flashback
– Вон там – Вега, а это – Альтаир, – указательный палец Енхо плавно скользил по небу, не оставляя никаких следов, а Марк сосредоточенно следил за ним. – И теперь смотри туда… – Марк повиновался. – Змееносец. – Откуда ты все это знаешь? – восторженный выдох. Целая вселенная была на кончиках чужих длинных пальцев, и Марк обозревал ее. И запоминал. Слушал чужое мерное дыхание рядом и вообще ни о чем не думал, кроме, пожалуй, того, как вкусно от Енхо пахло, как медово, как сладко, каким он весь был непостижимым и недостижимым, словно те самые звезды, о которых рассказывал. – Не зря же я в университете столько проучился, – фыркнул Енхо и подложил ладони под голову на примятой траве. Марк не сводил восхищенного взгляда с его щеки, расчерченной мелкими шрамами, кожи в лунном свете, впалых скул. Так много всего хотелось спросить, и вместе с тем – просто промолчать. Енхо всегда казался Марку умным, слишком, недосягаемо умным, и с каждым прожитым днем рядом с ним это чувство только усиливалось. Ощущение марковой абсолютной безоружности перед его интеллектом и чистотой разума. Енхо смотрел выше – не только в прямом смысле, он действительно повсеместно глядел в закоулки вселенной, не доступные Марку. Марка это не обижало – напротив, это стало для него целью, к которой хотелось идти, не останавливаясь ни на секунду. – Расскажи еще что-нибудь, – вежливо, но с отчетливым энтузиазмом попросил Марк, поудобнее укладываясь на кое-как расстеленном, слегка колком покрывале. Стояла ночь, тихая-тихая, и утром никуда не нужно было, – это успокаивало, словно колыбельная. Енхо беззвучно рассмеялся в ответ и начал какую-то новую историю, продолжая взглядом блуждать по одному ему известным астрономическим маршрутам высоко-высоко в небе, прямо над их юношескими, еще ничего не ведающими лицами. Марк действительно не ведал ничего – и того, что в ту ночь он видел Енхо в последний раз перед разлукой на долгие-долгие горькие годы, – тоже. А потому ему было спокойно. ; У Донхека исчезает аппетит, – повседневность постепенно превращается в непрерывные рвотные позывы, его будто тошнит всеми теми чувствами, которые хаотично перемешиваются внутри. Перед глазами – не исчезая ни на секунду, что уж говорить о навсегда и бесследно, – юное лицо Чевон. Сразу за ним – марково, такое безжизненное и холодное, с почти пугающе пустыми глазами. Был бы Донхек эльфом, он бы отнесся к смерти философски – с уважением, мудростью; он вынес бы из произошедшего какой-то урок и обязательно сказал бы (как всегда говорил Тэен), что смерть – это лишь транзитивный этап, некий мост между двумя частями блаженного существования. Чевон хоронят другие лесные духи согласно всем обрядам и правилам, и напоследок Донхек долго расчесывает ее блестящие длинные волосы, вплетая в них одуванчики и ромашки. Марк лишь единожды приходит к лесу – на неровную тропинку из песка, долго стоит и безмолвно разговаривает с ветром. Курит сигарету – одну, другую. Донхек улавливает его фигуру маленькой размытой точкой, когда смотрит со своего холма. Он знает, что Марку нужно время в одиночестве, а потому не приходит к нему больше недели. Все это время – он трепетно вынашивает мысль о том, что теперь ему просто необходимо рассказать Марку самое важное. Смириться со смертью Чевон оказывается ожидаемо тяжело – особенно, когда не с кем об этом поговорить. Донхек не спит ночами, смотрит в стену, считает царапины на обоях, иногда отвлекается и глядит в окно, на сливающиеся в одну бесконечную полосу небо и поле. Лето в самом расцвете, но прекращает быть летом из-за того, что в донхековой комнате больше не слышится хруста печенья, звонкого девичьего смеха, вкрадчивых шептаний над гадальными картами. К нему несколько раз заходит мама, подолгу сидит рядом и бережно гладит по волосам; долго разговаривает, хоть и не получает ответов, пытается успокоить Донхека тем, что охотники выбирают цель случайно и внезапно, что Чевон просто стоило быть осмотрительнее, но разве это правильно – не чувствовать себя в безопасности в собственном доме? Донхек, к слову, после тэеновой смерти – еще ни разу не чувствовал. Мама приносит ему еду и воду, но Донхек от всего отказывается, лишь глубже ныряя под одеяло и тем самым – в бесконечную пучину собственных сомнений и страхов. Происходящее кажется ему кошмарным сном, и он просто лежит в постели и жмурится, душит самого себя в объятиях, избивает руками подушку, делает все, на что у него хватает остатка магических сил, лишь бы просто проснуться и увидеть Чевон, тихо сидящую у кровати с каким-то глянцевым журналом. Видит он только – тарелку с засохшим за несколько суток ореховым печеньем. К концу недели Донхек решается выйти из комнаты, принять душ, побриться и выбраться на прогулку. Его начинают душить слезы, едва он доходит до калитки, но он упорно не возвращается обратно, – сейчас любое место в мире ощущается спокойнее, чем дом. Спускаясь с холма и по дороге пиная мелкие камни и разбросанный людьми мусор, Донхек не замечает, как оказывается у пруда. День стоит пасмурный, душный, как перед дождем, которого все мучительно ожидают, а он все не начинается. Донхек стоит у самого берега, на крохотном и неровном клочке земли (камней, травы и песка) и, бездумным взглядом вперившись в водную гладь, зачем-то ждет, что кто-то позовет его по имени. Догонит со спины порывом ветра и ребяческими ругательствами, остановится рядом, пытаясь выровнять дыхание, полоснет, будто клинком, длинными волосами по шее, а после – рассмеется и обнимет крепко-крепко, пытаясь не задушить, но – склеить из мелких частичек. Донхек уверен, что Суен точно так же ожидает Чевон в своем укромном пристанище. – Эй? – он зовет тихо, почти шепотом, и повторяет еще несколько раз, но никто так и не отзывается, даже мелкие круги не идут по воде. Увядшие цветки лотоса несуразно слиплись между собой и прибились к противоположному берегу. Донхек не знает, с кем говорит, и слышит ли кто-то его, а потому просто обращается к помутневшей (прежде – всегда зеркально чистой) воде: – Ты только держись, хорошо? Держись за нас двоих. Пруд ему не отвечает. ; Всю неделю единственным безопасным местом на Земле Марку кажется худое и слегка островатое, но тем не менее странно комфортное плечо Енхо. Марк смотрит в пустоту и молчит, Енхо – молчит тоже, не тревожит его; то читает книгу, то копается в телефоне, то слушает музыку и предлагает Марку один наушник, но Марк отмахивается, потому что впервые за долгое время хочет слышать собственные мысли. Самым быстрым способом избавиться от скорби ему кажется просто позволить себе пережить ее и прочувствовать каждой клеточкой тела, что он и делает, намертво приклеившись виском к плечу Енхо, к его тонкой черной футболке и горячей коже, отчетливо ощутимой сквозь ткань. Изредка они разговаривают, но в основном на дежурные, осторожные темы, тщательно избегая того, что Марку болит больше всего. Правда, однажды Енхо все же касается (аккуратно, но ощутимо, словно кожи над гематомой): – Где ее похоронили? Марку будто вонзают клинок в солнечное сплетение, а он тяжело сглатывает, думая, что это сможет заживить рану. – Донхек сказал, что позаботится об этом. Я ни на что не смог смотреть, – впервые за долгое время он приподнимается и вскидывает (он уверен – пугающе жалобный) взгляд на чужое лицо. – Я слабак, да? Енхо смотрит на него как-то неопределенно и долго, пожимает плечами, на долю секунды – улыбается нервно. – За последние годы ты столкнулся со смертью так много раз. Неудивительно, что тебя уже от нее тошнит. Устало укладывая голову обратно, Марк задумчиво рассматривает плитку на полу. – Наверное, я черствею. Как ломтик ржаного хлеба, оставленный на церковной скамье одним из прихожан. – Каждый переживает скорбь, как умеет. А Марку кажется, что он уже никогда не разучится ее переживать. ;flashback
Енхо проводил Марка до дома, они остановились на пересечении двух тропинок: одна вела на холм, другая – к пруду. Было слышно сверчков в траве и отрывисто – проезжую часть вдалеке. Оранжевым светил одинокий фонарь, который Енхо загораживал своей вытянутой фигурой. Марк выламывал костяшки пальцев до хруста и почему-то не мог посмотреть Енхо в глаза. Ему казалось, что если он посмотрит в них еще хотя бы раз, то обязательно попросит Енхо остаться. Схватит за запястье, за рукав, притянет поближе к себе, лишь бы он не ушел и продолжил рассказывать всякие умные научные факты, теории мироустройства, пускай даже вычитанные на ненадежных интернет-форумах, а не выученные в прежде упомянутом университете. Марку было бы достаточно чего угодно, лишь бы Енхо просто говорил с ним. – До скорого? – Енхо всегда так прощался: неопределенно, будто оставляя пространство для бесконечных раздумий. Он был Марку больше, чем другом, но меньше, чем кем-либо еще, – просто какой-то неопределенной, но абсолютно точно неотъемлемой частью его жизни. Марк боялся потерять его, как люди боятся остаться в голоде и нищете, на улице под проливным дождем без копейки в кармане. Марк боялся потерять его, как последнюю надежду, что была у него в огромном и темном мире. Рядом с Енхо всегда светило яркое солнце. Недаром люди воспринимают солнце как должное, совсем не боясь, что однажды оно может погаснуть. ; После пруда ноги сами по себе приносят Донхека в церковь, у закрытых дверей которой он стоит добрых десять минут, не решаясь вскинуть руку и постучаться. Он знает, что ему никто не откроет, но все равно почему-то ощущает мнимое присутствие какого-то осязаемого существа совсем рядом с собой. Донхек не верит в Бога, он, похоже, уже вообще ни во что не верит, но ему так хочется сейчас хоть с кем-нибудь поговорить, что он почти готов начать бросаться фразами в воздух. Возможно, Бог есть, думается Донхеку, когда он находит Марка на заднем дворике церкви. – Я слышал твои шаги, – он сидит на бетонных ступеньках и рассматривает зажженную сигарету в собственных мозолистых пальцах. – Я тебя по ним узнал. – Привет? – Донхек, взглядом спрашивая разрешения, осторожно присаживается рядом. Марк только кивает в ответ на его приветствие и не отрывает взгляда от сигареты. Донхеку странно греют сердце слова о том, что Марк узнал его по шагам. По походке. По хрусту сухой травы под его затасканными кедами. Они будто постепенно выходят на одинаковый уровень взаимовосприятия, хоть и Марку еще далеко до того, чтобы знать, к примеру, какой у Донхека любимый кофе (суккубы тоже его пьют), цвет, песня, фильм, стих, звук, запах… Донхек помнит его красные подтяжки и детскую рубашку в цветочек. Помнит, как долго плакал, когда Марк впервые разбил колени, и как постепенно успокаивался, когда Марк продолжал разбивать их снова и снова, каждое лето с своих пяти до пятнадцати. – Ты как? Донхек знает ответ, но все равно надеется услышать какой-нибудь другой. – Сейчас – получше, – Марк так и не затягивается и просто тушит сигарету о ступеньку, раздавливает в пепел, оставляя лежать у своего кроссовка. Он поднимает на Донхека взгляд, бесчувственный, уставший, сонный, и на какую-то секунду все в Донхеке отзывается неуместной, но искренней радостью от одного лишь вида маркова лица так близко и осязаемо. – Енхо-хен сказал, что каждый переживает скорбь, как умеет. – Тебе спокойнее в церкви? – Донхек отворачивается от него первым – не может смотреть дольше. – Всегда было, а теперь я уже не уверен, – Марк шмыгает носом и бездумно бьет самого себя ребром ладони по худому бедру, бегая взглядом по потемневшему от времени, неровному забору церковного двора. – Я теряю всех людей, к которым осмеливаюсь что-то почувствовать. Всю мою жизнь. До двадцати у меня вообще никого рядом не было, – все донхеково нутро стремится закричать: «Я был». – Друзей, я имею в виду. Или… любимого человека, – Марк усмехается и роняет взгляд куда-то в скошенную траву. – У меня был Бог, да, но это ты уже слышал. Бог никогда не помогает. Донхек пожимает плечами. – Зачем-то же он существует. На это Марк ничего не говорит. Оказывается неожиданно спокойно просто вслушиваться в его дыхание, подпирая спиной церковную стену, футболкой собирая с нее паутину и стирая побелку. У Марка бледное лицо и – от изнурительной работы в саду – загорелые руки. Всегда мягкие и горячие. Донхек не касается их часто, но, тем не менее, чувствует. И чувствует, что должен сказать сейчас: – Слушай, – он не знает, почему начинает так решительно, с таким доверием, но что-то внутри, надсадно и отчаянно колотящееся, побуждает его. Может, отзываются те двадцать лет, которые Донхек провел плечом к плечу с Марком, хоть и ни разу не обратился к нему по имени. Ни разу не позвал из своего распахнутого окна. Ни разу не посмотрел в глаза. Ни разу не стал ему другом, в котором Марк так сильно нуждался. – Тебе Чевон никогда не казалась… немного странной? Марк отвечает взглядом, в котором Донхек безошибочно различает враждебность. – Прости, что задеваю это, мне тоже больно, – мне тоже больно, мысленно повторяет он, – но я должен тебе кое-что сказать. Я просто- – Казалась, – обрывает его Марк, на миг вжимая голову в плечи и снова выпрямляясь. Как будто ему неуютно. – Она исчезала и появлялась внезапно, приходила, когда ей вздумается, словно иначе ощущала время. Она могла зависнуть посреди разговора, как неживая, будто в нее какая-то потусторонняя сущность вселялась… А еще она никогда ничего не рассказывала о себе. Мне все приходилось угадывать, – Марк молчит какое-то время, а потом добавляет: – Может, я и влюбился в нее, потому что она была для меня сплошной загадкой. Донхека это больно укалывает, но он не подает виду. – В этом и в нескольких соседних поместьях родители часто рассказывают своим детям сказки о магических сущностях, правда? Тебе ведь тоже их рассказывали? – Мама никогда не могла найти время для этого, – Марк усмехается с горечью,– но… да. Несколько раз было. В основном об эльфах и нимфах, живущих в лесу. «Конечно, – сам себе думает Донхек. – Никто не сочиняет сказки о суккубах». – Ну так вот, – он делает глубокий вдох, у него внутри разгорается пламя, которое он не знает, как потушить, – что если эти эльфы и нимфы – настоящие? Он смотрит Марку прямо в глаза – неуверенно, ожидая его любой (и приемлемой, и нет) реакции. Марк сначала хмурится, а потом расслабляется, и по его лицу невозможно ничего прочитать. Донхек забывает дышать, хоть и еще толком ни в чем не признался. Рассказывать о существовании их магического мира живому смертному человеку оказывается еще страшнее, чем ему же – признаваться в любви. Тем не менее, Донхеку кажется, что он бы никогда не решился признаться. – Если они настоящие, – Марк будто поддается ему в этой странной безымянной игре, – кем была Чевон? Донхек не знает, как ответить, чтобы самому не рассмеяться от нелепости, но отступать уже поздно. – Она была дриадой, – марково лицо по-прежнему не выражает ни единой эмоции, и тогда Донхек решается объяснить: – Это духи леса, которые поддерживают порядок в нем. У дриад, как правило, нет родословной, потому что их бросают еще при рождении, и- – Как котят? – со смешком прерывает Марк. Донхек теряется, но кивает, находя в себе силы на улыбку. – Д-да… наверное. Как котят, – он чешет за ухом. Рассказывать всю правду уже не кажется таким смертельным подвигом. – Ты можешь не верить мне, это твое право, но- – Я верю, – отрезает Марк, пожимая плечами. – Правда? – Почему я не должен? – на этих словах Донхек недоверчиво хмурится, но впоследствии только недоверчиво вздыхает и продолжает: – Чевон была не единственной. Нас, – он даже не запинается в осознании, что сказал, – много. – Нас? – уточняет Марк. – А ты кто такой? Больше всего на свете все эти годы Донхек боялся именно подобного момента. Что человек, которого он полюбит, захочет узнать его истинную сущность. И что у Донхека не найдется для него никаких вразумительных слов. Но отступать слишком поздно, поэтому он, долго не раздумывая, просто выпаливает в ответ: – Я – эльф. «Кем же еще я могу быть?» «Правда?» Марк сначала долго смотрит на него, а потом вздыхает и отворачивается, проводя ладонями по лицу. У Донхека страшно колотится сердце, и о собственной лжи он беспокоится в последний момент. Они молчат какое-то время, а потом Марк в очередной раз тяжело вздыхает: – Возможно, мне нужно несколько дней, – Донхек встревает полушепотом: «Я понимаю». – Время, чтобы обработать этот… сумбур, – Донхек активно кивает в ответ. Марк снова поворачивается к нему и улыбается уголком рта – не зло, а как-то лишь слегка насмешливо, будто берет на слабо: – Тогда покажешь мне? Донхек пугается: – Что? – Магию, – Марк выжидающе смотрит в глаза, как заинтересованный чем-то ребенок, и, похоже, это первый раз за всю эту чудовищно длинную неделю, когда он по-настоящему отвлекается. Донхек отчетливо различает в его тоне насмешку, уже не прикрытую, но разве он посмел бы надеяться на что-либо еще? Марк спокойно мог развернуться и уйти, даже не дослушав до конца, или и вовсе воспринять его слова как сказки, направленные на мнимое утешение. Или ударить его и приказать больше никогда не приближаться. Да, действительно, насмешка – меньшее из зол, с которыми Донхек мог бы столкнуться в этой ситуации. Сейчас ему лишь нужно как-то доказать Марку искренность собственных слов. «Ладно», – про себя решает он и выставляет вперед ладонь, тут же привлекая к ней все марково внимание. Донхек долго сверлит взглядом собственную кожу, сосредоточенно вспоминая необходимое заклинание – одно из самых первых, которым его обучил Тэен. Через несколько секунд на его ладони плавно прорастает одинокая, кривоватая и худая ромашка, словно образуясь прямо из воздуха. Донхек трясущимися пальцами сжимает стебель и неуверенно протягивает цветок Марку. Марк смотрит ошарашенно и ничего не говорит – даже не дышит от удивления и страха, явно боясь забрать ромашку из чужой руки. Тогда Донхек тихо прокашливается и осторожно вкладывает цветок в нагрудный карман на марковой футболке. Даже когда он отстраняется, его ладонь дрожит так, словно он только что собственноручно вонзил клинок в марково сердце. Марк сверлит взглядом цветок, выдыхает, и лицо его не выражает ни единой эмоции. Лишь через несколько минут он говорит: – Только не щипай меня – я не хочу просыпаться. Отрывая взгляд от ромашки, Марк снова отворачивается, и Донхек в точности повторяет его движение. Они снова долго молчат, но тишина не кажется напряженной. У Донхека немного жжет кожа на ладони – аккурат в месте, из которого пророс цветок. Он очень сильно хотел бы подарить еще одну такую ромашку Чевон – даже больше, он подарил бы ей целый сад, если бы только успел. Если бы знал, что может не успеть. В какой-то момент Марк прокашливается в кулак и говорит (Донхек замечает, что голос его дрожит): – Знаешь, меня всегда учили, что «мальчики не плачут, Марк», «вспомни, как Христос страдал за грехи человеческие, и пойми, что твоя боль ничего не значит», – Донхек неотрывно пялится в его профиль, в его искаженное вселенской болью лицо; конечно – один худой цветок, пускай и магически воссозданный, не спас бы его от всей кипящей горечи внутри. – Но сейчас мне так хочется… просто обнять кого-нибудь и разрыдаться. Притвориться, что Бог ничего не видит. Донхек чувствует себя маленьким-маленьким, очевидно неспособным никак ему помочь, но – но все равно призывно раскрывается навстречу возможным объятиям, предлагая Марку всего себя, не боясь, только слегка подтаивая во мнимом трепете, будто мороженое на солнце. – Я здесь, – тихо произносит он, и это становится отправной точкой, моментом разрешения, когда Марк просто, ни на секунду не задумываясь, подается вперед и падает устало в донхековы призывно раскрытые объятия. Внутри все цветет и благоухает, словно очаровательная в своей неприкосновенной юности весна. Марк прячет лицо где-то меж разлета донхековых ключиц, трется носом о воротник его футболки и заходится рыданиями – такими громкими, что, кажется, слышными на целое поселение. Донхек зажмуривается и неуверенно касается рукой чужих волос, вплетая пальцы в смоляные пряди. Одинокая ромашка несуразно мнется между их горячими телами. Марк весь содрогается в донхековых объятиях, худой и разбитый, а Донхек прижимает его к себе так крепко, словно касается в последний раз. И сейчас он больше всего на свете мечтает быть просто прекрасным добродушным эльфом, а не тем чудовищем, которым родился.