боготворительность

Утром Марка нежно гладит по лицу солнце, которое тянется в комнату сквозь оконные стекла. Донхек сидит на полу, прячась от его лучей, сам не зная зачем. В коридоре слышатся шаги Енхо – туда-сюда мимо комнаты, почти на цыпочках. Марк дышит размеренно и спокойно, его кожа постепенно приобретает здоровый оттенок. Донхек, обнимая себя руками, смотрит на него через плечо. По какой-то неясной причине он не может заставить себя уйти. Марк просыпается, принимает душ и предлагает ему остаться на завтрак. Завтракают они скудно – черным кофе и холостяцкими бутербродами. Донхек старательно прячется от прожигающего взгляда сидящего напротив Енхо, потому что внезапно чувствует себя почти ужасающе некомфортно. Он не разговаривает – только прислушивается внимательно к голосу Марка, отчаянно стараясь расслышать в нем хотя бы нотку дискомфорта или даже боли. Но Марк говорит расслабленно, спокойно, кажется, ему действительно постепенно становится лучше, и, даже если Донхек никак к этому не причастен, он мысленно благодарит самого себя. За то, что не сделал больно себе же. (Так нельзя?..) После завтрака они сидят во дворе под солнцем, которое ближе к полудню становится почти палящим. Донхек хочет попросить Марка кое о чем, но не знает, как начать этот разговор. Енхо проигрывает в камень-ножницы-бумага и остается мыть посуду, а потому складывается замечательный момент для того, чтобы не молчать. Вот так – в июльском зное, в растерянности, недоверии невесть кому (а Донхеку хочется, чтобы Марк ему доверял). Вместо свитера на нем теперь одолженная Марком футболка, в которой он хронически ощущает чьи-то горячие (и вместе с тем – недостижимые) объятия, и Донхек очень хочет сказать спасибо, но знает, что должен сказать большее. Должен как-то привязать Марка к себе, туго, намертво, но вместе с тем – оторвать его навсегда. Большей загадки в его жизни еще не случалось. – Она мне снится, – первым нарушает тишину Марк, поджигая сигарету. Голос его еще немного хрипит. – Часто? – сухо спрашивает Донхек; он действительно боялся этого разговора, а потому сейчас не может выдавить из себя ни единой эмоции. – Каждую ночь, – Марк долго рассматривает сигаретный фильтр в собственных пальцах, прежде чем затянуться; его голос звучит повседневно, словно они всего лишь обсуждают дневной выпуск новостей, какие бы страшные вещи в нем ни показывали. – Мне кажется, это не закончится, пока мы не выясним, что на самом деле случилось. Донхек отворачивается от него и какое-то время смотрит прямо перед собой, сцепив руки в замок на коленях. Марк курит и периодически хрипло прокашливается. Донхек хочет забрать у него сигарету, просто вырвать из пальцев и выбросить, но он знает, что не имеет на этого никакого права. Марк может уничтожать себя, как ему самому захочется. – Мы? – сглотнув, переспрашивает Донхек, но буквально через мгновение для него все становится на свои места. Он знает, что Марк прав. Он знает, что случилось. Он знает, почему Чевон погибла, но не знает, за что. Его очередь тоже скоро придет… Донхек обжигается. Его очередь тоже скоро придет. – Марк? Его очередь тоже скоро придет. – Да? И он не знает, когда. – Я с тобой, – Донхек решительно кивает, хоть и не представляет, с чего они начнут и что будут делать, и это все целиком – такая сумасбродная идея, которая способна прийти в голову кому-то либо очень влюбленному, либо очень разбитому. Возможно, в Марке беспорядочно перемешаны эти два чувства. – Я знаю, – он впервые за весь разговор улыбается – секундно, ненавязчиво, прямо в сигаретный фильтр, прежде чем снова коснуться им губ. Улыбка стирается с затяжкой, а Донхек смотрит Марку в глаза и только мотает головой рассеянно. – Ты упоминал каких-то охотников. Кто они такие? Почему им понадобилась именно Чевон? Донхек тихо прокашливается и оборачивается на приоткрытую дверь дома, за которой все еще слышится приглушенный шум воды. – Мы можем пойти куда-нибудь, где точно никого не будет? Марк прищуривается недоверчиво, проследив за его взглядом, но в конце концов кивает и тушит сигарету, тут же поднимаясь на ноги. Он заходит в дом на несколько минут, говорит Енхо, что они скоро вернутся, и обувает кроссовки. Донхек уже ждет его у калитки, держась одной рукой за увитый паутиной забор, и низко склонившееся над ним абрикосовое дерево почти касается ветвями донхековой макушки. Когда Марк проходит мимо, Донхеку почти кажется, что они вот-вот столкнутся плечами, а потому он делает безопасный шаг в сторону и весь их недолгий путь проделывает в этой напряженной осторожности. Марк снова приводит его в церковный двор. Создается впечатление, будто это – единственное место на целой планете, в котором Марк способен чувствовать себя в комфорте и безопасности. Донхек странным образом разделяет это чувство, когда подпирает спиной неровную стену храма, спрятав руки в карманы и внимательно следя за тем, как Марк ищет в тяжелой связке нужный ключ. Донхеку почему-то всегда думалось, что двери церкви для прихожан не закрываются никогда, но на самом деле это просто Марк перестал кого-либо ждать. – Войдешь? – изнутри веет холодом и запахом старого дерева. Донхек вынимает руки из карманов и выламывает пальцы, когда становится на скрипящие ступени. Медленно поднимает голову к выгоревшей на солнце иконе богоматери, висящей над входом. – Хочешь, возьму тебя за руку? Донхек не думает, что так можно, но даже если бы можно было- – Нет, – на языке ощущается горечь, которую он никак не может сглотнуть. Марк опускает прежде протянутую ладонь и только пожимает плечами, мол, нет так нет. Он не знает, каких усилий Донхеку стоит говорить ему нет. Каждый чертов раз. Он не думает, что мгновенно сгорит живьем или что-то в таком роде, как только переступит порог церкви, и действительно – когда он делает это, ничего не происходит. Только Марк заходит следом за ним и прикрывает скрипящую дверь, оставляя их в тишине наедине друг с другом. Донхек лопатками чувствует, как медленно вздымается и опускается чужая грудь, – настолько близко Марк оказывается к нему. Внутри словно блекнут все яркие краски цветущего июля, а пахнет сыро и странно. – Ты еще веришь во что-нибудь? – тихо спрашивает Донхек, бегая взглядом по одинаково ровным рядам скамей, протянутым по обе стороны. Их немного, они из старого дерева, местами потертого и треснувшего. Всякий раз, как Донхек видел церкви на фотографиях или по телевизору, они вселяли в него почти что ужас. Он никогда не мог вообразить, что на самом деле будет чувствовать себя настолько.. никак. Марк пожимает плечами. Донхек не знает – он таким образом увиливает от ответа, или же ему попросту нечего отвечать. Донхек первый проходит внутрь и опускается на скамью, – несмело, он будто боится обжечься пламенем, которого даже не видит. Но пламя рядом – Марк взъерошивает волосы, шумно выдыхает и садится рядом, пряча меж бедер сложенные ладони. Донхеку так сильно не хочется говорить о смерти, больше хочется – о любви и чем-то светлом, даже здесь, в помещении, где он не чувствует себя в безопасности ни на толику. – Для смертных людей мы – яд, – его приглушенный голос слабо отскакивает от стен храма. – Нас боятся, потому что не знают, на что мы способны. Мы и сами этого не знаем. Неизвестность чаще всего пробуждает инстинкт самосохранения, – Донхек вытягивает вперед свою ладонь и долго рассматривает ее; Марк прослеживает за его взглядом, будто хочет коснуться чужих дрожащих пальцев и перебрать их, пересчитать, но не решается. – Желание защититься и спастись. Донхек говорит это – и сам не до конца осознает, постигает. Он никогда не мог понять, как столь прекрасные создания способны представлять угрозу. Марка выдает его нервный выдох, когда он говорит: – Но от тебя я не хочу спасаться. Задумчиво соскальзывая взглядом со своей ладони на запястье и следом – предплечье, Донхек чувствует легкий неразличимый укол в солнечном сплетении – не то любви, не то боли. Значит ли это, что Марк никогда не ранит его? Значит ли это, что он сам никогда не ранит Марка? – Ты видел лицо стрелявшего? – Донхек решает плавно увернуться и перейти к самому важному. – Силуэт? Тень? Что-нибудь? – Ничего, – Марк отрицательно качает головой, и видно, что ему стыдно, хоть он ни в чем и не виноват. – Она… она стояла напротив, и это случилось так молниеносно, что я увидел только кончик стрелы, медленно расползающееся по платью пятно крови, а потом… а потом не помню. Быть может, церковные стены подслушивают. Быть может, Донхека это беспокоит. Он не знает, откуда ждать удара, ножа, пули или стрелы, а потому живет, дышит, движется – в напряжении. И даже Марк не помогает ему, а наоборот – со всей силы стискивает руками горло. Даже когда в его бледных ладонях – миролюбие и беззащитность. – У нас нет никаких улик, – вздыхает Донхек, нервно покусывая и без того настрадавшиеся губы. – Остается разве что прошерстить лес, но я сомневаюсь, что это как-то поможет. Однако… я не прощу себе, если мы хотя бы не попытаемся. – Хорошо, – согласно кивает Марк. – Но что мы будем делать, если ничего не найдем? Донхек тяжело вздыхает. – У меня есть одна идея, – «но она тебе не понравится». К нему обращаются молчаливым внимательным взглядом. Донхек, сглотнув, смотрит тоже, – так непоколебимо и нерушимо-спокойно, как только может. Его идея действительно не понравится Марку, хотя бы потому, что она заключается в самом простом и несносном – в ожидании. – Я предлагаю подождать, пока они не придут за мной, – он немного понижает тон голоса, все еще не доверяя даже церковным стенам, – и устроить… ловушку, – последнее слово получается почти на шепоте. Он снова смотрит исподлобья, их взгляды встречаются в очередной раз. Неловко, все равно что на свидании, насколько вообще уместно в данном случае это сравнение. Донхек знает, что он желанный. Не Марком – смертью. Но если у него есть возможность обмануть смерть ради жизни – почему бы не воспользоваться ею? – И какова вероятность, – марков взгляд опускается чуть ниже, куда-то на переносицу, – что ты не выживешь? Донхек обгоняет его, смотрит сам – на кончик носа, верхнюю губу, подбородок, кадык, воротник, влажный от пота. Самое страшное – разглядывать Марка вот так. Будто экспонат в музее. Осколок астероида. Что-то близкое к тебе, ближе вытянутой руки, близкое, как небо, когда лежишь на земле. Донхек верит: до этого неба – несколько остановок пригородной маршрутки. Но все равно говорит, сглотнув: – Она довольно высокая. Это становится моментом, в который Марк отворачивается, а Донхек – почти что завороженный – подается вперед. Коснуться губами щеки – не выходит, и Донхек замирает в нескольких фатальных сантиметрах от чужой неровной от мелких шрамов и родинок кожи. – У тебя в волосах запуталась пчела, – будто это не они несколько секунд назад обсуждали донхекову скоропостижную кончину. Марк вздрагивает, зарывается дрожащими пальцами в короткие черные пряди чуть выше уха, чешет, скребется, перебирает, движения рваные и напуганные. Донхековы онемевшие губы складываются в улыбку – детскую, насмешливую, влюбленную. – Я пошутил. На него смотрят в ответ – растерянно. – Теперь тебя будет мучить это, пока ты не отыщешь зеркало. «Это, а не моя смерть». Донхек почти хочет протянуть Марку мизинец – для клятвы, как в детстве, – но вовремя останавливает себя. Он все еще не хочет ему боли. И никому не хочет. – Ты странный, – чужая рука отрывисто приглаживает волосы. «Ты очаровательный». Мысли о Марке вытесняют мысли о смерти, и Донхек убеждает себя, что последней – не боится. А Марка – сильнее всего на свете. ; – Куда вы ходили? – Енхо смотрит поверх своей книжки и очков для чтения и выглядит не особо заинтересованным. – Прогуливались, – просто отбрасывает Марк, заглядывая в холодильник в поисках ненавязчивого способа утолить легкий голод. Он чувствует, что Енхо прожигает взглядом его затылок, но старается не реагировать. – Дошли до рынка. – И чем нынче торгуют? – Енхо усмехается, будто ему на самом деле даже не интересно, – он просто вылавливает хоть какую-то тему для обсуждения из этого штиля неловкой тишины. Они делают это одновременно: Марк после неудачных поисков закрывает дверцу холодильника, Енхо – с гулким стуком захлопывает книжку. Они встречаются взглядами. – Мне беспокойно, хен, – честно признается Марк, не решаясь подойти ближе и присесть за стол, хотя он, вроде как, все еще находится в собственном доме. – Из-за смерти Чевон. И неизвестности. Помолчав немного, Енхо снимает очки и трет переносицу. Марк ловит себя на мысли, что он выглядит слишком уставшим и в этой усталости – мудрым, словно успел потерять уже сотни близких людей – или всего одного, кто, тем не менее, был важнее сотен. – Ты собираешься что-то делать?.. – с легким недоверием в голосе переспрашивает Енхо. Марк знает, что ему лгать бессмысленно, хоть и они с Донхеком договорились держать все в тайне. Только между ними. Но, с другой стороны, что такое «они»? Для Марка это пока что какая-то иллюзорная концепция, да и Донхека он, по-хорошему (как и любой нечеловеческой сущности) побаивается. Почти наравне с тем, как по необъяснимой пока что причине боится его потерять. – Да, – сдается он и все-таки усаживается на свободный стул напротив Енхо. Натянутое молчание прерывает только тиканье пыльных настенных часов. Марк не думает, что делает ошибку, – в конце концов, из Енхо мог бы получиться неплохой помощник и соратник. – Мы попробуем расследовать этот случай. Вдвоем. Выйти на след убийцы. – У вас есть улики? – нахмурившись, уточняет Енхо. Марк нервно кусает губы и отрицательно качает головой. Ему стоило бы подумать о том, как его почти маниакальные идеи поиска справедливости и способов возможной мести могут звучать для окружающих со стороны. Теперь же он не знает, как вывести собственное изложение в максимально нейтральное русло. В конце концов, если Марк любым неосторожным словом подвергнет Донхека опасности, – он себе не простит. – Мы что-нибудь придумаем, – Марк верил в это лишь очень слабо, почти как в бреду, но теперь, озвучив эту фразу в абсолютно осмысленной форме, он словно придал ей какой-то обновленной силы. – Знаешь, я… – он чешет затылок и бегает взглядом по полу; внезапно все формулировки даются очень трудно. – Я немного любил Чевон. Может не до безумства и все прочее, но она, по крайней мере, была моей подругой. Прежде всего подругой. Как я смогу жить, не добившись справедливости для нее? Как он сможет жить, если рискнет для этого жизнью невинного существа и не получит никакого исхода, он тоже пока что едва ли представляет. Марк не солжет, если скажет, что ждет поддержки от Енхо. Быть может, поддержка Енхо сейчас – буквально единственное, что могло бы заставить его собраться и толкнуть вперед, пускай даже в опасность и неизвестность. Чужая ладонь покоится на закрытой книжке на столе, пальцы неспешно постукивают по твердой обложке. Енхо обдумывает что-то – долго, скептично, тщательно и строго, будто судья. Марк смотрит на него из-под прядей челки на лбу – в немой, почти яростной надежде. Помоги мне. Марк никогда прежде не смел попросить Енхо о помощи. Ни в чем. Марк всегда прекрасно справлялся сам. Но вдруг он представляет себе, что может произойти, если он прямо сейчас опустит руки. Не случится ничего (а ничего порой страшнее всех катастроф), убийца так и останется безнаказанно разгуливать поселком, прячась, словно крыса по углам, смерть Чевон окажется напрасной, и самое страшное – оставшиеся магические обитатели их местности не избавятся от каждодневной смертельной опасности. Закончится лето – самое жаркое на марковой памяти. Вот открывает он глаза, а завтра – сентябрь. Так спать ему очень не хочется. – Если для тебя это важно, я не останусь в стороне, – голос Енхо разрывает тишину и тем самым становится спасительной веревкой. Главное, конечно, чтобы впоследствии она не обратилась петлей для одного из них. – Я помогу вам прочесать поселок и опросить местных жителей, – кто-то определенно мог видеть убийцу. Марк согласно кивает и добавляет: – Мы запланировали несколько вылазок на место убийства, начнем завтра на рассвете. Енхо слушает его внимательно и сосредоточенно, ни единым жестом не выдавая своего отношения к сложившейся ситуации. Он холоден, словно профессиональный детектив. Его единственная забота – раскрыть запутанное дело, не поддаваясь лишним эмоциям и чувствам, в том числе эмпатии. В каком-то смысле Марк тоже хотел бы быть таким. Боль мешает – иногда слишком сильно. «Нам понадобится оружие», – не озвучивает он, потому что уже знает, к кому обратиться с этим. ; Донхеку кажется, что он медленно, но верно теряет все свои чувства. Конечно, что-то относительно сильное и настоящее у него все еще теплится к Марку. Он думает об этой влюбленности (не сказать – любви?), пожалуй, слишком часто, даже пока засыпает на коленях у матери, которая заботливо гладит его по волосам. Как странно: Донхек должен таять от чужого тепла, а выходит так, что он лишь сильнее каменеет, становясь самому себе противным, почти ненавистным. Он не знает, почему получилось так, но тот разговор в церкви будто что-то в нем надломил. Пока еще не сломал до конца, но оставил ощутимую трещину. Донхек не знает, сколько этот хиленький плот из его чувств еще сможет оставаться на плаву. Его энергия постепенно рассеивается от того, что ему не от кого ею подпитаться, от того, что он от Марка – все дальше и дальше, от того, что Марку и вовсе не требуется сближаться с ним. Его устраивает держаться на расстоянии, он не думает о чем-то большем, и Донхек успокаивается, потому что так Марк остается хотя бы в относительной безопасности. На себя самого Донхеку становится как-то откровенно плевать: возможно, его чувства наконец принимают свою истинную оболочку, а именно – рассеиваются, превращаясь в ничто. Воздух из открытого настежь окна пахнет сладкой акацией. Они с Ренджуном привычно тонут в учебниках, и Донхек находит в этом своеобразный последний клочок штиля и спокойствия перед большим штормом, который поднимется завтра. Донхек боится потерять Марка, но самого себя – все еще – нет. – О чем ты задумался? – прерывает поток мыслей Ренджун, выглядывая из-за убийственно-большого справочника лекарственных растений. – Да так, – сглотнув, Донхек пожимает плечами. – Ты случайно не умеешь гадать на картах таро? Ренджун сначала хмурится, будто не расслышав, а потом только рассеянно качает головой. – А нимфы умеют… – вздыхает Донхек и снова утыкается в школьный учебник по органической химии. Наука – бесконечно занятная вещь, но куда занятнее она становится, если сопоставлять и сравнивать ее с магией. Иногда отвлекаясь от книжек и тетрадок, Донхек мимолетно поглядывает в окно – на соседний дом, – но не видит Марка, сидящего на бетонных ступеньках у веранды или ухаживающего за тощим нектариновым деревцем во дворе. Ему совсем немного интересно, чем сейчас занят Марк, переживает ли за него, думает ли о нем. Хотя бы какую-то часть всего своего бесконечно тоскливого времени Марк думает о Донхеке? Донхек подпирает лицо ладонью и вздыхает. На самом деле, если бы он знал, что ему суждено погибнуть в любой момент, он вряд ли захотел бы погибнуть нелюбимым. По сути, именно этому с ним, вероятнее всего, и суждено произойти.