает плечами. – Дали бы мне только шанс выпустить ее наружу… – выдыхает он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Хотя бы один-единственный шанс. О чем у Тэена никогда не находится времени задуматься, так это о любви к ближнему. В смысле, о той, которую по весне воспевают дриады, шелестящие древесными кронами и цветами на лугах. Тэен читает о том, как влюбляются люди в книгах, слушает в песнях, видит по телевизору, но не представляет, что способен самостоятельно испытать настолько сильное чувство и посвятить его кому-то, кто не он сам. Тэену кажется, что в таком смысле любить – его никто не учит, а сам он, в конце концов, научиться не стремится. У него в голове – мысли о том, как правильно сварить это новое зелье, о котором он прочитал в хендмэйд-разделе еженедельной эльфийской газеты, а еще – о доме, из которого он отчаянно стремится однажды, как заблудшая птица, что отбилась от стаи, расправив крылья, улететь прочь. Тем не менее, что-то удерживает его на месте, вдавленным в гниющий от старости паркет, и сначала он четко не различает это «что-то», а впоследствии оно превращается в «кого-то», когда Донхек, мальчишка, родившийся у единственной семьи суккубов в их общежитии магических существ, впервые становится на свои хрупкие детские ножки и проходит несколько шатких шагов по коридору, в конце концов случайно врезаясь в теэновы колени. – Эй, малыш, – Тэен присаживается на колени перед ним и не сдерживает восторженного вздоха, натыкаясь на внимательный взгляд чужих темно-ореховых глаз. Донхек смотрит на него сосредоточенно и немного напугано, но затем в один миг расслабляется и даже улыбается, протягивая вперед маленькую ручку и касаясь одной из прядей чужих отросших белых волос. Тэен улыбается тоже, поддаваясь и наклоняясь ближе. – Нравится? – Донхек радостно кивает и ликующе, скрипуче посмеивается. – А я-то думал, что суккубы – дьявольские существа. С того самого дня Донхек привязывается к нему, словно какой-то неземной силой, повсюду ходит за ним и бесконечно просит что-то показать, чему-то научить, вывести его прогуляться в сад, даже если нельзя, или хотя бы почитать книжку перед сном. Тэен обучает его базовым предметам человеческой школы, а с годами разбавляет их и магическими: они вместе разучивают элементарные заклинания и варят зелья. Хоть и никто из живущих с ними (включая донхековых родителей) не верит, что суккуб может стать настоящим волшебником, Тэен не сдается, потому что впервые за всю свою жизнь явственно ощущает в самом себе настоящую любовь к другому существу, осязаемую, неподдельную, любовь родительскую, согревающую сразу двоих. Тэен горд растить себе такого ученика и последователя, игнорируя все надоедливые упреки и осуждающие взгляды. Даже Донен поучает его, говоря, что с суккубами нельзя сближаться, что они – полная противоположность светлой магии, они – яд, отравляющий ее, но почему тогда лишь в присутствии Донхека Тэен ощущает, что его волшебство действительно имеет хоть какой-то смысл? – Покажешь еще раз это заклинание? – Донхек нетерпеливо вьется вокруг него, он постепенно подрастает, становится осознанным и за магию хватается все крепче и крепче с каждым прожитым на Земле месяцем. Пускай магия и не течет в нем изначально, он всеми силами старается притянуть ее к себе каким-то неведомым магнитом и слиться с ней воедино, будто с родной. – Которое оживляет цветок?.. Тэен вздыхает и за крохотную ладошку ведет его к подоконнику с вазонами. Все это время, пока они с Донхеком пропадают на разных этажах, прячась по углам, проводя эксперименты с волшебством, расставляя шутливые ловушки для обитателей дома, Донен практически не спускается со своего чердака – разве что принять душ да бегло перекусить. За общим длинным столом во время обеда и ужина он не появляется месяцами, – все заслуженно нарекают его одиночкой, не терпящим никакой компании, что, к слову, совершенно несвойственно обычно открытым и дружелюбным эльфам. В один особенно холодный зимний день Донхек отключается в своей комнате сразу после позднего завтрака, а Тэен, не найдя себе лишнего угла, решает подняться к Донену. Он зачем-то трижды стучит по деревянному чердачному люку, хоть и точно знает, что для него эти двери всегда открыты. Поднимаясь, он почти сразу же видит Донена, левитирующего у окна с большой кружкой горячего какао в руках. Тэен от неожиданности теряет дар речи, потому что он действительно еще ни разу не видел, чтобы его несговорчивый хмурый братец использовал магию, а особенно настолько непростую. Левитация… даже Тэен ее еще толком не освоил, он постоянно не может удержать равновесия, с грохотом падая и оставляя на хрупком теле синяки. – Как ты?.. – не сдерживает потрясения он, кое-как усаживаясь на полу прямо возле люка, не решаясь подойти поближе. Донен невозмутимо поворачивает голову и недолго глядит на него каким-то непривычно надменным взглядом, прежде чем медленно (очень отточено, плавно, элегантно, боже!) спуститься обратно на кровать и поставить кружку с какао на тумбочку. Рядом с кружкой покоится (как обычно) какая-то раскрытая книжка. – Я много читаю, – отвечает он, и без слов понимая, о чем Тэен хотел спросить. – А не протираю стенки в подвале со всякими… суккубами. Он выплевывает последнее слово с таким пренебрежением, с такой злостью и одновременно – ужасной тоской, что Тэен даже не находит в себе смелости разозлиться в ответ. Вздохнув, он поднимается с пола и, отряхнув брюки, медленно подходит к кровати, усаживаясь рядом с Доненом, который еще несколько секунд назад парил в воздухе так естественно, словно с этим поразительным умением родился. – Прости, – зачем-то хочется сказать Тэену, и он говорит. И потом решается: – А научишь и меня? Донен глядит на него недоверчиво и немного надменно; оно и неудивительно: просто завалиться сюда без приглашения и попытаться напроситься на… такое. Кто угодно бы отказал, но Тэеном, как ни странно, в первую очередь управляет не желание, а наглость, а потому он и не боится, совсем ничего не боится, даже когда вновь как впервые натыкается на холод тех самых, что и два десятилетия тому назад, аконитовых глаз. Как ни странно, под его внимательным и терпеливым взглядом Донен как-то в один момент обмякает, становится уязвимым и податливым. Он вообще не умеет обижаться и злиться слишком долго – а особенно на Тэена. Он вздыхает и закатывает глаза. – Ладно, – у Тэена внутри медленно склеивается по кусочкам что-то очень давно разбитое. – Ладно. Научу. И ничему Тэен так в собственной жизни не радуется, как всякому новому умению. В первую очередь, потому, что всегда может поделиться всем освоенным со следующим поколением. Под этим поколением подразумевается, прежде всего, его главный ученик, суккуб Донхек, которому Тэен маленькими каплями передает всю мудрость, что успевает в себе накопить. ; Последние уроки левитации стираются из предположительного будущего вместе со внезапной (и вместе с тем – совершенно ожидаемой) гибелью Тэена, а потому это умение Донхек отточить как следует не успевает, и оно часто выходит из-под его собственного контроля. Например, он может начать левитировать непроизвольно, если слишком сильно перенервничает. Вот как сейчас. – Марк?.. – это имя слетает с уст непривычно спокойно, и Донхек в целом чувствует, как его тело постепенно обмякает, становясь совсем невесомым и слабым. – Что ты здесь… делаешь?.. Донхек, желающий хоть на миг ощутить себя человеком, ощутить себя на равных с Марком, по какой-то неясной причине именно сейчас, в этих душных сумерках, этой ереси, этом цветущем алым дворе оказывается неспособным принять иное обличье. – Хотел посмотреть, кто живет в этом доме, – Марк говорит правду, – это отчетливо читается в его искренних, добрых глазах. – Неужто… ты?.. Сглотнув, Донхек расслабляется и, почувствовав, что отрываться от земли его обмякшие от испуга ноги не торопятся, спокойно выдыхает. – Я, – ему не хочется лгать, – но я не постоянно живу, только приезжаю на лето. – Выходит, осенью ты уедешь? – Марк мог спросить все что угодно, но почему-то выбирает именно это. Донхек смеряет его озадаченным взглядом. Ему кажется, будто он не расслышал. – Я?.. – теперь уже задается вопросом он. – Я… да, уеду. Я живу в городе. На этих словах марково лицо будто озаряет некая догадка. – Ясно теперь, почему я прежде тебя не видел. Ты домосед? А из какого города приехал? Он делает несколько шагов вперед, и Донхек непроизвольно пятится до тех самых пор, пока не напарывается спиной на пышные розовые бутоны и тонкие клинки шипов. Будто почувствовав напряжение во всей его фигуре, Марк останавливается, и в глазах его в один момент виднеется нечто разбитое. Может, кружка, может – целый сервиз. Донхек отчаянно не хотел его обидеть, но любого маркова прикосновения (даже рукопожатия, даже дружеского хлопка по плечу, даже строгого короткого объятия) он сейчас боится сильнее всех войн на Земле. – Из… из Пусана, – Донхек называет первый город, что приходит ему в голову, и, задрожав, молчит, потому что Марк смеряет его с головы до пят оценивающим взглядом. – Прости, что так нахально влез сюда, – Донхеку даже кажется, что ему послышалось; он ожидал услышать все что угодно, но не извинение. Увидеть все что угодно, но не виноватый взгляд. – Глупо было предполагать, что в таком с виду ухоженном доме уже долгие десятилетия никто не живет. – Н-ничего, – только и может слабо пролепетать Донхек, чувствуя, как один из розовых бутонов упирается ему куда-то прямо в поясницу. Внезапно он напрочь забывает о своей на самом деле демонической сущности, да и сама она будто исчезает бесследно. – Можешь приходить… когда захочешь. – Правда? – неподдельный восторг озаряет юношеское лицо напротив, и только в этот момент Донхек осознает, какую роковую ошибку только что совершил. – Тогда и ты… тоже. И, словно дети, едва познакомившиеся в песочнице, они улыбаются друг другу неловко, самую малость смущенно; мимолетно – но Донхек успевает запомнить, как молниеносно Марк меняется в лице, стоит им броситься друг в друга этими улыбками. А потом он – точно так же, как Донхек всего пару минут назад, – принимается пятиться обратно к высокому забору, явно собираясь покинуть двор. – Марк! – зовет Донхек, раскрасневшийся, как те самые розы за его плечами. – Ты можешь… выйти через калитку. Тогда Марк снова улыбается – на этот раз благодарно и с облегчением – и устремляется вперед, проходя мимо Донхека, но не касаясь его даже взглядом. Только Донхек с каким-то шлейфом тоски глядит вслед его удаляющейся фигуре, что постепенно размывается в закатном солнце и обрамляется древесными кронами, и даже не замечает, как одинокая пчела, до этого наматывающая круги вокруг цветущего куста, садится ему на висок. Сколько он себя помнит, Донхек всегда жил в гармонии с окружающим миром, трепетно оберегая флору и фауну. Опять же, это крайне несвойственно суккубам, – обычно их мало заботит кто-либо помимо их самих или же объекта их прямого влечения. Как-то очень постепенно, но в то же время – резко и молниеносно Донхек осознает, что их с Марком знакомство не началось с физической тяги, как это обычно бывает, стоит суккубу и человеку установить связь. Пока его сущность не берет над ним верх, Донхек не чувствует острой потребности касаться Марка каждую секунду и ни на шаг не отпускать его от себя. Донхеку не хочется ни совращать его, ни склонять к греху. На самом деле, ему просто хочется… разговаривать с ним. Часами, днями, обо всем на свете. Слушать его голос, как тихую мелодию скрипки, на которой, бывает, играет вышедшая на берег пруда наяда. Донхек не хочет раствориться в человеке, как это делают суккубы. Он хочет влюбиться в него, как это делают люди. ; Любовь действительно во все времена была чувством, что тесно сплетало между собой судьбы людей и магических существ, а также магических существ и им подобных. И может, именно поэтому Тэен всегда так отчаянно тянулся к Донхеку, будто первый весенний росток; может, поэтому так несмело он протягивал к нему свои руки, словно к хрупкой игрушке из фарфора, боясь покалечить или и вовсе сломать. Может, поэтому рядом с Донхеком Тэен всегда чувствовал себя так, словно был наедине с собой – в умиротворении и блаженстве. Просто они оба не умели любить. Разница лишь в том, что Донхек, будучи суккубом, непредназначенным для любви – родился. А Тэен, эльф (по словам многочисленных тетушек из детства, «любвеобильный, словно котенок!») – никогда не стремился ее испытать. Он любил себя и не скрывал этого, любил природу, волшебство любил, заклинания, травы и зелья из них, но вот кого-то такого же – живого, обладающего плотью и душой, – ни при жизни, ни после смерти – не смог. И только Донен, из разу в раз повторяющий вслух детальную инструкцию по самообучению левитации, наблюдал за каждым его (пока) неумелым жестом с такой океанически-глубокой тоской, таким пуленепробиваемым отчаянием, что во взгляде его отчетливо прослеживалась если и не влюбленность, то что-то отдаленно и блекло на нее похожее. Провалив очередную попытку удержаться в воздухе дольше, чем на секунду, Тэен неуклюже валится прямо на паркет, наверняка создавая ужасный грохот по всему тонкостенному дому, и, хоть и наверняка уже набил себе несколько гематом, – смеется. Донен подхватывает чужой заразительный смех, который, тем не менее, тоску из его собственных глаз не стирает ни на толику.