боготворительность

«I always fall from your window to the pitch black streets» (c) fall out boy – the kids aren’t alright

Донхека настигает то, от чего он все это время бегал так отчаянно и упрямо, не оборачиваясь ни на секунду. Он ворочается во сне, вжимаясь в подушку лицом, влажным от холодного пота, и больше всего на свете желает как-нибудь (ну хоть как-нибудь) это все прекратить. Он понимает слишком поздно: от него самого зависит мало что. Он может лишь беспомощно барахтаться, будто выброшенная на берег рыбешка, терпеть и задыхаться, считать – если получается – время посекундно. Донхек поворачивает голову – и видит Марка на соседней подушке. Их взгляды встречаются в полутьме, сталкиваются, режутся друг о друга, и Марк – наваждением, кошмарной иллюзией – тянет к нему руку. Она замирает в воздухе, лунно-бледная, будто кукольная, и Донхек долго-долго просто разглядывает ее, прежде чем протянуть собственную и коснуться чужих пальцев. В этот момент какой-то странный всплеск случается у него внутри, резкий, почти болезненный, постепенно наполняющий каждую клеточку тела жидким горячим медом. Марк приподнимается над ним – решительно, властно, – упирается ладонью (непреодолимой преградой) в кровать слева от донхекова лица, пристально смотрит в глаза, прежде чем наклониться и поцеловать. Что-то раскалывается на две неравные части, падает на недостижимо-глубокое морское дно и захлебывается у Донхека внутри от этого поцелуя. Он жадно вжимается в чужие губы, отрывая голову от подушки и приподнимаясь, обнимает Марка за шею, не давая отстраниться ни на миллиметр. Эта близость оказывается еще более нужной, чем Донхек когда-либо мог себе вообразить. Тонкое одеяло сползает ниже по обнаженной груди, животу и останавливается где-то у самых бедер, пенной волной разбиваясь о скалы. Марк жмется ближе, кажется теснее и горячее, чем любой из дней в душно-пыльном июле. Донхек целует его губы, целует под ними, целует родинку на подбородке. Наматывает на палец тонкую веревку серебряного крестика на чужой шее и притягивает Марка к себе так сильно, так жадно, так неотвратимо как может. Их ноги путаются в одеяле, Донхек смертельно боится момента, когда их разгоряченные голые бедра коснутся друг друга, и остановиться в этот момент окажется – кристально отчетливо – невозможным. Страх срабатывает как защитный механизм, поэтому в момент, когда Марк тянется одной рукой к одеялу, чтобы стащить его с Донхека и выкинуть прочь, это сладострастное наваждение прерывается. Выбрасывает в реальность – сразу, резко, в знакомые темные стены комнаты, в теплую летнюю ночь, в стрекотание сверчков за приоткрытым окном в сад. Соседняя половина кровати пустует, подушка и одеяло аккуратно расправлены и приглажены. И не страшно. Совсем-совсем не страшно. Даже руки почти не дрожат. ; Как только у Донхека получается уснуть снова, ему снится, что его сердце пронзает стрела. Боль во сне кажется фантомной, почти неощутимой, зато яркость происходящего – почти настырно – слепит глаза. Донхек, если погибнет (когда погибнет), не рассеется по ветру волшебной пыльцой и не обратится тысячью мотыльков, как это делают эльфы. Не произойдет ничего возвышенно-прекрасного, он просто превратится в пепел, который впоследствии просочится сквозь паркетные швы и осядет бесхозным мусором. Когда Донхек просыпается, ему хочется пить. Все необходимые для их вылазки в лес припасы он собрал еще с вечера, выстирал одежду, повторил заклинания. Марк пообещал ждать его у калитки ровно в шесть, но Донхек – от нервов – уже в полпятого утра трется среди розовых кустов в саду. За прошедшую ночь он словно попал в ад несколько раз, постарел (если бы мог стареть) минимум на декаду, выбросился китом на берег и погиб в дюнах мокрого песка. Когда Марк приходит не один, Донхека заново настигает (набрасывается прямо на шею со спины и душит, душит, душит) паника, которая едва успела поутихнуть и отойти на второй план, разлениться, расплавиться под летним солнцем. – Он поможет нам, – Марк кивает на стоящего рядом Енхо, и тот лишь окидывает Донхека серьезным бесстрастным взглядом. Донхек, натянув рукав куртки до кончиков пальцев, хватает Марка за голое запястье и отводит в сторону, к плодоносящей яблоне у самой границы участка. – Зачем ты привел его? – Тебе не жарко в куртке? – Марк округляет глаза. – Зачем. Ты. Привел. Его? – по словам чеканит Донхек, рвет свой вопрос на кусочки, как газету с плохими новостями. Жарко, мысленно отвечает он. – Он вызвался помочь с расследованием. Я могу поручиться за него. – Это должно было остаться только между нами, – вздыхает Донхек, мимолетно взглянув на Енхо через плечо. Тот так и остается стоять у калитки, с виду абсолютно безобидный рослый добряк, каких обычно рисуют в комиксах. Наверное, бессмысленно видеть в нем хоть малейшую угрозу, но в последнее время Донхек видит ее во всех, кто не Марк. – Ты рассказал ему? О том, кто я такой. – Нет-нет, что ты! – спешит успокоить его Марк. – Я буду хранить твои тайны, – он выдыхает, немного расслабляется, только сутулится как-то загнанно и смотрит на Донхека из-под темной челки, – всю свою жизнь. Донхеку даже не нужно пересиливать себя, чтобы верить ему беспрекословно, с полуслова. За все годы, что он знает Марка, он свыкся с его сущностью, его присутствием где-то поблизости настолько сильно, что готов доверить ему свое существование всецело. Даже если Марк лжет. Даже если блефует, чтобы выгородить Енхо. Даже если ему всегда было плевать на Донхека, – Донхек в это верить не захочет до последнего. – Выхода нет, – вздыхает он. – Енхо уже здесь, значит, ему придется пойти. Только… я не смогу использовать магию, если вдруг мне понадобится защитить себя. «Или тебя». – Нет проблем, – добродушно фыркает Марк и выуживает из-за пояса острый охотничий нож; Донхек смеряет его удивленным взглядом. – Я подстраховался и смогу, если понадобится, защитить нас всех. Донхеку нравится, как он говорит это, словно бесстрашный герой с плакатов или агитационных реклам, – вдохновленный, расслабленный, с горящими глазами, и видеть его таким – успокаивает ровно до тех пор, пока ты не вспоминаешь, что вся напускная беззаботность – лишь защитный механизм против боли, отравляющей тело. Марк чувствует себя одиноким, а Донхек чувствует его одиночество, – и ничего не может с ним сделать, хоть и хочет больше всего на свете. – Ладно, идем, – он одобрительно кивает на чужой нож, и Марк прячет его обратно. – Если можешь – молись, чтобы оружие нам не понадобилось. ; Лес в такое время спит беспробудным сном, но Донхек все равно не может перестать чувствовать, будто за ним повсеместно следят. Скорее всего, паранойя, – настигает, дышит в затылок, вот-вот – и ухватит за плечи. Беспрерывно слышится какой-то треск, какой-то гулкий топот, шепот незнакомых голосов прямо за спиной. Донхеку начинает казаться, что он сходит с ума, потому что списать происходящее на лесных духов он никак не решается, – у тех еще не окончился траур по погибшей сестре своей. Более того, он толком и не начался. Вглубь леса они продвигаются все вместе, пока не останавливаются у перепутья. Донхек почему-то сразу смотрит на Марка, словно заранее ждет от него какого-то плана, решения головоломки. Он пытается не думать о том, что Марк снился ему этой ночью, и как именно снился, но эти навязчивые воспоминания все равно время от времени врываются в привычный поток сознания и отравляют собой каждую мысль. – Давайте разделимся, – предлагает Марк, и это решение очевидно становится самым глупым и незрелым из всех, которые могли бы прийти ему в голову. Почему-то они соглашаются. – Я пойду прямо, осмотрю местность неподалеку, а вы, – он переводит взгляд с Донхека на Енхо, – разойдитесь здесь. Так мы сможем охватить больше территории и сэкономить время. Мы начали поиски слишком поздно, но, быть может, какие-то следы еще не успели исчезнуть. – Хорошо, – соглашается Донхек. Енхо кивает молча. Они расходятся, и напоследок Донхек долго смотрит вслед марковой удаляющейся фигуре. На самом деле, он все еще склоняется к собственному плану, считая его единственно верным и хоть в какой-то мере эффективным. Он уверен, что не один сильно сомневается, что они смогут отыскать хоть какие-то следы охотника спустя столько времени после происшествия. Однако в Марке, каждом его слове, движении и жесте – столько надежды, что Донхек просто не в силах противиться его прыти и желанию добиться справедливости любой возможной ценой. Чем дальше Донхек проходит в лес, тем теснее становятся его объятия, а странная подсознательная паника не идет на спад – наоборот, она только нарастает с каждой секундой, с каждым донхековым шагом и треском обломанных веток под его ногами. Деревья сгущаются, становится темно, будто в предвечерних сумерках, и Донхеку неумолимо кажется, что за ним отовсюду наблюдают сотни пар голодных враждебных глаз. Он напрягается, замедляет шаг, осматривается по сторонам, но повсеместно натыкается на одинаковую картину – тесно растущие рядом друг с другом деревья, изумрудная темнота их крон, вычурные длинные ветви, больше похожие на чьи-то жадные когтистые руки. Донхек солжет, если скажет, что ему совсем не страшно, но он старательно удерживает в голове цель и напролом движется вперед, даже когда мысль о том, что кто-то следит за ним и дышит в затылок становится настырной до безумства. Слышится порыв ветра, где-то высоко вверху срываются с деревьев птицы, шелестит зловеще густая листва. Лес будто зовет Донхека, обступает его со всех сторон, стремясь задушить в своих тисках, придавить, как мелкую букашку. Из каждого закоулка слышится проворный шепот, чеканящий по слогам его имя, и кровь в донхековых жилах постепенно стынет от нарастающей непреодолимой тревоги. В момент, когда напряжение достигает своего пика, а бессвязный шум не имеющих оболочки голосов проникает в каждую клеточку тела, отравляя его, Донхек крепко зажмуривается, оборачивается, распахивает глаза и… – Эй? – видит перед собой Енхо – такого же обескураженного, как и он сам. – Ты в порядке? Донхек на автомате делает шаг назад, создавая между ними безопасное расстояние, и несколько секунд пытается прийти в себя, отогнать подальше это пугающее и настырное наваждение, невесть кем посланное. – Я… да, – он оглядывается по сторонам – лес совсем не такой, каким казался еще несколько секунд назад, он приветливый и спокойный, свежий, залитый утренним солнцем. – Наверное. – Я осмотрел другую часть леса, но быстро пришел к жилым участкам. Я попытался докричаться до их обитателей, но мне никто не ответил, – Енхо озадаченно чешет затылок. – Ну а ты? Что-нибудь нашел? Донхек даже не успевает открыть рот, как откуда-то из глубины, из самой сердцевины леса доносится громкий протяжный крик. Он обрывается на несколько секунд, а после раздается снова, еще громче, чем прежде, и звучит так, словно в нем заключена вся самая невыносимая боль мира. – Это Марк, – дрожащим голосом роняет Енхо, но Донхек уже знает. Он бросается напролом: не ища обходных путей и вытоптанных кем-то тропинок, он просто слепо несется на голос, перепрыгивая любые препятствия, путаясь в паутине, цепляясь за острые длинные ветки кустов. Потому что: боль Марка – его боль тоже. Они связаны необратимо, и Донхек прекратит существовать всецело, как оболочка и сущность, до последней капли магии в своем теле, если с Марком что-нибудь случится. Донхек находит его на небольшой поляне, – в мелко расцелованных утренней росой земляничных кустах Марк корчится прямо на земле, свернувшись в клубок и постанывая от боли уже тише, чем прежде. – Что случилось? – Донхек бросается прямо к нему, коленями во влажную траву, тянет руки – но в самый последний момент осекается и понимает, что не должен касаться. Но как он сможет помочь, если не коснется? – Марк? – Посмотри, – сквозь зубы цедит Марк, кивая на собственные руки и с трудом разворачивая их запястьями вверх. Донхек роняет взгляд на чужие предплечья и вздрагивает от немого ужаса: вся некогда молочно-белая кожа изуродована пятнами страшных ожогов, словно кто-то заковал Марка в наручники и безжалостно клеймил его, где видел, снова и снова. – Это началось так неожиданно, что у меня подкосились ноги. Я упал и уже не смог подняться, а оно продолжалось и продолжалось, пока я не потерял сознание от боли. Потом очнулся – не знаю, сколько времени прошло, – и заболело все разом, так сильно, как будто меня бросили в адский котел. – Господи, – выдыхает Енхо, догнавший Донхека и остановившийся за его спиной. – Кто это сделал с тобой? Когда Донхек понимает, что Енхо не стоило бы этого видеть, становится уже слишком поздно. Все еще не касаясь Марка, он оборачивается через плечо: – Сможешь нести его? – Не нужно, – спешит возразить Марк, все еще корчась от боли, но изо всех сил стараясь придать своему голосу твердости. – Я могу идти. – Уверен? – Донхек понес бы его сам, если бы мог. – Д-да, – кивает Марк. – Только… помоги встать. Он хватается ладонью за донхеково плечо, и Донхек, ни на секунду не задумываясь, приобнимает его за талию, крепко держа сквозь ткань футболки. Енхо присаживается на корточки рядом, и они вместе поднимают Марка на ноги, помогая выпрямиться. Донхек тут же осматривает его всего целиком, пристально и тревожно. – Не переживай, – шипя, отзывается Марк. – Тронули только руки. Будто кто-то решил, что они мне больше не нужны. – Кто-то? – озадаченно хмурится Енхо. – О чем ты говоришь? Здесь кто-то был, кроме нас троих? – Обсудим это позже, – обрывает его Донхек и поворачивается к Марку. – Нужно довести тебя до дома, осмотреть и обработать ожоги, а потом уже расследовать их происхождение. ; – Обезболивающее не помогает, – сетует Енхо, останавливаясь у кровати и касаясь тыльной стороной ладони чужого лба. – У тебя жар. Донхек, сидящий на кровати рядом с Марком, не отводит обеспокоенного взгляда от его лица. Любое магическое существо способно наносить такие разрушительные увечья лишь будучи под контролем безудержной ярости, а порой даже жажды мести. Но кто мог желать отомстить Марку? И самое главное – за что? – Нужно попробовать отыскать другие лекарства, – негромко обращается Донхек к Енхо, когда Марк засыпает. – Более сильные. Хоть что-то да должно помочь. Пускай Енхо в это верит. – Я собираюсь съездить на рынок, – кивает он. – Не отходи от него, пока меня не будет. – Ни на шаг, – Донхек даже подумать о таком не смеет. Енхо уходит, через несколько минут на нижнем этаже хлопает дверь, и дом всецело погружается в тишину. Марк часто засыпает короткими отрывками, а когда просыпается – стонет от боли, будто медленно погибающий ангел, которому оборвали крылья. Донхеку слышать и видеть его такого – невыносимо. Он знает, что болит, но может только догадываться, как сильно, пока часами сидит рядом или на полу у чужой кровати и вздрагивает от каждого шороха постельного белья. – Ты как? – Донхек поднимается на ноги и подходит ближе, обеспокоено склоняясь над Марком. – Почему же так больно?.. Будто вскрывают живьем, – он тяжело сглатывает, мечется взглядом по потолку, нарочно избегая донхекова взгляда, – не хочет, чтобы его жалели. – Кто мог сотворить такое? – Точно не безобидная сущность, – вздыхает Донхек. – Но я разберусь с этим. Я тебе обещаю. – Хорошо, – кивает Марк. Его влажные от пота волосы прядями липнут ко лбу. Донхек собирается отойти, но его окликают: – Побудь со мной. Присядь. Пожалуйста. Донхек не медлит ни секунды и покорно присаживается рядом, нехотя осматривая чужие перевязанные руки. Кажется, будто под плотными бинтами раны не сходят, не затягиваются, как должны были, а наоборот становятся глубже, гноятся и болят все невыносимее с каждым днем. Кто посмел сотворить такое с ни в чем не повинным смертным? Кто посмел превратить столь прекрасные руки, ни разу в жизни никого не ранившие, в бесхозное кровавое месиво, на которое страшно даже смотреть? Донхек обязательно узнает, кто это сделал. Донхек обязательно заставит его страдать в сотни раз сильнее. – А где Енхо? – голос Марка хрипит и пробивается с трудом, будто стебель сквозь сухую почву. – Он поехал на рынок несколько часов назад, найдет тебе мазь, – Донхек старается звучать миролюбиво и обнадеживающе. – Енхо не должен знать, что человеческие лекарства против таких ран бессильны, но пока мы достоверно не знаем их происхождения у нас нет другого выхода, кроме как пытаться любыми способами облегчить твою боль. Говоришь, она приходит накатами? – Да, – кивает Марк, едва отрывая голову от подушки. – Будто каждый раз, когда старые ожоги начинают хоть немного заживать, кто-то тут же оставляет новые поверх. Я боюсь, что когда на моих руках не останется живого места, это перейдет… куда-нибудь еще. И так пока не выест меня всего целиком. – Это какая-то очень страшная магия, – озадаченно произносит Донхек, задумчиво глядя себе под ноги. – Я прежде с такой не сталкивался, – «Однако я знаю, о ком у нее спросить». – Мы наверняка не сможем избавиться от этих ран бесследно, пока не узнаем, откуда они взялись. Марк молчит какое-то время, а потом отзывается тихой, слабой усмешкой. – Почему ты смеешься? – Просто… мне нравится, как ты все время говоришь «мы». Как будто это и твои раны тоже. Их взгляды пересекаются. Донхек вздрагивает, замирает, пытается осознать и переварить услышанное. Ему, наверное, не стоит быть столь очевидным в своих чувствах, своей безудержной смертельной привязанности, но он до такой степени привык делить с Марком всю боль на двоих, что его чрезмерная эмпатия возникает сама по себе и как-то чересчур естественно. – К слову, – вновь подает голос Марк, и Донхек благодарен ему за то, что он сам меняет тему. – Может, все-таки, у тебя есть какое-то заклинание, которое могло бы облегчить боль хоть немного? Я не могу все время лежать, как беспомощный, но этот ад накатывает бесконтрольно и так сильно, что даже сделать вдох становится испытанием. – Заклинание… – хмурится Донхек, вновь задумчиво осматривая чужие руки, перебинтованные до самых запястий. – Я пробовал одно, когда мы только привели тебя домой, но оно ничего не дало. Другого у меня нет. И человека… точнее, не совсем человека… существа, которое могло бы научить меня более сильному заклинанию, – тоже. «Тэен-хен, ты бы мог спасти мою жизнь сейчас». «Вот моя жизнь – лежит на кровати тонким деревцем с обломанными хулиганьем ветвями». И в этот самый момент Донхека озаряет. Он смотрит на Марка, от бессилия и истощения прикрывающего глаза, скользит беспорядочным взглядом по его бледному изможденному лицу и понимает, что существует одна вещь, одна-единственная незначительная деталь, которая смогла бы значительно облегчить его боль. Помимо своей способности влюблять в себя смертных одним прикосновением суккубы также наделены возможностью контролировать любые их ощущения. Суккуб действительно способен облегчить любое человеческое страдание, но лишь путем… – Донхек? – Марк, с трудом разлепив глаза, смотрит на него в ответ обеспокоено и устало. …замещения его слепым и бесконтрольным физическим влечением. – Я могу кое-что сделать, – нерешительно выдыхает Донхек и почти сразу же жалеет, что не промолчал. Марк в ожидании направляет на него внимательный взгляд. – Но тебе вряд ли это понравится.