боготворительность

я никогда не хотел с тобой драться никогда не желал тебе ссадин нам болели одни и те же вещи нас ранили одни и те же обиды я всегда хотел с тобой обниматься я всегда был твоим лучшим другом даже когда ты не видел / я промолчал почти обо всем не объявил тебе ни войны ни любви ты мог не просить у меня свободы я бы всегда тебя отпустил я никогда не хотел за тебя держаться / но удержался

Лето в самом разгаре, когда на поселок обрушиваются небывалые грозы, и Донхеку приходится снова, как в детстве, сидеть замкнутым в четырех стенах, не имея возможности даже выйти в сад. Донхек, сколько себя помнит, всегда боялся слишком громких звуков, молний, проливных дождей, чей холод даже в июле пробирал до самых костей. Единственный бесшумный час, единственное тихое (но туманное) утро наступает в конце недели: Марк стоит на крыльце, растрепанный, еще сонный и – как может увидеть Донхек из окна – несколько дней не бравший в руки бритву. Пальцы медленно скользят по подоконнику, собирая с него всю пыль, когда Донхек забирается и садится, почти в обнимку с одиноким денежным деревом, которое еще несколько лет назад принес с ежегодной ярмарки и вырастил собственными руками Тэен. Да, в то время эльфы и некоторые другие магические создания еще не боялись свободно расхаживать по местным улицам, хоть и улицы эти были совсем не такими, как в городе, не теми, о которых Донхек успел прочитать. Или увидеть в кино. Шум человеческого мира вообще кажется ему чем-то чужеродным. Куда спокойнее в своей собственной, зеленеющей, четко обрамленной тишине, что порой прерывается легким шепотом цветущих крон снаружи. Шепот – в форточку, словно лазейку. В обеденной комнате перед завтраком медленно становится многолюдно. Если так, конечно, можно сказать – многолюдно. А Донхек только ерзает на месте, подвигаясь ближе к окну, вытирая остатки пыли одеждой. Марк закуривает, и он смотрит прямо, напряженно, словно кого-то или что-то пытается найти. А потом из дома выходит Чевон и обнимает его за плечи. – Донхек-а, ну что за беспорядок! – приговаривает вошедшая мама; жаль (или к счастью) у Донхека уже нет капюшона, за который его можно схватить и потянуть, словно слепого котенка – за холку. – Слезай оттуда и садись есть, сейчас же. А где твоя подружка-дриада? Не придет? Чевон осторожно оплетает тонкими руками, словно петлей, маркову шею, целует куда-то туда же, смеется, и смех этот моментами прячется за полупрозрачной вуалью сигаретного дыма. В мгновение, когда Марк смеется тоже, Донхек не выдерживает и одним ловким порывом спрыгивает с подоконника, вихрем пролетая мимо обеденного стола в коридор, в прихожую и оттуда – на улицу, прямо в пижаме, позволяя утренней прохладе пробраться под тонкую ткань и крепко его обнять. Донхек тоскует по Марку какой-то неосязаемой тоской, тоскует так, что успевает спуститься к пруду, босиком по траве и камням, и случайно застать наяду, уныло сидящую на береге. Еще завидев ее издалека, Донхек думает, что для его же блага будет правильным развернуться и пойти прочь, но его останавливает – сердце – и расслабленный, немного грубый голос черноволосой нимфы, расположившейся на еще не отогревшемся после ночного ливня песке. – Суккубы, – бормочет наяда, на долю секунды обернувшись, чтобы взглянуть на Донхека через плечо, – те еще проклятые создания. Была б моя воля, я бы заперла тебя в клетке, как опасного зверя, и заморила бы голодом насмерть. – Придется встать в очередь, – вздыхает Донхек, присаживаясь рядом с ней. Присмотревшись, он узнает в наяде близкую подругу Чевон, ту самую, с которой они раньше сбегали гулять и резвиться вдвоем, пока Чевон не отыскала для этого… Марка. – Почему, кстати, ты на берегу? И самое обидное в этом то, что Донхеку Марка даже никогда не приходилось искать. То есть, нарочно. Марк просто был у него – как будто с начала времен. Еще ничего не успело создасться, ни земля, ни вода, ни благословенный солнечный свет, а Марк уже был, – Марк Ли, вечно смеющийся мальчишка из соседнего двора, мальчишка, на которого Донхек нарочно смотрел сквозь ограждающую его от мира людей магическую стену. Границу между ними, бесконечно сложно выстроенную, непроходимую, словно меж двумя враждующими государствами. Донхек думает об этом, пока смотрит на воду. Сидящая рядом наяда молчит так долго, следя за его взглядом, что прозвучавший вопрос прекращает быть актуальным. – Меня зовут Суен, – в конце концов она тянет ему ладонь. Донхек пожимает ее; ледяная, как и должно быть. – Подозреваю, мы с тобой грустим по похожим причинам. Донхек не может четко сформулировать причину, по которой он грустит. В смысле, он суккуб, один из предков дьявола, не достойный тепла человеческой любви, в такую рань сидит на берегу реки в одной лишь пижаме и разговаривает с нимфой, которую знает несколько минут, пока Марк Ли где-то неподалеку, на самом деле, чуть выше (ближе к Господу) на холме с донхековой самой близкой подругой, ему легко и радостно, а Донхеку кажется, будто его этот легкий и радостный смех доносится даже до этого тихого места. Когда Марку плохо, Донхеку плохо тоже. Когда Марку хорошо, Донхеку просто никак. Он называет это цветением первой юношеской любви внутри самого себя, любви, которую его тело само же и взращивает, но одновременно с тем – отвергает, будто бы в приступе аллергии. – Суккуб рассуждает о любви? – вдруг фыркает Суен. – Что за вздор... Донхек понимает, что на самом деле все это время молчал. – Ты можешь читать мысли? – потрясенно обращается он к наяде. – Ты просто слишком громко думаешь, – Суен подвигается ближе к воде и опускает в нее босые ступни по самые щиколотки; Донхек пытается заставить себя не думать ни о чем, но получается – обо всем на свете. – Прошу тебя, умолкни хоть на минуту или иди прочь, пока я тебя не утопила. – Две минуты назад ты хотела заморить меня голодом, – не без усмешки напоминает Донхек, отчаянно пытающийся замаскировать собственные мысли о Марке под что-то более приемлемое. Приемлемое оказывается нежным ровно в той же мере, в которой и колким. Донхек поднимается на ноги, смотрит на Суен сверху, немного небрежно, будто на мелкую ящерицу в траве, и направляется прочь, не сказав больше ни слова. Пруд провожает его так, как и встретил – нетронутой ветром водной гладью и прозрачным кристальным блеском. Так часто бывает после дождя. ; Едва Донхек успевает вернуться домой, начинается первый за сутки дождь. Дверь комнаты захлопывается оглушительно громко, будто кто-то выстрелил из ружья, и Донхек даже на долю секунды пугается этого, – он ведь бежал от укоров матери, от ее воспитательных разговоров, потому что слушать все это сейчас бы просто не вынес. В конце концов – попал из одной ловушки в другую. Комната встречает его широко распахнутым окном, сквозняком, ливнем, что постепенно затапливает подоконник и собирается лужицей на паркете, и спящей на застеленной кровати Чевон. Донхек даже теряется, не зная, куда подойти сначала. Не сводя взгляда с нимфы, он закрывает окно, обходит лужу, а потом останавливается у книжного шкафа, пытаясь вспомнить, что еще не успел прочитать, или хотя бы прочел всего единожды. Приемлемое как продолжало колоться всю дорогу до дома, так колется и до сих пор, плотным вязаным свитером, даже когда Донхек добирается до первой книжки из пятитомника истории происхождения суккубов. В томике загнуты уголки, на множестве страниц в качестве закладок торчат засохшие листья. Донхек, сам не замечая, собирает целый гербарий, но нарочито пропускает все главы про интимную связь суккубов с людьми. Когда он однажды попытался открыть книжку на одной из них и прочесть хотя бы несколько строк, внутри все скрутило отвращением почти болезненным, – скорее даже не к написанному, а к самому себе, к тому, чем он был, хотя не хотел. Бережно обнимая книгу, Донхек подходит к кровати и садится рядом с Чевон, словно собирается почитать ей на ночь, хоть и такой нужды уже нет. Дриада спит крепко, словно мертвая, Донхек даже почти не слышит ее дыхания. Он забирается на кровать с ногами и подвигается к самой стене, упираясь в нее лопатками и усаживаясь так, что Чевон, если бы сейчас проснулась, без труда смогла бы уложить голову ему на бедро. Донхек открывает книжку на главе о физиологических особенностях суккубов (ввиду обилия и разнообразия анатомических фактов и схем она всегда давалась ему несколько сложнее всех прочих) и одним взмахом кисти зашторивает окно, тем самым погружая и без того потускневшую от пасмурной погоды комнату почти в полутьму. ; Чевон просыпается примерно через полтора часа, потягивается и зевает, смотрит на Донхека так, словно ни капельки не удивлена его присутствию; словно сквозь сон чувствовала его рядом все это время. Донхек читать тут же прекращает, но книгу не откладывает, тупо пялясь в узкое пространство между строк и ожидая начала какого-нибудь диалога. Странно, но Чевон, похоже, решает водрузить эту ответственность на его плечи. Так ничего и не дождавшись, она соскальзывает с кровати на пол и подходит к двери, очевидно собираясь покинуть Донхека с его зазубренной от корки до корки энциклопедией самого себя. Донхека это пугает, а потому он жестом проворачивает замок в двери, не давая Чевон возможности выйти из комнаты. Нимфа оборачивается и глядит на Донхека самую малость испуганно, но – спасибо ей – ни капельки не враждебно. Донхек на нее – взволновано. – Ты сказала мне держаться подальше от Марка. Чевон будто бы ждала этого разговора. – Я такого не говорила. – Ты это имела в виду, – вздыхает Донхек, захлопывая книжку и откладывая ее на подушку, где еще несколько минут назад покоилась белобрысая голова дриады. – Ты влюбилась в него и попросила меня не общаться с ним. Тебе страшно, что я могу его увести? Чевон сглотнула. Странно, что она до сих пор так и не сдвинулась с места, продолжая держать ладонь на дверной ручке и глядеть на Донхека через плечо. – А он тебе зачем? Странно, что они обсуждают Марка, будто какой-то трофей. – Незачем, – лжет Донхек. – Я читала эту твою книжку про суккубов, пока тебя не было, и главы о том, что вы обычно делаете с людьми, тоже читала, – Донхек не читал, – я боюсь тебя, – Чевон говорит это просто, как выдох, и в голосе ее даже ничего не дрожит. Донхек отчетливо ощущает обиду, которая его душит. Он снова взмахивает рукой, и дверь комнаты перед Чевон отворяется настежь. – Дождь закончился еще час назад, – просто чеканит он, удивляясь, как дриада до сих пор просто не выпорхнула в окно. – Иди. Уже ступив за порог, Чевон вдруг замирает в нерешительности и еще раз смотрит на Донхека, обернувшись. – Я не хотела тебя обидеть. «Но ты обидела», – думает ей в догонку Донхек, когда с тихим скрипом закрывается дверь. Какое-то время просто глядя на книжку, все так же лежащую рядом, он в конце концов снова тянет к ней руку и открывает ровно на странице, не тронутой его собственными карандашными пометками, зато облапанной пальцами Чевон, испачканными липким абрикосовым джемом. Донхек кусает костяшки, начиная читать. В книге подробно описаны стадии физического и психологического влияния суккуба на человека, процесс поглощения суккубом человеческой энергии во время непосредственного слияния, некоторые этапы даже сопровождаются иллюстрациями. Донхек отважно листает страницу за страницей, но читает рвано, порой перескакивая через целые строчки, а взгляд его бесцельно фокусируется на размашистых черно-белых рисунках. Маленький, еще пока едва-ощутимый комочек тошноты подкатывает к горлу, и Донхек сглатывает его, пока не дочитывает до конца. После этого он снова откладывает книгу, сползает на кровать, несуразным маленьким жуком перекатывается на живот и прячет лицо в подушке, не зная, готов ли расплакаться прямо сейчас. Он душит слезы практически на полпути, не позволяя им смочить мягкую ткань кремовой наволочки, а сам просто переводит дыхание и лежит так какое-то время, неподвижно, осмысливая все, что уже успело произойти за сегодняшний день, а параллельно с этим – обрывистыми кадрами – все, что происходило эти долгие двадцать лет. ; О Марке Донхек знал немногое, да и то – лишь слухи, которые пускали по деревне; большую часть он узнавал сам, из наблюдений, подслушанных разговоров, он собирал Марка по кусочкам, как разорванную в порыве ярости фотографию. Цельная картинка в донхековой голове складывалась красивая и недоступная, а Марк весь был каким-то недостижимым небесным светилом. Донхек рос, думая о нем именно так. А что касается фактов… он действительно не ведал практически ничего. Рассказали, что Марк был сыном пастора, но вроде как, не родным; что случилось с его собственными родителями – тайна, покрытая мраком. Марк не любил распространяться о себе, о своем прошлом и настоящем – создавалось впечатление, будто он жил лишь в ту секунду, пока ты видел его, но, стоило тебе отвернуться, он исчезал, как мираж в пустыне. Иногда Донхеку казалось, что Марк вообще всегда был его выдумкой, иллюзией слишком красивой, чтобы и в самом деле существовать в реальности. Но Марк так или иначе всегда давал знать о себе, и странная трепетная боль, которую он из разу в раз причинял Донхеку, тоже была абсолютно осязаемой и настоящей. И если бы ее можно было сравнить, например, с разбитыми коленками, то Донхек всегда поднимался, даже не отряхиваясь, и двигался вперед снова и снова, следя, чтобы Марк Ли за их магической изгородью никуда не исчез. Ни к кому не сбежал. ; Долгое время Марк сбегал исключительно к Богу. Он был эдаким своеобразным другом, с которым можно было поговорить, хоть он никогда и не отвечал. Но Марк был достаточно независимым, когда дело касалось молитвы, и очень скоро даже начал проявлять инициативу, самостоятельно становясь в коленопреклонную у кровати, прежде чем матушка или отчим заходили напомнить об этом. А со временем у Марка и вовсе появился друг, который стал отвечать на его молитвы вместо Бога. – Эй! – Со Енхо врезался в него в толпе на ежегодной ярмарке, он говорил несколько грубее, но на вид был таким же шестнадцатилетним, как Марк. Потерянным и несмышленым, но ярко горящим всем неизведанным. – Смотри, куда идешь. Марк посмотрел: под его ногами в истоптанных сланцах был песок и щебенка. Взгляд незнакомца напротив смягчился за долю секунды, и Марк почти ощутил, что они могли бы стать друзьями. Они стали. С появлением Енхо Марк как-то внезапно даже для самого себя осознал, что покорная молитва на самом деле никогда не была его вершиной блаженства. Они гуляли, смеялись, ходили вместе рыбачить и прыгать в реку с тарзанки, первый раз попробовали пиво и сигареты, слушали музыку на разбитом стареньком плеере, и со временем одиночество, за долгие годы укоренившееся в Марке, как-то, пожалуй, ослабло, а со временем и вовсе сошло на нет. Марк ничего не знал о Енхо, но это не сильно его беспокоило. Марк никогда не спрашивал, у Енхо никогда не появлялось обязанности ответить. Они просто смеялись вместе, провожая закат на клочке выжженной земли в большом июньском поле, и Марк впервые за всю свою жизнь действительно чувствовал, что Бог ему отвечал. Наивность Марка в конце концов привела его к тому, что в день, когда Енхо исчез без вести, он понял, что слишком многое не успел узнать. Ничего не рассказал, ни о чем не спросил, не вытащил из себя, будто мякоть, все, что так долго чувствовал. И стало поздно. Марк спрашивал о Енхо у соседей, у простых прохожих, звонил ему каждую ночь, наталкиваясь лишь на длинные гудки, и даже устроил несколько вылазок в лес в надежде отыскать хотя бы его следы. Енхо был ветреным, и никто ничего о нем не знал. Создавалось впечатление, будто он сам не помнил, в чьей семье родился и откуда пришел. Марк понял, что не знал даже его адреса. Он не запомнил ничего, кроме имени, возраста, шрама на подбородке, и того чувства, которое он испытывал, всякий раз глядя на Енхо с высоко запрокинутой головой. Действительно. Стало поздно. Но Марк с потерей не свыкся – не смог. За каких-то четыре года он похоронил и родную матушку, и отчима, с которым их ничего не связывало, но по неясной причине Марк все равно умудрялся скучать. Он остался наедине со своим тихим домом, небольшим наследством и окраинной церквушкой, за которой по привычке все равно продолжил ухаживать, даже когда туда перестали приходить. Марк пережил все это, а Енхо так и не вернулся, никак и ничем о себе не напомнил. Молясь, Марк нагло позволял себе попросить хотя бы об одном-единственном знаке от Енхо, но все его молитвы были лишь плевками в потолок. Собственная вера стала для Марка обузой, ему начали сниться кошмары. Казалось, смысла в жизни осталось не более, чем в ее отсутствии. Марк думал, что не дотянет даже до своего двадцать первого августа. ; Он ошибался. ; Белобрысая незнакомка осторожно касается его рук, так, словно она Марка – всего Марка – до колотящегося сердца боится. Марк смотрит на нее и почти ничего не чувствует, но отчего-то внимательный взгляд ее больших глаз заставляет его улыбнуться, случайно выронив сигарету прямо под ноги. Чевон – ангельское создание, она совершенно точно не кажется земной, так что в какой-то момент Марк даже думает, что она – очередной плод его воображения, отравленного тупым одиночеством. И, вслед за Енхо, Чевон исчезнет так же внезапно, как появилась. Марк не поймает даже шлейфа ее прозрачного платья. Они лежат на кровати и Чевон нежно перебирает его пальцы в своей теплой мягкой ладони. Марк чувствует легкие, почти неощутимые покалывания в каждой точке соприкосновения. У него едва-едва что-то трепещет в грудной клетке, будто он случайно вдохнул крохотного мотылька; заставляет сглотнуть и вздрогнуть. Не проходит. – Ты точно никуда не уйдешь? – шепотом спрашивает Марк у Чевон. – А я должна? – мгновенно раздается в ответ. Марк пожимает плечами. Нет, не должна. Но я все равно не могу перестать бояться. Может, я тебя выдумал. Что если я прямо сейчас говорю сам с собой? Я сумасшедший. Меня уже однажды покинул человек, в которого я был влюблен, и я так не хочу, чтобы это повторилось с тобой. Марк закрывает глаза и распахивает их снова. Все становится яснее и четче. – Хочешь за меня замуж? Чевон вздрагивает и приподнимается на кровати, растерянно глядя на Марка через плечо. Избегая ее взгляда, Марк снова сглатывает и зажмуривается, пытаясь отогнать подальше мысль о том, какую страшную ошибку он совершил. Может, одиночество лучше всего на свете. – Тебе не нужно быть одиноким, – словно прочитав его мысли, шепотом отвечает Чевон, и Марк расценивает это как «да». Они почти целуются, словно чтобы закрепить неозвученную договоренность, но в самый последний момент кто-то вдруг стучится в двери, и Марку – невесть отчего – отлегает. Он распустившимся цветком оставляет Чевон на кровати и, босой, выходит из комнаты. ; Впервые за почти пять лет у Енхо в голове – настоящая каша. Момент, в котором он замирает, – в какой-то мере комичный. Планов нет ни на завтра, ни на послезавтра. Вчера ничего не случилось. А сегодня ночью была долгая дорога. И прямо сейчас перед ним – маркова дверь, которая не отворится, если Енхо так и продолжит на нее смотреть. Вокруг мирно раскинулось лето в самом своем соку. Ветер – слабый, бесшумный, где-то высоко-высоко, и ниоткуда не слышно ни шороха. А у Енхо надсадно бьется сердце, ведь он совсем не знает, как объяснить, где его носило все это время. И как спросить, что успело случиться, и почему в этом дворе так непривычно тихо, он – тоже – не знает. Он не знает ничего, кроме собственного имени, когда три раза стучит сбитыми костяшками по темному дереву. Смахивает со лба отросшие волосы, прячет руки за поясницу, затаивает дыхание и принимается ждать, бесшумно, с повиновением, пока не слышит за дверью тихий звук хорошо знакомых шагов. Марк открывает, и в момент, когда они с Енхо встречаются взглядами, маркова рука соскальзывает с дверной ручки и безвольно повисает вдоль тела. – Привет, – в голову не приходит ни единого слова, которое звучало бы хоть на толику лучше.