боготворительность

Из-за того, что Донен уже довольно долгое время живет в подвале, практически не видя и не чувствуя солнечного света, к холоду и сырости он успел привыкнуть. Он греет самого себя – греет магией, когда становится совсем невмоготу, но большую часть времени он просто переживает, как обычный смертный человек. Он не думает, что заслужил большего, да и без Тэена все это волшебство лишается всякого смысла. Никто не посещает Донена просто так, никто не разговаривает с ним, стремясь узнать, как у него дела. К нему приходят лишь за какой-то книжкой, сборником заклинаний или рецептов зелий, но без причины, увидеть его и поговорить ни о чем – никогда. Донен и существует, и нет. У него больше нет окон, возле которых можно было бы левитировать, глядя на безграничный светлый мир снаружи. Ему не с кем создавать семью, да и семьи ему, если честно, не хочется. Так странно для эльфа, одного из самых любвеобильных существ на Земле. По Тэену Донен не особо тоскует – то есть, он убеждает себя, что нет. Смерть – это вообще штука относительная, особенно для эльфов. Донену, как бы он ни проживал свой остаток, хочется верить, что Тэен покорно ожидает его на другом берегу этой бесконечной буйной реки. Впервые за несколько месяцев в его прогнившую подвальную дверь раздается короткий стук. Донен даже не реагирует поначалу – только переворачивается на кровати и прячет голову под подушкой, – но стук становится настойчивее и чаще, почти как биение чьего-то сердца, так что Донену приходится подняться и, раздраженно покряхтывая, направиться к двери. За ней оказывается тот, кого он меньше всего ожидает увидеть. – Вон отсюда, – Донен даже не хочет на него смотреть – тут же отводит взгляд и собирается захлопнуть дверь, но Донхек придерживает ее ногой и пролезает лицом в тонкое отверстие. – Я не хочу тебя слушать, с какой целью бы ты ни пришел. Уходи. – Меня послали за книжкой по латыни, – голос донхеков совсем не кажется напуганным, а глаза у него – заинтересованные, немного ошарашенные, хаотично бегающие по комнате за доненовой спиной. – Пожалуйста? – в конце концов выдает он, когда их взгляды вновь пересекаются. – Это для Ренджуна?.. Последнее Донена кое-как убеждает. Он ведь Ренджуна любит, как свою кровинушку, хоть и видит его разве что по праздникам. Донен вздыхает и, веля Донхеку подождать, отходит к своему стеллажу. Приходится порыться несколько минут, и когда он оборачивается в обнимку с толстым пыльным фолиантом, Донхек уже проникает в подвал и стоит прямо под одинокой мигающей лампочкой, заинтересованно рассматривая паутину по углам. – Я не разрешал тебе входить, – хмуро бормочет Донен, но шагу ближе не делает. – Я знаю, – отбрасывает Донхек, а взгляд его – где-то в письменном столе, разложенных на нем книгах, тетрадях и отдельных исписанных бумажных листах, чернильнице, кружках и мисках для зелий, сигаретах и пепельнице. – Почему ты сюда перебрался? – Чердак протекает, – отбрасывает Донен и подходит ближе, хлопком по груди отдавая Донхеку учебник, почти больно – нарочно. – Это все? Тогда уходи. Они оба знают, что это не все, что между ними еще целые поэмы и эпопеи невысказанных слов, но пока что ни один не может зацепиться, решиться, и в итоге они дерутся взглядами, царапают ими друг друга, будто бродячие кошки. Донхек благодарно кивает и, трепетно прижав к себе книгу, пятится к выходу. Донен закрывает за ним двери на все замки, с разбегу прыгает на кровать и прячет лицо в подушке, беззвучно крича. Так много всего в Донхеке напоминает ему Тэена, и ничего из этого не оказывается истинным. Возможно, Донен тоскует сильнее и чаще, чем говорит об этом. ; «Хочешь за меня замуж?» Марк обронил это так внезапно, беспечно, в какой-то мере даже нелепо, он сказал то, что на самом деле не имел в виду, но теперь уже слишком поздно забирать все обратно. Марк холоден, он сохраняет нейтралитет, маскирует собственные чувства, бетонирует их, но все равно дает знать Чевон, как нуждается в ней рядом. Как нуждается хоть в ком-нибудь рядом после стольких лет (вроде и немного было, но достаточно, чтобы почувствовать) пережитого одиночества. А потом появляется Енхо, возвращается Енхо, и Марк топчется по обломкам всего, что разрушилось, превращая их в осколки, щепки и, в конце концов, – в пыль. – Где ты был? Что случилось? – один его вид заставляет Марка трепетать, но уже не от любви, а скорее от неожиданности, шока, почти граничащего со страхом. Марк действительно успел свыкнуться с мыслью, что он, скорее всего, уже никогда не увидит Енхо (а в кармане даже не осталось его фотографии на память), он позволил этому убеждению впитаться в себя, остаться шрамом от ножа на запястье, татуировкой меж разлета ключиц, а потом. – Я путешествовал, – Енхо опрокидывает рюмку соджу, зажевывает редисом, у Марка все внутри чешется и болит, ему не хочется ни алкоголя, ни сладостей, ни собственной жизни даже, а хочется только – влепить Енхо пощечину, хорошую такую, звонкую, чтобы прямо ладонь обжечь. – Слишком много всего рассказывать, так что я лучше просто промолчу, – самая дурацкая тактика, которая, тем не менее, окунает Марка лицом в ледяную воду и дает понять, насколько чужими они с Енхо успели стать друг другу. – А ты как? Не подумав даже, Марк выпаливает, будто в отместку: – Я женюсь. Какое-то время они молчат, и, будто почувствовав, что молчание это срочно необходимо нарушить, на кухню спускается Чевон. Она, как ни в чем не бывало, садится рядом с Марком, припадает щекой к его плечу и заинтересованно, как ребенок, рассматривает Енхо. Енхо изучает ее в ответ так, как он всегда умел, – с осторожностью, которую без труда можно спутать с презрением, – особенно, если ты слишком раним. Марк следит за Енхо беспрерывно, куда бы он ни взглянул. Чевон на плече кажется пекучим ожогом, обузой, непосильной ношей, но Марк все равно продолжает что-то любить в этой надоедливой тяжести. И слова «любить» он тоже пугается, будто огня. Когда-то произнести его перед Енхо было одновременно самым простым и самым сложным на свете. Сейчас Енхо сидит напротив, и Марк его не узнает, но он думает, что так и нужно. Что все идет по плану. Они допивают соджу, говорят о всяком, ходят вокруг да около, никакой конкретики, а Марк, если совсем уж честно, больше смотрит и запоминает, ведь неясно, в какой момент Енхо решится исчезнуть в следующий раз. Он почти не меняется – привычки у него все те же, улыбка прежняя, шрам на подбородке, олдскульно зачесанные на одну сторону волосы. Енхо говорит, что поселился неподалеку, и зовет их с Чевон в гости. Марк отвечает, что они обязательно придут, только сам он не чувствует, будто сможет на это решиться. Он очень долго не отпускает Енхо, тянет его к себе всеми силами (один перекур, второй, третий), задает ему глупые вопросы, смотрит на него, слушает его смех и не понимает, что чувствует. Проскальзывает некий скептицизм – возможно, Марк даже осуждает самого себя за то, что мог что-то испытывать к этому человеку. Они стоят на крыльце, медленно заходит солнце, день угасает незаметно, а времени Марку все мало и мало. Он думает, что ему стоит вернуться к молитвам. Возвращается он пока что только к Чевон. Они засыпают в обнимку на кровати, не целуются и не разговаривают, а у Марка перед глазами – беспрестанно лицо Енхо, такое же красивое и юное, как в тот день, когда они врезались друг в друга на ярмарке. ; С Донхеком Марк обычно видится у пруда, и когда они случайно пересекаются на неровной дороге, ведущей в центр поселка. У Донхека в руках – вечно какие-то угощения в плетеной корзинке, печенье, конфеты, неясные листья и травы, которые он носит то ли для самого себя, то ли для птиц, то ли для кого-то еще. У Марка – либо сигареты, либо корзинка с бельем, либо список покупок, с которым он плетется на местный рынок, либо вообще ничего. Они общаются так, как общаются соседи, и Марк находит в Донхеке какой-то необъяснимый уют, перманентную привязку к дому, и донхекова улыбка странным образом успокаивает его так, как не успокаивает ни одно лекарство на свете. Когда в их очередном повседневном разговоре Марк мельком упоминает о том, что собирается жениться, Донхек весь как-то потухает, поникает и прямо даже скукоживается, – взглядом бегает по песку, траве и щебенке под их ногами, понимающе кивает, что-то неразборчиво мычит и бормочет. Марк думает, что он еще ребенок, несмотря на то, что они ровесники, и находит в этом что-то необъяснимо очаровательное. В конце Донхек одаривает его улыбкой, лепечет что-то о том, что ему уже пора бежать, и летней бурей проносится мимо. Марк, не перебаривая себя, оборачивается и смотрит ему вслед – в лопатки, вероятно до сих пор исколотые длинными шипами от рубиново-алых роз в его саду. ; Донхек переворачивает целый дом вверх дном. Он носится по лестнице вверх и вниз, перевешивает и меняет местами картины, умудряется разбить несколько тарелок и кружек, пока моет посуду, а закрывшись в комнате и вовсе протяжно долго воет, вдавив в подушку лицо. У него внутри разгорается пламя, которое он ненавидит по двум главным причинам. Первая: оно из-за Марка Ли. Вторая: оно такое сильное лишь потому, что имеет дьявольское происхождение. Донхек ненавидит все дьявольское в себе. Тэен погиб, но до последнего пытался искоренить, вымолить, вычистить из донхековой магии все, что не было чистейшим светом. Как оказалось, света в Донхеке было, возможно, на один маленький фонарик или светлячка-калеку, но с тэеновой помощью даже этот несчастный огонек стал сильнее и ярче и прямо сейчас больно выжигал изнутри. Марк Ли женится. Марк Ли женится. Марк Ли женится, и Донхек даже не успевает рассказать ему, что помнит, какие на нем были смешные красные подтяжки в две тысячи пятом, когда он сам с собой играл в песочнице в саду. Все неправильно, и Донхек ест самого себя, а еще он в гордом одиночестве, ведь Чевон, очевидно, не приходит – боится. Действительно: наверное, слухи отчасти верны; наверное, Донхек и правда чудовище, бояться которого – правильно и нужно. Даже он прямо сейчас боится самого себя и всего, что чувствует. Тем не менее, произошедшее кажется необратимым, и принять свою судьбу – самое правильное, что Донхек может сделать прямо сейчас. Конечно, он этого не делает. ; Двери церкви распахнуты настежь, когда Донхек приходит туда в следующий раз в до треска сухое (так непривычно после недели почти беспрерывных дождей) воскресенье. Даже издали Донхек созерцает ровные ряды скамей, развешенные повсюду иконы и свечи, и ему становится дурно. Как Марк переживает это все изо дня в день? Как оно может дарить ему спокойствие, а не вгонять в бесконечный зудящий страх? Донхек собирался, как обычно, снова влезть на дерево или спрятаться за ним, понаблюдать за Марком издалека и молча, но у него не получается, – Марк замечает его, замечает и смотрит удивленно, а потом приветливо и сдержанно машет рукой. Они медленно подходят друг к другу и останавливаются посреди тонкой тропинки, расчерчивающей церковный дворик, – красиво, как в кино, а Донхек об этом даже не задумывается. У него от близости церкви (или от близости Марка) начинает страшно колотиться сердце. – Ты за мной следишь? – в шутливой манере спрашивает Марк. Донхек хочет ответить, что да, да и уже почти двадцать лет, но он только сдержанно улыбается и под чужим пристальными взглядом – сокрушается, решаясь сказать правду. Он боится заходить в церковь. – Я боюсь заходить в церковь. – Почему? – Марк не выглядит удивленным – выглядит, скорее, как человек, который эту фразу слышал уже сотни раз. – Мне некомфортно, – пожимает плечами Донхек, и гораздо больше всего таится в этих словах, чем произносится на самом деле. – Мне кажется, это не для меня? – Зайдешь со мной? – без дальнейших расспросов предлагает Марк и протягивает ему доверительно раскрытую ладонь. Донхек долго пялится на неровные линии, проведенные по ней витиеватыми тропинками, едва проглядывающие вены и полупрозрачные шрамы от царапин. Марк ждет, он смотрит из-под темной челки, и в его глазах такое спокойствие, которому практически невозможно сказать «нет». Но Донхек говорит. – Я не могу, – качает отрицательно головой и прячет руки за поясницу. Вокруг кустится, зеленеет и плодоносит лето, воздух тяжелый и горячий, но по бесшумному церковному дворику тут и там гуляют тени древесных крон, и Донхек впервые за долгое время чувствует себя здесь в осязательной и почти зримой безопасности. Зримой – потому что в расслабленном взгляде напротив. – Как скажешь, – Марк пожимает плечами и убирает ладонь, и только в этот момент Донхек начинает жалеть о том, что даже не попытался. Они присаживаются на неровную скамейку у самого подножия церковной лестницы. Марк закуривает. Донхек меж бедер сжимает ладони и дышит чужим дымом полной грудью, не отворачиваясь и не щурясь. Они – рядом, они такие взрослые, и тот Донхек, наблюдавший за Марком, который едва научился ходить, тогда не мог и представить, что однажды доживет до подобного момента. Память у суккубов – исключительной кристальной ясности, Донхек помнит практически все, что успел пережить, вплоть до секундных деталей. – Все так странно, – выдыхает Марк вместе с дымом, который каким-то образом делает плотный летний воздух еще тяжелее. – Да, – соглашается Донхек, пускай и не знает, о чем конкретно он говорит. Он поднимает взгляд и смотрит в неровный, прогнивший забор, ограждающий церковь от домов по соседству, разглядывает вишню из чужого двора, вишню, чьи ветви свесились на эту сторону и разбросали ягоды по ухоженной клумбе. Марк здесь все делает сам – кажется, просто потому, что ему некуда деть всю заботу, накопившуюся в нем за долгие годы одиночества. Опять же – Донхек не знает о его одиночестве почти ничего, но каким-то удивительным образом ощущает его на себе. Быть может, они и правда привязаны, и это уже необратимо. И Марк об этом не знает. – Как думаешь, – Донхек, которому нужен был лишь повод снова взглянуть на Марка, вздрагивает и внимает с предельной осторожностью, – есть ли какой-то толк от того, что я уже почти двадцать лет молюсь? Меня хоть кто-нибудь слышит? Донхек пожимает плечами. Он никогда не молился – он не умеет. В их доме немного другие правила, и обращаются они обычно не к какому-то иллюзорному божеству, а, к примеру, к лесным или полевым духам, а еще – к праху усопших эльфов. Донхек, когда совсем никого нет рядом, всегда разговаривает с Тэеном. Тэен отвечает ему ветвями фруктовых деревьев, бьющими по стеклам, падающими с полок книжками, скрипом форточки. Как Марку отвечает Бог и отвечает ли вообще, Донхек может лишь догадываться. – Когда свадьба? – он старается звучать максимально незаинтересованно. Марк повторяет его жест, пожав плечами и отвернувшись, раздавив сигарету о край скамейки. Донхек спросил бы об этом у Чевон, но она уже которые сутки совсем не навещает его. Боится его гнева? Донхек если на кого и гневается, то только на самого себя. За то, что он опоздал и изначально все сделал неправильно. – Она тебе сказала что-нибудь о себе? – осторожно уточняет Донхек, хоть и осознает, что ступает по тонкому льду. – Кто она такая и откуда? Познакомила с семьей? – Она сирота уже несколько лет, как и я. По сути, у нас нет никого, кроме друг друга. Донхек понимающе кивает и отводит взгляд. До него, конечно, дошли слухи о смерти их единственного пастора еще несколько лет назад, но неужели у Марка тогда больше никого не осталось? Это как-то неправильно, думает Донхек. В их магическом мире даже существа совершенно противоположные порой умудряются стать друг другу настоящей семьей. Вот как они с Тэеном. Может, они и вовсе не сблизились бы настолько сильно, родившись Донхек эльфом. – Придешь? – уточняет Марк, глядя Донхеку в висок. – Мне больше некого позвать. Нервно кусая губы, Донхек все равно кивает, хоть и все его нутро кричит о том, как неправильно и больно это будет. Он оказывается на перепутье: с одной стороны, брак нимфы и человека обрекает последнего на вечные страдания, а с другой – уже слишком поздно отступать, ведь если Марк откажется от своего решения и разобьет Чевон сердце сейчас, она обязательно отомстит, и отомстит так болезненно, что не спасут даже самые сильные эльфийские чары, которыми Донхек, ко всему прочему, не обладает. Возможно, ему стоит просто позволить всему идти своим чередом. Возможно, его сердцу из хрусталя изначально суждено упасть и разбиться вот так нелепо и рано. – Я могу стать «кем-то», – вдогонку своему кивку озвучивает Донхек. Впервые за весь их разговор на марковом лице расцветает секундная, практически ничего не выражающая улыбка, но Донхек успевает почувствовать ее так остро и живо, что нечто (не)человеческое у него внутри тотчас откликается и начинает почти болезненно щемить, – наверное, сердце. – Спасибо, – еще говорит Марк, и прежде отрывистая боль у Донхека внутри сливается в полноценную и неутихающую. – Тогда… знаешь что? В следующую субботу. Я решил. Чем скорее – тем лучше. Донхек, соглашаясь, кивает и отдаленно, почти подсознательно понимает, что ему осталась неделя. Что у него есть еще целая неделя, чтобы сделать все, на что он не решался долгие двадцать лет.