flashback
День не задался с самого утра: Тэен случайно переместил себя в запертый снаружи подвал, оттачивая телепортацию, разбил несколько цветочных горшков, тренируя телекинез, уронил на чистые брюки жирный кусок пирога за завтраком, а еще несколько часов подряд успокаивал Донхека, который не мог прекратить дрожать от страха, случайно увидев у мальчика по-соседству (кажется, Марка) рассеченные в кровавое месиво колени. – Почему нельзя направить на него заклинание исцеления? – недоумевал Донхек, без конца ворочаясь на кровати и нервно комкая одеяло в ладонях. – Ему же больно! – Я бы хотел ему помочь, но не могу по двум причинам, – осторожно объяснил Тэен. – Во-первых, стена Донена не пропускает никакую магию в наружный мир. А во-вторых, даже если я смогу выбраться в соседний двор и применить магию исцеления, твой друг очень удивится, когда его добротно изувеченные колени станут новенькими за долю секунды, – не стремясь себя оправдать, Тэен заботливо и осторожно положил ладонь на плечо Донхеку, который отвернулся к окну и сам себе что-то неразборчиво бормотал. – Извини, но… я рискую башкой. На самом деле, его собственная башка не очень-то и волновала. Тэен больше боялся за остальных обитателей их дома, а за Донхека – в особенности. Он так не хотел ему беды, так не хотел ему боли. Тэен единственный видел, что в Донхеке невинности и чистоты было в десятки раз больше, чем у всей эльфийской знати вместе взятой. – Ладно, – Донхек шмыгнул носом так, будто ничего не было ладно, и к Тэену не повернулся. – Тогда… само заживет? – Само заживет, – кивком согласился Тэен и приободряюще улыбнулся. ; Со временем заживают марковы колени, но не заживает донхеково сердце. Чем меньше дней остается до свадьбы, тем сильнее все меняется местами, превращается в какой-то бардак и валяется на полу, раскуроченное, грязное, никому не нужное. Донхек выносит и выносит собственные чувства на свалку, а меньше их не становится. – Старый друг моего отца, пастор из соседнего поселка, согласился обвенчать нас с Чевон, – они снова сидят за столом у Марка на кухне, тихо и как-то болезненно шумит и трещит старенький холодильник. Напротив Донхека – некий Со Енхо, с виду – тот еще добряк, только очень уж скромный и грустный какой-то, с улыбкой нисходящий до одного лишь Марка. Сам Марк – кладет сцепленные в замок ладони на холодное, отполированное темное дерево стола и смотрит куда-то туда же. С сомнением. Вопросом. В ожидании. – Где она?.. Донхеку даже не нужно оборачиваться – он чувствует Чевон лопатками, слышит, как она заходит в дом, как скользит по паркету, как останавливается прямо за его спиной и какое-то время не движется, а после подходит к Марку и целует его в щеку. Донхек не видит, но слышит, – и этого ему вполне достаточно. – Извини, – запыхавшись, дриада роняет себя на свободный стул, который до этого отделял Донхека от Марка. – Я не следила за временем… вы уже успели что-то решить?.. Нарочно не глядя на нее, Донхек все равно несколько напрягается. Они с Чевон не разговаривали уже больше недели, и это время стало натянутой струной, которая вот-вот – и оборвется. Ее прочность – только вопрос времени, а Донхеку, как кажется, уже и терять нечего – потерял любовь, потерял подругу, кто у него остался? Что у него осталось? Огромная тонна груза ответственности на плечах и бесконечная скорбь в сердце. А от Чевон еле ощутимо пахнет магией, – Донхек без труда различает и узнает этот запах, в следующий момент прокладывая практически точный маршрут путешествий нимфы в собственной голове. ;flashback
Суен, будто Ариэль из сказки, на берег целиком не выходит, а, частью тела оставаясь в пруду, укладывает голову на твердый, истоптанный человеческими ногами песок и торчащие из него булыжники. Она не ждет и не надеется, но в какой-то момент все равно слышит, – Чевон семенит вдалеке, откуда-то из леса, запахом хвои и недавно прошедших дождей. Подбегает близко-близко и садится рядом, окуная в теплую воду босые ступни. – Прости, – улыбается, растрепанная, взмокшая, сияющая. – Так много стало дел... Суен ничего не говорит, а просто понимающе кивает и любуется ею – любуется и любуется, пока может. Даже не замечает, как вся боль внутри ненадолго заглушается неким однозначно более сильным чувством. – Гоняешься за сатирами? – в шутливой манере предполагает Суен. Растерявшись, Чевон молчит и сбивчивым взглядом бегает по ее лицу. – Нет, я… я, вообще-то, замуж- – Я знаю, – спокойно обрывает ее Суен и прикрывает глаза, медленно выдыхая. – Знаю... Они снова отмалчиваются, шумят только ветер, кроны, пролетающий в небе самолет, идущий на посадку на аэродром неподалеку, человеческие голоса вдали; Суен, чтобы громко не закричать, берется пускать цветки лотоса по воде, – без посторонней помощи они сиянием возникают из воздуха и распускаются сами по себе. – Как красиво, – шепотом выдыхает Чевон. Суен ни горячо, ни холодно. Она устало поднимает глаза, – еще один лотос распускается в чужих блондинистых волосах, у самого виска. Чевон вздрагивает и тут же касается его рукой, нерешительно поглаживая лепестки. «Это ты красивая», – хочет сказать Суен, но молчит. – Помнишь, как я пообещала тебе, – взглядом – снова в булыжник, торчащий острой стороной прямо перед лицом, – что умру, если ты умрешь? Они в очередной раз резвились в воде, обрызгивая друг друга с ног до головы, Чевон просто смеялась и, кажется, не думала вообще ни о чем, но в Суен весенними почками набухало, пробивалось и прорастало определенное намерение. Она так хотела признаться в любви, но ни слова тогда не сорвалось с ее губ, кроме. – Помню. Немного отлегает. Помнит. – Как думаешь, – Суен немного склоняет голову набок, – я тебе солгала? Чевон отвечает совсем не так, как от нее можно было бы ожидать. – Я не хочу умирать, – и эта фраза говорит гораздо больше, чем все, на что Суен украдкой надеялась. Она понимающе кивает. Песок под щекой обжигает кожу почти болезненно, а потому Суен медленно сползает обратно в пруд и ныряет с головой под воду, охлаждаясь и одновременно очищая мысли от тоски, которой они пропитались уже насквозь. Когда она выныривает, Чевон на берегу нет. Суен так хотела хотя бы еще раз увидеть ее напоследок, но не получила даже этого. Она так и остается стоять по пояс в воде, с влажной пеленой, застилающей глаза (наяды не плачут), с беспомощно повисшими вдоль бледного тела руками. А в это время по дороге к маркову дому Чевон, задыхаясь и почти срываясь на бег, поспешно комкает в ладони кремовый лотос и выбрасывает его в траву. ; – В этой рубашке еще мой отец на маме женился, – Марк застегивает ряды пуговиц на манжетах, поправляет уголки воротника, долго смотрит на себя в зеркало: строго, скептично, немного даже осуждающе. Донхек за его спиной – восхищенно, влюбленно, – и даже не стесняется этого. – Только мне она почему-то кошмарно не идет. Донхек осторожно приближается, обходит Марка немного слева и останавливается рядом, помещаясь в узкое зеркало во весь рост лишь частично. От Марка пахнет каким-то одеколоном: очевидно не очень дорогим и оттого – душным, цветочным, почти приторным; Донхек не морщится и не отворачивается. Осмелев, он кладет одну ладонь Марку на плечо, задумчиво разглаживая ткань белой рубашки. Марк взглядом перехватывает его руку в зеркале, внимательно следит за плавным движением пальцев, приоткрывает губы, будто что-то хочет сказать, но смыкает их снова и покорно молчит. Донхек надеялся, что он будет молчать. Кажется, все складывается в идеальный момент для поцелуя, пока еще позволено, и у Донхека снова начинает трепетать внутри это страшное чувство, какая-то не то щекотка, не то чесотка (может, магия?), и он убирает обе ладони за спину, до боли сжимая их в кулаки. – Что думаешь? – Марк вопросительно вскидывает одну бровь. А что Донхек может думать? Если он попытается открыть рот сейчас, все его слова сольются в один бесконечный поток восхищения, любования, по-подростковому глупых признаний. Марк стоит рядом, он несколько выше, но Донхек почти никогда этого не чувствует. Марк стоит рядом, он пахнет резко, но достаточно приятно, он побрился, выспался, перестал грызть губы в мясо, а тоски на его лице не убавилось. Донхек не знает, что сказать и сделать, чтобы Марк почувствовал себя счастливым. Наверное, это просто не в его магической компетенции. – Тебе идет, – он говорит так лаконично, как только может, хотя в собственном воображении уже комкает эту маркову рубашку в дрожащих ладонях, расстегивает пуговицу за пуговицей и целует чужую, почти платиновую кожу, – как солнце, – где видит. И где Марк разрешает. – Думаю, Чевон понравится. Они оба замолкают, Марк согласно кивает, но дышит как-то противоречиво – тяжело, шумно, все равно что революционно, Донхек даже на мгновение вздрагивает, пугаясь его хмурого взгляда в зеркальном отражении. – Чевон хочет мне что-то сказать перед свадьбой, – на этих словах донхеково сердце пропускает удар. – Позвала на свидание. В пятницу, – Марк, выворачивающий и мнущий в ладони исстрадавшийся рукав рубашки, недоверчиво смотрит на Донхека. – Не знаешь, что случилось? Донхек сглатывает. Знает. По крайней мере, догадывается. – Понятия не имею, – кажется, ложь прямо Марку в лицо станет очередной из ряда причин его бесконечной ненависти к самому себе. – Но это точно что-то хорошее, правда ведь? «Правда ведь?» – мысленно спрашивает он еще и у самого себя. Марк не отвечает, даже не пожимает плечами растерянно. Донхек смотрит ему в шею, в мишень из маленькой родинки под линией челюсти, и как будто складывает несуществующую головоломку. Насколько больно ему будет, если прямо сейчас он даст Марку просто уйти? И какова вероятность, что он хоть однажды простит себя за это? – Марк? Тот, отойдя, оборачивается уже в дверях. С нижнего этажа приглушенно слышатся голоса Енхо и Чевон, которые оживленно что-то между собой обсуждают. – Да? – А ты мне друг? Зеркало видит лишь донхеков профиль, но и тот – полный отчаянной надежды на положительный ответ. – А ты мне? – Марк вскидывает брови, одной ладонью нервно забираясь под собственный расстегнутый воротник и потирая шею. «Уже столько лет». – Я хотел бы им быть, – честно отвечает Донхек. Хотя бы просто другом. Марк роняет непринужденную усмешку – отколовшимся куском айсберга прямо на пол между ними, в это ничтожное расстояние размером с целую Атлантику, – и говорит: – Тогда ты и есть. Донхек почти отвечает спасибо, но обходится лишь ответной улыбкой. Только так он позволяет Марку уйти прочь спокойно. ; В пятницу Донхек целый день не находит себе места, хотя его пытается всячески отвлекать Ренджун, которому нужна помощь то с математикой, то с приготовлением какого-то зелья, то с латынью. У Донхека в голове – ни науки, ни магии, ни вразумительных слов. Он смотрит в окно, уложив подбородок на ладони, смотрит на лес, свой любимый сказочный лес, где водятся самые разнообразные духи и порождения светлой магии, и где прямо сейчас Марк гуляет с Чевон, беззаботный и радостный, и они наверняка держатся за руки и целуются… – Tertium non datur… – Ренджун вырывает из мыслей задумчивым бормотанием над учебником латыни, заставив Донхека содрогнуться. – Tertium non datur! Это?.. – Прости, – Донхек небрежно отмахивается от него, подрывается с места и сбегает, сбегает позорно – по лестнице и на первый этаж, мимо кухни, оттуда – в прихожую и во двор. Он оббегает дом, останавливаясь у забора за ним, и какое-то время просто мнется на месте, прежде чем, крепко зажмурившись, выйти в поле. Он долго стоит снаружи, на поросшем высокой травой, сорняком и ромашками участке, который всегда отделял их дом от леса. Ветер треплет его волосы, а сам Донхек пытается не думать ни о чем, только смотрит на ту полосу, которая отгораживает темно-изумрудные верхушки густых деревьев от безоблачного неба. Tertium non datur. Третьего не дано. Есть только двое, и им больше никто не нужен, а Донхек – уже третий, что и делает его очевидно лишним во всей этой истории. Под шум рабочего комбайна вдали и порывы ветра Донхек уже даже почти успевает ужиться с этой мыслью, как вдруг. Картина, которую он созерцает в следующий момент, приглядевшись, больше походит на конец света: Марк, шатаясь, выходит из лесной гущи на тропинку, ныряет в солнечный свет, и на руках у него – бездыханная Чевон лежит окровавленным ангелом, с зияющей раной в том месте, где было (и есть, просто не живое) сердце. Донхек забывает дышать, статуей замерев на месте, а после срывается и бежит – отчаянно, игнорируя высокую острую траву, режущую щиколотки, зов матери откуда-то сзади, порывы ветра, – он просто несется вперед, навстречу Марку, который плетется еле-еле, и его тонкие ноги подкашиваются с каждым сделанным (героическим усилием) шагом. В конце концов, Марк падает на колени прямо посреди поля, но Чевон не отпускает до последнего, бережно придерживая ее за лопатки. Донхек едва ли не спотыкается о них двоих, но вовремя останавливается и падает тоже, тянется дрожащими руками к чужим сияющим волосам, смотрит в закрытые глаза и явственно ощущает, как в его собственных собираются слезы – противные, острые, жгучие. Он гладит Чевон по голове, боится даже взглянуть на ее распоротую грудь, а потому просто скользит взглядом по лицу, запоминая его в последний раз. – Что случилось? Кто это сделал? – требовательно спрашивает он у Марка, даже не замечая, как повышает тон, хоть и однажды сам себе это запретил, зарекся. Марк даже не вздрагивает от его крика, у него самого – пелена в глазах, завеса, вуаль, темнота. Он крепче сжимает руками Чевон, притягивает ее к себе, как будто это может что-то изменить, и смотрит не на Донхека, а сквозь – пустым, безжизненным взглядом. – Я ничего не видел, – шепчет он, раскачиваясь на месте с телом в обнимку, словно обезумевший. – Я ничего не видел, не видел, не видел, не видел… У Донхека все внутри переворачивается, трещит по швам, разбивается и крошится. Он как чувствовал, что сегодня что-то случится. Что не пойдет все так, как должно было. И самое страшное – что он не успеет даже сказать Чевон, как сильно на самом деле хочет, чтобы она просто была счастливой. Теперь уже это все не имеет значения. Единственная отчетливая мысль проносится в голове: «Охотники». Донхек никогда не клялся оберегать Чевон, она всегда сама могла себя защитить и без посторонней помощи, но почему-то именно сейчас ощутимо мелькает где-то на периферии чувство вины, несмирения, осуждения. Донхек осуждает самого себя, потому что он должен был что-то сделать, что-то почувствовать, спасти Чевон жизнь, но он не успел и не сумел. Стрела в сердце. Так тривиально, что не стоит даже строить теории. «Точно охотники». Те, что однажды забрали и у Донхека того, кого он любил. Пускай и не так, как Марк любил Чевон, а Чевон – Марка. Все сливается в одну кашу запахов, звуков, солнечных бликов: шелестящий ветер, кроны, птицы где-то вдали, чей-то комбайн на полях. Марк – въявь перед глазами. Побледневший безумец, вновь лицом к лицу столкнувшийся с гибелью. И Донхек, который, точно так же как и он, константно теряет людей, которые поддерживают в нем последние крупицы жизни. Радует одно: лучистая нимфа Чевон свои последние дни прожила в любви и беззаботности, даже не догадываясь о том, что была отчетливой и легко уловимой мишенью для охотничьего лука. Для смерти. И как жаль, что заклинания воскрешения никогда не существовало даже у прославленного на весь магический мир Ли Тэена. Tertium non datur. И третьим внезапно становится совсем не Донхек.