боготворительность

На следующий день после объятий с Донхеком Марк заболевает – он думает, что, наверное, успел где-то простыть за неделю, но в то же время никаких отчетливых симптомов простуды у него не проявляется. Он просто чувствует себя так, словно кто-то взял и выжал его, как губку, до последней капли жизненных сил. Меланхолия настигает постепенно и незаметно, как опьянение. Марк не говорит Донхеку о том, как он себя чувствует. В это же самое время Донхек стучится в комнату Донена, потому что надеется попросить его помощи. Ренджун после того, как он сбежал вчера, кажется, немного обиделся, и теперь полностью игнорирует любые донхековы обращения. Даже не здоровается с ним и смотрит сквозь. Совсем юные эльфы обычно жутко ранимы, но Донхек находит и воспитывает в себе терпимость к обидчивости Ренджуна, поскольку тот оказывается один из немногих, кто им, суккубом, не брезгует. Донхек солгал Марку о том, что он эльф, выбрал наименьшее из зол, но, естественно, не подумал о том, что об эльфийском образе жизни он знает разве что из старых книжек и собственных наблюдений мельком. Эльфы кажутся самыми простыми и открытыми существами, но в то же время их разум – бесконечный неизведанный лабиринт, в котором запросто потеряться кому угодно. Донхек никогда не терялся в Тэене, потому что тот (кажется, для одного него) не был сложнейшей головоломкой. А для Донена – очевидно – был. Поэтому он и смотрит сейчас так враждебно, а на дне его глаз, залегает, похоже, тысячелетняя грусть. – Я звал Ренджуна. – Я знаю. «Поговори со мной». «Пожалуйста?» Донен режет строгостью, беспрекословностью отказа, но Донхеку нечего терять (он думает, что нечего). Его пальцы отросшими ногтями скребутся по поверхности двери, создавая звук почти противный, а взгляд становится умоляющим. – Мне надо, – вздыхает Донен, сдаваясь и впуская Донхека внутрь; тот осторожно и неуверенно переступает порог и тут же устремляет внимание на кучу осколков стекла на полу, – исправить… это. Донхек прослеживает взглядом от осколков к разбитому стеклу, что прежде, очевидно, покрывало картину, которая висела над стеной у кровати, а теперь просто неуклюже стоит в самом углу подвала. Возможно, Донен решил наконец хоть немного скрасить свое пребывание в этом сыром и темном месте, словно в тюрьме, а потому и достал из-под завалов хлама пыльные полотна, невесть кому и когда прежде принадлежавшие. – Почему ты не можешь сам? – хмурится Донхек, мысленно добавляя, что заклинание починки столь хрупких материалов не из простейших, но, тем не менее, одно из обязательных к запоминанию для эльфов еще с раннего школьного возраста. Донен никак не отвечает и только отворачивается к стене, сложив руки на груди. Его профиль безучастен, а взгляд ничего не выражает. Донхек понимает, что Донен его не любит. Донену не за что его любить. Действительно, он ведь единственный человек, который не отвернулся от Тэена, когда все остальные предпочли держаться на расстоянии и недоверчиво шептаться за спиной, при этом продолжая с лучезарной улыбкой глядеть прямо в глаза. (Тэена проклинали каждой ночью, а утром все равно приходили на его яблочный сидр.) Действительно, Донен был с ним каждый день, каждую минуту, даже когда совсем не понимал его. Действительно, у Донена нет причин любить Донхека, зато – очень много понятных и ожидаемых – его ненавидеть. Донхек почти неотрывно сосуществовал с Тэеном, был в его объятиях, грелся чужими руками в комнате на несколько этажей ниже чердака, где Донен сидел в одиночестве и практиковал свою левитацию; лишь бы тело устало от магии, лишь бы ему перестало хватать сил чувствовать. Понималось это с возрастом, с каждым новым прожитым днем, а после тэеновой смерти – как-то резко стало абсолютно осязаемым в один судьбоносный момент. Быть может, Тэена на самом деле не любили, а просто боялись? И, быть может, Донен был единственным, кто не боялся его? Донхек осторожно присаживается на корточки и тянется одной рукой к осколкам. Он не видит, но лопатками чувствует, – Донен смотрит. Может, молится мысленно невесть кому, чтобы Донхек поранился. Чтобы почувствовал боль. Хотя бы самую легкую. И Донхек согласен чувствовать ее повсеместно, беспрерывно, самую большую и адскую, лишь бы знать, что хоть кому-то от его боли спокойнее. Легче. Это, пожалуй, – самое главное из всего, чему Тэен его научил. – Осторожнее, – тем не менее, срывается с чужих уст, хоть и как-то недобровольно, скользко, будто со скрытой насмешкой. Донхек все равно улыбается сам себе и одними губами шепчет заклинание. Когда разбитое стекло, слегка подсвечиваясь, начинает вновь собираться в цельную тонкую пластину, Донхек медленно поднимается на ноги, еще какое-то время удерживая в воздухе напряженную руку. Он не замечает, как Донен подходит к нему, теперь уже останавливаясь рядом, и сосредоточенным взглядом следит за каждым сдвигающимся с места осколком. – Он хорошо тебя научил, – подытоживает он, и в его тоне отчетливо слышится горечь. Будто он не хочет говорить то, что говорит, но все равно выдавливает звуки из себя. Донхек пробует ответить улыбкой – ненавязчивой, дружеской, – ему хочется показать, что он Донену не враг, что он никогда и ничего не говорил и не делал во вред ему. Он просто… был. Существовал (хоть иногда этого и не чувствовал). Бросался податливо в тэеновы объятия лишь потому, что тот всегда в пригласительном жесте их раскрывал. – Ты бы и сам смог сделать это, – Донхек с опаской решается на комплимент, и только когда слова срываются с его губ, он понимает, что мог сформулировать немного иначе. Он пытается исправить себя: – В смысле, я наслышан о тебе, ты замечательный маг. Донен только фыркает, все еще не опуская рук, сложенных на груди. Кажется, этот жест как нельзя лучше выдает неуверенного в себе человека. Беззащитного. Того, кому есть что скрывать. – Что ты вообще знаешь обо мне? Ряд донхековых ошибок продолжается. – То, что Тэен успел рассказать. – Даже не вспоминай это имя, – Донен отворачивается в сторону так резко, словно ему влепили пощечину. Он дышит тяжело, шумно, а потом таки опускает руки, расслабившись, и прячет их за спиной. Донхек не успевает выронить слабое: «Прости». – И выметайся. Донхек понимает, что никакие слова сейчас не исправят доненовой ненависти, которую он растил в себе годами, – слепую, свирепую, бесцельную и страшную. Он медленно пятится обратно к двери, безоружный и брошенный, и только у самого выхода останавливается и говорит: – Ты хороший, – это правда. – Я хотел бы подружиться с тобой, – «Как когда-то подружился с Тэеном». – Я знаю, что ты на самом деле добрее, чем… это все, – Донен все так же стоит спиной к нему и совсем не движется, будто кто-то пригвоздил его к полу. Донхек несколько секунд молча кусает губы, а напоследок выдает: – Зови, когда сломаешь еще что-нибудь. И выходит. ;

flashback

В жизни Донена всегда было слишком много загадок. Начиная от заклинаний, которые всегда давались ему труднее, чем ровесникам, заканчивая людьми, которых он не понимал вне зависимости от того, были ли они совсем рядом или где-то в газетах или по телевизору. Действительно: заклинания Донен учил дольше, но внимательнее, убивал на них множество бессонных ночей, от корешка до корешка вычитывал написанные предками энциклопедии, практиковался, ломал вещи и не знал, как их починить, как вернуть время хоть на секунду назад, а потом он понял, что время – единственное, что было ему неподвластно. Со временем оказалось, что было еще кое-что. Когда они впервые заговорили друг с другом, Тэен смеялся. У Донена всегда была отменная память, особенно касательно каких-то ярких эпизодов из детства. Ли Тэен был одним сплошным ярким эпизодом. Он творил что-то, что было достойно отдельной страницы магической истории, всякий раз, как они сходились вместе. И не важно, было ли это на уроках уважаемого сонсэнима, или где-то в саду, – Тэен всегда и везде был безудержным вихрем, таким неуловимым и энергичным, что некоторые попросту не могли вытерпеть скорости его света и громкости его звука. Донен терпел до последнего, даже когда ему было больно. Они сидели на траве под вишней, подстелив на траву льняное покрывало. Тэен игрался с гусеницей на своем пальце, Донен читал книжку, свободной рукой делая карандашные пометки в лежащем рядом блокноте. – Я тут кое-что понял на днях, – в какой-то момент Тэен отвлек его, очевидно, выпустив гусеницу на свободу, и Донен только сосредоточенно промычал в ответ, не отрывая взгляда от страниц книги. – Мне не нравится эта планета. То есть, мы будто попали сюда из какого-то иного мира. Я чувствую себя некомфортно. – Ну ты даешь, – присвистнул Донен, наконец глядя ему в лицо. – На днях ты заявил, что тебе коттедж наш не нравится, а теперь тебе уже планеты мало! Тэен в своей привычной манере закатил глаза, а потом отвернулся, придирчиво разглядывая дом. Он прищурился, и Донен хорошо знал, почему он делал так. Тэена что-то (как обычно) тревожило, не жилось (как обычно) спокойно, он всегда и повсюду искал способы сбежать, где бы ни находился. Даже если – дома. – Мне не мало, мне просто… как-то непривычно на ней. – Хорошо, – Донен сдался и захлопнул книжку. – Тогда что ты планируешь? – Планирую? – Тэен взглянул на него, будто не расслышав. – Ах… на самом деле, я еще не придумал. Мне вообще кажется, что мы с тобой часть какого-то приключения, – он бегло почесал нос и, выпрямив спину, продолжил, вырисовывая пальцами в воздухе причудливые узоры: – То есть, мы, все мы, наверное изначально жили на другой планете, а потом попали сюда, на человеческую, сквозь магический телепорт. Словно это было нашей миссией. Он, тяжело дыша, посмотрел Донену в глаза, надеясь на понимание и ответный энтузиазм. – Тогда… потеря воспоминаний обо всей нашей прошлой жизни тоже была частью миссии? – уточнил тот, почесав за ухом. Тэен понуро вздохнул и снова опустил плечи. – Скучный ты, – Донен это уже слышал. Он только фыркнул в ответ и вернулся к своей книге. Через несколько секунд Тэен поднялся на ноги, стряхнул с голых коленок налипшие ростки травы и ушел, почти убежал прочь, прячась в густорастущих садовых деревьях. Только в момент, когда он уходил, Донен оторвался от чтения и, прислонив шершавую книжную бумагу к подбородку, задумчиво посмотрел в чужую спину. Так много всего он чувствовал и ничего из этого не мог объяснить. Он улыбнулся, но только на секунду. Бегло осмотрелся по сторонам, чтобы убедиться, что никто этого не увидел. Слишком многое он позволял себе, касаясь Ли Тэена, неприступного и самого ценного сокровища, даже взглядом. Даже вот так, украдкой, тайком, со спины. Тэен девяносто процентов всего времени нес абсолютную несусветную чушь, но каждый раз, как он открывал рот, Донену хотелось его целовать. Это работало проще всего на свете, – для любви даже не нужно было учить заклинаний. Она просто рождалась и росла в одиночестве, когда Донен убивал самого себя, хоронил во всех прочитанных (съеденных вместе с обложками) книгах, не мог запомнить, какие травы в сочетании друг с другом создавали эликсиры, а какие – яды, спал, ел, принимал душ, валялся на траве в саду и считал облака на небе. Донен ничего не знал и не понимал. Мир был для него одним огромным знаком вопроса, а существа, живущие в нем, – никем не рассказанными историями. В жизни Донена всегда было слишком много загадок. И Ли Тэен был самой сложной из них. ; Когда Донхек приходит, ему открывает Енхо. – Привет, – он и сам знает, что улыбка у него получается измученной. Из ощущений, наверное, – лишь легкая взвинченность, беспокойство от предстоящей встречи с Марком. – Он.. дома?.. Енхо смеряет его взглядом, уравновешенным, плавным, а потом не произносит ни слова в ответ и просто отходит в сторону, призывно раскрывая дверь. Донхек благодарно кланяется, разувается и проходит в дом, легко пахнущий свежей выпечкой, душицей и лавандой, – эти ароматы после себя оставила невидимым отпечатком Чевон. Он поднимается в спальню, половицы скрипят, неровные перила холодят ладони. Узкий и полутемный коридор, выцветшие в какой-то бледно-персиковый обои не вызывают никаких чувств, кроме, пожалуй, желания сбежать. Точнее, крепко взять Марка за руку и уже потом сбежать. Увести куда-нибудь отсюда и спрятать. Донхек эгоист, если хочет этого на порядок сильнее, чем всего остального в мире? – Хен взглянул на меня так, будто я пришел тебя убить, – усмехается он, едва переступив порог марковой спальни. Марк лежит на кровати, подложив ладони под голову и отвернувшись к окну, и только легко вздрагивает от чужого голоса. – Он на всех так смотрит, – отзывается он, и в его хриплом голосе можно различить улыбку, хоть и сам по себе он звучит ужасающе слабым. Неуверенно подойдя к кровати, Донхек присаживается рядом и находит взглядом одну точку меж чужих лопаток, пялясь в нее, словно в мишень. – Все хорошо?.. Прокашлявшись, Марк приподнимается и смотрит на него через плечо, уткнувшись в него подбородком. – Я приболел, – донхеково сердце будто подпрыгивает на месте. – Правда? – Марк кивает в ответ, и сильно побледневшая кожа и пугающие синяки под глазами не дают ему солгать. – Просто чувствую себя страшно уставшим, хоть и спать уже не могу, – отвечает он и трется впалой щекой о ткань своей футболки. – Меня будто сильно избили, а я об этом забыл, – помолчав немного, он добавляет, испуганно глядя на Донхека исподлобья: – Может, я с ума схожу? Их ладони лежат рядом на мягком покрывале, их пальцы разделяют, быть может, несколько миллиметров, но именно сейчас Донхек почему-то не может решиться коснуться чужой кожи. Кажется, что вчера он превысил свой лимит касаний, перевыполнил план на несколько столетий вперед. Ему непозволительно касаться Марка так долго, обнимать его так крепко. Донхек почти физически почувствовал свою любовь вчера, когда Марк содрогался в его руках, и эта любовь была будто язва, болезненная, отравляющая все остальное тело, на долю секунды Донхеку ничего в мире не хотелось так сильно, как просто избавиться от нее раз и навсегда. Быть может, не выпущенные на свободу чувства рано или поздно попросту начинают задыхаться от затянувшегося пребывания в теле суккуба, гнить, пуская по венам отраву? И как Донхеку превратить этот яд обратно в чудодейственный эликсир? – Ты не сходишь, – мотает головой он и не знает, куда деть собственный взгляд, а потому лишь хаотично бегает им по покрывалу. Он вспоминает о той одной-единственной главе в энциклопедии о темных магических сущностях, которую он не смог дочитать до конца. – Прости, – он резко подрывается на ноги и говорит в пол, все так же не глядя на Марка. – У меня появилось срочное дело. Поправляйся поскорее, ладно? – Донхек, – его окликают уже в дверях. Донхек замирает, будто ему пулю в спину пустили, и боится обернуться, просто неотрывно глядя в те самые бледно-персиковые обои перед собой. Марков голос различимо дрожит. – А ты… не сможешь… как-нибудь сделать мне лучше? То есть… может, существует какое-то заклинание, облегчающее агонию? Донхек болезненно режется о последнее слово, будто кто-то заставил его проглотить горсть мелких осколков. Агония. Неужели именно это – самое правильное название для того, что сейчас чувствует Марк? Что он чувствует из-за Донхека? – Прости. Он позорно сбегает, точно так же, как утром сбежал от Донена. ; Иронично, что в конце дня он снова приходит – к Донену. – Ты еще злишься? – уткнувшись лбом в дверь. Он знает, что его слышат. – Мне больше не к кому пойти. Это очень важно. Пожалуйста? Несколько минут не происходит вообще ничего. Донхек зажмуривается и, стиснув зубы, со всей силы колотит кулаком по двери. Он знает, что наверняка потревожит половину дома, но сейчас ничего не имеет для него значения. Он, если нужно, срастется с этим сгнившим деревом, останется здесь и погибнет, но дождется доненова ответа. Донен не отвечает очень долго, – по ощущениям, целую вечность. Донхек знает, что, вероятно, он совершенно неправильно интерпретирует время, что ему и не собираются отвечать, что Донен после его утреннего визита наверняка уснул или даже установил на двери какое-то барьерное заклинание, не пропускающее звуков извне, и что он, Донхек, остается абсолютно одиноким в своем отчаянии. – Пожалуйста, – шепчет он, не открывая глаз, и одними губами добавляет: – Помоги. Когда он съезжает по двери вниз и устало садится на пыльный пол, безучастно пялясь на кривые ступеньки лестницы, по которой спустился, все в мире окончательно прекращает быть важным. Доненов подвал – тюрьма, место, которое иногда и вовсе кажется несуществующим, запертым на все (и видимые, и нет) замки от чужих глаз. Но почему тогда Донхек видит его? Почему его так тянет туда? Почему ему кажется, что теперь больше никто во всем мире, кроме Донена, не в силах о нем позаботиться? – Что неясного было в моих словах утром? – вдруг раздается за дверью, и Донхек молниеносно подскакивает на ноги, в надежде кладя руку на холодную ручку. – Ты настырный, но меня этим не возьмешь. Уходи. Чужой голос доносится гулко, недовольным бормотанием, и отдаленно Донхек осознает, что ему, на самом деле, и не должен никто помогать. Он сам вляпался в эту бесконечную путаницу еще в тот день, когда увидел Марка впервые, совсем маленького и несмышленого; он сам вляпался и сам должен выбраться. Он знает. Он знает это все, но его силы на исходе. Он знает, что они на исходе во всем, что касается чувств. – Я знаю, что меня недолюбливают, потому что я чудовище, – Донхек ни к кому не обращается, прислонившись виском к двери, но все же немного надеется, что Донен его слушает. – И я ненавижу себя за то, что родился таким, каждый день, что живу. Это страшно, когда тебе желают смерти со стороны, но еще страшнее, когда ты сам практически беспрерывно желаешь ее себе. Ты не желаешь ее себе разве что когда спишь. Нервно облизав пересохшие губы, он устало прикрывает глаза. – Я ничего в этом мире не заслужил, – понизив голос почти до шепота, продолжает: – Я ничего в этом мире не заслужил, но я очень сильно влюбился, и это мое самое страшное наказание. Человек, которого я люблю, обречен на смерть, и я ничего не могу сделать с этим, кроме как растянуть время всеми возможными и невозможными способами, отсрочить неминуемое хотя бы немного. Донен ничего не говорит в ответ, но каким-то неизвестным образом Донхек явственно ощущает его присутствие, хоть он и не уверен, что заткнулся бы, даже если бы это было не так. Когда Чевон больше нет рядом, когда она не слушает его терпеливо и внимательно, с горящими интересом, сочувствием, жалостью глазами, Донхеку только и остается, что говорить с самим собой. С воздухом. Со стенами. С благоухающим розовым садом. С Тэеном даже, если он вдруг слушает. – Если ты откажешься помочь мне, я не знаю, к кому еще мне пойти. Я в отчаянии. Очень тихо. Даже не шумят ничьи гулкие шаги над низким потолком. Донхек слушает собственное сбившееся дыхание, вытирает тыльной стороной ладони одинокую слезу, скатившуюся по щеке, и резко выпрямляется, стоит дверной ручке медленно провернуться с внутренней стороны. Взгляд Донена разительно отличается от взгляда Енхо, – он осуждающий, но какой-то обреченный, будто сдавшийся. Донхек в стеснении прячет лицо, ныряя в подвал, а Донен останавливается возле закрывшейся двери, прижавшись спиной к стене. – Ты не растрогал меня, – очевидно, считает нужным сообщить он. – И жалости не вызвал. Можешь подобрать сопли и успокоиться. Если никто прежде не рассказывал тебе, то это сделаю я: убивать людей, делать им больно – твое предназначение. Ты родился таким и таким умрешь. И умрешь гораздо раньше, чем тебе предначертано по какой-то нелепой случайности, если будешь постоянно бежать от собственной сущности. – Я не понимаю, – Донхек отрицательно качает головой и отворачивается к висящей на стене картине. – Если я влюбляюсь в кого-то, я непременно обязан сделать больно в итоге? Донен не озвучивает свой ответ, но сдержанно кивает, и его лицо не выражает ни единой эмоции. Донхек сам не замечает, как пятится к чужой кровати и, не чувствуя ног, присаживается, все так же отстраненно глядя в сторону и неосознанно выламывая костяшки собственных пальцев. – Как же так? – шепотом спрашивает он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Я не мог смотреть, как он, дурак, разбил себе колени, а теперь я… – Донхек даже не может озвучить эти слова, они болезненно застревают еще на полпути к горлу, – … теперь я должен… убить его собственными руками? – Для него твоя любовь – яд, – пожимает плечами Донен. – Каждое твое прикосновение, не несущее в себе прямого намерения, пускай даже мимолетное и случайное, отравляет его изнутри, – он чеканит это таким бесчувственным тоном, будто просто зачитывает наизусть абзац одной из миллиона своих прочитанных книжек, а в конце добавляет: – Я ответил на все твои вопросы? У Донхека дрожат губы, и он зажмуривается, пряча лицо в ладонях. Он пытается не плакать, но у него не выходит, – слезы сами по себе катятся по щекам, обжигают, остаются шрамами на коже. – Если честно, – вздыхает Донен, – я впервые в жизни встречаю суккуба, недовольного тем, что он суккуб. Слово «недовольный» не описывает донхековых чувств даже наполовину. Он себя ненавидит и точно знает, что он этого заслужил. – Но, – вновь доносится чужой голос, на этот раз несколько более неуверенный, чем прежде, – подумай: если ты так или иначе убьешь Марка в конце, как ты хочешь сделать это? Если ты так или иначе причинишь своей любви самую сильную боль, что это будет за боль? У Донхека нет ни одного ответа. ; Он приходит к Марку, вдоволь выплакавшись, далеко за полночь. Тот по-прежнему лежит на кровати, только с влажными (очевидно, после душа) волосами и в чистой одежде. – Ты пришел, – слабо шепчет он, и Донхек различает в его голосе нотки радости, которая его самого одновременно – и ранит, и лечит; и греет, и обжигает ледяным холодом. – Я принял теплую ванну и напился чаю из полевых трав, – он выпрямляется на кровати и прислоняется спиной к изголовью. – Это не магия, но что есть. Он слабо улыбается, когда Донхек, бессловесно спросив разрешения, садится рядом и с ногами забирается на постель, оставляя расстояние в несколько сантиметров между их с Марком плечами. Чужая подушка с виду – влажная, измятая и, Донхек уверен, – горячая, потому что у Марка наверняка температура. – Ты не звонил врачу? – тихо спрашивает он, всеми силами пытаясь сделать вид, что у него от страха (даже нечаянно) Марка коснуться не колотится бешено сердце, словно пытаясь вырваться из груди. – Позвоню, когда буду умирать, – шутливо отвечает Марк, слабо улыбаясь. «Но ты умираешь». Донхек пытается подхватить его улыбку. – Расскажешь что-нибудь еще? – просит Марк, и Донхек возвращает ему вопросительный взгляд. – Про магию. Только… – он как-то недоверчиво оборачивается на стену за их спинами. – Только потише, Енхо у себя что-то читает. Пожалуйста? На этих словах в чужих глазах вспыхивает заметное увлечение, и Донхеку самому становится легче от того, что Марк даже в таком ослабленном состоянии может испытывать интерес и энтузиазм по отношению к чему-то. Значит, их длительные объятия не сказались на его здоровье фатально; но, все равно, – ощутимо, оставляя на мучительную поправку несколько дней. Сам Марк, вероятно, полагает, что его вымотало волнение после смерти Чевон, и, как бы это ни выглядело, – Донхеку было бы спокойнее всего, если бы он действительно думал так. – Хорошо, – он устраивается поудобнее и не знает, куда деть ладони. – Что именно ты хочешь услышать? – Что угодно, – на этих словах Марк роняет голову ему на плечо, и Донхек вздрагивает так, словно его ударили током. Опасно. Очень опасно. – Тебе не жарко в этом свитере летом? Донхек, надевший его нарочно, чтобы оставить как можно меньше оголенных участков кожи, теряется и отвечает какую-то ерунду. – Иногда эльфы иначе ощущают температуру воздуха. Нам холодно, когда людям жарко. – Интересно, – Марк ерзает, трется щекой о вязаную ткань на его плече, и Донхеку так хорошо с ним, но одновременно так страшно, что он попросту не знает, куда сбежать от этой адской смеси несопоставимых чувств. – А что еще вы ощущаете иначе? И Донхек начинает рассказывать. Рассказывать все, что приходит в голову, все, что ему удается вспомнить, лишь бы не молчать и отвлекать Марка от его боли как можно дольше. Это работает на отлично, и в какой-то момент Марк от усталости засыпает, так что Донхеку приходится аккуратно, касаясь сквозь ткань, уложить его и как следует укрыть одеялом. Сам он выключает тусклый настенный светильник и тоже укладывается рядом, сдвигаясь как можно дальше на самый краешек кровати и отворачиваясь. Это не срабатывает так, как он планировал, и через несколько минут Марк сам двигается ближе и во сне забрасывает на него одну руку, будто бы обнимая. Донхек широко распахивает глаза и чувствует, что задыхается. Агония. Агония. Он зажмуривается, пытаясь унять собственное, колотящееся от любви и страха сердце. Кто бы его от этой агонии спас. Марк дышит ему в затылок, часто и горячо, а Донхек сильнее кутается в свой свитер, натягивая его даже на кончики пальцев, пытаясь всеми возможными способами обезопасить Марка от соприкосновения с его голой кожей. Если он коснется Марка не чтобы заняться с ним любовью, Марк может умереть. Если Донхек займется с ним любовью, – Марк умрет тоже. Это неразрывный замкнутый круг. Но из двух зол Донхек выбирает меньшее, и Марк, как тощий измотанный котенок, трясущийся и влажный, жмется к нему со спины, тяжело и прерывисто выдыхая во сне. Донхек любит его больше всего на свете, Донхек хочет его себе больше всего на свете, но сильнее этого в десятки раз он хочет, чтобы Марк жил. С ним или без него.